Структура и в целом способ организации человеческого общества определяется системой его управления. На двух максимально отстоящих друг от друга уровнях – с одной стороны, семей и местных сообществ, а с другой, всего человечества в целом – оно принимает характер самоуправления.
Между тем системы управления человечества в их современном, привычном нам состоянии оказываются все менее дееспособными. На наших глазах и с нашим невольным участием ее неотвратимо разрушает и трансформирует технологический прогресс, наиболее концентрированным выражением которого сегодня все еще выступает информационная революция.
Информационный взрыв, связанный с распространением персональных компьютеров и объединением их в Интернет, уже второй раз в документированной части истории человечества – после изобретения книгопечатания Гутенбергом – качественно и в сжатые сроки увеличил объем и скорость увеличения имеющейся информации.
Это имело естественные социальные последствия: качественно же увеличилось и количество людей, самостоятельно задумывающихся на абстрактные, то есть не имеющие отношения к текущим нуждам практического выживания, темы. Существенно, что знания этих самостоятельно мыслящих людей, естественно, ограничены. В результате при анализе не связанных с их повседневным опытом проблем они, как правило, приходят к ошибочным выводам, – которые тем не менее дороги их сердцу, как дорого нам все, являющееся продуктом наших непосредственных усилий. Поэтому устаревшая и стремительно отрывающаяся от жизни система управления уже не в состоянии переубедить этих «новых мыслителей» в ошибочности их рассуждений, в том числе и в критически важных с точки зрения развития общества вопросах. Это является одним из неотъемлемых, а с практической точки зрения – и наиболее серьезных проявлений ее кризиса.
Как и во времена распространения книгопечатания, сложившиеся в прошлой реальности системы управления (включая официальную науку, выродившуюся из поиска новых истин в подтверждение нюансов истин старых) не могут переработать такой объем информации и «переварить» такую массу относительно самостоятельно мыслящих людей. В результате они начинают «сбоить», вызывая общественные катаклизмы, в горнилах которых и выковывается новая система организации человеческого общества. В прошлый раз это были Реформация и чудовищные религиозные войны (стоит напомнить, что в ходе Тридцатилетней войны население Германии сократилось вчетверо), увенчавшиеся Вестфальским миром, выработавшим современный тип государства.
Как будут развиваться текущие события, пока не ясно – ясно лишь, что основные предпосылки для переформатирования человеческого общества в основном уже сложились.
Повсеместное применение компьютеров качественно повышает значимость творческого труда, связанного с внелогическим мышлением, основанным не на последовательных логических умозаключениях, а на озарениях, на мышлении не последовательно вытекающими один из другого тезисами, но отдельными образами.
Причина проста: компьютер предельно формализует логическое мышление и доводит его до совершенства, объективно недоступного обычному человеку, – примерно так же, как калькулятор доводит до совершенства использование непростых, в общем, арифметических правил. Поколение нынешних сорокалетних еще застало время, когда учителя в школах категорически запрещали использование калькуляторов, чтобы школьники сами научились умножать и делить «в столбик». Однако сегодня это умение практически не востребовано: арифметические функции значительно лучше и надежнее человека выполняет калькулятор, а человеку остается лишь правильно сформулировать задачу.
Таким образом, калькулятор убил арифметику как предмет изучения и поле для конкуренции. Точно так же компьютер уже в обозримом будущем – скорее всего, в ближайшее десятилетие – поступит с формальной логикой.
Эпитафия изобретателю знаменитого револьвера гласит: «Господь бог создал людей, а полковник Кольт сделал их равными». Интернет, как когда-то револьвер Кольта, тоже практически уравнял людей: уже не по их физическим силам, но по доступу к информации. Вскоре персональный компьютер уравняет их и по логическим способностям, а точнее – по возможности использования логических операций.
Это будет означать, что человек вынужден будет сконцентрировать свои усилия на принципиально недоступной компьютеру компоненте мышления, в которой сохранится «человеческая монополия», – мышлении не логическом, но творческом. Соответственно, и конкуренция людей в рамках тех или иных коллективов и целых обществ будет вестись на основе преимущественно не логического, а творческого мышления.
Это означает, что наибольшего успеха в конкуренции – как внутри обществ, так и в глобальном масштабе, – будут достигать творческие люди и коллективы, в которых доля таких людей будет максимальна, а сами они будут играть наиболее значимую роль.
И все бы ничего – согласитесь, что предыдущий абзац звучит вполне невинно и политкорректно, – если бы не общеизвестный медицинский факт: творческие люди по типу своей психологической организации, как правило, являются шизоидами.
Да, конечно, отнюдь не шизофрениками, – это совершенно разные термины для обозначения различных состояний, – но к творческому труду максимально приспособлен, скажем так, неуравновешенный тип личности. Это оборотная сторона медали. И простые статистические данные о характере и жизненном пути творческих людей в самых разных сферах общественной жизни подтверждают это весьма убедительно.
А вот теперь напомним, что ночной кошмар любого управленца: трудовой коллектив (если вообще не стая) шизоидов – станет в условиях отнюдь не далекого будущего объективным требованием повышения эффективности и конкурентоспособности!
Понятно, что сегодняшние системы управления, сформировавшиеся в прошлой реальности, определявшейся не информационными, но индустриальными технологиями, в принципе не соответствуют этим условиям. Мы можем утешать себя тем, что «потребность рождает функцию» и, соответственно, управляющие системы приспособятся к новым требованиям, кардинальным образом изменившись (правда, вопросы цены, длительности и разрушительности этого изменения остаются открытыми).
Однако, поскольку именно система управления непосредственно задает принципы организации человеческого общества и саму его структуру, принципиальное изменение ее характера будет означать и принципиальное изменение самого общественного устройства, – а значит, и всей нашей жизни.
Со спекулятивной точки зрения представляется безусловно интересным гендерный аспект рассмотренного процесса: наличие двух выраженных типов мышления – мужского, ориентирующегося в основном на формальную логи – ку, и женского, оперирующего преимущественно образами (это различие, в частности, выражается афоризмом «мужчина узнает, женщина знает»).
Качественное повышение роли творческого, образного мышления автоматически повысит и социальную роль женщины, – возможно, вплоть до завершения длительного периода мужского доминирования и возникновения «второго матриархата».
Способности к творчеству в значительно большей степени, чем традиционно значимые для конкуренции внутри человеческого общества способности к обучению и формальной логике, определяются врожденными, а не приобретенными свойствами личности.
Их тоже можно развить, но в существенно меньшей степени, чем логические способности и способность оперировать теми или иными фактами. Роль генетического фактора в способности к творчеству значительно выше социального.
Это означает, что конкуренция людей между собой и социальный статус каждого из них в значительно большей, чем раньше, степени будет определяться врожденными, не поддающимися сознательной коррекции факторами.
Качественное снижение значения социальных факторов при росте значения факторов сугубо биологических для такого «общественного животного», каким является человек, означает принципиальное изменение самого его облика.
Противоречие между личными способностями отдельного человека и его принадлежностью от рождения к той или иной социальной страте будет качественно усилено и приобретет трудно представимую сегодня остроту.
Понятно, что все силы общества будут брошены на пробуждение в детях творческих способностей, – и на этом пути будут достигнуты, вероятно, фантастические, непредставимые для нас сегодня успехи. Однако человечество вряд ли научится развивать творческие способности так же хорошо, как оно научилось развивать логические, хотя бы потому, что скорость социальных изменений оставит ему очень мало времени. Как только логика станет общедоступной и конкуренция сконцентрируется в поле творческих способностей – социальная конкуренция, социальный отбор будут вестись на базе биологических по своей сути параметров.
Стихийность творчества и реализации творческих способностей означает, что отдельный человек в значительно меньшей степени, чем сегодня, будет «творцом своей судьбы».
Произойдет «биологизация» человеческого общества; врожденная способность (или неспособность) к творчеству будет определять социальный статус молодого человека значительно сильнее образа жизни (в основном, конечно, богатства или бедности) его родителей.
Профессиональная специализация людей (и тем более их социальный статус) значительно сильнее, чем сейчас, будет определяться сугубо биологическими факторами, которые мы сегодня в силу неумения их разделить обобщенно именуем «способностью к творчеству». Человеческое общество начнет напоминать муравейник или другой коллектив насекомых, где место каждого во многом определено от рождения, а значение собственной свободной воли значительно меньше, чем мы привыкли считать достойным для себя.
Открытым вопросом представляется соотношение биологического и социального в социальной конкуренции. Очевидно, что более успешные и более обеспеченные люди, сформировавшие элиту (и особенно – новую, уже творческую элиту, которой предстоит разрушить и преобразовать сегодняшние системы управления), будут защищать высокий социальный статус своих детей вне зависимости от их творческих способностей. В этом им помогут биотехнологии, повышающие способности человека (и продолжительность его активной жизни), недоступные для социальных низов из-за высокой стоимости и «культурного барьера». (Значимость последнего нельзя недооценивать: для заботы о своей жизни и жизни своих детей необходимо осознание ее ценности, а элиты обычно стремятся к ограничению самосознания управляемых как для поддержания своего лидерства, не говоря уже о власти, так и для упрощения процесса управления.)
Если технологии будущего high-ките'а[1]так же надежно и массово, как сейчас они пробуждают логические способности, социальная система будет неустойчивой из-за неизбежной деградации творческого (то есть наиболее значимого) потенциала элит. не смогут пробуждать творческие способности
Изъятие из социальных низов творческих людей и принятие их в элиты (по принципу современных США) не решит проблему, так как наиболее значимые позиции все равно неминуемо будут заняты деградирующими представителями «старой» элиты. Творческие же люди, рекрутируемые «из низов», будут оставаться не более чем высокооплачиваемым обслуживающим персоналом, что достаточно быстро превратит их в контрэлиту, которая в борьбе за власть сможет опереться на массы, из которых ее представители недавно вышли (возможно, проявлением этой тенденции является Барак Обама).
Если же биотехнологии смогут пробуждать в людях творческие способности в нужных системе управления масштабах, они будут применяться в первую очередь к детям элиты, которая освободится от всякой зависимости от основной части общества и «закуклится». Ее задачей будет поддержание жизнеспособности лишь небольшой части общества, нужной для его жизнеобеспечения (в этом принципиальное отличие информационных технологий от индустриальных, которое будет рассмотрено ниже). Остальная масса людей будет биологизироваться, теряя человеческий облик, по образцам, наблюдаемым в трущобах мегаполисов Африки и Латинской Америки, превращаясь из «человека разумного» в «человека фавел», жизнь сообществ которого описывается не столько социальными, сколько биологическими характеристиками.
В результате произойдет практическая реализация многочисленных антиутопий прошлого (вроде «Железной пяты» Дж. Лондона). Человечество разделится на расы господ, обслуживающего персонала и утилизируемого избыточного человеческого материала (опыт этого, помимо отдельных несистемных выплесков вроде режима Пол Пота, поставлен на территориях Африки, Латинской Америки, а совсем недавно – бывшего Советского Союза, в первую очередь в России). Однако по социальным причинам такая система вряд ли сможет просуществовать достаточно долго: вторичная социализация «человека фавел» выйдет из-под контроля расы господ и, скорее всего, уничтожит ее.
Единство человечества при этом будет восстановлено, как и при всяком нашествии варваров, ценой утраты производственных и социальных технологий, а также резким снижением уровня гуманизации общества.
Принципиально важное в социальном плане отличие информационных технологий от предшествующих им индустриальных – их качественно более высокая производительность.
Индустриальные технологии в силу своей относительно невысокой производительности нуждаются в максимальном вовлечении в стандартизированное производство максимального количества людей: всех членов рассматриваемого общества и даже членов зависимых обществ. Тем самым они являются объективным инструментом социализации.
Да, эта социализация насильственна и принудительна, относительно примитивна, основана на унификации личностей, нивелировании их отличий и потому объективно способствует возникновению массового общества, а то и тоталитаризма.
Однако это – исторически приемлемая цена за формирование относительно благополучного «среднего класса», за «благосостояние для почти всех», за «общество двух третей». Для индустриальных технологий каждый человек – ценнейший ресурс производства, ключевой источник прибыли, и потому его надо включить в этот процесс, выучив его, усмирив его животные инстинкты и дав ему комфортную систему мотиваций (из которой, собственно, и вырастает общество массового потребления).
Совершенно иную социальную среду в силу качественно большей эффективности и сложности порождают информационные технологии. Для их функционирования нужна элита, обеспечивающая управление, научные исследования и культурную среду, а также относительно небольшое количество людей, непосредственно обеспечивающих функционирование систем жизнеобеспечения (в широком смысле слова, включая механизированные производства).
Все остальные – добрые три четверти населения (понятно, что их доля зависит как от уровня технологического развития общества, так и от национальной культуры) – оказываются лишними в прямом смысле этого слова. Они не производят прибыли, и их существование является для производства (особенно работающего на экспорт, доля которого стремительно растет) чистыми издержками, непроизводительными и потому не имеющими оправдания затратами. Соответственно, эффективное с коммерческой точки зрения развитие общества объективно требует их эффективной же утилизации – если и не физической, то хотя бы социальной, снижающей до возможного минимума затраты на поддержание их биологического существования.
Это «социальное людоедство» – объективное требование нового технологического базиса: информационных технологий, неуклонно вытесняющих индустриальные.
Результат – размывание, то есть обнищание и люмпенизация «среднего класса». Его члены деградируют до полной десоциализации и превращения в живых объектов, живущих в соответствии с биологическими, а не социальными законами. Мы видим разные стадии и формы этого чудовищного процесса на постсоветском пространстве, в Восточной Европе, в Латинской Америке и Африке, а в последнее десятилетие присутствуем при погружении в него США и, в меньшей степени, «старой» Европы.
Наиболее яркий из близких к нам примеров – подлинный погром «среднего класса» после уничтожения Советского Союза. По данным ЮНЕСКО, численность людей с доходами ниже прожиточного минимума в Восточной Европе (включающей Европейскую часть бывшего СССР) выросла с 14 млн чел. в 1989 до 168 млн чел. в 1996 году – в 12 раз за 7 лет!
В Латинской Америке за 80-е годы 92 % бывшего «среднего класса» опустились на социальное дно, а 8 % вошли в круг богатых людей.
Долгосрочные перспективы и динамика этого процесса непонятны, однако нет сомнений, что переживаемый нами сейчас глобальный финансовый кризис станет, помимо прочего, могильщиком традиционного «среднего класса» индустриальных обществ.
Национально-освободительные революции ХХ века (включая Великую Октябрьскую) были проявлениями шедшей в масштабах всего человечества «революции масс», то есть их превращения в значимую политическую силу, сознающую и реализующую свои интересы. «Революция масс» – политическое следствие формирования конвейерного индустриального производства в глобальном масштабе. В социальной сфере она создала массовый «средний класс» и «общество всеобщего благосостояния», причем капитализм с социализмом были диалектически разделенным, но единым инструментом решения этой задачи.
Либералистическая революция, начатая Тэтчер и Рейганом, стала проявлением «контрреволюции элит», возвращающих массы в полностью подчиненное и неосознанное положение. Подобно тому, как «революция масс» стала политическим следствием глобального распространения индустриальных технологий, «контрреволюция элит» была не только прямой реакцией на нее традиционно господствующих классов, но и политическим следствием распространения информационных технологий.
В социальной сфере «контрреволюция элит» означает прогрессирующую десоциализацию, границы и сдерживающие факторы которой пока не понятны. Однако суть этого процесса – не только политическое, но и социальное, а в ряде случаев и физическое уничтожение прежних «масс». Воспринимаемые элитами в качестве своего непримиримого противника, в логике этих элит массы подлежат уничтожению, если и не физическому, то социальному, – путем превращения из «масс» в принципиально неспособное не только к революции, но даже к простому осознанию своих интересов «быдло».
Индустриальные технологии объективно требуют максимальной стандартизации всех факторов производства, включая рабочую силу.
В их рамках главная производственная ценность человека заключается в его стандартных навыках, позволяющих с минимальной адаптацией использовать его на самых разных, опять-таки стандартных производствах. Профессиональные навыки, столь же одинаковые, как и типоразмеры изделий, способствуют выработке и господству унифицированной, усредненной культуры – и, соответственно, единству общества.
Это касается всех без исключения особенностей, включая национальные. Крупная промышленность переваривала работников разных национальностей, стирая в своих цехах их культурные различия и переплавляя их в единую общность, не национальную, но классовую по своей природе. Идеология интернационализма отражала этот процесс и, выражая потребность производства в стирании национальных различий, мешающих созданию стандартизированной рабочей силы, была прогрессивной для индустриальной эпохи.
Возникновение и распространение постиндустриального, информационного технологического базиса кардинально меняет ситуацию на наших глазах.
Наиболее востребованными становятся (хотя в целом еще не стали) не стандартные навыки механической работы, но творческие способности. Главное условие успеха – не общие черты, обеспечивающие выполнение стандартной работы, но именно отличия.
Да, способность «выделиться из общей массы» давала конкурентные преимущества и раньше, – но в индустриальных условиях спрос на индивидуальность, ее рыночная ниша был невелика. Преуспеть, то есть найти спрос на себя, могли лишь немногие выделившиеся из общей массы, а для остальных просто не оставалось места. Господствующие индустриальные технологии обрекали их либо на отторжение и люмпенизацию, либо на возвращение в ряды стандартизированной рабочей силы.
Постиндустриальные, информационные технологии качественно расширили потребность в отличиях и превратили особенность не только в главное, но и в общедоступное, встречающее массовый спрос конкурентное преимущество.
Во многом этому способствовало упрощение коммуникаций, позволившее ориентироваться на почти сколь угодно маргинальный спрос, так как потребителей на значительную часть товаров можно выискивать в масштабах всей платежеспособной части человечества. То, что почти любой товар может теперь найти спрос, усиливает рыночное влияние производителей (так как производимое ими «и так возьмут») и способствует превращению рынков в «рынки продавцов». Понятно, что ведет к «загниванию» производителей, освобождающихся от давления требовательной части покупателей.
Принципиально важно, что это касается рабочей силы (и ее обладателей) так же, как и остальных товаров (и их производителей).
Если в индустриальном производстве ее конкурентоспособность достигалась за счет стирания отличий, в том числе и национальных, то теперь, в постиндустриальных производствах интересы той же самой конкурентоспособности требуют противоположного: культивирования этих отличий, разнообразных особенностей носителей рабочей силы.
Эта потребность разрушает общества в их традиционном понимании, в первую очередь мультинациональные, так как потребность в отличиях находит прежде всего этнокультурное выражение.
Непонятно, как сохранять (и можно ли вообще сохранить) целостность традиционных обществ в условиях объективно провоцируемого информационными технологиями роста сепаратизма всех видов. Понятно, что это касается не только национального и религиозного, но и культурного сепаратизма, а также разрушительного для обществ навязывания им (обычно под маской политкорректности) приоритета интересов любых меньшинств как таковых, вплоть до сексуальных.