Февральская революция застала меня в Отдельных гардемаринских классах. Нельзя сказать, чтобы она пришла неожиданно. Не говоря уже о профессиональных революционерах, которые явственно чувствовали глухие подземные толчки революции, даже среди моих случайных коллег, учеников «привилегированной» морской школы, в последнее время все чаще слышались разговоры на тему о неизбежном вооруженном восстании и о возможной победе восставших.
Конечно, юные гардемарины, получившие доступ в кастовую морскую среду лишь благодаря своему дворянскому происхождению, рассматривали себя как сословие «белой кости», предназначенное для наслаждения благами мира. Эти безусые «дворянчики», отражавшие в своих тревожных беседах настроения дворянских салонов, не имели оснований ликовать в предчувствии бури.
«Сегодня женский день, – промелькнуло у меня в голове утром 23 февраля. – Будет ли сегодня что-нибудь на улице?» Как оказалось, «женскому дню» суждено было стать первым днем революции. Женщины-работницы, выведенные из себя тяжелыми условиями жизни, терзаемые муками голода, первые вышли на улицу, требуя «хлеба, свободы, мира».
В этот день, запертые в своем интернате, мы могли видеть из окон совершенно необычайную картину. Трамваи не ходили, что придавало улицам несвойственный им пустынный и тихий вид. Но на углу Большого проспекта и Гаваньской улицы беспрерывно собирались группы работниц. Конные городовые пытались их разгонять, грубо расталкивая мордами лошадей и ударяя их плашмя обнаженными шашками. Когда царские опричники въезжали на панель, тогда толпа, не теряя спокойствия, временно расступалась, осыпая их градом проклятий и угроз; но как только полицейские всадники отступали обратно на мостовую, толпа снова смыкалась в сплошную массу. В некоторых группах были заметны мужчины, но преобладающее большинство этих кучек составляли женщины-работницы и жены рабочих.
В субботу 25 февраля, когда я пошел в отпуск, трамваи не ходили. На Васильевском острове все казалось обычным. Мирные обыватели с повседневной суетливостью сновали по улицам. Доверху нагруженные телеги тяжеловесно громыхали по булыжным мостовым.
Но когда мы вышли на Невский, то первое, что бросилось в глаза, это – несметные толпы народа, собравшиеся у Казанского собора. Когда мы с гардемарином В. прошли Большую Конюшенную и хотели идти по Невскому дальше, конные и пешие городовые грубо преградили нам путь и заставили свернуть в одну из боковых улиц. Дальше, от колонн Казанского собора до дома Зингера, во всю ширину Невского проспекта, растянулась многоголовая толпа. Она бурлила, роптала, протестовала; из ее глубины раздавались отдельные, гневно-негодующие возгласы. Против нее сплошной стеной стояла полиция, не допускавшая толпу к Адмиралтейству. Копные жандармы, с обнаженными шашками, временами с разбегу врезались в толпу, вызывая протестующие возгласы демонстрантов. На Большой Конюшенной улице мне навстречу попался отряд быстро мчавшихся броневиков. Эти движущиеся грозные коробки, со всех сторон окованные тяжелой броней, с торчащими во все стороны дулами выглядывавших изнутри пулеметов, производили жуткое впечатление каких-то мрачных разъяренных чудовищ. Резкие, тревожные и отрывистые звуки их рожков дополняли это неприятное ощущение.
Вскоре со стороны Невского послышались частые ружейные залпы… Они гулко разнеслись в февральском морозном воздухе…
На следующий день, 26 февраля, я шагал по пустынным улицам в свои ненавистные классы. Наше ротное помещение имело вид вооруженного лагеря. На конторках были разложены подсумки; повсюду стояли винтовки с примкнутыми к ним штыками. Оказалось, что начальство классов вооружило всех гардемарин. Официально это мотивировалось необходимостью самозащиты на случай возможных нападений со стороны уголовных громил. Я подошел к гардемаринам В. и Т., с которыми был наиболее дружен. Они дали мне категорическое заверение, что ни в коем случае не будут стрелять в толпу, а все своп выстрелы направят в воздух. По боевому расписанию их места были как раз в авангарде – на улице, а я, как политически неблагонадежный в глазах начальства, получил назначение на верхнюю площадку здания, т. е. в самый глубокий тыл.
27-го утром у нас происходили экзамены, а вечером примыкавшие к нашему зданию Дерябинские казармы были внезапно осаждены правильной цепью вооруженных рабочих. Против них во дворе казармы прямо на снегу лежала другая цепь, состоявшая из молодых матросов, новобранцев последнего осеннего призыва. Со стороны рабочих порой выделялся один из товарищей и пытался вступить с ними в переговоры, но никакого результата пока не было видно: молодые новобранцы обладали весьма невысокой политической сознательностью.
Гардемарины столпились у окон и с интересом наблюдали происходившую на их глазах сцену. Для того чтобы лучше видеть, в зале было потушено электричество. Наиболее экспансивные юноши принялись выражать свои чувства. Сразу стало видно, что большинство гардемарин настроено в пользу оборонявшихся новобранцев, т. е. контрреволюционно.
– Вот сволочи! – восклицал по адресу рабочих грек Ипотиматопуло. – Вот тут бы им и всыпать как следует!
Часть товарищей, настроенных революционно и отдававших все свои симпатии наступавшим рабочим, передергиваясь от этих слов, вступила в резкий спор с Ипотиматопуло. Дипломатические переговоры между рабочими и молодыми матросами продолжались до позднего часа, пока, наконец, рабочие не заявили, что они дают на раздумье матросов целую ночь, а наутро явятся снова. Никакой перестрелки между обеими сторонами не последовало.
Однако вскоре из города стали доноситься ружейные залпы. Было видно, что на улицах Петрограда происходит борьба. Я подошел к телефону и позвонил тов. Старку. К аппарату подошла его жена. На мой вопрос о положении, создавшемся на улицах Петрограда, она ответила: «Подождите минуточку, я сейчас пойду посоветуюсь». Она не заставила себя долго ждать и вскоре вернулась со следующими словами: «Знаете, мы решили, что об этом неудобно говорить по телефону». Тем не менее, сгорая от нетерпения, я позвонил своему старому знакомому, профессору Семену Афанасьевичу Венгерову. Он, волнуясь, рассказал, что в Государственной думе образовался думский комитет, что на питерских улицах уже нет ни одного городового, что по всем направлениям города разъезжают автомобили с группами вооруженных рабочих и солдат. Из его слов было видно, что положение еще не определилось, но тем не менее в данный момент хозяевами положения являются революционные, антиправительственные войска. С глубоким волнением я рассказал обо всем услышанном собравшимся вокруг гардемаринам. В это же время позвонили по телефону из дому гардемарину В. и сообщили ему об убийстве городовыми на Бассейной улице его знакомой – жены присяжного поверенного И. И. Тарховского. Это была одна из первых случайных жертв чердачной засады протопоповских палачей. Несмотря на позднее время, В. срочно отправился в отпуск.
В морозной тишине февральской ночи все чаще и все слышнее раздавались ружейные выстрелы пачками и в одиночку. Борьба за свержение старого режима еще не закончилась. Вскоре к начальнику Отдельных гардемаринских классов позвонил по телефону командир 2-го Балтийского флотского полуэкипажа Гирс и для его сведения сообщил: «Сергей Иванович, знаете, что случилось? К зданию нашего экипажа подъехали броневики, навели на окна пулеметы, – ну, что же делать, я и сдался». Это вызвало у всех веселое настроение. Гардемарины стали обмениваться между собой впечатлениями. Здесь мне впервые бросилась в глаза та легкость, с которой многие заядлые царисты отрешились и открестились от своих старых монархических воззрений тотчас после первой неудачи; здесь ход идей в одно мгновение ока определился ходом вещей. «Что же, если все пройдет безболезненно, бескровно, то это очень хорошо», – проговорил поляк К., в свободное время любивший читать сочинения Адама Мицкевича. Но все-таки среди гардемарин нашлось несколько ярых монархистов, не пожелавших сдать своих позиций.
На следующее утро к зданию гардемаринских классов подошла несметная, многотысячная толпа, среди которой больше всего пестрели солдатские шинели цвета хаки. Не было видно конца-краю этой толпе, уходившей в даль Гаваньской улицы. Навстречу явившимся на подъезд вышел начальник Отдельных гардемаринских классов – Фролов. Толпа заявила, что она требует немедленного роспуска всех гардемарин по домам и безоговорочной выдачи огнестрельного и холодного оружия.
«Господа, это невозможно, – попробовал возражать Фролов. – У нас сейчас экзамены, гардемарины экзамены держат». – «Какие тут экзамены? – громко воскликнул кто-то из толпы. – Сейчас вся Россия экзамен держит». Такие меткие, необыкновенно удачные выражения, вырывающиеся из самой гущи толпы и неизвестно кому принадлежащие, нередко свойственны историческим, революционным моментам.
Представители толпы тем временем храбро вошли в ротное помещение, беспрепятственно захватили винтовки и потребовали ключи от цейхгауза. Мичман Ежов, заведующий цейхгаузом, по обыкновению пьяный, самолично проводил их туда. В общем, все прошло чинно и мирно в отличие от морского корпуса, где черносотенно настроенные гардемарины под руководством князя Барятинского оказали вооруженное сопротивление, забаррикадировав ходы и выходы здания и открыв стрельбу с верхних этажей.
С радостным чувством покидал я затхлые казармы, чтобы присоединиться к восставшему народу.
В тот же день я пошел в Таврический дворец. Там было необычайно людно: один за другим прибывали полки, заявляя о своем присоединении к революции. Полным ходом работал отдел по снабжению продовольствием частей восставшего гарнизона. Среди первых явившихся во дворец работников энергичное участие принимала Г. К, Суханова.
Получив груды хлеба и консервов для солдат, охранявших здание ссудной кассы, которые с утра ничего не ели, я вместе с Старком повез им продовольствие.
Снаружи дворца, на улице и в сквере, стояла невообразимая толкотня. По внешнему впечатлению можно было подумать, что в распоряжении думского комитета имеются огромные силы. Однако на самом деле эффектно манифестировавшие революционные войска были еще настолько неорганизованны, что с ними легко могла бы справиться какая-нибудь одна вызванная с фронта и не затронутая политической пропагандой казачья дивизия.
Внутри, в Екатерининском зале, происходили беспрерывные митинги. Ораторской трибуной служили длинные и широкие хоры, выходящие на две стороны: на Екатерининский зал и на зал заседаний. Составлявшая большинство солдатская аудитория встречала каждого оратора единодушными возгласами: «Кто говорит? Какой партии? Как фамилия? Фамилия оратора?» Было видно, что массы вполне сознательно относились к происходившим событиям и не хотели слушать речей вслепую.
Однажды на хорах появился и, встав в ораторскую позу, начал говорить довольно пожилой, но хорошо сохранившийся мужчина в высокой светлой папахе, какую в ту пору носили военные чиновники санитарного ведомства и служащие союзов земств и городов. На плечах выступавшего была накинута серая николаевская шинель. На вопросы об его имени, он громким голосом отчеканил: «Говорит член Государственной думы Пуришкевич». Несмотря на одиозность имени черносотенного депутата, толпа ему все же позволила говорить.
«Правительство, оказавшееся неспособным справиться с разрухой, в настоящее время свергнуто», – начал свою речь Пуришкевич. Короткий смысл длинной речи этого зубра сводился к тому, что он тоже присоединяется к Февральской революции. В середине его речи неожиданно раздался выстрел: у одного из солдат нечаянно разрядилась винтовка. Пуришкевич продолжал свою речь и благополучно довел ее до конца. Настроение солдат тогда было праздничное, и одного голословного заявления Пуришкевича о разрыве с поверженным строем, который на самом деле он неустанно защищал до последнего дня своей жизни, было достаточно, чтобы даже он удостоился рукоплесканий.
В тот же день с хоров Екатерининского зала выступил с речью некий гражданин среднего возраста, с бритой физиономией, по внешнему виду присяжный поверенный, который, отрекомендовавшись левым кадетом, торжественно сообщил о только что принятом решении возведения па престол Алексея при установлении над ним регентства Михаила. Трудно передать, какое глубочайшее возмущение вдруг прокатилось по залу. Вместо восторженных криков «ура», на что, вероятно, рассчитывал кадетский оратор, из сотен солдатских глоток вырвался единодушный протестующий возглас: «Долой Романовых! Да здравствует демократическая республика!» Сконфуженный кадет, потрясенный неожиданным эффектом своей речи, поспешно пояснил, что он не высказывает мнения своей партии, а лишь делает информационное сообщение, а, мол, партия кадетов будет иметь свое суждение несколько позже. Однако эта попытка выйти из неловкого положения ничуть но успокоила солдатской толпы, которая еще долго оглашала воздух проклятиями по адресу ненавистной династии. Рабочая и солдатская масса с первых же дней Февральской революции не хотела и слушать ни о чем ином, кроме республики.
В коридоре я случайно встретился с моим бывшим профессором по экономическому отделению Петроградского политехникума П. В. Струве. Мы на ходу обмениваемся рукопожатиями, его лицо блином расплывается в торжественную улыбку, и он с радостным умилением произносит: «Какой праздник! Какой праздник!» Ему тогда казалось, что революция – это праздник на его улице.
Зарегистрировавшись в Военной комиссии, я получил там удостоверение и специальный документ на право ношения оружия. При выходе из Таврического дворца я с большим трудом протискался через толпу, собравшуюся на тротуаре. В то время как мостовую Шпалерной улицы занимали манифестанты, на ее тротуаре толпилась интеллигентско-буржуазная публика. В то время каждый обыватель считал своим долгом украсить грудь пышным байтом из красного шелка или кумача. И вдруг, среди этой разношерстной толпы, я, к удивлению, различил знакомую бульдожью физиономию жандармского офицера, который в 1912 г. в доме предварительного заключения, в качестве бдительного недреманного ока, присутствовал на всех свиданиях политических заключенных. На широкой груди этого толстого жандарма, уже достигшего генеральских чинов, развевался красный бант колоссальной величины. Я собирался задержать его, но людская волна подхватила меня и понесла по течению.
Тут же, на Шпалерной улице, но лишь немного дальше, ближе к Литейному, мне пришлось с тумбы или с фонаря произносить свою первую речь против кадетов, собиравшихся возвести на престол Алексея и тем самым сохранить династию, спасти самодержавие, когда рабочий класс, поддержанный переодетой в солдатские шинели крестьянской массой, восстал, как один человек, во имя свершения царизма.
Через несколько дней я был вызван в гардемаринские классы. Начальник классов С. И. Фролов возбужденно ходил по рекреационному залу и горячо говорил окружавшим его гардемаринам: «Я считаю, что должна быть установлена демократическая республика. Другого выхода нет. Только демократическая республика может восстановить мирное положение». – «Ого, – подумал я. – Видно, в самом деле далеко зашла революция, если даже контр-адмиралы стали горячими поборниками демократической республики». В гардеробной несколько гардемарин вели разговор по поводу недавних кронштадтских и гельсингфорсских убийств. У дверей комнаты дежурного офицера шел жаркий спор между нашим ротным командиром, лейтенантом Смирновым, и кучкой гардемарин. Последние настаивали на том, чтобы идти к Таврическому дворцу и присягнуть революции. Однако Смирнов категорически возражал: «Господа, но ведь поймите, что Временное правительство теряет почву под ногами, между ним и Советом рабочих депутатов происходят беспрерывные трения. Сейчас уже Совет рабочих депутатов приобретает большее влияние. Какой же смысл идти к Таврическому дворцу?» Было ясно, что эти доводы приводились им нарочно для того, чтобы сорвать предполагавшееся шествие гардемарин к Таврическому дворцу. Однако в конце концов ротный командир согласился и даже сам пошел вместе с гардемаринами.
Я оставался в Таврическом дворце до самого вечера. Там по-прежнему происходил беспрерывный митинг. Вдруг в самый разгар ораторских выступлений на хорах Екатерининского зала появилась фигура мичмана Крайнева. «Товарищи, предыдущие ораторы бросали здесь резкие упреки по адресу офицерства, – горячо, почти крича на высоких нотах, начал свою речь Крайнев. – Но это неверно. Есть среди офицеров и такие, которые перешли на сторону народа и всей душой сочувствуют революции». В то время заявления о солидарности с революцией из уст офицеров были так редки, что Крайнева даже качали.
Первые легальные заседания Петербургского комитета нашей партии, прежде чем он прочно обосновался в доме Кшесинской, происходили на Кронверкском проспекте, в здании Биржи труда.
Чтобы проникнуть в помещение ПК, нужно было войти с переулка в неказистую дверь какого-то магазина, затем по пыльным лестницам подняться на самый верхний этаж, почты на чердак, и здесь пройти несколько канцелярских комнат, обильно уставленных письменными столами и словно придавленных низко нависшим потолком. В той комнате, где заседал Петербургский комитет, впервые вынесенный на простор легального существования, посредине стоял длинный деревянный стол, за которым заседали члены ПК. Немногочисленные гости обычно рассаживались на скамьях вдоль стен, как в хорошей деревенской избе. Едва на улицах Петрограда затихла пулеметная стрельба и прекратились уличные бои, целиком поглощавшие мое время, как я тотчас же направился в ПК, этот естественный центр для каждого работника партии, Мне было ясно, что неизжитая опасность царистско-генеральской контрреволюции настоятельно требовала заблаговременного принятия мер. Уличная борьба с полицейскими засадами только что закончилась и показала, что с военной стороны революция еще не имела организации. Пулеметные выстрелы с крыши или чердака привлекали внимание какого-нибудь смельчака, он собирал первых попавшихся солдат и рабочих, и наскоро сколоченный, импровизированный отряд бросался на приступ. В борьбе с небольшими шайками городовых партизанский метод борьбы увенчался успехом, но было совершенно ясно, что при столкновении с настоящими воинскими частями, спаянными организацией и дисциплиной, петроградскому гарнизону боя не выдержать.
А между тем по улицам Петрограда уже носились слухи, что с фронта идут большие силы для подавления революции. Этой возможной угрозе нужно было противопоставить революционную организацию, революционную сплоченность и революционную дисциплину.
С этими задачами поднятия боеспособности сил революции пробовал справиться временный комитет Государственной думы, выделивший для этой цели военного коменданта Энгельгардта, который в те дни, до назначения Корнилова, фактически был главнокомандующим петроградского гарнизона.
Но буржуазному временному комитету эта задача была не под силу. Естественно, что солдаты не могли ему доверять.
Мне казалось, что нам, большевикам, нужно немедленно создать свою военную организацию как для распространения наших идей в солдатских массах, так и для организации войск в целях укрепления, защиты и дальнейших завоеваний революции. Эта идея настолько напрашивалась сама собой, что, я думаю, едва ли был хоть один военный большевик, который бы не проникся его.
С предложением создания военной организации внутри нашей партии я и направился в Петербургский комитет. Ко мне с заседания вышел председатель ПК того времени тов. Л. Михайлов (Политикус). Он отнесся сочувственно к проекту военной организации и пригласил меня на заседание. Я вошел в комнату, где происходило собрание, во время речи Б. В. Авилова. Смешно подумать, что этот либерал от марксизма тогда еще принадлежал к нашей партии. Борис Авилов как раз держал программную речь. Он немилосердно цитировал свои старые статьи, приводил в подкрепление выдержки из резолюций партийных съездов, и все это только для того, чтобы обосновать типично меньшевистское положение, что мы переживаем буржуазную революцию и потому задача пролетариата заключается в том, чтобы полностью и целиком, не за страх, а за совесть, поддерживать Временное правительство.
Авилов производил странное впечатление. Он казался меньшевиком в большевистском стане, оппортунистом, по ошибке оказавшимся в нашем ПК. Он произносил пространные доктринерские речи, вооруженные тяжеловесными научными ссылками, так неуместными в эти дни уличных боев и кипучей напряженной активности, когда жизнь настойчиво ставила перед руководящих партийным органом целый ряд неотложных, ударных вопросов и требовала на них быстрого и короткого ответа. И в это время Авилов (вот уж поистине оторванный от жизни теоретик) делал попытки превратить единственный боевой орган пролетариата в научно-академическое общество. Но, нужно отдать справедливость нашим товарищам, Авилов не имел последователей и при голосования он неизменно оставался в меньшинстве, очень часто поддерживая свою резолюцию «единогласно».
Руководящее ядро ПК разделяло тогда позицию, основной тезис которой состоял в том, что поскольку Временное правительство осуществляет задачи революции и отстаивает ее завоевания от контрреволюционных посягательств, постольку паша партия должна оказывать ему поддержку, ведя с ним борьбу лишь в меру его отступлений от программы революции. Таким образом, эта платформа, в отличие от авиловской позиции, ничем не связывала партию и оставляла ей свободные руки для любого метода борьбы. Эти взгляды в своих речах чаще всего развивали двое старых работников нелегальных времен; теперешний председатель ВЦИК М. И. Калинин (Иванов) у уже тогда заслуженно пользовавшийся в партии всеобщим уважением, и товарищ Владимир (настоящая фамилия Залежский), также видный деятель подполья.
Поскольку я мог судить по своим впечатлениям, эта точка зрения являлась в то время господствующим мнением нашей питерской организации и разделялась большинством первого состава ПК.
Тов. Л. М. Михайлов (Политикус) очень живо и остроумно вел заседания, но сравнительно редко брал слово по существу.
Товарищ Николай (В. Шмидт), теперешний наркомтруд, тогда был секретарем ПК; заметное участие в работах: ПК принимал тов. Анатолий (Антипов); тов. Жемчужин, впоследствии расстрелянный белофиннами в Гельсингфорсе, и тов. Сулимов на заседаниях обычно не высказывались. Другие представители районов также не отличались многословием и большей частью молчаливо, но дружно голосовали за резолюции.
Тов. Подвойский первый произнес фразу: «Революция не кончилась; она еще только начинается».
Констатируя, что «революция не кончилась, а только еще начинается», тов. Подвойский тем самым говорил, что пролетариат еще не воспользовался плодами победы ж что ему предстоит отчаянная борьба за власть. Это давало нужную встряску партийной мысли, создавало верную марксистскую перспективу и вселяло боевое, революционное настроение.
Активную поддержку эта точка зрения получила в лице тов. В. М. Молотова (Скрябина). Он был тогда членом бюро ПК и на одном из первых заседаний ПК делал доклад по текущему моменту. Доклад был серьезный и обстоятельный, но без авиловского громоздкого академизма о приходился как нельзя более кстати.
Тезисы доклада Молотова были отчетливо большевистские. О поддержке Временного правительства, даже «постольку-поскольку», там не было и речи. Из классового анализа борющихся сил тов. Молотов делал выводы о необходимости для рабочего класса, а значит, и для его партии, продолжения борьбы с буржуазией, ставшей у власти. Лозунг углубления и расширения революции красной нитью проходил через весь его доклад.
Во время доклада тов. Молотова приехал из Москвы М. С. Ольминский (Александров). Тов. Ольминский сделал краткое сообщение о развитии революционных событий в Москве, о настроениях московских рабочих и МК. Из его слов можно было сделать вывод, что московские товарищи настроены левее и работа МК спорится дружнее.
После сообщения тов. Ольминского начались прения по докладу тов. Молотова, и когда кто-то уклонился в теоретические абстракции авиловского типа, то Михаил Степанович не выдержал и негодующе перебил: «У нас в Москве товарищи умеют с двух слов понимать друг друга и не теряют времени на праздные споры». После окончания заключительной речи тов.
Молотова тов. Ольминский и я подошли к нему и завели разговор по поводу тезисов доклада.
По существу основных положений у нас троих не было разногласий. Но тов. Ольминский и я считали, что при всей правильности классового анализа революции, сделанного докладчиком, и намеченной им партийной тактики его выводы нуждаются в некоторой поправке. Лично я придерживался тогда таких взглядов: Временному правительству со стороны пашей партии не может быть оказано ни малейшего доверия в силу его буржуазного состава, среди которого единственный «социалист» Керенский – простой заложник буржуазии. Отсюда следовало, что объективным ходом исторического процесса наша партия вовлекалась в борьбу за власть с Временным правительством. Но раз революции еще угрожает «черная опасность» со стороны реставрации, то, не прерывая борьбы с Временным правительством, нам необходимо его в этой борьбе поддерживать до тех пор, пока не минует непосредственная контрреволюционная угроза.
Тов. Ольминский настаивал приблизительно на той же поправке, и в общем во время спора мы взаимно поддерживали друг друга. Конечно, такие небольшие расхождения в оттенках мнений существенного значения не имели.
В возможности контрреволюционных вспышек со стороны издыхающего царизма нам пришлось убедиться в эти же дни. Помню, во время одного заседания из Царского Села приехала некая местная жительница, член нашей партии. Она сообщила, что с фронта на Петроград движется отряд георгиевских кавалеров под командованием генерала Иванова. Она добавила, что, еще не доезжая Царского, перед поездом разобрали путь, а Царскосельский уездный комитет партии, с своей стороны, выслал агитаторов навстречу георгиевским кавалерам. Дополнительные сведения, сообщенные товарищем из Царского Села, показывали, что георгиевские кавалеры были обмануты рассказами об анархии и резне в Петрограде. Эти предшественники последующих контрреволюционных походов на Петроград были введены в заблуждение теми же самыми методами: все политические интриганы, все враги революции для возбуждения ненависти малосознательной солдатской массы против революционного авангарда – питерских рабочих – пользовались одними и теми же баснями об анархии в Петрограде. Так поступили: Временное правительство 3–5 июля, Корнилов в конце августа и, наконец, Керенский в исторические дни Великой Октябрьской революции.
Но, в отличие от всех остальных белогвардейских походов на Петроград, это первое контрреволюционное одурачение фронтовиков не вызвало волнения за судьбу революции и не потребовало крайнего напряжения со стороны партии. На заседании ПК к сообщению о походе генерала Иванова отнеслись очень спокойно. По-видимому, никто не придавал серьезного значения этой опасности. Все дело ограничивалось тем, что несколько товарищей добровольно вызвались немедленно отправиться к эшелону генерала Иванова для разъяснения георгиевским кавалерам политической ситуации. Среди добровольцев была и товарищ Ольга Сольская, выступавшая большей частью с анализом классовых отношений в деревне и обнаружившая в то время легкий уклон в синдикализм.
Кроме посылки агитаторов ПК принял еще кое-какие меры для усиления работы среди петербургского гарнизона и для обеспечения сугубой бдительности.
Само собой разумеется, что ПК имел живые и непосредственные корни среди рабочих, делегировавших в его состав представителей от районов; с другой стороны, старые рабочие, пенисты времен подполья, по выходе из тюрьмы в февральские дни автоматически становились членами нового ПК. Но уже тогда, в первые дни своего легального существования, ПК, кроме того, имел крепкие связи с солдатами питерского гарнизона.
Едва ли не первой частью, пришедшей в живое общение с нами, был 1 пулеметный полк, впоследствии ставший опорой большевизма и взявший на себя инициативу в деле выступления 3–5 июля. Тогда еще его физиономия была неясна, также как и остальных полков, расположенных в Петрограде. Все они переживали период первоначального идейного оформления и с жадностью внимали словам ораторов разных партий, настойчиво желая разобраться в политических разногласиях.
Однажды в эти дни тов. Сулимов доложил комитету, что вечером состоится общее собрание 1 пулеметного полка для выборов в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, и предложил выработать наказ. ПК согласился, и составление наказа было поручено тов. Сулимову и мне. Мы удалились в соседнюю комнату и принялись за работу. Через час наказ был готов. Написанный в духе «приказа № 1», он, однако, шел дальше его, требуя, например, выборности офицеров. Петербургский комитет утвердил редакцию наказа. Тов. Сулимов прямо с заседания направился в Народный дом. Там, в солдатской аудитории, наша партия одержала одну из первых побед: наказ был принят, и в Совет прошли большевики. Мы тогда радовались удаче. Но, по существу, это был единичный успех в одном полку: для руководства политическим пробуждением всего многотысячного гарнизона требовалась специальная организация. Возбудить этот вопрос мне так и не удалось. Я не хотел поднимать его на заседании комитета, предпочитая первоначально переговорить о деталях с руководителями ПК. Но текущая работа поглощала все время товарищей, а я вскоре уехал в Кронштадт.
Позже при ЦК нашей партии создалась Военная организация; в ее строительстве и работе принял активное участие тов. Подвойский. Но это было уже после возвращения в Россию тов. В. И. Ленина.
Приезд Владимира Ильича вообще положил резкий рубикон в тактике нашей партии. Нужно признать, что до его приезда в партии была довольно большая сумятица. Не было определенной, выдержанной линии. Задача овладения государственной властью большинству рисовалась в форме отдаленного идеала и обычно не ставилась как ближайшая, очередная и непосредственная цель. Считалась достаточной поддержка Временного правительства в той или иной формулировке, с теми или иными оговорками и, разумеется, с сохранением права самой широкой критики. Внутри партии не было единства мышления: шатания и разброд были типичным бытовым явлением, особенно дававшим себя знать на широких партийных и фракционных собраниях. Партия не имела авторитетного лидера, который мог бы спаять ее воедино я повести за собой. В лице Ильича партия получила своего старого, испытанного вождя, который и взял на себя эту задачу.
После приезда тов. Ленина я не видел Авилова даже на пороге партийных учреждений. Правых большевиков словно помелом вымело. Ходом жизни они были отброшены в лагерь межеумочной «Новой жизни». Все остальные товарищи под руководством Ленина быстро сплотились, и партия стала единомыслящей, постепенно, не без внутренней борьбы и колебаний, приняв лозунги и тактику тов. Ленина.
А между тем, когда в день приезда в первых же речах тов. Ленин громко провозгласил: «Да здравствует социалистическая революция!», то, помню, этот лозунг не на шутку переполошил не только насмерть напуганного революцией «новожизненца» Суханова, но и некоторых партийных товарищей. В то время не все так скоро могли понять казавшийся почти максималистским призыв к социалистической революции, через несколько месяцев создавшей РСФСР, – призыв, уже в те дни выброшенный тов. Лениным как практический лозунг, как дело завтрашнего дня.
Но в короткий срок всякая серьезная оппозиция отмерла. В это время уже нетрудно было усвоить задачи нашей партии в революции и понять, что без немедленного перехода власти в руки Советов завоеваниям целых поколений рабочего класса грозит неминуемая гибель. Но в самом начале революции, в первых числах марта, когда происходили описанные мною заседания ПК, разобраться в запутанной конъюнктуре было гораздо труднее.
Легко видеть, что товарищи, стоявшие на левом фланге Пека до приезда тов. Ленина, проводили, но существу, его тактическую линию. Эта линия, как показал опыт, была кратчайшим расстоянием между двумя точками революции: февралем и октябрем 1917 г.