Серый сидел в тени раскидистой берёзы, любуясь на рыжеющее к вечеру солнце, и с наслаждением потягивал квасок. Устроился перевести дух неподалёку от дома старой Весеи: притомился за день.
Хорош. Мечтательный, с затуманившимися, мерцающими одной мне видимым золотом глазами, он, кажется, совсем расслабился. Немногие знали: этот худой мужчина с совершенно невинным детским лицом в миг13 подорвётся с земли, напряжёт до предела подтянутое тело и собьёт с ног врага прежде, чем тот успеет помыслить о нападении. И сила в этих нежных руках недюжая: троих свалит сразу, четвёртого – чуть погодя. Я невольно загордилась. Мой ведь.
Мужчина тряхнул лохматой головой (вот постригу, когда-нибудь точно постригу: так и лезут волосы в глиняную кружку да в рот) и улыбнулся. Принесшая напиток фигуристая девка зарделась, продолжая теребить кончик светлой косы. Единственной. Значит, не замужем пока. То-то стреляет глазёнками бесстыжими! Даже у сестрицы Любавы такой копны не было: в кулаке не сразу сожмёшь, вкруг локтя трижды обмотаешь. Я девку запомнила. Волосья-то ей при случае повыдергаю, чтобы чужим мужьям лакомства носить неповадно было. Небось, не я одна в Озёрном краю зуб на красавицу Всемилу точу.
Девица застенчиво хихикнула, отвечая на белозубый оскал Серого. Шутят. Тошно.
Я уже близко подошла и голоса различала:
– Неужто никто не зовёт красавицу такую? – смеялся Серый.
– Звать зовут, да всё не те, всё не любые сердцу… – будто бы смущалась Всемила, то и дело хлопая длинными ресницами: понял ли намёк пришлый молодец?
Мне ли не знать, что Серому в лоб что скажи – не сразу сообразит, что уж про намёки.
– Так не торопись, поищи. Найдётся и по сердцу кто.
– А ежели нашёлся уже, да не знаю, мила ли сама? – а щёчки так и алеют, так и горят! Отхлестать бы охальницу14 по ним! Что ж мой волчара скажет? Я обмерла.
– Так спросила б. Что ж молчать? Ты девка видная! Что за дурак такой откажет? Небось, и сам давно на тебя заглядывается, да всё не решится слова молвить.
Я крепко сжала руки. Что мне та девка? Ну красивая. Видали мы красивых. Волос долог – ум короток.
– А коли он с другой об руку ходит? – не уступала Всемила.
Ну-ка, ну-ка.
– Это ежели он, к примеру, женат? – начало доходить до тугодума.
– Вот не знаю, – вспылила красавица, – женат али нет, но с бабой живёт. Может, сестра она ему! Или мачеха злая!
Вот бессоромна15 девка! Ну на мачеху-то я никак не тяну! Не так уж плохо выгляжу. Кажется…
Мужчина тоже, видать, смутился:
– Ну так… С сёстрами взрослые мужики не живут обычно… Видать, жена всё ж. А с жёнами шутки плохи, – вот тут он прав. – Ты б, может, кого ещё присмотрела? Мало ли орлов в округе?
Всемила топнула ножкой в новом красном (видно, дорогой – нарядилась для беседы) башмачке, мотнула упрямой головой, злые слёзы проглотила, обидой закусив:
– Никто ещё мне от ворот поворот не давал. Что просила – всё делали. Небось, и этот покорится, – и ушла, резко развернувшись, грозно буравя землю каблуками.
Серый так и смотрел ошалело вслед. Понял ли, дурачок, что первую красавицу края отверг? Мой. И ничей боле. Доиграется девка, ой доиграется!
– А что, – говорю, – одной суженой тебе уже мало? Новых подбираешь?
Муж и не вздрогнул. Почуял, видать, что подхожу. Давно ли? Уж не это ли причиной, что не ответил пышнокосой взаимностью?
– Да мне и одной с лихвой!
Серый радостно засмеялся и дёрнул меня за руку, заставляя сесть рядом. Пощекотал носом ухо, прижался шершавыми губами к щеке.
– Смотри, – кивнул он за закат, – давно мы с тобой просто так не отдыхали. Чтоб без погони да боязни. Лепота!
Без боязни. Да… Давно. Сначала Гриньки с его охотниками страшились, убегали да прятались годами. После собственная душа кошмарами по ночам являлась, волчьей становясь. Не слишком ли много ужасов на мою долю выпало? Не пора ли самой стать тем, о ком помыслить по темну страшно?
Я выпутала из серых волос еловую веточку. Берёзовые листья над нами шептались о своём, перекидывая друг дружке последние закатные лучи.
– Пойдём в лес?
Серый обнял меня, прижал к груди:
– Надо ли? Ты глянь, красота какая.
– В лесу тоже красота. Тебе же не хотелось к людям?
– А тебе не хотелось от них.
– Я передумала.
– А я согласился с любимой супругой.
– Ты же требовал, чтобы я научилась сдерживаться!
– Ты, вроде, и научилась. Со вчера ведь ни разу не разозлилась, не обратилась.
Ни разу. Ни с русалками. Ни с анчуткой. И дотошного харчевника я тоже не хотела приложить об стену. Но Серый же не знал. И не узнает, надеюсь. Вслух я лишь сказала:
– Тебе нужно, чтобы я была человеком?
– Ты всегда им была. И останешься. Я обещаю.
«Ты слишком поздно пообещал».
– А если я не хочу?
Его сердце обеспокоенно забилось, затрепыхалось. Теперь я знаю, когда он волнуется. Теперь я слышу.
– Эй, кто тут за мужа? Я решаю, чего ты хочешь! – отшутился Серый и тут же получил оплеуху за нахальство. – Каюсь. Я боялся, что ты загрызёшь кого ненароком. Но ты ж не загрызла? Значит, всё хорошо. Не надо тебе обращаться. Никогда больше не надо. Хватит одного оборотня на семью.
– А тебе, стало быть, можно волком становиться, – я недобро сощурила глаза, но муж этого не видел.
– Фрось, мне выбора-то не давали. Каким родили – так и жил. А за тобой выбор есть. Ты должна оставаться тем, кем была всегда.
– Должна? Разве? А ты?
– А что я?
– Ты будешь бегать по лесам, охотиться на зайцев и людей… лихих людей, а я сидеть дома прясть?
Муж мало не заурчал от представленной картинки, начал поглаживать любимую пальцами по плечу, видать, дорисовывая идеальное будущее.
– Почему бы и нет.
– То есть, ты можешь пользоваться своей силой, а мне надо сдерживаться?
Серый промолчал, предчувствуя бурю.
– Где ты был днём? – внезапно сообразила я.
От него разило лесом. Как же сразу не поняла?
Серый не желал признавать вину:
– Ты сама вчера в деревню просилась. Что ж я, силком тебя потащу?
– А спросить?
– Ты занята была. Старушке помогала, а я рано управился…
– Подождать?
– Угомонись ты. Злишься постоянно, всем недовольна. Потому и пошёл один.
Муж примирительно протянул чашку с остатками кваса. Ту самую, что получил из рук другой женщины. Это я-то всё время злюсь?! Я?!!
Я взвизгнула и выбила сосуд из его ладони. Тот уцелел, но угодил в самые густые заросли терновника.
Серый молча поднялся и пошёл к дому. А я ещё долго вертела в пальцах еловую веточку.
– Милая, что ж ты сидишь на холодном? Простынешь!
Никак задремала? Ну точно! Уж и солнца совсем не видать, и первые бледные звёздочки из-за тучек робко выглядывают, и огоньки в окошках засветились: кто победнее, лучины жжёт, кто живёт на широкую ногу, – свечи. А в доме или двух даже дивные лампы можно разглядеть, что чада не дают, а светят долго-долго, знай подливай тягучую жижу.
Весея заботливо подпихивала под меня край принесённого одеяльца:
– А я думаю, что ж это, почти ночь на дворе, а моих жильцов не видать. Куда запропастились? Сети по деревне ещё рано носить, а сама ты не местная, чтобы первой девок собирать – не пойдут. Глянь-ка, – старушка сквозь сгущающиеся сумерки всмотрелась в лицо собеседницы, – да у тебя ж глаза на мокром месте!
Заботушка всплеснула руками, присела рядом, прямо на холодную землю и скомканную попону, и обняла так, как умела обнимать только мама. Кабы и не плакала до того, сейчас бы разревелась. И не удержались, снова потекли слёзы по щекам. Я уткнулась в цветастый платок, каким наша хозяюшка всегда покрывала покатые плечи, и взвыла. И чего? Неужто в первый раз муж лишнее слово молвил? Неужто никогда не становилось одиноко да тоскливо?
Слёзы всё катились и катились по щекам. Надо бы сказать что, объясниться. Ну как добрая женщина решит, что помер кто? Но воздуха не хватало: вдыхала – и по новой реветь. Разорвать бы рубаху на груди, бежать и выть, выть, выть, выплёскивая всю боль и обиду, что скопилась в сердце. За то, что наивный дурак не понял, когда пожалеть надо, за то, что ушёл, когда стоило извиниться, за то, что забрал из отчего дома, за то, что сделал жену существом, что изнутри разрывается. Не волчица и не человек. Что мне теперь делать, когда горе пережимает шею? Отпускать слёзы? Или отпускать на волю зверя?
– Поплачь, доченька, поплачь. Авось, легче станет. Мужики они ж такие: что в лоб, что по лбу. Не держи горюшко, поплачь.
Я тайком вытерла нос рукавом, подняла отёкшие несчастные глаза:
– Он хороший. Правда, хороший. Дурак просто…
– Все они дураки, милая. Говорила ли я тебе про мужа свого? Нет, не говорила. А тоже ведь знатный дурак! Иной раз как попадёт шлея какая – не удержишь. Возмечталось ему по молодости перевезти меня в Морусию. Дескать, теплее там да жизнь лучше. Хорошо там, где нас нет, правду люди балакают16. Мы ж и жили-то неплохо. Вот в этом самом домишке. Тёплый, уютный. Чисто всегда, каша в печи. Он с утра за рыбой, добытчик мой, а я по дому, стало быть. Когда паутину смести, когда грибков засушить… Мало ли дел найдётся? Да всё ему, дурню, чего-то ещё хотелось. Чтобы не жизнь, а сказка. Пойду, говорит, на заработки. Деньжат накоплю да жизнь тебе обустрою счастливую. А она и была счастливая! Детей боги не дали, так кошка радовала заместо ребёнка. Серая. Красавица. И хвост пушистый-пушистый!
Да разве объяснишь… И ушёл, болезный. Иной раз весточку-другую передавал, ежели кто через нас ехал. А бывало, что и ничего от него не слышно по месяцу-по два. Да…
– И что же? Вернулся? – голос так и дрожал. Знала ведь ответ: он в одинокой старенькой ложке, тщательно вымытой и прибранной, чтобы нечистая сила не приняла её за приглашение, в одной паре онучей17, что сохла в сенях, в единственной в доме подушечке, куда хозяйка заботливо складывала каждый выпавший волосок18 – подложить под голову, когда Мара-смерть явится на порог. Знала, а всё равно спрашивала.
– Да вот, жду, – усмехнулась Весея, – полвека уже, как жду. Всё думаю, нагуляется мой милый по белу свету, да вернётся в родной край. Дождусь. Обязательно дождусь.
Старушка улыбнулась так искренне и доверчиво, что я не выдержала и снова разревелась. Тихо-тихо и отвернувшись в сторону, чтобы она не видела.
– Не грусти, доченька. Развеялась бы лучше, чем слёзы проливать. Явится ведь с повинной муженёк твой, и думать забудешь, что зло держала. Так и нечего сейчас себе душу рвать. Шла бы вон с девками сети по деревне носить. Скоро сбираются уже.
Опять эти сети. Что ж за обряд такой?
– Зачем их носить-то? Пусть бы себе лежали.
– Да ты ж не нашенская, откуда бы тебе знать? – догадалась старушка. – Носим, да. В конце лета кажный год девки сбираются, по домам ходят да достатка желают. Мы им угощение в ответ, а они берут, кланяются и дальше. По всей деревне пройдут, приметят, у кого сети зимовать оставить. Да внимательно смотреть надо! Чтобы и дом – полная чаша, и в семье никакого раздора. Лучше, чтоб и детишек один-два, как Рожаницы пошлют. Три – вообще хорошо. И в том доме, значит, пируют. Благодарят богов, за то, что в этом году перепало, просят, чтоб и в следующем не обделили.
Чуден мир. У нас ровно так же сноп по деревне носили19. При мне уже не бывало, но бабушка Матрёна сказывала, что сама по молодости ходила. Песни распевали, веселились. А потом однажды как-то не собрались. В одну избу глядь, в другую. Ни снопа, ни толпы веселящихся девок. Потерялись. В первом дворе пятеро, во втором семеро, а все разом так и не нашлись. Сноп и вовсе в поле остался: не забрал никто. Так его снегом и замело. Как и сам обычай холодным забвением. На будущий год тоже не собрались. И после него. А потом и не вспомнили, что надо.
А здесь вот носили. Пусть и не сноп. Да какое зерно, когда копни разок землю – на булыжник с корову наткнёшься. Тут всё на озёрах промышляли да в лесах. С тем и ходили, что кормило. Добро.
– Не возьмут меня. Девки же ходят, а я мужняя.
Весея только рукой махнула:
– Возьмут, не боись. Мужняя даже лучше: на кого ещё боги взглянут, как не на берегиню дома родного! – лучше бы не глядели на меня те боги. Ни дома нормального ни семьи. – А вон, погляди: не за тобой ли идут?
И правда шли. В цветастых сарафанах, ярких платках, радостные! А я чем хуже?
– Вот так, милая. Молодец. Погуляй, развейся. А я тебе вкусненького на столе оставлю. Блинцы сегодня затеяла.
Я сделала нерешительный шаг к стайке девушек. Радостный смех слыхать издали. Правда что, пора и мне повеселиться.
Пока я нагнала ходящих, успела и щёки пощипать, чтобы зарумянились, и глаза зарёванные росой протереть. Обернулась помахать на прощание, но старушку не увидела. Ушла, наверное. Блины же.
– Кого это к нам Лихо принесло?
А я только этот звонкий уверенный голосок забывать начала. Ой, Всемила, не трогай Лихо, пока оно тихо!
– Да вот, – наигранно равнодушно пожала я плечами, – дай, думаю, гляну, как в Озёрном Краю обряды справляют. Возьмёте ли, девицы?
Всемила бы, конечно, нашла повод отказать. Да и мне не в радость с ней вечер коротать. Но, раз уж пришла, поворачивать негоже. Я преградила красавице путь, глядя поверх неё на остальных гуляющих и искренне улыбаясь.
– Возьмём!
– Вместе веселее!
– Больше – лучше! – послышалось с разных сторон.
Всемила уступила, хоть и кинула грозный взгляд. А мне вдруг так смешно стало! Девка. Молодая да глупая. Глаз на мужа чужого положила. На оборотня! Да ты ни в жизнь с волчицей не сдюжишь!
Я развернулась, мотнув косами прямо у соперницы перед глазами: две косы-то! Знай, против кого идёшь – против жены законной!
– А пойдёмте теперь к Стояне, – послышалось в толпе, – она харчевнику сегодня сказывала, что пряники напечёт, авось и нам что перепадёт!
– Так самые ж румяные она наверняка для Светолика и отложила! – развеселились в ответ.
– Лопнет тот Светолик! Не в харчевне же он их раздавать будет, а в самого столько не влезет!
Девки захохотали и двинулись дальше, пропустив нашу гостеприимную избушку.
– А в дом Весеи что ж не зайти? – возмутилась я.
– Придумаешь тоже, – махнула рукой румяная коза, подхватила под локоть и потащила с толпой. Мало ли, какие у них правила? Я тогда старушке тех же пряников прихвачу. Порадую.
На пороге дома Стояны нас встретил знакомый ребёнок. Младен что-то выстругивал в тусклом свете окошек, видимо, отказываясь спать из чистого упрямства. Гостей не испугался, а когда признал среди них меня, и вовсе бросился обниматься. Я неловко похлопала по вихрам обхватившего мои колени мальчишку. Но тот так просто не отставал, цапнул тётю-волкодлака за руку и потащил сразу в дом.
– Мама! Мама! Сети принесли!
Сегодня я никак бы не узнала в Стояне бойко кокетничавшую с харчевником бабу. Навстречу вышла степенная женщина, мать да хозяйка. Ворот туго зашнурован. И то: не перед девками же хвастать тем, что Доля подарила. А парней среди нас и не было. А и верно, мужчинам заведено у Земли и Воды брать, а женщинам просить да благодарить. Одни рыбу весь год добывают, другие тёплый кров для орудия к зиме присматривают.
Вперёд вышла Всемила. Да не просто вышла, а сделала круг, чтобы врагиню ненароком плечом задеть, дескать, гляди, я тут главная. На меня любуются. Задела и зашипела от боли: балованная красавица нежная да мягкая. Куда ей до моих острых плеч? Ну, может, дело ещё в том было, что я намеренно напряглась и выставила локоть. Но не пойман – не вор, а она первая начала.
– Здравствуй лето, здравствуй и зиму, хозяюшка, – пропела Всемила. Не в первый раз речь вела, сразу видно.
– И ты здравствуй, красавица! С чем пожаловала? – ритуально поклонилась женщина в ответ.
Низенькая конопатая девка торжественно передала Всемиле сети: на огромном плоском блюде, увешанные лентами, бусами, обложенные ветками клюквы да брусники; вкруг лежали открытые пирожки, что в Озёрном Краю звались калитками.
Ведущая перекинула толстую косу через плечо, приняла поднос и заговорила так строго, словно отчитывала девку неразумную. Так бы и вдарила.
– Дома обходим, ищем, где потеплей да посытней. Хорошо ли у тебя живётся?
– В добре и здравии, благодарствую, – нехотя отвечала принимавшая нас женщина, как заведено. – Боги миловали.
– А будет ли чем лишний рот прокормить?
– Боги дадут, хватит и на гостей.
– А перезимует ли у тебя сеть?
Всемила пытала хозяйку вопросами, та смиренно отвечала, хоть оставить святыню у себя и не мечтала. Какой бы складной вдова не была, а всё ж вдова. Второго мужа она в дом так и не заманила, но, видно, знала, что только пока. Уж на будущий год девки придут к ней не просто сытости пожелать, а и самой достойной в Краю назовут. Она позаботится.
Младен всё вертелся под ногами, то хватая мать за юбку, чувствуя, что разговор становится всё неприятнее, то перебегая ко мне, мало не в рот заглядывая (покажу ли зубы?).
– А чем потчевать станешь?
О пряничках замечтались. Не тут-то было! Хозяйский сынок покраснел, как самый настоящий рак, заозирался да бегом побежал на печь, будто бы дела у него там срочные. Из кармана предательски выпал огрызок, в котором угощение узнавалось с трудом: сладкую верхушку обкусали сразу, корочки пообламывали, сушёные ягоды повыковыривали. Вот неслух! Стояна лишь вздохнула и украдкой погрозила мальчишке кулаком. Вредитель юркнул в укрытие и носа больше не казал.
– Чем богаты.
На и так ломившееся от яств блюдо перекочевали лепёшки с ароматными травами, луком да яйцом. Хоть главное угощение маленький воришка урвал, а мать всё равно выкрутилась. На скорую руку, а какую красоту сготовила. Я невольно потянулась подчерпнуть вытекающую сочную начинку – и зашипела от боли. Всемила хлопнула меня по ладони и теперь стояла довольная, показывая, что она тут решает, когда можно пировать. Низкое утробное урчание вышло само собой – убью! Ногти удлинились, прорезали пальцы болью… И быть бы беде, да Младен с грохотом свалился с печи и как давай кричать! Случайно ли неуклюжий мальчишка неловко повернулся или подглядывал да выручил спасшую его от русалок волчицу? А и знать не хочу. Выскочила на улицу, вдохнула летнего ночного холода – полегчало.
А Всемила хитра. Поняла, что лишку хватила, так после и близко ко мне не подошла. Хотела заглянуть в её бесстыжие зенки20, спросить, мол, на кого руку подняла, визгопряха21? Но теперь она всё больше за спины подруг пряталась. А мне и веселье больше не в радость. Ни дом живеньких старичков, что пели нам неприличные, но такие смешные частушки, не порадовал; ни хоромы, где каждую обошли и угостили густым сладким киселём, настроения не улучшили; даже огромный рыбный пирог, на который мы в итоге и сменяли сеть, не вызывал аппетита. Кто бы сомневался, что пировать довелось в доме моей супротивницы. А угощение в горло не лезло, песни не пелись, благодарственные речи и подавно не говорились. Всё думала, как бы с наглой девкой с глазу на глаз побеседовать да объяснить, что негоже она себя ведёт.
Не вечно ж прятаться. До задка Всемила, постоянно озираясь, всё ж таки выскочила. А я вслед за ней. Ох грядёт веселье!
Я прислонилось к стене в тени стрехи, сложила руки на груди и стала ждать. Вот уж перепугается дурёха, когда меня приметит.
– А что ж это ты, девица, ручки распускаешь? – протянула я, выныривая из темноты.
Всемила сбилась с шага, но спесивость взяла своё. Задрала маленький курносый носик, уперла руки в бока:
– А ты что же, решила, что пришлой бабе всё позволено? Не тяни свои, куда не надо, так и я свои распускать не стану!
Я недобро засмеялась:
– Лепёшки лепёшками, а вот к чужим мужьям, я смотрю, ты и сама лапки протянуть горазда. Может, тут уже мне стоит показать, чья власть?
– Это твоя-то? – соперница нахально выпятила грудь, притопнула ножкой. – Ты на рожу свою глянь наперво, а потом уже со мной спорить приходи.
Гадина хотела развернуться да уйти к дому, решила, я опешу от обидных слов или испугаюсь острого языка. Может, это и действовало на забитых деревенских девчушек, но я-то давно выросла. Я схватила словоохотливую за плечо и с силой развернула к себе, чуть наклонилась, чтобы смотреть ей прямо в лицо, и зашипела:
– На чужой каравай, дура, рта не разевай. Не знаешь, с кем связалась, так и не лезь. Сказано тебе, отступись. Не суйся к мужу. Серый – мой, ясно тебе?
Всемила пищала и дёргалась, пытаясь вырваться. Но волчица брала своё и сила в моих пальцах была уже нечеловеческая. Вот-вот прорежут острые когти нарядный сарафан, вопьются в нежную тонкую кожу и побежит кровь. Сладкая, горячая, пьянящая. Я усилила хватку.
– Ты мне не матушка, чтобы я тебя слушала! – вот же упрямая девка! – Пусти, плеха22!
– Умей вовремя спрятаться, – я грозно насупила брови, – в эту сказочку тебе лучше не соваться. На этого мужа даже не смотреть. Ясно?
А дурёха всё громче голосила. Часть-другая и народ сбежится, забыв про веселье и песни:
– Я здесь решаю, на какого мужа кто смотрит! Я! Одно слово моё и все на вас окрысятся, вилами из деревни погонят, мужа твоего и вовсе к забору пригвоздят!
Дальше стало тихо. Рот крикливой девки открывался, но ни звука я не слышала. Или слышать не хотела? Кажется, кто-то на визг прибежал да бросился защищать всеобщую любимицу. А я… Да что я? Я достала из-за голенища привычный маленький ножичек, которым обыкновенно срезала грибы, и… Нет, ну кто станет убивать девку за то, что ума не нажила покамест? Я схватила Всемилу за пышную косу, да и отмахнула её у самого затылка. Хороший нож. Острый. Серый только на днях подтачивал. Угодил.
Красавица затихла, подняла дрожащие руки к голове: хвать! А коса уж валяется у ног мёртвой змеёй.
Я глубоко спокойно вздохнула и пошла со двора. Довольны остались обе: и я и волчица. Впервые с той злополучной ночи, когда впервые обратилась, я чувствовала, что зверь защищает, утешает и бережёт. Мы словно рука об руку ступали. Не враги, разрывающие надвое одно тело, быть может, ещё даже не друзья. Но союзники. Единые, слившиеся, понимающие и принимающие то, кем каждая являлась. И становящиеся кем-то новым. Уверенным, сильным и опасным.
Всемила всё продолжала голосить. Напуганные девки обступили её, утешали, озирались в поисках обидчицы.
А Всемила ревела в голос.
Музыка.