Утром друзья торопливо сделали зарядку, пожужжали своими электрическими бритвами и, неудобно ополоснувшись над маленьким умывальником, благо вода «как раз шла», спустились на первый этаж, в буфет.
За стойкой с огромным никелированным самоваром и выставленными под стеклом тарелками с сыром, кильками и салатом суетилась толстая женщина в белом халате с закатанными рукавами. Её полные, загорелые руки, удивительно ловкие и проворные, невольно притягивали взгляд.
– Молочка нашего отведайте, – приветливо сказала женщина. – Очень им все довольны. И творожок вот тоже. А сосисок нету.
Молоко оказалось действительно превосходным, как и сметана, и творог с мелко нарезанным луком. Так что больше ничего и не потребовалось.
– Молочное царство какое-то, – отдуваясь, сказал Виталий.
– И царица симпатичная, – добавил Игорь.
За столиком они оказались одни, и Виталий тихо спросил:
– Чем сегодня займёмся?
– Прежде всего пойдём в горотдел, – сдержанно ответил Игорь. – Там все решим. А здесь полагается закусывать и говорить о погоде.
– Ну, если так, – усмехнулся Виталий, – то мы программу выполнили. Двинулись?
Они вышли из гостиницы и на секунду зажмурились от яркого солнечного света, показавшегося особенно резким после полумрака гостиничных коридоров.
В горотделе, у Раскатова, состоялось первое оперативное совещание. В нем, кроме приезжих и самого Раскатова, участвовали Томилин и Волов. Оба занимались расследованием по делу Лучинина, прекрасно знали обстановку, людей и все мельчайшие подробности и детали последних событий. Оба они не сомневались в правильности конечных выводов по этому делу, до вчерашнего дня не сомневались… Исчезновение Булавкина, а главное – обстоятельства, при которых оно произошло, заставило их насторожиться.
Молчаливый, хмурый Томилин сразу согласился с тем, что предложил в конце концов Откаленко. Волов согласился менее охотно. Он, видимо, был самолюбив и недоверчив, да и лично не знал никого из приезжих. Раскатов же сказал, как всегда, внушительно и твёрдо:
– Все в вашем распоряжении, товарищи. Все, чем располагаем. В этом деле совесть у нас тоже должна быть чиста и душа спокойна. Вот так.
Решено было, что Откаленко, старший группы, вместе с Томилиным и Воловым включится в розыск Булавкииа – важное, может быть, даже важнейшее звено в цепи событий, связанных с делом Лучинина. Ведь очевидно, что Булавкин что-то знал, что-то собирался рассказать и вот исчез.
Ну, а Виталий начнёт проверку уже собранных материалов по тому же делу. Исчезновение Булавкина требует приглядеться к этим материалам особенно тщательно, даже придирчиво, и все поставить под сомнение.
– С чего ты начнёшь? – спросил его Игорь.
Виталий указал на один из пунктов намеченного плана.
– Вот. Прежде всего хочу повидать его жену.
– А прокуратура?
– Завтра утром. Сегодня договорюсь о встрече.
– Добро. Ты адрес-то Лучининой знаешь?
– А как же! Вот только как с ней говорить… Её-то я совсем не знаю.
Игорь собрался что-то сказать, но тут к нему обратился Раскатов:
– Звонили вчера из горкома партии. Доложил о вашем приезде. Просили нас с вами зайти, побеседовать. К первому. А я потом уж сразу на бюро останусь.
– Пошли, – согласился Игорь, отодвигаясь от стола, и, обратившись к Томилину и Волову, добавил: – Значит, прежде всего – сведения о Булавкине, все, какие возможно.
Втроём они вышли из горотдела в пыльную духоту улицы.
– Ну, мне в ту сторону, – махнул рукой Виталий.
Он расстегнул пиджак, и галстук затрепетал под лёгким, горячим ветром.
Шагая по незнакомым улицам и изредка спрашивая у прохожих дорогу, Виталий размышлял про себя.
Но вместо того чтобы думать о предстоящей встрече с Ольгой Андреевной Лучининой, Виталий вдруг с новой тревогой подумал об исчезновении Сергея Булавкина. Что с ним могло случиться? Драка, ограбление – все это исключается, раз он прислал ту странную записку. Но зачем он сказал матери, что идёт к ним в гостиницу, если идти не собирался? Зачем написал записку? Ну, это понятно: чтобы не ждали, и не удивлялись, и… не искали, что ли? Куда же он делся? И что хотел сообщить? И исчез. Странно, очень странно…
Виталий снова спросил дорогу, и вдруг выяснилось, что он уже совсем близко от цели: за первым углом начиналась нужная ему улица.
Дома здесь в большинстве были маленькие, деревянные и прятались за заборами и палисадниками. Но изредка попадались и каменные, трех-, четырехэтажные, со стандартными балконами, выкрашенными то в зелёный цвет, то в красный, то в синий.
Виталий подошёл к нужному ему Дому и вошёл в прохладный полутёмный подъезд.
Квартира Лучининых оказалась на втором этаже.
Дверь открыла бледная женщина в строгом платье с высоко взбитыми, очень светлыми, почти белыми, волосами. Первое, что подумал Виталий, было: «учительница», и уже потом: «Лучинина».
– Вы Ольга Андреевна? – спросил он.
– Да, – сдержанно, без всякого удивления ответила женщина.
Виталий представился.
– Пожалуйста. Проходите, – тем же тоном произнесла Лучинина, отступая в сторону и жестом указывая на открытую дверь в комнату, откуда сплошным золотистым потоком лился в переднюю солнечный свет.
Квартира оказалась небольшой – из двух комнат, очень скудно обставленных старой, видимо, привезённой из Ленинграда мебелью. Все только самое необходимое: буфет, обеденный стол, накрытый старенькой скатертью, дешёвый приёмник у окна, потёртый диван, несколько таких же стульев, фотографии на стене – это в первой комнате. Во второй виднелись большая, до потолка полка, набитая книгами, и угол широкой, с деревянной потрескавшейся спинкой кровати.
Лучинина жестом пригласила Виталия к столу и, поправив причёску, села напротив.
– Я вас слушаю.
Голос её был сухой и усталый.
Виталий немного сбивчиво объяснил ей причину своего прихода.
– …Мы с Женей учились вместе в школе, – закончил он, словно оправдываясь.
– Да?
Впервые она с интересом взглянула на него, но тут же снова опустила глаза.
– Да. Я его хорошо знал.
– Ну, тогда… – холодно произнесла она, – тогда вам, конечно, трудно поверить, что он мог покончить с собой.
Виталий насторожённо посмотрел на неё.
– Почему вы думаете, что мне трудно поверить?
– Ведь он был таким энергичным, самоуверенным человеком. Вы, должно быть, тоже его помните таким.
– Да… Но тогда почему же он покончил с собой? – невольно вырвалось у Виталия.
– Почему? – устало переспросила Лучинина. – Я думаю, он просто запутался в своих многочисленных… делах.
Последнее слово она произнесла с каким-то странным значением. И Виталию показалось, что Лучинина чего-то недоговаривает.
– Он вам рассказывал о них?
– Об одних рассказывал. О других… я узнавала сама. Случайно.
И снова какая-то странная интонация прозвучала в её голосе.
Виталию стало не по себе. «Мне это все кажется, – наконец подумал он. – Просто я знаю, что у них были плохие отношения. И вот теперь мне все кажется».
Но о делах Лучинина следовало узнать как можно больше. И какие бы отношения у него ни были с женой, она, видимо, многое знает. И надо, чтобы она доверилась Виталию, чтобы рассказала все без утайки, как это ей ни тяжело, ни неприятно. Правда, держится она очень спокойно. Но каждый переживает горе по-своему.
– В каких же делах он мог запутаться, Ольга Андреевна?
Она пожала плечами.
– О, у него хватало неприятностей. Он просто искал их, мне кажется.
– Вы говорите, он рассказывал вам…
– Его рассказы всегда кончались у нас ссорой. Он не умел, он совершенно не умел и, главное, не желал считаться с людьми, с реальными условиями, в которых он жил, в которых мы все живём…
В ней вдруг вспыхнуло какое-то давнее раздражение, она словно продолжала спор с мужем и уже не могла сдержаться. А чуткое, даже жадное внимание Виталия, так давно знавшего её мужа, как будто ещё больше подстёгивало её.
– …И он вечно ссорился с кем-нибудь, вечно кого-то разоблачал, наказывал или требовал наказания.
– Неужели он стал таким склочником? – недоверчиво спросил Виталий.
– Да нет же! Как вы не понимаете? У него, например, было такое выражение: «Работа по идеальной схеме». И такой работы он требовал от всех. И от себя тоже. А это же неосуществимо! Но он был поразительно упрям. И горяч. И самолюбив.
Она внезапно умолкла и, тяжело вздохнув, устало покачала головой.
– С ним было очень трудно. Очень.
– Все-таки он многого добился, – осторожно заметил Виталий. – Ведь завод…
– Вы сами видите, чего он добился, – с горечью оборвала его Лучинина. – Вы же видите. И сколько людей он восстановил против себя! Да вот! – она порывисто поднялась. – Я вам сейчас покажу. Это я нашла в его бумагах. Он мне этого письма не показывал.
Лучинина стремительно прошла в соседнюю комнату и тут же вернулась, держа в руке сложенный листок бумаги.
– Вот! Прочтите.
Она протянула письмо Виталию, и тот, ещё не развернув его, привычно отметил про себя: «Вырвано из тетради, школьной. Поспешно вырвано».
– А конверта нет? – поинтересовался он.
– Конверта там не было.
Виталий развернул письмо. Что-то вдруг на миг остановило его внимание, прежде чем он принялся читать. Почерк! Кажется, знакомый почерк. Но об этом потом. И Виталий стал разбирать неровные, торопливые строки.
«Я тебе это не забуду до самой могилы, – читал Виталий. – И ещё неизвестно, кто из нас туда раньше ляжет. Узнаешь меня. В землю себя закопать не дам. И управу мы на тебя найдём – не так, так эдак. Потому укоротись, пока не поздно. И поперёк дороги не вставай, завалим».
Лучинина следила за тем, как скользят его глаза по строчкам письма, и, когда ей показалось, что он дочитал до конца, она нервно сказала:
– Видите, до чего дошло?
– Вы разрешите мне взять это письмо? – подчёркнуто спокойно спросил Виталий.
Она снова пожала плечами.
– Пожалуйста.
– Скажите, Ольга Андреевна, – Виталий спрятал письмо во внутренний карман пиджака и собрался было закурить, но, спохватившись, спросил: – Вы разрешите?
– Да, да, конечно. И… угостите меня.
Но у Виталия была только его трубка; и Лучинин смущённо махнула рукой.
– Это я так. Вообще-то я не курю. Но вы хотели что-то сказать.
– Да. Я хотел спросить, – Виталий раскурил трубку. – Вы не догадываетесь, кто мог это написать? – он указал на карман, где лежало письмо.
Она покачала головой.
– Нет…
– Нам собирался что-то рассказать заводской шофёр, – задумчиво произнёс Виталий. – Сергей Булавкин, но…
– Ах, этот, – голос Лучининой стал сразу сухим и враждебным.
– Вы его знаете?
– Ещё бы. В любимчиках у Жени ходил. А сам… гадкий человек, неискренний!
Виталий постарался ничем не выдать своего удивления. Лучинина знала Булавкина и, видно, не только по рассказам других. В запальчивом тоне её было что-то личное.
Вообще в ходе разговора Виталий делал все новые и новые открытия. У Женьки, оказывается, был совсем не лёгкий характер, и эта женщина, наверное, хватила с ним горя, да и остальные тоже. Об этом, кстати, говорил вчера и Ревенко. Теперь ещё эта анонимка. Наглая, с откровенными угрозами, как все анонимки. «В землю себя закопать не дам». Нет, Женька, конечно, никого не хотел закопать. «Работа по идеальной схеме». Вот чего требовал Женька. Идеалист? Слепой упрямец? Так считала жена. И каждый разговор об этом кончался у них ссорой. Она даже сейчас не может говорить об этом спокойно. А впрочем… В её раздражительности чувствуется что-то ещё, сугубо личное, недоговорённое.
И Виталий неожиданно для самого себя вдруг спросил:
– Вы, наверное, очень любили Женю?
– Странный вопрос…
– Нет, не странный. Мне неловко его задавать вам, это верно. Но я так хочу разобраться… И вы меня, надеюсь, извините.
Она слабо пожала плечами.
– Извинить гораздо проще, чем ответить. Очень любила, не очень… Я любила Женю гораздо больше, чем он меня. Вот в этом я уверена. А в любви… один писатель сказал очень точно: в любви сильнее тот, кто меньше любит.
– И что же, он во зло употреблял свою силу? – спросил Виталий, чувствуя, как начинает волновать его неожиданный поворот в их разговоре.
Ольга Андреевна чуть заметно усмехнулась.
– Хорошо. Попробую вам объяснить… – она на секунду задумалась, машинально поправив двумя руками причёску, потом, вздохнув, продолжала: – Я очень многим пожертвовала, согласившись уехать из Ленинграда. Там была моя родная школа. Я её кончала. А через пять лет пришла туда учительницей. Школа была для меня родным домом с любимыми и любящими людьми. Я имею в виду и своих старых учителей, и детей. Но я все бросила ради Жени. Он так сюда рвался. А мне здесь было плохо. Но я терпела. Пока не заметила, что Женя стал отдаляться от меня. Временами он был со всем чужим. Если вы женаты, вы меня поймёте. Ведь на поверхности ничего не было, внешне как будто ничего не изменилось. Но я чувствовала, всем существом своим чувствовала, что происходит. Когда по мимолётному слову, интонации, жесту, по самому, кажется, мелкому поступку, по глазам, наконец, улавливаешь, что творится в душе близкого тебе человека. А Женя все дальше уходил от меня. Тогда я начала бороться. У меня тоже есть характер, есть терпение. Я ведь педагог. Но дети… Это все-таки не взрослые. Они мне яснее. Да и чувства здесь другие. Это главное. Я иногда срывалась, Я злилась и плакала от своего бессилия. Начались ссоры. Иногда глупые, мелкие, которые стыдно вспомнить. Но я не могла видеть, как он был груб и несправедлив, как он всех восстановил против себя. И я решила, что нам надо вернуться в Ленинград. Но это оказалось немыслимо. Он и слышать об этом не хотел. Только больше стало споров и ссор. Я ведь вам сказала, у меня тоже есть характер. Тогда я решила уехать одна и написала родителям…
Она умолкла, устремив взгляд куда-то в пространство.
Виталий неуверенно спросил:
– Он так увлекался новой работой?
– Он всем увлекался, – с внезапной резкостью ответила она. – И тогда ничего не желал замечать.
– Но разве мог он украсть заводской проект, чертежи и продать их? – воскликнул Виталий.
И она, словно обрадовавшись перемене разговора, быстро ответила:
– Нет, нет! Это глупость. Ложь.
– Но кому такая ложь могла понадобиться?
Виталий незаметно для себя все дальше уходил оттого сложного, запутанного и неясного, к чему только что прикоснулся.
– Там есть разные люди, – ответила Ольга Андреевна. – Я их плохо знаю.
– Я в них разберусь! – запальчиво произнёс Виталий.
Виталий был молод и не успел ещё накопить того жизненного опыта, который нельзя ничем заменить – ни чуткостью, ни способностями, ни даже талантом. Некоторые стороны жизни, в частности жизни семейной, супружеской, ему были известны лишь понаслышке, из книг, от других людей. И потому оставались неуловимыми важные детали и оттенки таких отношений. Но – и это главное! – собственные переживания, заботы и волнения, которые только и могут сложиться в опыт и позволить понять других людей, Виталию были не знакомы.
И все же его обострённое внимание, ясно осознанная необходимость всегда и прежде всего разобраться в чувствах и мыслях людей, а уже потом судить о их поступках, наконец, врождённая чуткость помогли ему уловить в словах, в тоне Лучининой ту самую недоговорённость, которая его насторожила. Да, да, она даже сейчас не до конца откровенна, что-то ещё было между ней и мужем, какие-то были ещё причины тех ссор, которыми кончались их разговоры.