Подставив горящее лицо колючим уколам ветра, и недобро поглядывая на высившиеся по сторонам равнодушные каменные фасады, где за деликатными манерами сплошь и рядом скрывалось двойное нутро, Фёдор брел, не разбирая дороги. Когда-то над ним, еще неоперившимся пацаном, приятели решили посмеяться и специально поставили наполненный стакан, а он, не догадываясь о содержимом, хватанул неразведенного спирта. Ощущение было таким же.…Тогда, к счастью, обошлось. Увидев, что переборщили, ему срочно дали запить спирт водой, почти насильно заставили проглотить чернушки с здоровенным шматком сала и уложили поспать. Сейчас же оставалось одно: брести и брести в ожидании, что встречным ветром выдует всю накопившуюся боль.
Шагал Фёдор долго: часа три, не меньше, пока не оказался где-то на окраине. Оглядевшись, он узнал громаду Останкинской телебашни в свинцовой дымке, совсем близко от нее – насыпь с рельсами железной дороги, и тут же вспомнил, из-за чего затеялся весь сыр-бор:
– «Зачем он оттолкнул злополучный конверт? Жест, конечно, выглядел эффектно, но как бы теперь не пришлось возвращаться. Сейчас деньги были необходимы просто позарез. Сожительница в последнее время требовала их постоянно. Зарвавшуюся бабенку давно следовало поставить на место, а он все уступал»…
Перекинувшись мыслями к Нюшке, Федор сразу ощутил непреодолимое желание затянуться крепким табачком. Курил он, вообще-то, лишь при случае, считая это пустым разорительным баловством, но всегда для форса еще со студенческих времен носил с собой пачку «Беломора».
Как следует размяв и продув папиросу, он порыскал по карманам в поисках зажигалки и внезапно нащупал злополучный конверт, завалившийся где-то сбоку. «Видно, у этого барыги еще осталась совесть, – облегченно вздохнув, Фёдор пересчитал деньги и успокоено затянулся. – Лед тронулся, неясно, будет ли он в дальнейшем командовать парадом, но для начала неплохо»…
Дело оставалось за малым: определить, где он находится. Несмотря на проведенные в столице студенческие годы, Федор слабо представлял, в какой части города находится это самое Останкино. В парке, куда он случайно забрел, было безлюдно. «Двину по шпалам в сторону домов, куда-нибудь да выведут», – решил он и бодрым шагом тронулся в сторону насыпи.
Пропетляв еще с пару часов и, добравшись, в конце концов, до Курского вокзала совершенно вымотанным, Федор первым делом заскочил за четвертинкой и лишь после этого со спокойной душой направился к кассам. Электричка до Серпухова отходила через четверть часа. Отыскав почти пустой вагон, Фёдор сел у окна и, дождавшись, когда после метаний по привокзальным стрелкам колеса застучат на мосту через Яузу, махнул разом первые сто грамм из стеклянной фляжки. Чувствуя, как по телу разливается уютное тепло, он сосредоточенно сжевал подсохший бутерброд с сыром и погрузился в дрему…
Основательность и расчетливость покойного отца странным образом сочетались в нем с пылкой задумчивостью и тонкостью художественной натуры матушки, которую Федор всегда безмерно почитал. Возможно поэтому он полжизни провел, как перекати-поле, так и не сумев остепениться к сорока с лишком годам.
Единственное, чему Федор никогда себе не изменял, это иконописная манера письма, к которой он чуть ли ни с первых самостоятельных шагов на избранном поприще прикипел душой. Поступив в Строгановку после провинциального училища художественных ремесел, где привык относиться к сокурсницам, как к безмозглым дурам, способным лишь малевать цветочки, Федор встретил на курсе Леру и сразу безнадежно влюбился. Подле нее в то время увивался какой-то смазливый лейтенантик. Невзирая на щеголеватый черный мундир и расклешенные брюки, в нем чувствовалась какая-то гнильца, доводившая Фёдора при случайных встречах у проходной до неописуемого раздражения. Девчонки из группы поговаривали, что к осени лейтенантик и Лера поженятся. «Поскорей бы, – в сердцах думал он, – как говорится: с глаз долой – из сердца вон»…Но 1-го сентября Лера, как обычно, болтала с кем-то у окна аудитории, и с замужеством её никто не поздравлял. Она оставалась неприступной, пока однажды в группе не появился новый студент.
Димыч пришел из армии и держался отстраненно, ни с кем не сближаясь. Сам по себе этот факт в глазах окружающих уже добавлял очки. Но когда мимоходом узнали, что он прошел Афганистан, не только Фёдор, но и весь курс стал относиться к нему с нескрываемым уважением. Лера первой положила на Димыча глаз и вопреки прогнозам недолюбливающих её курсовых кумушек, скоро добилась своего. Фёдор стоически воспринял известие об их связи и остался воздыхать на почтительном расстоянии, мечтая лишь о том, чтоб однажды она задержала на нем царственный взгляд.
Они неожиданно подружились все втроем после выставки студенческих работ, которую на прощанье вздумал организовать дядя Митя. Картинки Фёдора в народном стиле так восхитили Леру, что она запросто стала с ним общаться. Фёдор поначалу расцвел, но довольно скоро эта пытка дружбой стала для него невыносимой. Когда же подошло распределение, он, от греха подальше, устроился в реставрационные мастерские на работу, предполагавшую частые и долгие отлучки. Перед первой командировкой он зашел попрощаться. С заметно округлившимся животиком, который нисколько не портил её фигурки, Лера выглядела довольно импозантно.
– Скоро рожать, а меня все бросили, – пожаловалась она Федору. – Мама на даче, Димыч в мастерской, и даже ты, мой преданный друг, уезжаешь, – и неожиданно горько расплакалась.
– Ты, сейчас, такая красивая, что я бросил бы все и только и писал тебя, – не в силах вынести её слезы, признался Федор.
Глаза Леры сразу просохли, и она живо посмотрела на однокашника:
– Что этому мешает? Ты ведь запомнишь меня такой. А чтоб не забывал, я дам тебе с собой в дорогу фотографию, – она достала альбом и веером высыпала перед Федором с полдесятка. – Выбирай любую…
Уехав с успокоенной душой, он по нескольку месяцев проводил в полузаброшенных монастырях и барских усадьбах, и к портрету Леры возвращался, когда доставало сил. Писал его Федор больше по памяти, лишь изредка доставая фотокарточку и мысленно обращаясь к ней. При редких встречах Лера никогда не интересовалась судьбой портрета, а самому Фёдору напоминать было неудобно.
В последовавшее лихолетье ремесло Фёдора совсем оскудело, и он, чтоб как-то поддержать свое утлое существование, начал потихоньку поторговывать на рынке. И тут Лера, спустившись с небес, разыскала его сама через общих знакомых. Судя по её взволнованному рассказу, Димыч, выполняя срочные заказы, надорвался, и ему срочно требовалась помощь.
Наконец, благодаря стабильному заработку, Фёдор ощутил некий вкус к жизни, и стал подумывать о своем доме, отдельно от матери с сестрой и поближе к столице. Тут фортуна улыбнулась ему опять, и с помощью Димыча и Леры удалось приобрести небольшой домик на окраине Тарусы. Городок в излучине Оки манил своим неброским раздольем еще со времен студенческих поездок на этюды. Вскоре, познакомившись в местном ресторанчике с художниками – ревнителями старины, Фёдор вернулся к прежнему ремеслу и стал колесить по весям, возрождая порушенные церкви и с ними старый уклад и культуру.
Как-то по возвращению из очередной поездки он прикипел к одной местной безмужней бабёнке, находившейся в самом расцвете женского естества. Прогуляв несколько дней кряду, он с тяжёлой головой очнулся от бурных взаимных ласк и, глянув на округлости спящей подруги, игравшие оттенками перламутра в сумеречном утреннем свете, разыскал карандаш и этюдник, и в горячечном экстазе стал торопливо наносить ощущения на бумагу, стараясь не упустить ни одной, сколь-нибудь мелкой детали. Почувствовав его ощупывающий взгляд, сожительница приоткрыла глаза и испуганно уставилась на Фёдора. Потом быстро прошлёпав босыми ногами, подошла к живописцу, мельком глянула на рисунок и, после секундного размышления решительно отобрала и разорвала на мелкие клочки.
– Другим карандашом у тебя лучше получается, – заметила она со смешком и увлекла за собой обратно в койку.
После этого случая выступать в качестве обнажённой музы, бабёнка всякий раз отказывалась наотрез:
– Сам разглядывай, сколь душе угодно, а другим это ни к чему! Я же не шалава какая-то…
Со временем Фёдор смирился и после любовных утех отпускал разомлевшую Нюшку на побывку к родным, а сам отправлялся к косогору Оки, где за неспешным писанием пейзажей окончательно приходил в себя.
Если складывались обстоятельства, он приглашал Димыча, а тот обычно захватывал нуждавшиеся в реставрации полотна. Этот приработок был для Фёдора крайне важен в зимние месяцы простоя. Внешне они по-прежнему оставались друзьями, но время потихоньку брало свое. Поглядывая из-за спины на беспомощные потуги Димыча, поднаторевший на реставраторстве Фёдор про себя злорадно усмехался: «Каждому, как говорится, своё». Однако презрительное отношение к творчеству однокашника он тщательно скрывал: как-никак от Димыча зависела половина его нынешнего благополучия.
Сожительница первой подбросила мысль, что старый друг малюет картинки для отвода глаз, а на самом деле уже давно его обманывает. Как-то после очередного визита Димыча, когда Федор осматривал привезенные полотна, она без стука вошла в оборудованную под мастерскую светелку и кинула на холсты оценивающий взгляд:
– Все крале своей ненаглядной угодить пытаешься. Давеча подружку встретила, она сейчас вроде экономки у бизнесмена одного. Так у него в доме такие картины охраняются, как незнамо что.
– Ты это к чему? – настороженно поинтересовался Фёдор, не желая вступать в перепалку с дурной бабой.
– К тому, что денег больших они стоят, а тебе платят негусто. Давно уж дурит тебя, родненького, дружок вместе с зазнобой.
– Какой еще зазнобой? – взбеленился Фёдор от такой фамильярности.
– Той, чей портрет у тебя в углу на мольберте. Или я не права?
Федор внимательно посмотрел на сожительницу: «На простую ревность не похоже, и выдумать такое ей не по силам, а если и вправду права?»
– Как это проверишь? – заметил он после паузы. – И вряд ли такое возможно, Димыч и Лера – мои давние друзья.
– А я кто, простая подстилка? – навалившись пышным бюстом, Нюшка по-хозяйски щелкнула его между ног. – Тебе бы не только этим местом думать, тогда бы сам сообразил.
– Подскажи, коли такая умная, – пробормотал Федор, не в силах больше спокойно переносить пьянящие запахи ее телес.
Нюшка потрепала его по голове:
– Сначала успокойся, вся ночь впереди. Вы с этим твоим Димычем как договорились?
– Созвониться по мере готовности где-нибудь через месяц. Позже уже никак, я уеду на все лето.
– Не звони и спокойно поезжай. Если эти картины действительно стоят денег, он за лето издергается весь. А ты по приезду назначишь новую цену.
– А если Димыч не согласится? – недоуменно спросил Федор.
– На нет и суда нет, оставишь их себе и сам потихоньку продашь…
Не желая ссориться, Федор поступил, как она сказала, и на все лето исчез. За летом последовала осень, но Димыч, как ни странно, даже и не пытался его разыскивать. Летние деньги скоро ушли на ремонт дома. Нюшка ходила мрачнее тучи и предлагала продать хотя бы одно-два полотна. Получив решительный отпор, она собрала пожитки и ушла к матери. Федор от отчаяния запил, но водка не помогала, и после одной из бессонных ночей не выдержал и нагрянул к Димычу сам.
Увиденное потрясло его настолько, что прежние счеты отодвинулись сразу на второй план. «В том, что этот барыга выдаёт чужое за свое, – Фёдор не усомнился ни на миг. – Наверняка, после смерти тёщи случайно наткнулся на картины покойного тестя где-нибудь на даче и решил выйти наконец из тени. Непонятна только в этой мистификации роль Леры. Как дочь могла позволить присвоить работы своего отца, или она ни о чём не догадывается? Неизвестно ещё, что хуже»…