С наступлением темноты одна душа чудесным образом восстала из числа новопреставленных мертвецов и стала крадучись пробираться прочь в свете луны. Земля, где он лежал, пропиталась кровью и мочой из опорожненных мочевых пузырей животных, и он шел, грязный и вонючий, зловонным отпрыском самой воплотившейся матки-войны. Дикари давно переместились на возвышенность, он видел свет костров, на которых они жарили мулов, и слышал странное заунывное пение. Пробравшись между бледными обезображенными людьми, между неуклюже разбросавшими ноги лошадьми, он сориентировался по звездам и побрел на юг. Здесь, среди кустарника, ночь принимала тысячи различных очертаний, и он смотрел под ноги. В свете звезд и ущербной луны он тащился во мраке пустыни еле заметной тенью, а вдоль хребтов выли волки, которые двигались на север к месту бойни. Он шел всю ночь, но костры за спиной по-прежнему были видны.
С рассветом он направился по дну впадины к вставшим в миле от него пластам выхода горной породы. Пробираясь среди разбросанных вокруг валунов, он услышал голос, внезапно раздавшийся среди этой бескрайней равнины. Огляделся – никого. Когда голос раздался снова, малец обернулся и присел отдохнуть. Вскоре он заметил движение на склоне: по скользкой осыпи к нему карабкался человек в лохмотьях. Карабкался осторожно, постоянно оглядываясь. Было видно, что никто его не преследует.
На плечи у человека было накинуто одеяло, порванный рукав рубахи потемнел от крови, одной рукой человек прижимал к груди другую. Звали его Спроул.
Он был одним из восьмерых, спасшихся бегством. В его лошадь попало несколько стрел, она рухнула под ним в ночи, а остальные, в том числе капитан, поскакали дальше.
Они сидели рядом среди камней и смотрели, как внизу на равнине рождается новый день.
У тебя поесть чего-нибудь не осталось? спросил Спроул.
Малец сплюнул и покачал головой. Потом глянул на Спроула.
Рука сильно болит?
Тот прижал ее к груди.
Бывало и хуже.
Они сидели, глядя вдаль на пустоту, где были только песок, камни и ветер.
Что это были за индейцы?
Не знаю.
Спроул ожесточенно закашлялся в кулак и прижал к себе окровавленную руку.
Будь я проклят, если это не предупреждение христианам.
Все утро они пролежали в тени выступа скалы, вырыв в серой вулканической пыли место для сна, а после полудня направились через долину, держась следов прошедшего здесь отряда, и их совсем маленькие фигурки очень медленно брели средь бескрайних просторов.
К вечеру они оказались у другой каменной стены, и Спроул указал на темное пятно на голом утесе, похожее на копоть от давних костров. Малец рукой прикрыл глаза от солнца. Зубчатые стены каньона колыхались в зное, точно складки портьер.
А ну как это источник? сказал Спроул.
Слишком далеко.
Ну, если ты видишь воду поближе, давай пойдем туда.
Малец лишь взглянул на него, и они тронулись в путь.
Идти нужно было по лощине между грудами скальных обломков, кусками вулканического шлака и мрачными штыками юкки. Под лучами солнца чахли низкорослые кустарники, черные и оливковые. Спотыкаясь, они брели по растрескавшейся глине высохшего русла. Сделали привал и двинулись дальше.
Источник находился высоко между слоями обнаженных пород, вода была верхнегрунтовая и капля за каплей скатывалась по гладкой черной скале и по цветкам губастика и ядовитого зигаденуса, который свешивался небольшим, но смертельно опасным садиком. У дна каньона вода текла тонкой струйкой, и они по очереди припадали к камню губами, как благочестивые верующие к святыне.
Ночь провели в расположенной чуть выше неглубокой пещерке – старой усыпальнице; каменный пол покрывали осколки кварца и гравия вперемешку с ракушками из ожерелий, отшлифованными костями и углями старых костров. Было холодно, они укрылись одним одеялом Спроула, который негромко покашливал в темноте, и оба время от времени вставали и спускались к камню попить. Ушли они оттуда еще до зари, а когда рассвело, были уже на равнине.
Они шли по следам военного отряда и после полудня наткнулись на павшего мула – его пронзили копьем и бросили, – а потом еще на одного. Дорога в скалах сужалась, и они вышли к зарослям, увешанным мертвыми детьми.
Они остановились, от жары все кружилось перед глазами. Малышам – их было семь или восемь – проткнули горло под нижней челюстью, и они висели на обломанных сучках мескитового дерева, пустыми глазами уставившись в голое небо. Безволосые, бледные, вздувшиеся, они казались личинками какого-то невообразимого существа. Беглецы проковыляли мимо, потом оглянулись. Ничто не двигалось. К вечеру на равнине они набрели на деревушку, где над развалинами еще курился дым и не было ни единой живой души. Издали деревушка походила на заброшенный кирпичный заводик. Они долго стояли перед ее стенами, вслушиваясь в тишину, и лишь потом осмелились зайти.
Они неторопливо шагали по маленьким немощеным улочкам. Козы и овцы, зарезанные в загонах, мертвые свиньи, валяющиеся в грязи. В дверях и на полу глинобитных лачуг, попадавшихся на пути, в самых разных позах там, где их застала смерть, лежали люди, обнаженные, распухшие и странные. Валялись миски с объедками; вышла кошка, уселась на солнце и равнодушно уставилась на пришельцев, а вокруг в неподвижном горячем воздухе роились мухи.
Улочка привела на площадь со скамейками и деревьями, где в зловонии и гаме черно теснились стервятники. На площади лежала дохлая лошадь, а в одной двери курицы клевали рассыпанную еду. В некоторых домах провалились крыши и лежали тлеющие шесты, а на пороге церкви стоял осел.
Они присели на скамью, и Спроул стал раскачиваться туда-сюда, прижав к груди раненую руку и морщась от солнечного света.
Что делать-то будешь? спросил малец.
Воды бы раздобыть.
Ну а вообще?
Не знаю.
Хочешь, попробуем вернуться?
В Техас?
А куда ж еще.
Ничего у нас не выйдет.
Ну, это ты так считаешь.
Ничего я не считаю.
Он снова закашлялся, держась за грудь здоровой рукой, словно задыхаясь.
Что с тобой, простыл?
Чахотка у меня.
Чахотка?
Спроул кивнул.
Приехал вот здоровье поправить.
Малец глянул на него. Покачал головой, встал и направился через площадь к церкви. На старых резных деревянных карнизах расселись грифы. Он поднял булыжник, швырнул в них, но они даже не шелохнулись.
Тени на площади вытянулись, и по растрескавшейся глине улиц завивалась пыль. Высоко по углам домов сидели, растопырив крылья, вороны-падальщики, точно маленькие черные епископы, выступающие с проповедью. Малец вернулся к скамье, поставил на нее ногу и оперся на колено. Спроул сидел, как и раньше, прижимая к себе руку.
Житья не дает, сучка, проговорил он.
Малец сплюнул и бросил взгляд вдоль по улице.
Лучше бы нам заночевать здесь.
Думаешь, нормально?
А что?
А если индейцы вернутся?
Зачем им возвращаться?
Ну, а если есть зачем?
Не вернутся они.
Спроул все баюкал руку.
Вот был бы у тебя нож, сказал малец.
Вот был бы он у тебя.
С ножом здесь можно было бы мяса раздобыть.
Я не хочу есть.
Надо бы по домам пройтись и посмотреть, что там.
Валяй.
Надо найти, где спать.
Спроул поднял на него глаза.
Мне никуда не надо.
Ну, как знаешь.
Спроул закашлялся и сплюнул.
Ну и ладно.
Малец повернулся и зашагал по улице.
Дверные проемы были невысокие, и, входя в прохладные помещения с земляным полом, приходилось нагибаться, чтобы не задеть притолоку. Внутри – лишь спальные тюфяки, иногда – деревянный ларь для снеди. И так дом за домом. В одном – почерневший и тлеющий остов небольшого ткацкого станка. В другом – человек с натянувшейся обугленной плотью и запекшимися в глазницах глазами. Ниша в глинобитной стене с фигурками святых в кукольных нарядах, с грубо вырезанными из дерева и ярко раскрашенными лицами. Иллюстрации из старого журнала на стене, маленькая фотография какой-то королевы, карта таро – четверка кубков. Связки сушеных перцев и несколько сосудов из тыквы-горлянки. Стеклянная бутыль с травами. Снаружи – голый немощеный двор, огороженный кустами окотильо, и обрушенная круглая глиняная печь, в которой подрагивало на солнце черное свернувшееся молоко.
Он нашел глиняный кувшин с фасолью и несколько сухих лепешек, отнес их в дом в конце улочки, где еще тлели угли сгоревшей крыши, подогрел еду в золе и поел, сидя на корточках, словно дезертир, мародерствующий в развалинах брошенного города.
Когда он вернулся на площадь, Спроула там не было. На все вокруг опустилась тень. Малец пересек площадь, поднялся по каменным ступеням церкви и вошел. Спроул стоял на паперти. Из высоких окон на западной стене падали длинные контрфорсы света. Скамей в церкви не было, а на каменном полу грудами лежали тела человек сорока – со снятыми скальпами, голые, уже обглоданные, – они забаррикадировались от язычников в этом доме Божием. Прорубив дыры в крыше, дикари перестреляли их сверху, и пол усеивали стрелы – их вырывали, чтобы снять с тел одежду. Жертвенники повержены, дарохранительница разграблена, и великий спящий Бог мексиканцев изгнан из своей золотой чаши. Примитивистские образы святых в рамах висели на стенах криво, словно после землетрясения, а мертвый Христос в стеклянном гробе валялся, расколотый и оскверненный, на полу в алтаре.
Убитые лежали в огромной луже крови своего последнего причастия. Она застыла и теперь походила на пудинг, испещренный следами волков и собак, а по краям засохла и растрескалась, как бургундская керамика. Кровь растекалась по полу темными языками, заливала плитки, текла по паперти, выщербленной ногами нескольких поколений верующих, тонкой струйкой вилась по ступенькам и капала с камней среди темно-красных следов падальщиков.
Спроул обернулся и посмотрел на мальца так, словно тот мог прочитать его мысли, но малец лишь покачал головой. Мухи вились над голыми безволосыми черепами мертвецов и разгуливали по сморщенным глазным яблокам.
Пошли, сказал малец.
В умирающем свете дня они миновали площадь и зашагали по узкой улочке. В дверях лежал мертвый ребенок, на нем восседали двое грифов. Спроул махнул на них здоровой рукой, они злобно зашипели, неуклюже захлопали крыльями, но не улетели.
Они покинули деревушку с первыми лучами солнца. Из дверей домишек выскальзывали волки и растворялись на улицах в густом тумане. Беглецы держались юго-западного пути, где раньше прошли дикари. Ручеек, бегущий по песку, тополя, три белые козочки. Они пересекли брод, где рядом с недостиранным бельем лежали убитые женщины.
Весь день они ковыляли по дымящемуся шлаку terra damnata[40], время от времени натыкаясь на раздувшихся мертвых мулов или лошадей. К вечеру выпили всю взятую с собой воду. Улеглись спать на песке, проснулись в прохладном мраке раннего утра, пошли дальше и до изнеможенья шагали по этому краю шлака. После полудня им встретилась на тропе завалившаяся на дышло двухколесная повозка. Громадные круги колес были напилены из ствола тополя и шипами крепились к осям. Забравшись в ее тень, они проспали до темноты и пошли дальше.
Корка луны, что висела в небе весь день, исчезла, и они продолжали свой путь по тропе через пустыню при свете звезд. Прямо над головой висели крохотные Плеяды, а по горам к северу шагала Большая Медведица.
Рука воняет, проговорил Спроул.
Что?
Рука, говорю, воняет.
Хочешь, осмотрю?
Зачем? Что ты сможешь с ней сделать?
Ну, как знаешь.
Ну и ладно.
И они побрели дальше. За ночь дважды доносилось дребезжание маленьких степных гадюк, что шевелились в чахлой поросли, и было страшно. Когда рассвело, они уже карабкались среди глинистых сланцев и твердых скальных пород под стеной темной моноклинали, на которой базальтовыми пророками стояли башни. За спиной у края дороги остались деревянные кресты в каменных пирамидах там, где когда-то встретили смерть путники. Дорога петляла меж холмов, и почерневшие от солнца беглецы еле тащились по этим «американским горкам», глазные яблоки у них воспалились, а на краю зрения мелькали красочные видения. Пробираясь через заросли окотильо и опунции, где дрожали и трескались на солнце камни – одни камни, никакой воды и песчаная тропа, – они высматривали какое-нибудь зеленое пятно, знак того, что рядом вода, но воды не было. Они поели пиньоле – поджаренных молотых зерен кукурузы, загребая их пальцами из мешка, и зашагали дальше. Через полуденный зной в сумерки, где, распластав кожаные подбородки на прохладных камнях и отгородившись от всего мира притворными улыбочками и потрескавшимися, как каменные плиты, глазами, лежали ящерицы.
На закате они вышли на вершину, и стало видно на несколько миль вокруг. Внизу перед ними простиралось огромное озеро, а вдали за неподвижной водою вставали голубые горы. В знойном воздухе дрожали тени парящего ястреба и деревьев, и ярким белым пятном на фоне голубых тенистых холмов виднелся далекий город. Они уселись и стали смотреть. Солнце укатилось за иззубренный край земли на западе. Они видели, как оно вспыхнуло за горами, озеро потемнело, и в нем растворились очертания города. Они так и заснули среди камней, лежа навзничь, как мертвые, а когда проснулись утром, и город, и деревья, и озеро исчезли. Перед ними расстилалась лишь голая пыльная равнина.
Застонав, Спроул снова сполз туда, где лежал. Малец посмотрел на него. Нижняя губа у него покрылась волдырями, рука под разодранной рубахой вспухла, а из-под потемневших пятен крови сочилась какая-то мерзость. Отвернувшись, малец оглядел долину.
Едет кто-то, сообщил он.
Спроул промолчал. Малец взглянул на него.
Правда, не вру.
Индейцы? подал голос Спроул. Да?
Не знаю. Слишком далеко.
И что будешь делать?
Не знаю.
Куда же делось озеро?
Откуда мне знать.
Но мы оба его видели.
Люди видят то, что хотят видеть.
А почему я не вижу его теперь? Я его еще как видеть хочу, черт возьми.
Малец окинул взглядом равнину.
А если индейцы? нудил Спроул.
Очень может быть.
Куда бы спрятаться?
Сухо сплюнув, малец вытер рот тылом ладони. Из-под камня выскочила ящерица, пригнулась над этим комочком пены на крохотных, задранных кверху локотках, осушила его и снова шмыгнула под камень, оставив лишь чуть заметный след на песке, который почти сразу исчез.
Они прождали весь день. Малец сделал несколько вылазок вниз в каньоны в поисках воды, но так ничего и не нашел. Все застыло в этом пустынном чистилище: двигались только хищные птицы. Вскоре после полудня внизу, на изгибах тропы, показались всадники – они поднимались в гору. Мексиканцы.
Спроул, который сидел, вытянув перед собой ноги, поднял голову. А я еще думал, сколько протянут мои старые сапоги. Иди давай, махнул рукой он. Спасайся.
Они лежали в узкой полоске тени под выступом скалы. Малец промолчал. Через час среди камней послышалось сухое цоканье подков и побрякивание сбруи. Первым обогнул острый выступ скалы и миновал горный проход большой гнедой жеребец капитана – он шел под капитанским седлом, но самого капитана на нем не было. Беглецы встали у края дороги. Загорелые и измученные палящим солнцем, всадники держались на лошадях так, словно вообще ничего не весили. Их было семь, нет, восемь. Когда они проезжали мимо – широкополые шляпы, кожаные жилеты, escopetas[41] поперек луки седла, – их вожак серьезно кивнул Спроулу с мальцом с капитанского жеребца, поздоровался, дотронувшись до края шляпы, и они поехали дальше.
Спроул с мальцом провожали их глазами. Малец крикнул им вслед, а Спроул неуклюже порысил за лошадьми.
Всадники стали клониться вперед и раскачиваться, как пьяные. Их головы мотались из стороны в сторону. Среди скал эхом раскатился грубый хохот, они повернули лошадей и с ухмылками до ушей воззрились на путников.
Qué quiere?[42] крикнул главный.
Всадники гоготали и хлопали друг друга по спинам. Они дали волю лошадям, и те принялись бесцельно бродить вокруг. Главный повернул к стоявшим.
Buscan a los índios?[43]
При этих словах некоторые соскочили с коней и стали без зазрения совести тискать друг друга и чуть ли не рыдать. Глядя на них, главный растянул рот в ухмылке. Зубы у него были белые и массивные, как у лошади, в самый раз для подножного корма.
Чокнутые, проговорил Спроул. Просто чокнутые.
Малец поднял взгляд на главного. Воды бы попить.
Тот пришел в себя, и его лицо вытянулось.
Воды? переспросил он.
У нас воды нет, сказал Спроул.
Но, мой друг, как нет? Очень сухой здесь.
Не оборачиваясь, он протянул назад руку, и кто-то вложил в нее кожаную флягу. Главный поболтал ею и протянул вниз. Малец вытащил пробку и стал пить, оторвался, переводя дыхание, и снова припал к фляге. Главный нагнулся и постучал по ней. Basta[44], сказал он.
Малец все пил большими глотками. Он не видел, как потемнело лицо всадника. Тот высвободил сапог из стремени, точным ударом вышиб флягу, и малец на секунду застыл, вытянув руки, словно взывая к кому-то. Фляга взлетела, переворачиваясь в воздухе, сверкнула на солнце лепестками воды и со стуком покатилась по камням. За ней ринулся Спроул, схватил ее там, где она лежала, истекая водой, и стал пить, поглядывая поверх горлышка. Всадник и малец не отрываясь смотрели друг на друга. Спроул закашлялся и сел, хватая ртом воздух.
Шагнув по камням, малец взял флягу у Спроула. Главный коленями послал коня вперед, вытащил из-под ноги шпагу, наклонился и, просунув лезвие в ремешок фляги, поднял ее. Острие шпаги оказалось дюймах в трех от лица парня, а ремешок фляги обернулся вокруг фаски. Малец замер, а всадник аккуратно выудил у него из рук флягу, дал ей соскользнуть по лезвию, и она оказалась у него в руках. Ухмыляясь, он повернулся к своим, и те снова заулюлюкали и принялись толкать друг друга, как обезьяны.
Вставив пробку на ремешке, главный загнал ее на место ударом ладони. Потом бросил флягу тому, кто был у него за спиной, и воззрился на странников. Почему вы не прятаться?
От тебя?
От я.
Пить очень хотелось.
Пить очень хотелось. А?
Они молчали. Легонько постукивая фаской шпаги по передней луке седла, всадник, казалось, подбирал слова. Потом чуть наклонился к ним. Когда ягнята теряться в горах, сказал он, они плакать. Иногда приходить мама. Иногда волк. Усмехнувшись, он поднял шпагу, вложил ее на место, лихо развернул коня и пошел рысью между других лошадей. Его люди повскакали в седла, устремились за ним и вскоре скрылись из виду.
Спроул сидел не шевелясь и, когда малец посмотрел на него, отвел взгляд. Он был ранен во враждебной стране, далеко от дома, и хотя глаза его видели чужие камни вокруг, душа, похоже, отлетела в совсем иные, далекие пределы.
Они стали спускаться, переступая через камни, выставив перед собой руки, и их тени, искаженные на изрезанной местности, походили на существ, что ищут собственные очертания. В сумерках они добрались до дна лощины и двинулись дальше в голубизне и прохладе. На западе строем поставленных на попа заостренных шиферных пластин вставали горы, а вокруг изгибались и вертелись на ветру неизвестно откуда взявшиеся клочки сухой травы.
Они брели во мраке дальше и заснули прямо на песке, как собаки. Пока они так спали, из ночи бесшумно вылетело что-то черное и уселось Спроулу на грудь. Оно прошлось по спящему, балансируя кожистыми крыльями, растянутыми на тонких косточках пальцев. Сморщенная, как у мопса, злобная мордочка, искривленные в жуткой усмешке голые губы и зубы, в свете звезд отливавшие бледно-голубым. Существо склонилось к шее Спроула и, проделав две узкие дырки, сложило крылья и принялось пить кровь.
Получилось это у него грубовато. Спроул проснулся, взмахнул рукой. От его вопля вампир замахал крыльями, отшатнулся, но устроился у него на груди снова, зашипел и щелкнул зубами.
Вскочивший малец схватил булыжник, но летучая мышь шарахнулась в сторону и исчезла во тьме. Спроул держался за шею и что-то бессвязно бормотал в истерике. Потом увидел мальца, что стоял и смотрел на него, протянул к нему окровавленные руки, словно тот был в чем-то виноват, а потом прихлопнул руками уши, и из него вырвалось то, что, очевидно, не хотелось слышать и ему самому, – вой такой ярости, что заполнит цезуру в биении пульса всего мира. Но малец лишь сплюнул в темноту разделявшего их пространства. Знаю я таких, как ты, проговорил он. У вас коли что-то не заладится, так не заладится во всем.
Утром они набрели на высохшее русло; малец обошел его в поисках лужицы или ямки, но ничего не отыскал. Выбрав в русле впадину, он принялся копать ее какой-то костью, и, когда углубился почти на два фута, песок увлажнился, потом увлажнился еще больше, и наконец вода стала медленно просачиваться в бороздки под его пальцами. Он скинул рубаху, запихнул ее в песок и следил, как она темнеет и среди складок ткани медленно поднимается вода, пока ее не набралось с чашку. Потом опустил голову в яму и выпил. Затем уселся и стал наблюдать, как она наполняется снова. Занимался он этим больше часа. Потом надел рубаху и пошел назад по руслу.
Спроул снимать рубаху не пожелал. Он попытался высасывать воду, но набрал полный рот песка.
Может, дашь твою рубаху, попросил он.
Малец сидел на корточках на сухой гальке русла. Через свою соси, ответил он.
Спроул снял рубаху. Когда он отодрал присохшую к коже ткань, потек желтый гной. Распухшая рука стала толщиной с бедро и совсем другого цвета, а в открытой ране копошились червячки. Запихнув рубаху в яму, Спроул наклонился и стал пить.
Во второй половине дня они вышли на перекресток, если его можно было так назвать. Еле заметная колея от фургона, что тянулась, пересекая тропу, с севера на юг. Они стояли, внимательно разглядывая пейзаж и надеясь отыскать в этой пустоте хоть какой-то знак. Спроул уселся там, где пересекались колеи, бросил на мальца взгляд из глубоких пещер, где обитали его глаза. Он заявил, что больше не встанет.
Вон там озеро, сказал малец.
Спроул даже не посмотрел.
Раскинувшееся вдали озеро поблескивало. Края его, словно изморозью, покрывала соль. Малец задумчиво посмотрел на озеро и на дороги. Через некоторое время кивнул на юг. По-моему, туда ездили чаще всего.
Прекрасно, сказал Спроул. Вот и иди.
Ну, как знаешь.
Спроул некоторое время провожал его взглядом, затем поднялся и побрел следом.
Пройдя с пару миль, они остановились отдохнуть. Спроул уселся, вытянув ноги и положив руки на колени, а малец присел на корточки поодаль. Оба щурились от солнца, обросшие щетиной, грязные и оборванные.
Кажись, гром, а? спросил Спроул.
Малец поднял голову.
Послушай.
Малец взглянул в небо, бледно-голубое, без единого облачка, и только жгучее солнце зияло в нем белой дырой.
По земле чувствуется, сказал Спроул.
Да нет ничего.
А ты послушай.
Малец встал и огляделся. На севере виднелось облачко пыли. Он стал наблюдать за ним. Облачко не поднималось, и его не уносило в сторону.
Это громыхала по равнине неуклюжая двухколесная повозка, которую тянул маленький мул. Возчик, похоже, дремал. Заметив на тропе беглецов, он остановил мула и стал разворачиваться. Повернуть ему удалось, но малец уже ухватился за сыромятный недоуздок и заставил мула остановиться. Подковылял Спроул. Сзади из-под навеса выглянули двое ребятишек. Запорошенные пылью, с белыми волосами и измученными лицами, они походили на съежившихся гномиков. При виде мальца возчик отпрянул, женщина рядом с ним пронзительно заверещала по-птичьи, указывая на горизонт, то в одну сторону, то в другую, но малец, подтянувшись, забрался в повозку, за ним залез Спроул, и они улеглись, уставившись на пышущий жаром брезент. Пострелята забились в угол, сверкая оттуда черными глазенками, как лесные мыши, и повозка вновь повернула на юг и покатила с нарастающим грохотом и стуком.
С подпорки дуги на шнурке свисал глиняный кувшин с водой. Малец взял его, напился и передал Спроулу. Потом принял обратно и допил, что осталось. Они устроились среди старых шкур и просыпанной соли и вскоре заснули.
В город они въехали, когда уже было темно. Повозку перестало трясти – это их и разбудило. Малец поднялся и выглянул. Звездный свет освещал немощеную улочку. Повозка была пуста. Мул всхрапывал и бил копытом. Через некоторое время из тени появился человек, он повел запряженного мула по переулку в какой-то двор. Заставлял мула пятиться, пока повозка не встала вдоль стены, потом распряг его и увел.
Малец снова улегся в накренившейся повозке. Было холодно; он лежал, поджав ноги, под куском шкуры, от которой пахло плесенью и мочой. Всю ночь он спал урывками, всю ночь лаяли собаки, а на рассвете запели петухи и с дороги стал доноситься топот лошадей.
В первых лучах серенького утра на него начали садиться мухи. Он почувствовал их на лице, проснулся и стал отмахиваться. Через некоторое время сел.
Повозка стояла в пустом дворе с глинобитными стенами, рядом был дом из камыша и глины. Вокруг кудахтали и возились в земле куры. Из дома вышел маленький мальчик, спустил штаны, справил большую нужду прямо во дворе, поднялся и снова зашел в дом. Малец взглянул на Спроула. Тот лежал, уткнувшись лицом в дно повозки. Отчасти он был укрыт своим одеялом, и по нему ползали мухи. Малец протянул руку и потряс его. Тот был холодный и одеревеневший. Мухи взлетели, а потом снова сели на него.
Когда во двор въехали солдаты, малец мочился, стоя у повозки. Солдаты схватили его, связали руки за спиной, заглянули в повозку, поговорили между собой и вывели его на улицу.
Его отвели в какое-то строение из самана и поместили в пустую комнату. Он сидел на полу, а сторожил его паренек с безумными глазами, вооруженный старым мушкетом. Спустя некоторое время солдаты вернулись и снова куда-то его повели.
Шагая по узким немощеным улочкам, он слышал музыку – вроде бы фанфары, – и она становилась все громче. Сначала рядом шли дети, потом присоединились старики и наконец – целая толпа загорелых дочерна деревенских жителей, все как один в белом, словно персонал заведения для умалишенных; женщины в темных rebozos[45] – некоторые с открытой грудью, с нарумяненными almagre[46] лицами – покуривали маленькие сигары. Толпа росла и росла, стражники с мушкетами на плечах хмуро покрикивали на зевак, и они шагали дальше вдоль высокой саманной стены церкви, пока не вышли наконец на площадь.
Там вовсю шла ярмарка. Бродячее лекарственное шоу[47], примитивный цирк. Они прошли мимо клеток из толстых ивовых ветвей, где кишели крупные лаймово-зеленые змеи – обитатели южных широт; или покрытые пупырышками ящерицы с черными пастями, вымокшими от яда. Чуть живой старик-прокаженный вынимал из кувшина на всеобщее обозрение пригоршни ленточных червей и выкрикивал названия своих снадобий против них. Мальца и конвоиров толкали со всех сторон другие невежественные аптекари, торговцы вразнос и нищие, пока они не добрались до столика, на котором стояла стеклянная бутыль с чистым мескалем. В ней была человеческая голова, волосы плавали в жидкости, глаза на бледном лице закатились.
Мальца вывели вперед, крича «Mire, mire»[48] и отчаянно жестикулируя. Он стоял перед бутылью, а ему предлагали рассмотреть ее как следует и разворачивали к нему лицом. Это была голова капитана Уайта. Еще недавно воевавшего с язычниками. Малец взглянул в утопшие невидящие глаза бывшего командира. Оглянулся на селян и солдат, не сводивших с него глаз, сплюнул и вытер рот. Не родня он мне.
Вместе с тремя другими оборванцами, оставшимися в живых после похода, мальца поместили в старый каменный корраль. Щурясь, они тупо сидели у стены или бродили по периметру по засохшим следам от копыт мулов и лошадей, блевали, справляли большую нужду, а с парапета улюлюкала ребятня.
Он разговорился с худеньким пареньком из Джорджии. Так худо мне было – сил нет, признался тот. Боялся, что помру, а потом стало страшно, что не помру.
Я в горах видал человека на коне капитана, сказал ему малец.
Ну да, подтвердил паренек из Джорджии. Они убили его, Кларка и еще одного – так и не знаю, как его звали. Приезжаем в город, а на следующий день они засаживают нас в calabozo[49], и этот самый сукин сын заявляется туда со стражниками. Они гогочут, пьют и разыгрывают в карты – он и его jefe[50] – коня капитана и его пистолеты. Голову-то капитана ты небось видел.
Видел.
Жуть. В жизни не встречал такого.
Давно уже, наверное, замариновали. По правде говоря, им и мою бы надо замариновать. Чтобы больше не связывался с таким болваном.
Весь день они перемещались от стены к стене, прячась от солнца. Паренек из Джорджии рассказал, что мертвые тела их товарищей выложены на рыночных прилавках для всеобщего обозрения. Безголовый капитан валяется в грязи, его уже свиньи наполовину объели. Он вытянул в пыли ногу и прокопал каблуком ямку.
Готовятся отправить нас в Чиуауа.
Откуда знаешь?
Так говорят. Не знаю.
Кто это так говорит?
Вон тот, Шипман. Он немного болтает по-ихнему.
Малец всмотрелся в того, о ком шла речь. Покачал головой и выстрелил сухим плевком.
Ребятня торчала на стенах целый день. Они пялились на узников, тыкали пальцами и что-то трещали. Ходили по парапету и старались помочиться на спавших в тени, но пленники были начеку. Некоторые придумали кидаться камнями, но потом малец подобрал в пыли булыжник размером с яйцо и сшиб одного ребятенка – за стеной лишь глухо шмякнуло упавшее тело.
Ну ты чего натворил, а? сказал паренек из Джорджии.
Малец посмотрел на него.
Сейчас заявятся сюда с плетьми и уж не знаю с чем.
Малец сплюнул.
Ничего не заявятся. И никаких плетенок им не будет.
Никто так и не пришел. Какая-то женщина принесла миски с фасолью и подгорелые лепешки на блюде из необожженной глины. Вид у нее был встревоженный, она улыбнулась им, вынула из-под шали тайком пронесенные сласти, а на самом дне мисок они обнаружили куски мяса с ее собственного стола.
Спустя три дня их посадили на жалких маленьких мулов и, как и было предсказано, отправили в столичный город.
Ехали пять дней через пустыню и горы, минуя пыльные деревушки, где поглазеть на них высыпали все местные жители. Конвоиры, одетые кто во что горазд, в выцветших и потрепанных нарядах, пленники – в лохмотьях. Каждому выдали по одеялу, и вечерами, сидя на корточках у костра в пустыне, почерневшие от солнца, тощие и закутанные в эти серапе, они выглядели последними пеонами, батраками Божиими. По-английски никто из солдат не говорил; приказания они отдавали хмыканьем или жестами. Вооружены были неважно и страшно боялись индейцев. Сворачивали самокрутки из кукурузных листьев и молча сидели у костра, прислушиваясь к звукам ночи. А когда заговаривали, разговор всегда шел о ведьмах или другой какой нечисти похуже, а еще старались различить во мраке голос или крик, какого у тварей земных не бывает. La gente dice que el coyote es un brujo. Muchas veces el brujo es un coyote.
Y los índios tambien. Muchas veces llaman corno los coyotes.
Y qué es eso?
Nada.
Un tecolote. Nada más.
Quizás[51].
Когда они миновали горный проход и внизу показался город, сержант, командир отряда, остановил лошадей и что-то сказал ехавшему за ним солдату, а тот спешился, достал из седельной сумки сыромятные ремешки, подошел к пленникам и жестом предложил скрестить запястья и выставить руки вперед, показав, как это нужно сделать. Он связал им руки, и все снова тронулись в путь.
В город въезжали, как сквозь строй, между двумя рядами мусора. Их гнали, точно скот, по булыжным улицам, за их спинами звучали приветственные крики, а солдаты в ответ улыбались, как подобало, отвечали кивками на цветы и протягиваемые стаканчики, вели оборванных искателей удачи по главной площади, где плескалась вода в фонтане и на резных сиденьях из белого порфира отдыхали праздные гуляки, мимо губернаторского дворца, мимо собора, где на запыленных антаблементах и среди ниш на резном фасаде рядом с фигурами Христа и апостолов восседали стервятники, простиравшие свои темные одеяния в позах странной благожелательности, а вокруг, развешанные на веревках, трепетали на ветру высушенные скальпы убитых индейцев, и длинные волосы их раскачивались понуро, словно волокна каких-то морских тварей, а высохшая кожа хлопала по камням.
Они ехали мимо стариков, тянувших морщинистые руки за подаянием у церковных дверей, мимо нищих калек в лохмотьях, с печальными глазами, мимо детей, что спали в тени без сновидений, а по лицам у них ползали мухи. Темные медяки в миске с грохочущей крышкой, высохшие глаза слепых. Писцы, устроившиеся на ступеньках со своими перьями, чернильницами и песочницами, стоны прокаженных, бродящих по улицам, облезлые собаки – кожа да кости, продавцы тамале[52], старухи с темными землистыми лицами, перепаханными морщинами. Они сидят на корточках в канавах, эти старухи, жарят на древесном угле полоски мяса неизвестного происхождения, и оно шипит и брызжет маслом. Везде полно малолетних сирот, хватает и злых карликов, шутов и пьянчуг, которые несут всякий бред и размахивают руками на маленьких рынках столицы. Миновали пленники и бойню в мясных рядах, откуда пахнуло чем-то похожим на парафин; там висят черные от мух внутренности, лежат большие красные шматы свеженарубленного, но уже потемневшего с утра мяса, стоят ободранные и нагие черепа коров и овец с безумным взглядом глупых голубых глаз, застыли туши оленей и свиней-пекари, с крюков свисают головой вниз утки, куропатки, попугаи и прочая местная дичь.
Им велели слезть с мулов и повели через толпу пешком. Потом они спустились по старым каменным ступеням, шагнули через стертый обмылок порожка и стальную калитку и оказались в холодном каменном подвале, где давно уже была тюрьма и где им предстояло занять место среди призраков заточенных здесь когда-то мучеников и патриотов, а затем калитка за ними с лязгом захлопнулась.
Когда глаза привыкли к темноте, стали различимы скорчившиеся вдоль стен фигуры. Кто-то ворочался на лежаках из сена, шурша, как потревоженные мыши в гнезде. Кто-то негромко похрапывал. Снаружи, с улицы, послышались грохот повозки и глухой топот копыт, а из кузницы в другой части подземелья через каменные стены доносился приглушенный звон молотков. Малец огляделся. На каменном полу в лужицах грязного жира тут и там валялись почерневшие кончики свечных фитилей, а со стен рядами свисали засохшие плевки. Несколько имен, нацарапанных там, куда падал свет. Он присел на корточки и потер глаза. Какой-то человек в нижнем белье прошел перед ним к параше посреди камеры, остановился и стал мочиться. Затем повернулся и подошел к мальцу. Высокий, волосы до плеч. Он шел, шаркая ногами по соломе, и остановился, глядя сверху вниз. Что, не узнаёшь?
Малец сплюнул, поднял голову и прищурился. Узнаю. Я твою шкуру и на дубильне узнал бы.