Кристина - читать онлайн

1. Первый взгляд

– О Боже! – внезапно воскликнул мой друг Эрни Каннингейм.

– Что такое? – спросил я.

Его глаза были готовы вылезти из очков, а шея вывернута так, словно была на шарнирах.

– Дэннис, останови машину! Вернись!

– Да что тебе…

– Вернись, я хочу еще раз взглянуть на нее!

Вдруг меня осенило.

– Ох, Эрни, только не это, – сказал я. – Если ты имеешь в виду ту… вещь, которую мы проехали…

– Вернись! – Он почти стонал.

Я вернулся, думая, что Эрни хочет сыграть со мной какую-то тонкую шутку. Но это было не так. На самом деле свершилось нечто ужасное. Эрни влюбился.

Она была прескверной шуткой, и я никогда не узнаю, что Эрни в ней увидел в тот день. Левую часть ее ветрового стекла опутывала паутина трещин. Задний бампер почти отвалился, а обивка выглядела так, словно над ней поработали с ножом. Хуже всего было то, что под двигателем чернела широкая лужа масла.

Эрни влюбился в «плимут-фурию» 1958 года выпуска – один из тех, с большими длинными плавниками. На правой части ветрового стекла желтел бумажный листок с надписью: «Продается».

– Дэннис, ты взгляни на ее линии! – прошептал Эрни. Он бегал вокруг машины, как одержимый.

– Эрни, ты меня разыгрываешь, да? – произнес я. – Или у тебя солнечный удар? Скажи, что ты перегрелся на солнце. Я отвезу тебя домой, уложу в постель, и мы обо всем забудем, ладно?

Однако я говорил без большой надежды. Он умел шутить, а сейчас был скорее похож на сумасшедшего, чем на шутника.

Ничего не ответив, он уселся на заднее сиденье. Двадцать лет назад оно было красным. Теперь вылиняло до бледно-розового.

Я набрал в легкие побольше воздуха и шумно выдохнул.

– Она выглядит так, словно русская армия прошла по ней на пути в Берлин, – сказал я.

Наконец он заметил, что я все еще был рядом.

– Да… немного побита. Но ее можно поправить… Просто она нуждается в уходе. Это настоящая красавица, Дэннис. Она еще…

– Эй вы, двое! Что вы там делаете?

На нас смотрел какой-то старикашка лет семидесяти. Может быть, меньше. Я сразу узнал в нем тот тип пижонов, который мне особенно отвратителен. Его длинные редкие волосы росли только с одной стороны. Правая часть черепа почти облысела от псориаза.

На нем были зеленые стариковские рейтузы и легкие кеды. Рубашки не было: вместо нее что-то обтягивало пояс наподобие женского корсета. Когда он подошел поближе, я увидел, что это был бандаж для укрепления спины. С первого взгляда можно было сказать, что он не менял его со времени смерти Линдона Джонсона.

– Чего вы тут забыли, ребята? – Голос у него был резкий и скрипучий.

– Сэр, это ваша машина? – спросил Эрни.

Дурацкий вопрос. «Плимут» был припаркован как раз на заросшей лужайке перед домом, из которого вышел старик.

– А если и так? – Старикашка вызывающе повысил тон.

– Я, – проглотил Эрни, – я хочу купить ее.

Глаза старого пижона сверкнули, а злое выражение лица сменилось плотоядной ухмылкой. Внезапно я почувствовал, что меня пробирает холод, – в какое-то мгновение я был готов схватить Эрни и утащить его куда-нибудь. Что-то мелькнуло в глазах старика. Не мысль – что-то за мыслью.

– Ну, я так и подумал, – произнес он и протянул Эрни руку. – Мое имя Лебэй. Ролланд Д. Лебэй. Отставной военный.

– Эрни Каннингейм.

Обменявшись рукопожатием с Эрни, престарелый физкультурник небрежно кивнул в мою сторону. Я был вне игры, он вел мяч к воротам. Эрни мог с таким же успехом протянуть Лебэю свой бумажник.

– Сколько? – спросил Эрни. А затем сделал неожиданный финт. – Сколько бы вы ни запросили, все равно она стоит больше.

Вместо выдоха я испустил протяжный стон. К бумажнику прибавилась его чековая книжка.

Губы Лебэя дрогнули, а глаза подозрительно сузились. Полагаю, он оценивал вероятность того, что над ним хотят подшутить. Он поискал признаки коварства на открытом, выжидающем лице Эрни, а потом задал убийственно проницательный вопрос:

– Сынок, а у тебя когда-нибудь была машина?

– У него – «мустанг-мах», вторая модель, – сказал я быстро. – Ему родители купили. Там коробка передач Херста, нагнетатель, и он может расплавить дорогу даже на первой скорости. Там…

– Нет, – сказал Эрни. – Я весной получил водительские права.

Лебэй бросил на меня сумасшедший взгляд, а потом все внимание сосредоточил на первоначальной мишени. Он засунул обе руки за пояс и расправил его. Я почувствовал запах пота.

– В армии повредил спину, – проговорил он. – Врачи так и не смогли ее вылечить. Если вас, ребята, кто-нибудь спросит, что неладно в этом мире, то смело называйте три вещи: врачи, начальство и черные радикалы. Нет ничего хуже врачей. Если вас спросят, кто вам это сказал, то можете сослаться на Ролланда Д.Лебэя. Да.

Он с любовью прикоснулся к обшарпанному капоту «плимута».

– Лучшая машина из всех, что у меня были. Я купил ее в сентябре пятьдесят седьмого. Лучшая модель того года. Тогда от нее пахло новеньким автомобилем, а это самый лучший аромат в мире. – Он немного подумал. – Не считая запаха гнили.

Я осторожно посмотрел на старика, не зная, смеяться или нет. Он, казалось, ничего не замечал.

– Я носил хаки почти тридцать четыре года, – продолжал он, все еще поглаживая капот машины, – с шестнадцати лет. В двадцать третьем году пошел в армию и с тех пор успел наглотаться всякого дерьма. Во время второй мировой я видел, как у людей кишки вылезали из ушей. Это было во Франции. У них кишки вылезали из ушей. Ты веришь мне, сынок?

– Да, сэр, – нетерпеливо ответил Эрни. Не думаю, что он слышал Лебэя. – Что касается машины…

– Я надорвал спину весной пятьдесят седьмого, – невозмутимо продолжал старик. – В армии тогда было несладко. Комиссия мне дала полную непригодность, и я вернулся в Либертивилл. Через некоторое время я пошел в контору Нормана Кобба, торговавшую «плимутами», и купил эту машину. По моей просьбе ее покрасили в красный и белый цвета, как модель следующего года. Мне нравится красный цвет. Когда я впервые сел за ее руль, на счетчике было всего шесть миль. Вот так.

Он сплюнул.

Я взглянул на счетчик. Стекло было мутным, но я все-таки сумел разобрать цифры: 97,432.

И шесть десятых. Иисус бы заплакал.

– Если вы ее так любите, то зачем продаете? – спросил я.

Он как-то странно посмотрел на меня:

– Ты надо мной смеешься, сынок?

Я не ответил, но выдержал его взгляд.

После недолгого замешательства (которого Эрни не заметил: он любовно поглаживал плавники машины) старик ответил:

– Больше не могу управлять ею. Спина становится все хуже. И глаза тоже.

Внезапно я понял – или подумал, что понял. Если он ничего не напутал с годами, то сейчас ему был семьдесят один год. А после семидесяти в нашем штате не продлевали водительских прав, если вы не проходили тщательной проверки зрения. Лебэй не мог пройти освидетельствования и решил отказаться от «плимута». К тому же на такой развалюхе было опасно ездить с любым зрением.

– Сколько вы хотите за нее? – снова спросил Эрни. Ох, ему не терпелось покинуть этот мир.

Лебэй поднял лицо к небу, словно раздумывал, будет ли сегодня дождь. Затем опустил взгляд на Эрни и расплылся в улыбке, которая мне показалась такой же плотоядной, как и предыдущая ухмылка.

– Я бы попросил три сотни, – произнес он. – Но тебе, парень, я готов уступить за двести пятьдесят.

– О мой Бог, – сказал я.

Однако он знал, как вбить клин между мной и его жертвой. Как говорил мой дедушка, он не вчера вылез из стога сена.

– Ладно, – резко сказал он. – Если она не настолько нужна тебе, то я пошел смотреть «Край ночи». Тридцать четвертая серия. Никогда не пропускаю этого фильма. Приятно было поболтать с вами, ребята. Пока.

Эрни бросил на меня обиженный взгляд и, догнав старика, схватил его за локоть. Я не слышал слов, но видел больше чем достаточно. Эрни приносил извинения. Тот же хотел, чтобы Эрни понял, насколько ему невыносимо слышать, как поносят его машину, за рулем которой он провел лучшие годы. Эрни соглашался. И снова я почувствовал что-то осознанно страшное в нем… Это было как если бы ноябрьский ветер умел думать. Не знаю, как передать это другими словами.

– Если он еще что-нибудь скажет, то я умываю руки, – проговорил Лебэй и показал на меня корявым пальцем.

– Он не скажет, не скажет, – торопливо произнес Эрни. – Три сотни, вы сказали?

– Да, по-моему, как раз…

– Двести пятьдесят, как я слышал, – перебил я.

Эрни побледнел, думая, что старик снова уйдет, однако тот решил больше не рисковать. Рыбка была почти вытащена из воды.

– Хорошо, пусть будет двести пятьдесят, – снизошел Лебэй.

Он взглянул в мою сторону, и мы поняли друг друга: он ненавидел меня, а я – его.

К моему все возраставшему ужасу, Эрни достал бумажник и начал рыться в нем. Мы трое молчали. Лебэй наблюдал. Я отвернулся и стал смотреть на маленького парнишку, который старательно пытался покончить с собой при помощи красно-зеленого скейтборда. Где-то лаяла собака. У меня осталась только одна надежда на то, что Эрни выберется из этого кошмара: был день перед получкой. Через двадцать четыре часа его лихорадка могла пройти.

Когда я снова повернулся к ним, Эрни и Лебэй разглядывали две пятидолларовые и шесть долларовых бумажек – больше у них ничего не было.

– Как насчет чека? – спросил Эрни.

Лебэй одарил его сухой улыбкой и ничего не ответил.

– Это хороший чек, – запротестовал Эрни.

Он был прав. Все лето мы вкалывали у «Хардсон бразерс», нанявших нас на строительство шоссе I-376, – жители окрестностей Питсбурга уже не думали, что это строительство когда-нибудь закончится. Брэд Джефрис, работавший там мастером, согласился взять Эрни на место сигнальщика, но иногда давал ему и более тяжелые работы. За три месяца Эрни получил достаточно денег, а кроме того, частично избавился от своих вулканических наростов. Может быть, в этом ему помог загар.

– Я не сомневаюсь, что это хороший чек, – сказал Лебэй, – но все-таки лучше иметь дело с наличностью. Пойми меня правильно.

Не знаю, как Эрни, но я понял. Оплату чека можно было бы запросто приостановить, если бы по дороге домой у «плимута» отвалилась тяга или взорвался клапан.

– Можете позвонить в банк! – воскликнул Эрни, приходя в отчаяние.

– Нет, уже половина шестого. Банк давно закрыт.

– Пусть это будет задатком, – произнес Эрни, протягивая шестнадцать долларов.

Он выглядел настоящим сумасшедшим. Вряд ли вы поверите незнакомому парню, который обещает вам принести завтра кучу денег. Мне и самому было трудно поверить в это. Однако Ролланд Д.Лебэй ничуть не смутился, и я объяснил это тем, что к своим годам он успел многое повидать. Потом я стал думать, что его излишняя самоуверенность была вызвана совсем другими причинами. Так или иначе, он был склонен проявить себя истинным джентльменом.

– Мне нужно по крайней мере десять процентов, – сказал Лебэй. Рыбка была вытащена из воды, через секунду она оказалась бы в сачке. – Если у меня будет десять процентов, то я подержу ее до завтра.

– Дэннис, – проговорил Эрни, – ты не сможешь одолжить мне девять баксов?

В моем бумажнике было двенадцать, и я не знал, на что их потратить. Тогда у меня еще не было повода тратить все деньги в ресторанах и цветочных магазинах. Я был богат, но одинок.

– Давай отойдем в сторону, – предложил я.

Лебэй нахмурился, но понял, что без моего участия уже не обойдется. Его длинные седые волосы развевались на ветру. Одной рукой он опирался на капот «плимута».

Мы с Эрни вернулись к моему «дастеру» семьдесят пятого года, припаркованному возле обочины. Я положил ладонь на плечо Эрни. Почему-то мне вспомнилось, как мы проводили осенние дождливые дни в его комнате, когда нам было по шесть лет, как смотрели мультики по старому черно-белому телевизору или рисовали карандашами, которые обычно торчали в пустой банке из-под кофе. От этих воспоминаний мне стало грустно и немного страшно. Знаете, иногда мне кажется, что шесть лет – самый оптимальный возраст для человека и поэтому занимает такую небольшую часть жизни.

– Дэннис, у тебя есть хоть сколько-нибудь? Я завтра отдам.

– Да, у меня есть, – сказал я. – Но во имя Бога, что ты делаешь, Эрни? У этого старого прощелыги полная непригодность. Он не нуждается в деньгах, и ты не общество милосердия.

– Не понял, о чем ты?

– Он выжимает тебя. Он выжимает тебя просто для собственного удовольствия. Если бы он отвез машину к Дарнеллу, то не получил бы и пятидесяти долларов, потому что ее можно продать только по частям. Это кусок дерьма.

– Нет, ты не прав.

Если бы не худоба и прыщи, мой друг Эрни выглядел бы вполне обыкновенно. Но Господь каждому дарит по крайней мере одну достойную деталь внешности, и я думаю, что у Эрни это были глаза. Ни у кого, кроме него, я не видел таких умных и красивых глаз цвета облачного осеннего дня. Даже за очками они были выразительны. Но сейчас их затягивала какая-то серая поволока.

– Это совсем не кусок дерьма.

Вот когда я начал по-настоящему понимать, что у Эрни появилось нечто большее, чем просто желание купить машину. Раньше ему хватало того, что он ездил со мной, а изредка и сам мог порулить на третьей скорости. Колесить по дорогам он не собирался; насколько я знал Эрни, он не был сторонником таких развлечений. Нет, это было что-то совсем другое.

Я сказал:

– Хотя бы попроси завести ее. Под ней масляная лужа. Скорее всего цилиндр лопнул. Я думаю, что…

– Ты одолжишь мне девять долларов? – Его глаза смотрели прямо в мои.

Я сдался. Я достал бумажник и вручил ему девять баксов.

– Спасибо, Дэннис, – поблагодарил он.

– Это на твои похороны, парень.

Ничего не ответив, он прибавил мои девять долларов к своим шестнадцати и вернулся к Лебэю, стоявшему около машины. Взяв деньги, тот послюнявил палец и тщательно их пересчитал.

– Запомни, я держу ее только двадцать четыре часа, – произнес Лебэй.

– Да, сэр. Все будет в порядке.

– Сейчас я схожу домой и напишу тебе расписку. Как ты сказал, твое имя?

– Каннингейм. Арнольд Каннингейм.

Лебэй хмыкнул и пошел по заросшей лужайке к задней двери дома. Спереди у этого строения была целая комбинация алюминиевых дверей, над ними располагался замысловатый узор с буквой Л, обрамленной вензелями.

За ним хлопнула дверь.

– Странный он тип, Эрни. Странный сукин сын, этот…

Но Эрни рядом не было. Он сидел за рулем машины. На его лице было все то же блаженное выражение.

Подойдя к капоту, я увидел, что тот был не заперт, и поднял крышку. Раздался скрип, как в фильмах о домах с привидениями. Посыпалась металлическая пыль. Допотопный аккумулятор был весь изъеден коррозией, на клеммах нельзя было отличить плюс от минуса. Я мрачно заглянул в карбюратор: внутри он был чернее, чем угольная шахта.

Я закрыл капот и приблизился к Эрни. Он задумчиво водил рукой по приборной доске. Предельное значение на спидометре было абсолютно абсурдным – сто двадцать миль в час. Когда машины ездили с такой скоростью?

– Эрни, по-моему, двигатель ни к черту не годится. Эта машина – полная рухлядь. Если тебе нужны колеса, то за двести пятьдесят долларов мы сможем найти что-нибудь получше. Гораздо лучше.

– Ей двадцать лет, – проговорил он. – Ты хоть понимаешь, что если машине двадцать лет, то ее уже официально считают антиквариатом.

– Понимаю, – буркнул я. – На заднем дворе у Дарнелла полным-полно такого антиквариата.

– Дэннис…

Дверь снова хлопнула. Лебэй шел обратно. Он мог бы не торопиться: дальнейшая дискуссия все равно была бы бесполезной. Может быть, я не самый чувствительный из людей, но если сигнал достаточно сильный, то он до меня доходит. Эрни испытывал потребность купить вещь, и я не собирался отговаривать его. Думаю, что никто в мире не собирался делать этого.

Лебэй торжественно вручил лист почтовой бумаги. На нем было написано старческим паукообразным почерком: «Получено от Арнольда Каннингейма двадцать пять долларов как 24-часовой залог за «плимут» 1958 года, Кристину». Внизу стояло его имя.

– Что это еще за Кристина? – спросил я, думая, что он допустил какую-то ошибку.

Его губы сжались, а плечи приподнялись, как будто он ждал, что над ним будут смеяться… или как будто призывал меня посмеяться над ним.

– Кристина, – сказал он, – так я ее назвал.

– Кристина… – проговорил Эрни. – Мне нравится. А тебе, Дэннис?

Теперь он толковал о названии.

Он еще думал, как назвать свою чертову штуковину. Это было уже слишком.

– Ну, что же ты молчишь, Дэннис! Тебе нравится это имя?

– Нет, – ответил я. – Если тебе необходимо назвать ее, то почему не назвать ее Беда?

Кажется, он обиделся. Но мне было все равно. Я вернулся к своей машине и стал дожидаться его, жалея о том, что не поехал домой другой дорогой.

2. Первая ссора

Я отвез Эрни домой и, перед тем как ехать к себе, пошел с ним выпить по стакану молока и перекусить парой пирожных. О таком решении я очень скоро пожалел.

Семья Каннингеймов жила на Лорел-стрит, в западной части Либертивилла. Вообще Либертивилл полностью застроен жилыми домами: на нашей улице тоже нет офисов и контор. Однако Лорел-стрит недаром считается спальней университетского общества, которое там обосновалось с незапамятных времен.

По дороге домой Эрни о чем-то думал; я старался не мешать ему, хотя и спросил, что он собирается делать с машиной.

– Приводить в порядок, – рассеянно ответил он и снова погрузился в молчание.

Нет спору, у него были кое-какие способности. Он умел обращаться с инструментами, умел быстро находить неисправности и знал, как устранять их. Его чувствительные руки были восприимчивы к автомобильной механике. Конечно, он мог починить машину, но деньги, которые заработал летом, предназначались для колледжа. У него никогда не было машины, он не имел ни малейшего представления о том, с какой безжалостностью старые машины умеют высасывать деньги. Они высасывают их так же, как вампир высасывает кровь. Он мог бы избежать затрат на ручной труд, если бы все делал сам, но одни запчасти разорили бы его еще до окончания работы.

Я сказал ему об этом, но он только поежился. Его взгляд был отстраненным и туманным. Не знаю, о чем он думал.

Майкл и Регина Каннингейм были дома – она трудилась над составлением картинок-загадок, а он слушал музыку в общей комнате.

Прошло не очень много времени, прежде чем я пожалел, что не отказался от молока и пирожных. Эрни рассказал им о том, что сделал, показал расписку, и они стали ходить по потолку.

Вы должны понять, что Майкл и Регина были цветом университетского общества. Они были призваны служить делу прогресса, а для них это значило – выражать протест. Они протестовали против раскола в начале шестидесятых, против войны во Вьетнаме, против Никсона, против полицейского произвола, против расовой сегрегации в школах и против жестоких родителей. Для этого нужно было говорить – говорить почти без умолку. И потребность в разговорах у них была такая же, как потребность в службе общественному прогрессу. Они были готовы принять участие во всех ночных сеансах спутниковой телесвязи, выступать по радио и на всех семинарах, где могли высказать свое мнение о какой-нибудь злободневной проблеме. Одному Богу известно, сколько времени они провели на различных «горячих линиях» или на старом добром «телефоне доверия», куда может позвонить человек, думающий о самоубийстве, и услышать приятный голос, отвечающий: «Не делай этого, парень, у тебя есть важная миссия на космическом корабле по имени Земля». После тридцати лет преподавания в университете вы готовы раскрывать рот так же, как собаки Павлова готовы выделять слюну по первому звонку дрессировщика. Бьюсь об заклад, что вам это даже нравится.

Регина (они настаивали, чтобы я называл их по имени) была все еще привлекательной сорокапятилетней женщиной с довольно холодными полуаристократическими манерами – я хочу сказать, что она умудрялась выглядеть аристократично даже тогда, когда носила протертые джинсы, а это было всегда. Она преподавала английскую литературу и специализировалась на ранних английских поэтах. Ее диссертация была посвящена Роберту Геррику.

Майкл читал лекции по истории. Он казался таким же печальным и меланхоличным, как музыка, которую он ставил на своем магнитофоне, хотя печаль и меланхолия не были свойственны его натуре. Иногда он заставлял меня задуматься над тем, что сказал Ринго Старр, когда «Битлз» впервые очутились в Америке и на какой-то пресс-конференции у него спросили, действительно ли он так печален, как выглядит. «Нет, – ответил Ринго, – это просто мое лицо». Майкл был как раз таким. Кроме того, его тонкое лицо и толстые роговые очки делали его похожим на карикатурного профессора, изображаемого под какой-нибудь недружелюбной заметкой в газете.

– Привет, Эрни, – сказала Регина, когда мы вошли. – Привет, Дэннис.

После этого она уже не радовалась нашему приходу.

Мы поздоровались и сели за столик, стоявший в углу. Нам принесли молоко и пирожные. Вскоре музыка оборвалась, и в кухню, шаркая шлепанцами, вошел Майкл. Он выглядел так, словно только что умер его лучший друг.

– Вы сегодня припозднились, мальчики, – проговорил он. – Что-нибудь случилось?

– Я купил машину, – произнес Эрни, отрезая кусок пирожного.

– Что ты сделал? – прокричала его мать из другой комнаты.

Вслед за тем послышался глухой стук упавшей книги. Вот когда я начал жалеть, что не поехал домой.

Майкл Каннингейм повернулся к сыну, держа в одной руке пакет с яблоками, а в другой – пластиковую коробку с йогуртом.

– Ты шутишь, – сказал он, и я почему-то обратил внимание на то, что эспаньолка, которую он носил с семидесятого года, была почти седая. – Эрни, ты ведь шутишь, да? Скажи, что ты шутишь.

Вошла Регина, высокая, полуаристократичная и едва сдерживающая бешенство. Она пристально посмотрела на Эрни и поняла, что тот не шутил.

– Ты не можешь купить машину, – произнесла она. – О чем ты говоришь? Тебе только семнадцать лет.

Эрни медленно перевел взгляд с отца, застывшего у холодильника, на мать, стоявшую в дверном проеме. Я никогда прежде не видел у него такого упрямого и твердого выражения лица. Если бы он почаще так держался в школе, то, думаю, его бы там перестали прогонять отовсюду.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Я мог купить ее без всяких проблем. Купить машину за наличные не так трудно. Другое дело – зарегистрировать ее в семнадцать лет. Вот тут мне понадобится ваше разрешение.

Они смотрели на него с изумлением и недоумением, которые вызвали у меня чувство тревоги, смешанной со злостью. Ведь при всем своем либеральном образе мыслей и при всей любви к разоренным фермерам, брошенным женам и незамужним матерям они всегда управляли Эрни.

И Эрни позволял управлять собой.

– Не думаю, что тебе стоит разговаривать с матерью в таком тоне, – произнес Майкл. Он положил яблоки и йогурт обратно в холодильник и медленно закрыл дверцу. – Ты слишком молод, чтобы иметь машину.

– А Дэннис? – тотчас спросил Эрни.

– Какие взгляды у родителей Дэнниса и какие у нас – это две совершенно различные вещи, – сказала Регина Каннингейм. Я еще никогда не слышал, чтобы ее голос был так холоден. Никогда. – И ты не имеешь права делать такие вещи, не посоветовавшись с твоим отцом и матерью о том…

– Не посоветовавшись с вами! – внезапно заорал Эрни. Он расплескал молоко. На его шее выступили крупные вены, похожие на веревки.

Регина отступила на шаг, у нее отвалилась челюсть. Могу поклясться, что она ни разу в жизни не думала, что ее сын, этот гадкий утенок, будет когда-нибудь орать на нее. Майкл, казалось, был поражен не меньше. До них постепенно начало доходить то, что я уже почувствовал, – по каким-то неведомым причинам Эрни наконец понял, что по-настоящему чего-то хочет. А Бог помогает таким людям.

– Советоваться с вами! Хватит с меня ваших семейных советов! Сколько их ни было, никогда я не мог добиться того, чего хотел! Ведь у вас всегда было два голоса против моего одного! Да на черта мне такие семейные советы? Я купил машину, и… все тут!

– Нет, не все, – проговорила Регина.

Она плотно сжала губы и странным образом (а может быть, как раз наоборот) утратила свой прежний полуаристократический вид; теперь она выглядела, как королева Шотландии, если бы ту можно было одеть в джинсы и все прочее. Глядя на Майкла, я почувствовал острую жалость к нему – так он был подавлен и несчастен. Ему даже некуда было пойти. Он был дома. И в его доме начиналась война двух поколений. Регина была явно готова к ней, а Майкл – еще нет. Мне не хотелось участвовать во всем этом. Я встал и пошел к двери.

– Ты позволил ему? – спросила Регина. Она смотрела на меня так надменно, точно мы никогда не пекли пироги и все вместе не ездили на их семейные пикники. – Дэннис, ты меня удивляешь.

Ее слова меня уязвили. Мне всегда нравилась мама Эрни, но полностью я ей не доверял никогда, по крайней мере после случая, произошедшего лет десять назад.

Однажды, когда мы катались на велосипедах, Эрни упал и здорово поранил ногу. Я сам привез его домой, и врач наложил ему полдюжины швов. Затем Регина отчитала меня так, что я был готов разреветься – еще бы, мне было всего восемь лет, и я видел лужу крови. Не помню всех ее обвинений, но, кажется, начала она со строгого выговора за то, что я плохо присматривал за ее сыном, точно он был моложе, а не одного возраста со мной.

Теперь для меня снова прозвучало то же самое – Дэннис, ты плохо присматривал за ним, – и я разозлился. Не только из-за отношения к Регине. Когда вам семнадцать лет, вы почти всегда становитесь на сторону своих сверстников. Вы инстинктивно чувствуете, что если не будете отстаивать эту территорию, то ваши собственные папа и мама – из лучших побуждений – будут счастливы окружить вас непреодолимой стеной и вечно держать в загоне для малолеток.

Я разозлился и старался не взорваться.

– Ничего я ему не позволял, – произнес я как можно спокойнее. – Он захотел и купил.

Раньше я бы добавил, что Эрни получил именно то, к чему стремился, но теперь не собирался этого делать.

– Я пробовал отговорить его.

– Ты явно не перетрудился, – едко заметила Регина. С таким же успехом она могла бы сказать: не дури мне мозги, Дэннис, я знаю, что вы были заодно. Ее щеки покрылись румянцем, а взгляд буквально испепелял. Она желала, чтобы я вновь почувствовал себя восьмилетним мальчиком.

– Не знаю, из-за чего вы так переживаете. Он купил ее за двести пятьдесят долларов, и…

– Двести пятьдесят долларов! – выпалил Майкл. – Какой же должна быть машина, чтобы стоить двести пятьдесят долларов?!

Его замешательство и неловкость исчезли почти без следа. Теперь он смотрел на сына с нескрываемым презрением, от которого меня немножко покоробило. Если у меня когда-нибудь будут дети, постараюсь не строить таких гримас.

Я твердил себе, что должен оставаться спокойным и не лезть не в свое дело… но съеденное пирожное застряло у меня где-то на полпути к желудку, и я кожей чувствовал, как оно там горело. Каннингеймы были моей второй семьей, поэтому все ее неурядицы и скандалы я воспринимал изнутри.

– Вам предстоит многое узнать об автомобилях, потому что вашему сыну досталась не совсем новая машина, и ее придется чинить, – сказал я и неожиданно поймал себя на том, что довольно точно воспроизвел интонации Лебэя. – Понадобится довольно долгая работа («И немало денег», – подумал я). Можете смотреть на это как на… как на хобби.

– Вижу в этом только сумасшествие, – проговорила Регина.

– По-моему, проблема не настолько серьезна. Но все равно мне пора ехать домой. Если вы не против, то я вас покину.

– Хорошо, – сухо ответила миссис Каннингейм.

– Да, – произнес Эрни бесцветным голосом. Он поднялся. – Пора все это послать к черту.

Регина открыла рот, а Майкл зажмурился, как будто получил пощечину.

– Что ты сказал? – Регина наконец пришла в себя. – Что ты…

– Не знаю, что вас так потрясло, – мрачно проговорил Эрни, – но я не собираюсь торчать здесь и выслушивать ваши бредни. Мне уже семнадцать лет. Я хочу, чтобы со мной считались.

Они вытаращились на него так, как если бы у одной из кухонных стен выросли губы и она начала говорить.

Эрни посмотрел на них. В его глазах не было ничего, кроме угрозы.

– Говорю вам, мне нужна эта вещь. Только она.

– Эрни, но ведь страховка… – начал Майкл.

– Прекрати! – закричала Регина. Она не желала обсуждать технические проблемы, потому что это был шаг к капитуляции; ей хотелось задавить бунт в зародыше, быстро и беспощадно. В этот момент она выглядела одновременно испуганной и вульгарной. Мне стало жалко ее, потому что она мне нравилась.

Уже стоя в дверях, я внезапно почувствовал нездоровое любопытство: чем же все это кончится? Я присутствовал при первом крупном скандале в семействе Каннингеймов. До сих пор им можно было дать десять баллов за пуританство.

– Дэннис, тебе лучше уйти, пока мы тут разбираемся, – зловеще проговорила Регина.

– Я уйду, но, по-моему, вы делаете из мухи слона. Если бы вы увидели эту машину… она или вообще не трогается с места, или за двадцать минут набирает тридцать миль в час.

– Дэннис! Иди!

Я ушел.

Садясь в машину, я увидел, как из задней двери вышел Эрни; он явно намеревался привести в исполнение свою угрозу. Следом за ним показались его родители, теперь у них был такой перепуганный вид, как будто они оба обмочились. Отчасти я мог их понять. Все предшествовавшее было неожиданней, чем гром, разразившийся среди ясного неба.

Когда я выруливал на улицу, они втроем стояли на площадке возле двухместного гаража (в котором стояли «порш» Майкла и «вольво» Регины – у них-то есть машины, вспомнил я) и все еще ругались.

«Ну, вот и все», – подумал я, и мне стало тоскливо. Они раздавят его. Лебэй получит свои двадцать пять долларов, а «плимут» останется гнить на прежнем месте. Подобные вещи им не раз удавались. Потому что он был рохлей. Это знали даже его родители. Он был неглупым парнем, и когда вы знакомились с ним поближе, то видели, что у него были и чувство юмора, и доброта, и… нежность, если я правильно понимаю это слово.

Нежный, но все-таки рохля. Они знали, что он был рохлей, и должны были раздавить его.

Так я думал. Но я ошибался.

3. На следующее утро

В 6.30 следующего утра я подъехал к дому Эрни и припарковался у обочины, не желая заходить за ним, даже если его родители еще спали, – слишком много вредных флюидов предыдущим вечером витало в их кухне, поэтому меня ничуть не прельщал традиционный кофе с пончиком перед работой.

Эрни не показывался по меньшей мере минут пять, и я уже начал размышлять о том, мог ли он исполнить свою вчерашнюю угрозу и уйти из дома. Затем задняя дверь отворилась, и он спустился по бетонной дорожке, неся в одной руке пакет с завтраком.

Он сел в машину, захлопнул дверцу и, улыбнувшись, сказал:

– Давай, трогай.

Он явно был в хорошем настроении.

Большую часть пути мы ехали молча, слушая хиты рок-энд-соула, которые передавала местная радиостанция. Эрни рассеянно отстукивал ладонью по колену, отбивая доли музыкальных тактов.

Наконец Эрни произнес:

– Извини, что вчера тебе пришлось присутствовать при всем этом.

– Все в порядке, Эрни.

– Тебе никогда не приходило в голову, – внезапно сказал он, – что родители – это всего лишь переросшие дети, и только собственный ребенок может вытащить их из младенчества?

Я покачал головой.

– Знаешь, что я думаю? – спросил он.

Мы уже подъезжали к строительной площадке; трейлер, принадлежавший фирме «Карсон бразерс», стоял в двух холмах от нас. В такую рань движение на дороге было еще слабым и сонным. Небо было нежно-персикового цвета.

– Я думаю, что быть родителем – это отчасти значит – стараться убить своего ребенка.

– Это точно, – ответил я. – Мои все время стараются доконать меня. А вчера они чуть не добились своего, когда стали расспрашивать, почему я задержался после работы.

Я не обратил особого внимания на слова Эрни, но мне было интересно, что сказали бы Майкл и Регина, если бы услышали сейчас своего сына.

– Я знаю, это звучит немного странно, – продолжал он, – но есть много таких вещей, которые кажутся чепухой, пока не задумаешься над ними. Эдипов комплекс, например.

– Дерьмо все это, – сказал я. – Ты поругался с родителями, вот и вся проблема.

– Нет, не вся, – задумчиво произнес Эрни. – Они не знают, что делают. Не могут знать. Сказать почему?

– Скажи, – ответил я.

– Потому что как только у родителей рождаются дети, так они сразу понимают, что должны умереть. Когда у тебя появляется ребенок, ты смотришь на него как на свое надгробие.

– Знаешь что, Эрни?

– Что?

– Я думаю, все это просто дерьмо, – сказал я, и мы оба рассмеялись.

– А я так не думаю, – сказал он.

Я зарулил на стоянку и выключил двигатель. Из машины мы вылезли не сразу.

– Я сказал им, что не пойду на курсы для поступления в колледж, – проговорил Эрни. – Я сказал им, что запишусь на домашнее обучение.

Домашнее обучение было тем способом получения «среднего» образования, который пришелся по душе многим ребятам из старших классов. Им высылались программы по различным предметам, и они занимались сами, – разумеется, за исключением тех, кто не ночевал дома.

– Эрни… – начал я, не зная, что сказать дальше. Пожар разгорелся на пустом месте, и это сбило меня с толку. – Эрни, ты все еще не в духе. Они оплатят твои курсы…

– Конечно, оплатят, – перебил Эрни и холодно улыбнулся. При бледном свете зари он выглядел одновременно и старше, и намного моложе… вроде циничного ребенка, если такое возможно. – Они в силах оплатить и полное обучение, и университет, если захотят. Закон им этого не запрещает. Но ни один закон не заставит меня идти туда, куда они считают нужным.

Я был поражен. Как сумел этот рохля так быстро и, главное, так неузнаваемо измениться? И как Майкл и Регина могли согласиться с его планами? Представить такое было очень трудно.

– Так, значит, они… сдались? – Пора было идти на стройплощадку, но я не мог не задать этого вопроса.

– Не совсем так. Насчет машины мы договорились, что я найду для нее место в гараже и не буду пытаться ее зарегистрировать без их согласия.

– И ты думаешь, что тебе это удастся?

Он снова улыбнулся – заговорщически и в то же время зловеще. Точно так же мог бы усмехнуться бульдозерист, опуская ковш своего «Д-9 Кат» на какой-нибудь особенно неподатливый пень.

– Удастся, – ответил он. – Можешь мне поверить.

И знаете что? Я ему поверил.

4. Эрни женится

В ту пятницу мы могли вечером подзаработать на сверхурочной работе, но отказались от нее. Получив в конторе наши чеки, мы поехали в питсбургское отделение сбережений и займов и вскоре пересчитывали наличные. Почти все свои деньги я внес на срочный вклад, часть положил на чековый счет (отчего почувствовал себя до отвращения взрослым), а двадцать долларов оставил в бумажнике.

Эрни обратил в наличные весь свой заработок.

– Вот, – произнес он, протягивая десятидолларовую бумажку.

– Нет, – ответил я, – оставь их при себе, приятель. У тебя теперь каждый цент будет на счету, пока ты не разделаешься со своей консервной банкой.

– Возьми, – сказал он. – Я плачу свои долги, Дэннис.

– Оставь. Правда, оставь.

– Возьми. – Он настойчиво протягивал деньги.

Я взял, но заставил его один доллар взять обратно. Он даже этого не хотел делать.

Пока мы ехали к дому Лебэя, Эрни нервничал, включал радио на полную громкость, барабанил пальцами то по колену, то по приборной доске – словом, вел себя, как будущий молодой отец, ожидающий, что его жена вот-вот родит ребенка. Наконец я догадался: он боялся, что Лебэй продал машину кому-нибудь другому.

– Эрни, – сказал я, – успокойся. Она будет на месте.

– Я спокоен, – ответил он и принужденно улыбнулся. Цветение на его лице в тот день было ужасней, чем когда-либо, и я представил себе (не в первый и не в последний раз), что почувствовал бы, если бы очутился на месте Эрни Каннингейма – в его ежеминутно и ежесекундно сочащейся, нарывающей коже…

– Слушай, не потей! Ты ведешь себя так, точно собираешься налить лимонаду в штаны.

– Не собираюсь, – сказал он, продолжая барабанить пальцами по приборной доске.

Наступил вечер пятницы, и по радио передавали «Музыкальный рок-уик-энд». Когда я оглядываюсь на тот год, то мне кажется, что он измеряется прогрессиями рок-н-ролла… и все возраставшим чувством страха.

– А почему именно эта машина? – спросил я. – Почему именно она?

Он долго смотрел на Либертивилл-авеню, а потом резким движением выключил радио.

– Не знаю, – наконец произнес он. – Может быть, потому, что с того времени, как у меня появились эти отвратительные прыщи, я впервые увидел что-то еще более уродливое, чем я сам. Ты хотел, чтобы я это сказал?

– Эй, Эрни, брось дурить, – сказал я. – Это я, Дэннис. Ты еще помнишь меня?

– Помню, – проговорил он. – И мы все еще друзья, да?

– Конечно. Но какое это имеет отношение…

– А это значит, что мы должны по крайней мере не лгать друг другу. Поэтому я и сказал тебе, и, может быть, это не совсем чепуха. Я знаю, что безобразен. Я плохо схожусь с людьми. Я… чуждаюсь их. Я бы хотел быть другим, но ничего не могу поделать с собой. Понимаешь?

Я нехотя кивнул. Как он сказал, мы были друзьями, а это значило – не лезть в дерьмо друг перед другом.

Он тоже кивнул – точно чему-то очевидному для него.

– Другие люди, – осторожно добавил он, – например, ты, Дэннис, не всегда могут это понять. Если ты не безобразен, то по-другому смотришь на мир. Знаешь, как трудно сохранять чувство юмора, если все вокруг смеются над тобой? Тогда у тебя кровь закипает в жилах. От этого можно сойти с ума.

– Ну это я могу понять. Но…

– Нет, – спокойно сказал он. – Ты не можешь понять этого. Ты можешь думать, что понимаешь, но понять – не можешь. Тебе это недоступно. Но я тебе нравлюсь, Дэннис…

– Я люблю тебя, Эрни, – перебил я его. – И ты это знаешь.

– Может быть, любишь, – произнес он. – И если так, то это потому, что у меня есть кое-что под этим глупым лицом…

– У тебя не глупое лицо, Эрни, – сказал я. – Может быть, не очень чистое, но не глупое.

– Да иди ты… – проворчал он, а потом добавил: – Во всяком случае, эта машина – что-то вроде меня. У нее тоже что-то есть внутри. Что-то лучшее, чем снаружи. Я вижу это, вот и все.

– Видишь?

– Да, Дэннис, – тихо проговорил он. – Я вижу.

Я свернул на Мэйн-стрит. Мы уже подъезжали к дому Лебэя. И внезапно мне в голову пришла одна довольно мрачная мыслишка. А что если, предположил я, отец Эрни подговорил одного из своих друзей или студентов, чтобы тот мигом сбегал к Лебэю и купил машину раньше, чем это успеет сделать его сын? Макиавеллиевская уловка, скажете вы, но Майкл Каннингейм был способен и не на такое коварство. Недаром он специализировался на военной истории.

– Я увидел эту машину – и сразу почувствовал какое-то влечение к ней… Я даже себе этого не могу как следует объяснить. Но… – Он замялся, как-то сонно глядя вперед. – Но я увидел, что смогу сделать ее лучше, – закончил он.

– Ты хочешь сказать – починить?

– Да… то есть нет. Это слишком бездушно. Чинят столы, стулья и всякую всячину вроде них. Газонокосилку, если она не работает. И – обыкновенные автомобили.

Вероятно, он заметил, как у меня поднялись брови. Он улыбнулся, точнее – усмехнулся.

– Понимаю, как это звучит, – произнес он. – Я не хотел этого говорить, потому что знал, как ты среагируешь. Но я на самом деле думаю, что она не обычная машина. Не могу сказать почему, но мне так кажется.

Я открыл рот, собираясь сказать что-нибудь такое, о чем впоследствии наверняка пожалел бы, но мы как раз повернули за угол, на улицу Лебэя.

Эрни шумно вобрал воздух.

Один прямоугольник травы на лужайке Лебэя был более желтым и еще более отвратительным, чем все остальные части его заросшего газона. С одного края на нем виднелось черное пятно масла, впитавшегося в почву и убившего все, что там прежде росло. Этот прямоугольный кусок травы был столь омерзительно ярок, что если бы вы смотрели на него слишком долго, то могли бы ослепнуть.

На этом месте вчера стоял «плимут» 58-го года выпуска.

– Эрни, – сказал я, пристраивая свою машину у обочины, – держи себя в руках. Ради Христа, не сходи с ума.

Он не обратил ни малейшего внимания на мои слова. Сомневаюсь, что он вообще меня слышал. Его лицо было бледным. Цветение на нем стало еще заметней. Он открыл правую дверцу моего «дастера» и на ходу выпрыгнул из машины.

– Эрни…

– Это мой отец, – бросил он со злостью и отчаянием. – Я чую этого ублюдка.

И он побежал через газон к дому Лебэя.

Я вылез из машины и поспешил за ним, думая о том, когда же наконец закончится это сумасшествие. Я с трудом мог поверить, что Эрни Каннингейм только что назвал Майкла ублюдком.

Эрни успел только один раз ударить кулаком в дверь, как она отворилась. На пороге стоял Ролланд Д.Лебэй. Он мягко улыбнулся, глядя на взбешенное лицо Эрни.

– Здравствуй, сынок, – сказал он.

– Где она? – взорвался Эрни. – Мы же договорились! Я дал задаток!

– Не кипятись, – произнес Лебэй. Но, увидев меня, спросил: – Что это с твоим другом, сынок?

– Машина исчезла, – ответил я. – А так – ничего.

– Кто купил ее? – закричал Эрни.

Я никогда не видел его в таком безумном состоянии. Думаю, если бы у него был пистолет, то он бы приставил его к виску Лебэя.

– Кто купил ее? – благодушно переспросил Лебэй. – Да пока никто не купил, сынок. Но ты дал за нее залог. Я отогнал ее в гараж, вот и все. Я поставил кое-какие запчасти и сменил масло. – Он приосанился и одарил нас обоих неуместно величавой улыбкой.

Эрни подозрительно посмотрел на него, затем перевел взгляд на небольшой гараж, соединявшийся с домом гаревой дорожкой.

– Кроме того, я не хотел оставлять ее на улице, ведь ты внес за нее часть денег, – добавил Лебэй. – У меня уже были неприятности с ней. Однажды ночью какой-то недоносок бросил камень в мою машину. Да еще соседи – некоторые из них явно попали сюда из команды БЗ.

– Что это за команда? – спросил я.

– Большие Задницы, сынок. – Он окинул улицу недобрым взглядом и задумчиво сказал: – Хотел бы я знать, кто бросил камень в мою машину. Да, сэр, мне бы очень хотелось это знать.

Эрни прочистил горло:

– Извините, что причинил вам беспокойство.

– Ничего, сынок, – оживился Лебэй. – Мне нравятся ребята, готовые постоять за свою… или почти свою вещь. Ты принес деньги?

– Да, они со мной.

– Ну, тогда заходите в дом. Ты и твой друг. Я подпишу бумаги, и мы выпьем по банке пива, чтобы отметить это собы-тие.

– Нет, спасибо, – сказал я. – Я лучше побуду здесь.

– Как знаешь, – произнес Лебэй… и подмигнул мне.

По сей день не имею представления, что означало это подмигивание. Они вошли внутрь, за ними хлопнула дверь. Рыбка была в сачке, и скоро ее должны были почистить.

Чувствуя какую-то подавленность, я пошел по гаревой дорожке к гаражу и попытался открыть дверь. Она легко подалась, и на меня пахнуло тем же запахом, какой был вчера в «плимуте» – смешанный запах старой обивки, масла и застоявшегося летнего тепла.

К одной стене были приставлены грабли и старый садовый инвентарь. На другой стене висели старый резиновый шланг, велосипедная шина и древняя сумка с клюшками для игры в гольф. Посреди гаража стояла машина Эрни, Кристина. Луч света упал на паутину трещин, покрывавшую ветровое стекло, и та засверкала, как россыпь мельчайших ртутных шариков. Какой-нибудь паренек с камнем, как сказал Лебэй, или небольшое дорожное происшествие по пути домой после ночного кутежа с бывшими вояками, рассказывавшими байки о днях своей молодости. О старые добрые времена, когда настоящий мужчина мог посмотреть на Европу, Океанию и таинственный Восток, прильнув к прицелу своей базуки. Кто знает… И какая разница? В любом случае найти замену для такого большого ветрового стекла было непросто.

Или недешево.

«Ох Эрни, – подумал я, – бедный, ты зашел слишком далеко».

Я опустился на колени и заглянул под машину. На полу чернело свежее масляное пятно. Оно не улучшило моего подавленного настроения.

Я поднялся на ноги и подошел к левой передней дверце «плимута». Взявшись за ручку, я увидел большую пластиковую бутылку, стоявшую в дальнем углу гаража. На блестящем ободке были явно различимы буквы: С-А-П-Ф.

Я застонал. Ох, он сменил масло – хрен с ним! Но он залил в двигатель несколько кварт моторного масла «Сапфир», пять галлонов которого стоят 3,5 доллара! Ролланд Д.Лебэй был великодушен, черт бы его побрал!

Я открыл дверцу и сел за руль. Запах, который мне почудился в гараже, здесь казался не таким тяжелым. Красное рулевое колесо было очень большим – раньше любили делать такие основательные вещи. Я снова посмотрел на удивительный спидометр, который был откалиброван не на 70 или 80, а на все 120 миль в час. На нем не существовало красного числа 55. Пятнадцать лет назад бензин продавался по 29,9 доллара за галлон, а может, и меньше, если ваш город захлестнула война цен.

«Эти старые добрые времена», – подумал я и улыбнулся. Слева под сиденьем я нащупал кнопку, с помощью которой можно было приподнять или откинуть спинку (работала она или нет, но была). В салоне находился кондиционер (который точно не работал), на приборной доске я заметил счетчик расхода топлива и большую хромированную ручку радиоприемника, – конечно, он ловил только средние волны. В 1958 году УКВ были необжитым пространством.

Я положил руки на руль, и что-то произошло.

Даже сейчас, после всех раздумий, я не совсем понимаю, что это было. Может быть, какое-то смутное видение – во всяком случае, оно не было долгим. На один миг мне вдруг померещилось, что старая, ободранная обивка куда-то пропала. Сиденья вдруг оказались покрытыми приятно пахнущим винилом… а может быть, это был запах натуральной кожи. На рулевом колесе исчезли потертые места; хром успокаивающе поблескивал в лучах летнего вечера, падающих через открытую дверь гаража. «Давай прокатимся, приятель, – казалось, прошептала Кристина в жаркой летней тишине гаража Лебэя. – Давай отправимся в путь».

И на какое-то мгновение мне показалось, что изменилось все. Исчезли трещины на ветровом стекле – или это только чудилось. Небольшая полоса на газоне Лебэя, которую я видел через дверной проем, была не пожухлой, а такой сочной, какой бывают лишь недавно подстриженные, ухоженные лужайки. Бордюр за ней был сложен из свежего, а не из полуосыпавшегося бетона. Чуть поодаль я увидел (или мне опять-таки померещилось, что увидел) «кадиллак» 57-го года, сиявший на солнце, как хорошо начищенное зеркало. «Кадиллак» размером с катер – а почему бы и нет? Бензин был таким же дешевым, как и вода из крана.

«Давай прокатимся, приятель… Давай отправимся в путь».

А действительно, почему бы и нет? Я мог бы вырулить на улицу и поехать в центр города, к старой школе, которая стояла там, – она сгорела только через шесть лет, в 1964 году; мог бы включить радио, поймать Чака Берри, поющего «Проснись, моя маленькая Сюзи», или Робина Люка, вопящего «Дорогую Сюзи». А потом я мог бы…

А потом я выскочил из машины как ошпаренный. Дверца издала адский скрип, и я ударился локтем о стену гаража. Захлопнув дверцу (по правде говоря, мне не хотелось даже ее трогать), я несколько секунд смотрел на «плимут», который скоро должен был стать собственностью моего друга Эрни. Я вытер лоб. Мое сердце колотилось в бешеном темпе.

Ничего. Ни нового хрома, ни новой обивки. Наоборот, множество царапин и грязных пятен, одна разбитая передняя фара (в прошлый раз я этого не заметил) и покосившаяся антенна.

Вот тогда я решил, что мне не нравится машина моего друга Эрни.

Я вышел из гаража, то и дело оглядываясь назад – не знаю почему, но мне не нравилось, что она находилась за моей спиной. Понимаю, это глупо, но именно так я чувствовал. И всякий раз я не видел ничего странного, просто очень старый «плимут» с наклейкой о техосмотре, которая потеряла силу 1 июня 1976 года – давным-давно.

Эрни и Лебэй как раз выходили из дома. У Эрни в руке была белая бумажка. Свидетельство о продаже, догадался я. Руки Лебэя были пустыми; деньги он, очевидно, сразу же припрятал.

– Надеюсь, ты оценишь ее, – проговорил он, и мне почему-то подумалось о старом своднике, торгующемся с очень маленьким мальчиком. Я почувствовал приступ настоящего отвращения к нему – к его псориазу на черепе и к его вонючему спинному поясу. – Я думаю, оценишь. В свое время. – Он посмотрел на меня и повторил: – В свое время.

– Да, сэр, несомненно, – рассеянно сказал Эрни. Он походкой лунатика направился к гаражу и остановился, зачарованно глядя на свою машину.

– Ключи внутри, – произнес Лебэй. – Ты должен будешь забрать ее прямо сейчас.

– А она заведется?

– Завелась же для меня вчера вечером, – проговорил Лебэй, глядя куда-то в сторону. А затем добавил тоном человека, уже полностью умывшего руки: – Полагаю, у твоего друга найдется набор соединительных проводов в багажнике.

Действительно, в багажнике моей машины лежал набор соединительных кабелей, но мне не понравилось, что Лебэй догадался об этом. Я обречено вздохнул. Мне очень не хотелось вмешиваться в будущие отношения Эрни со старой развалюхой, а меня в них втягивали, помимо моей воли.

Эрни пропустил мимо ушей весь предыдущий разговор. Он подошел к машине и сел за руль. Мне снова стало не по себе: «плимут» точно поглотил его. Я приказал себе успокоиться – не было никаких причин, чтобы вести себя, как несмышленая семиклассница.

Затем Эрни наклонился немного вперед, и в машине что-то заурчало. Я бросил на Лебэя испепеляющий взгляд, но тот смотрел в небо, точно изучая его на предмет дождя.

Она явно не собиралась заводиться. Мой «дастер» был в приличном состоянии, однако перед ним я пробовал освоить две развалюхи (не такие, как Кристина, те были другого класса) и поэтому хорошо знал подобные звуки, которые могут свести вас с ума в холодное зимнее утро.

Рурр-рурр-рурр-рурр… рурр……рурр……рурр.

– Не старайся, Эрни, – сказал я. – Зажигание не работает.

Не поднимая головы, он снова повернул ключ. Мотор натужно заскрежетал.

Я подошел к Лебэю.

– Вчера вы долго заводили ее, да? – спросил я.

Лебэй взглянул на меня своими пожухлыми глазами и снова уставился в небо, точно размышляя о чем-то.

– А может, вы ее вообще не заводили? Может, вы просто позвали пару дружков, и они закатили ее в гараж. Если, конечно, у такого старого дерьма есть друзья.

Он опустил взгляд на меня.

– Сынок, – сказал он. – Ты всего не знаешь. У тебя еще за ушами не обсохло. Когда ты пройдешь через две войны, как я…

– Хрен с вашими войнами, – с расстановкой проговорил я и направился к гаражу, где Эрни все еще пытался завести свою машину. С таким же успехом он мог бы попробовать улететь на Марс на воздушном шаре, подумалось мне.

Рурр-рурр……рурр……рурр.

Я открыл дверцу.

– Подожди, не сажай аккумулятор. Сейчас принесу кабель, – сказал я.

Он повернул голову:

– Мне кажется, для меня она должна завестись.

Я почувствовал, как мои губы расползлись в ухмылке.

– Ну тогда кабель тем более не помешает.

– Как знаешь, – рассеянно проговорил он и очень тихо добавил: – Давай же, Кристина. Что ты говоришь?

В тот же миг какой-то голос в моей голове снова произнес: «Давай прокатимся, приятель… Давай отправимся в путь», – и меня передернуло.

Я ожидал, что вслед за этим раздастся щелчок и предсмертный храп соленоида. На самом деле я услышал звук заработавшего двигателя. Он сделал несколько оборотов и заглох. Эрни опять повернул ключ. Мотор заработал быстрее. Прогремели выстрелы из выхлопной трубы. Я подпрыгнул от неожиданности. Эрни даже не пошевелился. Он исчез в своем собственном мире.

Когда двигатель снова заглох, Эрни Каннингейм даже не выругался. Он только тихо пробормотал:

– Давай же, куколка, что ты говоришь?

Затем он повернул ключ. Мотор заскрежетал, сделал еще несколько выстрелов и наконец завелся. Он работал кошмарно – как если бы четыре из восьми цилиндров были сегодня в отгуле, но все-таки работал. Я с трудом мог поверить в это.

– Все обернулось не так плохо, правда? – сказал Лебэй. – И тебе не пришлось рисковать своим бесценным аккумулятором. – Он сплюнул.

Я не знал, что сказать. Если честно, я чувствовал себя немного смущенным.

Автомобиль медленно выполз из гаража. Я и не представлял, что он окажется таким длинным. Это было как оптическая иллюзия. Эрни за рулем выглядел на удивление маленьким.

Он опустил стекло и подозвал меня. Чтобы услышать друг друга, нам пришлось кричать во все горло – такова была еще одна особенность подруги Эрни, Кристины: у нее был поразительно громкий голос. Если у нее когда-либо была система глушения, то она, конечно, давно прогорела. В тот момент, когда Эрни сел за руль, небольшой счетчик в автомобильном отделении моего мозга подытожил общую сумму расходов на ремонт – шестьсот долларов, не считая разбитого ветрового стекла. Одному Богу известно, сколько могла стоить его замена.

– Я отгоню ее к Дарнеллу! – проорал Эрни. – Я прочитал в газетах, что в его мастерских можно держать машину за двадцать долларов в неделю!

– Эрни, двадцать долларов за его мастерские слишком много! – прокричал я.

В нашем городе существовала еще одна ловушка для молодых и неопытных. Гараж и мастерские Дарнелла располагались рядом с его же заведением, издевательски именуемым «Лучшие запасные части к автомобилям». Я несколько раз бывал там, один раз покупал стартер к моему «дастеру», а другой – искал карбюратор для «меркурия», – моей первой развалюхи. Уилл Дарнелл был настоящим жирным боровом, много пившим и беспрерывно курившим длинные сигары, хотя говорили, что у него астма. Он люто ненавидел всех подростков Либертивилла, имевших автомобили… однако это не мешало ему заискивать перед ними и обирать их до нитки.

– Я знаю, – прокричал Эрни. – Но пока я не нашел более дешевого места. Я не могу забрать его домой, мои мама и папа изойдут дерьмом!

Конечно, он был прав – но только отчасти. Я раскрыл рот, собираясь спросить, не лучше ему остановиться, пока дело не зашло слишком далеко. Затем я снова закрыл рот. Было уже поздно. Кроме того, я вовсе не хотел соревноваться с этим ревущим мастодонтом, так же как и забивать легкие отработанным углеродом.

– Хорошо! – Я махнул рукой. – Я поеду за тобой.

– Я поеду через Уолнэт-стрит и через Бэйзн-драйв, – улыбнувшись, прокричал он. – Я не хочу выезжать на главные дороги.

– Ладно.

– Спасибо, Дэннис!

Окутавшись грязным вонючим дымом, «плимут» медленно пополз по дорожке Лебэя на улицу. Когда он притормозил перед поворотом, у него загорелся только один из задних огней. Автоматический счетчик, встроенный в мою голову, отзвонил еще пять долларов.

Эрни повернул руль влево и выехал на улицу. Остатки глушителя задели за выступ на обочине. Эрни прибавил газ, и машина взревела как сумасшедшая. В домах через дорогу люди подошли к окнам посмотреть, что происходит.

Ревя во всю мощь, Кристина со скоростью десяти миль в час покатилась по проезжей части. Клочья голубого дыма стелились за ней, а затем развеялись в теплом вечернем воздухе.

Через сорок ярдов, возле дорожного знака, она клюнула носом и встала как вкопанная. До меня донесся крик какого-то малолетки, наблюдавшего за ней с близкого расстояния:

– Отвезите ее на свалку, мистер!

Эрни высунул из окна кулак с вытянутым вверх средним пальцем – он показывал мальчику птичку. Этот жест был повторен дважды. Никогда прежде не видел я, чтобы Эрни показывал кому-нибудь птичку.

Стартер жалобно заскулил, мотор закряхтел и зашелся надрывным кашлем. На этот раз прогремела целая серия оглушительных выстрелов. Точно на Лорел-драйв кто-то открыл стрельбу из пулемета. Я застонал.

Вскоре кто-нибудь должен был вызвать полицейских. Они должны были задержать Эрни за нарушение общественного порядка и заодно выяснить, что его машина была не зарегистрирована. Думаю, это не улучшило бы обстановки в доме Каннингеймов.

Наконец отгремело эхо последнего взрыва – оно прокатилось по улице, точно в нее угодил артиллерийский снаряд среднего калибра, – а затем «плимут» свернул налево, на Мартин-стрит, которая одной милей выше пересекалась с Уолнэт-стрит. Машина Эрни скрылась из поля зрения.

Я резко повернулся к Лебэю, собираясь послать его куда-нибудь подальше. Я уже говорил, как у меня накипело на сердце. Однако то, что я увидел, заставило меня похолодеть.

Ролланд Д.Лебэй плакал.

Зрелище было ужасным, гротескным, но более всего – жалким. Однажды, когда мне было девять лет, нашего кота по кличке Капитан Бифхарт сбила машина. Мы повезли его к ветеринару – мама вела нашу машину очень медленно, потому что плохо видела из-за слез, а я сидел сзади с Капитаном Бифхартом. Он лежал в коробке, и я говорил ему, что ветеринар вылечит его, что все будет в полном порядке, но даже маленький девятилетний несмышленыш, каким был я, мог понять, что для Капитана Бифхарта уже ничего не будет в полном порядке, потому что часть внутренностей у него вылезла наружу, перепачкав его кровью и дерьмом, и он умирал. Я попробовал погладить его, и он укусил меня в руку, как раз в чувствительное место между большим и указательным пальцами. Боль была невыносимой, чувство ужаса и жалости от нее только усилилось. Ничего подобного я с тех пор не испытывал… Поймите, я тогда не жаловался, но мне кажется, что людям лучше не иметь воспоминаний о таких чувствах. Если их будет слишком много, то вам не останется ничего другого, как поселиться на какой-нибудь ферме и плести корзинки.

Лебэй стоял на своей уродливой лужайке недалеко от того места, где масляное пятно уничтожило все живое, и держал в руке большой старческий носовой платок, которым то и дело вытирал глаза. От слез на его щеках оставались грязные подтеки – скорее как от пота, чем как от настоящих слез. Кадык судорожно ходил вверх и вниз.

Я не мог смотреть на него плачущего и, отвернувшись, случайно взглянул на его одноместный гараж. Прежде он казался тесным – из-за садового инвентаря и, конечно, других предметов, но главным образом – из-за огромного старого автомобиля с его двойными передними фарами, выгнутым ветровым стеклом и широченным капотом. Теперь все вещи, расставленные вдоль стен, только подчеркивали внутреннюю пустоту гаража. Он зиял, как открытый беззубый рот.

Это зрелище ничем не уступало Лебэю. Но когда я посмотрел обратно, старик уже взял себя в руки – по крайней мере с виду. Он перестал утирать глаза и убрал носовой платок в задний карман рейтуз. Правда, его лицо было все еще бледным. Очень бледным.

– Ну вот и все, – проговорил он хрипло. – У меня ее больше не будет, сыночек.

– Мистер Лебэй, – сказал я. – Мне очень хочется, чтобы мой друг поскорее мог сказать то же самое. Если бы вы знали, сколько у него было неприятностей с родителями из-за этой ржавой…

– Убирайся прочь, – произнес он. – Ты говоришь, как безмозглая овца. Только и умеешь что бе-е, бе-е, бе-е и больше ничего. Я думаю, твой друг знает больше, чем ты. Иди и смотри, не нужна ли ему рука.

Я начал спускаться по лужайке к своей машине. У меня не было ни малейшего желания задерживаться у Лебэя хотя бы на одну минуту.

– Ничего, только бе-е, бе-е, бе-е! – злобно прокричал он мне вслед, напомнив старую песенку, которую пели «Янгбладс»: «У меня одна лишь нота, я ору ее до пота». – Ты не знаешь и половины того, что думаешь!

Я сел в машину и поехал прочь. Прежде чем свернуть на Мэйн-стрит, я оглянулся и увидел, что он все еще стоял на своей лужайке и его лысина ярко выделялась в лучах заходящего августовского солнца.

Время показало, что он был прав.

Я не знал и половины того, что полагал известным мне.

5. Как мы съездили к Дарнеллу

Я поехал вниз по Уолнэт-стрит и повернул направо, к Бэйзндрайв. У меня не ушло много времени на то, чтобы увидеть перед собой машину Эрни. С поднятой крышкой багажника она стояла у обочины. Рядом с бампером лежал автомобильный домкрат, каким могли бы пользоваться шоферы во времена Генри Форда. Правое заднее колесо было спущено. Я затормозил, немного не доезжая до Кристины, и не успел выбраться наружу, как из ближайшего дома вразвалку вышла молодая женщина, вполне соответствовавшая скульптурной композиции, выстроенной на газоне перед ее жилищем (два розовых фламинго, четыре или пять маленьких каменных гусят, сгрудившихся вокруг большой каменной гусыни, и по-настоящему великолепная клумба ярких пластиковых цветов, посаженных в пластиковые горшочки). Она нуждалась в весах для крупногабаритных грузов.

– Здесь нельзя сваливать всякую рухлядь, – проговорила она, с трудом справляясь с жевательной резинкой, которой до отказа был набит ее рот. – Ты не имеешь никакого права бросать эти обломки перед моим домом. Надеюсь, ты и сам понимаешь это.

– Мэм, – сказал Эрни. – У меня спустило колесо, вот и все. Я уеду отсюда, как только…

– Ты не имеешь права ставить ее здесь, и я надеюсь, тебе это известно, – повторила она. – Мой муж скоро должен вернуться. Ему не понравится, если всякие обломки будут торчать перед домом.

– Это не обломки, – сказал Эрни, и что-то в его голосе заставило ее отступить на шаг.

– Не разговаривай со мной в таком тоне, сынок, – надменно проговорила толстуха. – Это не нравится моему мужу, а его лучше не выводить из себя.

– Слушайте, – начал Эрни тем же угрожающим и бесцветным голосом, которым день назад разговаривал с Майклом и Региной.

Я крепко схватил его за плечо. Новая стычка была бы лишней.

– Извините, мадам, – сказал я. – Мы уберем ее очень быстро. Так быстро, что вы подумаете, что у вас была галлюцинация.

– Это и к тебе относится, – сказала она и ткнула согнутым пальцем в сторону моего «дастера». – Твоя машина тоже стоит перед моим домом.

Я отогнал «дастер» немного назад. Она понаблюдала за мной, а потом заковыляла обратно к дому, откуда ей навстречу выбежали маленькие мальчик и девочка. Они тоже были на удивление пухлыми. В руках они держали по плитке шоколада.

– Фто, фвучиась, ма? – спросил мальчик. – Фто это за мафына, ма? Фто фвучиась?

– Заткнись, – проговорила толстуха и потащила детей обратно в дом.

Мне нравится смотреть на таких просвещенных родителей: это дает мне надежду на будущее.

Я вернулся к Эрни.

– Ну, – произнес я, стараясь казаться остроумным, – у тебя всего лишь спустило колесо? Да, Эрни?

Он вяло улыбнулся.

– У меня небольшая проблема, Дэннис, – сказал он.

Я знал, что это была за проблема: у него не оказалось запаски.

Эрни снова достал бумажник – во мне что-то кольнуло при виде его – и заглянул внутрь.

– Мне нужно купить новую резину, – сказал он.

– Думаю, что помогу тебе избежать этого. У меня есть…

– Не надо. Не хочу начинать подобным образом.

Я ничего не ответил, но оглянулся на свой «дастер». У меня в багажнике лежали две камеры, и мне казалось, что они как раз подходили для такого случая.

– Как ты думаешь, сколько будет стоить «гудиер» или «файрстон», если они новые?

Я пожал плечами и призвал на помощь свой автоматический счетчик, который подсказал мне, что Эрни мог бы купить новую несмятую резину за тридцать пять долларов.

Он вынул две двадцатки и вручил их мне.

– Если будет больше – с налогом и всем прочим, – то я доплачу.

Я грустно посмотрел на него.

– Эрни, сколько недельных заработков ты уже потратил?

Он сощурил глаза и отвел их в сторону.

– Достаточно, – сказал он.

Я решил попытаться еще раз – как я уже говорил, мне было семнадцать лет, и я все еще находился под впечатлением, будто людям можно растолковать то, что представляет их непосредственный интерес.

– Ты уже почти все бабки угрохал на эту машину, – сказал я. – Я не могу спокойно смотреть, как ты по любому поводу лезешь за бумажником. Это уже не жест, а жизненная установка. И она тебя погубит. Прошу, Эрни, подумай еще раз.

Его взгляд окаменел. У него было такое выражение, какого мне не приходилось видеть у него прежде, и, хотя вы, наверное, подумаете, что я был самым наивным подростком в Америке, я не мог припомнить подобного выражения ни на одном другом лице. Меня охватило смешанное чувство удивления и отчаяния – я почувствовал себя так, как мог бы себя почувствовать, если бы внезапно обнаружил, что старался в чем-то убедить парня, который на самом деле оказался лунатиком. Хотя позже я видел такое выражение: оно означает полное отключение. Оно бывает у мужчины, когда ему говорят, что женщина, которую он любит, трахается с кем попало за его спиной.

– Не надо, Дэнни, – произнес он.

Я поднял обе руки.

– Ладно! Все в порядке!

– Можешь не ездить за этой чертовой покрышкой, если хочешь, – с каким-то тупым упрямством добавил он. – Я найду выход.

Я уже собрался ответить и мог бы наговорить кучу грубостей, но внезапно мой взгляд упал на газон, находившийся слева от меня. Там стояли два пухлых ребенка и смотрели на нас. Их пальцы были выпачканы в шоколаде.

– Невелика трудность, – сказал я. – Я привезу покрышку и камеру.

– Только если сам хочешь. Уже довольно поздно.

– Ничего, не волнуйся, – сказал я.

– Мифтер? – сказал маленький мальчик, облизывая пальцы.

– Что? – спросил Эрни.

– Мама сказава, эта мафына кака.

– Да, – подтвердила девочка. – Кака-бяка.

– Кака-бяка? – переспросил Эрни. – Умно, ничего не скажешь. Твоя мама, наверное, философ?

– Нет, – ответила девочка. – Она Каприкорн. А меня зовут…

– Я вернусь как можно быстрее, – сказал я, чувствуя себя неловко.

– Ладно.

– Не волнуйся.

– И ты не волнуйся. Я не собираюсь ни с кем ругаться.

Я побрел к машине. Садясь за руль, я услышал, как девочка спросила у Эрни:

– А почему у вас такое лицо, мистер?

Я проехал полторы мили по Кеннеди-драйв – по словам моей матери, выросшей в Либертивилле, раньше вдоль этой дороги стояли самые престижные жилые дома. Может быть, переименование старой Барксуаллоу-драйв, что было сделано в память о президенте, убитом в Далласе, было довольно неудачным решением, потому что с середины шестидесятых на близлежащих улицах не осталось и следа от бывших жилых строений. Теперь здесь были открытый кинотеатр, где можно было посмотреть фильм, не вылезая из машины, «Макдоналдс», несколько ресторанов и различных офисов. Кроме того, здесь находилось множество станций обслуживания, потому что Кеннеди-драйв выходит на магистраль, ведущую в Пенсильванию.

Купить для Эрни колесо было делом пустяковым, однако первые две станции, попавшиеся мне по пути, оказались теми, что рассчитаны на самообслуживание, и в них не продавали даже моторное масло. На третьей были и камеры, и покрышки, и я смог купить резину, подходившую для «плимута» (мне трудно было назвать машину Эрни – неодушевленную вещь – по имени), всего за двадцать восемь долларов и пятьдесят центов вместе с налогом, но там был только один паренек-рабочий, который взялся поставить камеру с покрышкой на обод колеса и накачать его. Операция заняла сорок пять минут. Я предложил парню свою помощь, но тот сказал, что босс убьет его, если узнает об этом.

К тому времени, когда я получил готовое колесо и заплатил парню два бакса за его работу, ранние сумерки превратились в мутно-лиловый августовский вечер. От каждого куста протянулась длинная тень, и, медленно въезжая на улицу, я увидел, как последние солнечные лучи поочередно гасли на верхушках молодых и старых деревьев, окружавших лужайку для игры в шары.

Я сам удивлялся тому паническому страху, который, как огонь по древесному стволу, поднимался все выше к моему горлу. Тогда это чувство охватило меня в первый – непонятный даже для того странного года, – но не в последний раз. Мне трудно назвать причину моего состояния. Может, оно было связано с тем, что кончалось 11 августа 1978 года и через месяц начинался последний учебный год в школе, а значит – заканчивался самый долгий спокойный период моей жизни. Нужно было становиться взрослым, и, может быть, я каким-то образом подсознательно убеждался в этой печальной необходимости, глядя на поток золотых солнечных лучей, стремительно таявших в высоких кронах деревьев. Мне кажется, что я понял тогда: люди потому боятся взрослеть, что не хотят расставаться с маской, к которой они привыкли, и примерять другую. Если быть ребенком – значит учиться жить, то становиться взрослым – значит учиться умирать.

Чувство подавленности и страха вскоре прошло, но после него я ощутил себя разбитым и усталым. Никакое другое состояние не бывает столь обычным для меня.

Разумеется, мое настроение ничуть не улучшилось, когда я увидел, что муж толстухи и в самом деле вернулся домой и что Эрни стоял нос к носу с ним, явно готовясь начать потасовку.

Двое ребятишек молча сидели поодаль, поглядывая то на Эрни, то на Папу, точно зрители некоего апокалипсического теннисного матча, где проигравшего должны были с радостью растерзать. Казалось, они ждали того момента, когда Папа набросится на моего тощего друга, повалит на землю, а потом начнет отплясывать какой-нибудь бешеный танец на его поверженном теле.

Я подрулил к ним и поспешил выйти из машины.

– Ты меня слышишь? – ревел Папа. – Убери ее – и немедленно!

Его нос почти светился в сумерках. Щеки тоже пылали, а под воротником рабочей спецовки веревками вздулись крупные вены.

– Я не собираюсь ехать на ободах, – сказал Эрни. – Я же сказал. На своей вы бы не поехали.

– Ты у меня поедешь на ободах, Прыщавая Рожа, – прорычал Папа, явно намереваясь показать детям, как настоящие взрослые должны решать свои проблемы. – Не надо было ставить эти вонючие обломки перед моим домом. Убирай – или будешь плакать, детка.

– Никто не будет плакать, – сказал я. – Успокойтесь, мистер. Объявляется брэйк.

Глаза Эрни благодарно скользнули по мне, и я понял, как он был напуган. Вечный рохля, он часто попадал в ситуации, когда сверстники или старшие стремились выжать из него все соки. Должно быть, он и сейчас не ждал для себя ничего хорошего – но в этот раз не поддался.

Глаза мужчины тяжело уставились на меня.

– Еще один, – проговорил он, будто удивляясь тому, что в мире так много настырных задниц. – Вам обоим не терпится схлопотать? Не сомневайтесь, я могу вам это устроить.

Да, я знал таких типов. Если бы ему было лет на десять меньше, он вполне мог быть одним из тех школьников, которые считали ужасно уморительной шуткой выбить из рук учебники или во всей одежде втолкнуть под душ, не выключенный после урока физкультуры. Они никогда не меняются, эти ребята. Они просто становятся старше и зарабатывают рак легких, потому что курят слишком много дешевых «Лаки страйк», или умирают от закупорки сосудов лет в пятьдесят пять.

– Нам не терпится поменять колесо, – сказал я. – У него лопнула камера. У вас никогда не лопалась камера?

– Ральф, я хочу, чтобы они убрались отсюда! – свиноподобная супруга Папы стояла не пороге. Ее голос дрожал на высокой ноте. Это было лучше, чем шоу Фила Донахью. Несколько соседей подошли поближе, чтобы проследить за развитием событий, и я опять с тоской подумал, что если кто-нибудь еще не вызвал полицию, то скоро непременно сделает это.

– У меня никогда не лопалась камера так, чтобы я на три часа оставлял кучу обломков перед чужим домом! – громко сказал Ральф.

– Прошел один час, – заметил я, – если не меньше.

– Лучше заткнись, детка, – сказал Ральф. – Не выношу таких болтунов, как ты. Я зарабатываю на жизнь. Я прихожу домой усталым и поэтому не хочу вступать в дискуссии. Я хочу, чтобы ее здесь не было – и все.

– У меня в багажнике есть запаска, – сказал я. – И нам нужно только лишь поставить ее…

– И если бы у вас было хоть немного понятия о поведении в обществе… – горячо начал Эрни.

Дело было почти сделано. Если в чем-нибудь наш приятель Ральф не собирался быть оспоренным в присутствии своих детей, так это его поведение в обществе. Он замахнулся на Эрни. Не знаю, чем это могло кончиться для Эрни – вероятно, полицией и конфискацией его драгоценного автомобиля, – но каким-то образом я успел схватить Ральфа за запястье.

Маленькая свиноподобная девочка завизжала и заплакала. Маленький свиноподобный мальчик замер с широко открытым ртом. Эрни, который в школе пробегал накуренное место со скоростью охотничьего пса, даже не моргнул глазом. Он явно хотел, чтобы это случилось.

Ральф повернулся ко мне – его взгляд обжигал ненавистью.

– Ну ладно, маленькое дерьмо, – прошипел он. – Ты не первый.

Я напряг силы и удержал его руку.

– Не надо, дружище, – негромко сказал я. – Запаска в багажнике. Дай нам пять минут, чтобы поставить ее и убраться с твоих глаз. Пожалуйста.

Через какое-то время удерживать его запястье стало немного легче. Он оглянулся на детей – маленькая девочка всхлипывала, а маленький мальчик смотрел на него широко раскрытыми глазами – и наконец принял решение.

– Пять минут, – согласился он и, опустив руку, бросил злобный взгляд на Эрни. – Тебе чертовски повезло, что я не вызвал полицейских. Они здесь забыли, что такое инспекция, и пускают в ход дубинки, когда им вздумается.

Я ожидал, что Эрни опять скажет какую-нибудь дерзость, но, вероятно, он забыл не все, что знал о благоразумии.

– Извините, – произнес он. – Я погорячился.

Ральф снова оглянулся на детей.

– А ну, живо домой! – заорал он. – Чего вам здесь нужно? А-та-та хотите?

Дети вскочили с земли и побежали домой.

– Пять минут, – повторил он, недобро взглянув на нас.

Позже вечером, сидя за столом со своими друзьями и потягивая холодное пиво, он мог бы рассказать им, как твердо держал себя с этим поколением наркоманов и сексуальных маньяков: «Да, ребята, я сказал им, чтобы они убирались прочь от моего дома, пока я не сделал им а-та-та. И вы не поверите, с какой скоростью они подхватили свой дерьмовый драндулет и пустились бежать без оглядки». А потом он мог бы закурить «Лаки страйк» или «Кэмэл».

Разумеется, домкрат Лебэя не годился ни к черту, и мне пришлось сходить за своим. Мы приподняли «плимут» (несколько ужасных секунд мне казалось, что задний покореженный бампер вот-вот оторвется от проржавевшего кузова) и сняли старое колесо. Затем мы поставили новое, затянули крепежные гайки и опустили домкрат. Я с облегчением взглянул на машину, снова стоявшую на дороге. И тут ко мне вернулось чувство, которое я испытал в гараже Лебэя. Мой взгляд упал на новую шину «файрстон», высовывавшуюся из-под правого заднего крыла. На резине еще оставались заводские наклейки и яркие желтые отметки, нанесенные мелом парня со станции техобслуживания.

Я вздрогнул: передать чувство какой-то фатальности, овладевшее мной, было бы невозможно. Это было так, точно я увидел змею, которая сбрасывала старую кожу и уже начинала вылезать из нее, поблескивая новой чешуей.

Ральф стоял в дверях дома, посматривая на нас. В одной руке он держал гамбургер, а в другой – банку пива.

– Ну, как тебе этот парень? – шепнул я Эрни, бросая в багажник его испорченный домкрат.

– Настоящий Роберт Рэдфорд, – пробормотал он, и мы оба рассмеялись – как люди, вырвавшиеся из довольно напряженной ситуации. Нам требовалась какая-нибудь разрядка. Эрни был похож на ребенка, которому попала смешинка в рот.

– Над чем это вы, подонки, смеетесь? – взревел Ральф. Он вышел на крыльцо. – А? Вы хотите, чтобы у вас от смеха был рот до ушей? Подождите, сейчас я вам это устрою!

– Быстро сматываемся, – бросил я Эрни и опрометью бросился к своему «дастеру». Я все еще не мог удержаться от смеха, он лишь сильнее разбирал меня. Я упал на переднее сиденье и включил двигатель. «Плимут», стоявший впереди, взревел и окутался синим облаком выхлопных газов. Но даже сквозь его грохот я мог слышать, как хохотал Эрни, который, судя по всему, был близок к истерике.

Ральф, ругаясь, шел через газон. В руках он все еще держал гамбургер и пиво.

– Над чем вы смеетесь, уроды? А?

– Ты, козел! – триумфально прокричал Эрни, и «плимут» подался вперед, отсалютовав очередью оглушительных выстрелов. Я нажал на газ и резко крутанул руль, чтобы избежать столкновения с Ральфом, который явно намеревался совершить убийство. Я все еще смеялся, но это был уже нездоровый смех. Теперь он больше походил на стон.

– Я убью тебя, урод! – ревел Ральф.

Я снова нажал на акселератор и, проезжая мимо Ральфа, показал ему конфигурацию из кулака и вытянутого среднего пальца.

– На, выкуси! – прокричал я.

Он пытался догнать нас: несколько секунд он бежал по дороге, потом остановился и швырнул вслед недопитую банку с пивом.

– Что за безумный день, – чуть позже сказал я вслух и испугался своего голоса, дрожавшего, как от слез. У меня во рту был соленый привкус. – Что за безумно хреновый день.

Гараж на Хемптон-стрит представлял собой вытянутое здание со стенами из рифленого железа и грязной рифленой крышей. Спереди красовалась броская надпись: ЭКОНОМЬТЕ ДЕНЬГИ! ВАШИ ТЕХНОЛОГИИ, НАШИ ИНСТРУМЕНТЫ! Ниже была другая надпись, сделанная буквами поменьше: Аренда стоянки в гараже на неделю, на месяц, на год.

На заднем дворе Дарнелл устроил свалку старых автомобилей. Она была окружена теми же листами рифленого железа пятифутовой высоты, из которых состояли стены и крыша гаража.

Я слышал, что Уилл Дарнелл был связан с торговлей наркотиками, процветавшей в колледжах и школе Либертивилла, а еще я слышал, что он был на короткой ноге с некоторыми темными людишками из Питсбурга и Филадельфии.

Я не совсем верил этим слухам, но знал, что если вам нужны были дымовые шашки или ракеты на Четвертое июля, то вы могли купить их у Дарнелла. Кроме того, мой отец говорил, что двенадцать лет назад, когда мне было всего пять лет, Дарнелла обвинили как соучастника в кражах автомобилей, которые после перекраски продавались в Нью-Йорке. Постепенно эти обвинения забылись, но отец утверждал, что Уилл Дарнелл был замешан и в других махинациях – от разграбления проезжих трейлеров до подделки драгоценностей.

Держись подальше от этого места, Дэннис, сказал мой отец всего год назад, а вскоре моя первая развалюха потребовала двадцать долларов за стоянку в гараже Дарнелла, где я пытался заменить карбюратор. Эксперимент закончился полной неудачей.

Держись подальше от этого места, вспомнил я предостережения моего отца, когда в сумерках въезжал следом за Эрни в главные ворота гаража. Свет передних фар выхватывал разбросанные автомобильные части, обломки кузовов и инструменты, и от их хаотического нагромождения я почувствовал себя еще более подавленным, чем прежде. Я вспомнил, что не позвонил домой, и подумал, что отец с матерью уже давно интересуются, в каком проклятом месте я могу так долго пропадать.

Эрни притормозил перед большой дверью, над которой было намалевано: СИГНАЛИТЬ ДЛЯ ВХОДА. Рядом с ней находилось небольшое окошко, зашторенное и освещенное изнутри. Мне захотелось уговорить Эрни уехать отсюда и оставить машину на одну ночь возле моего дома. Я живо представил, как мы вваливаемся к Уиллу Дарнеллу и его дружкам, пересчитывающим краденые цветные телевизоры или перекрашивающим угнанные «кадиллаки».

Эрни вышел из машины и подошел ко мне. Он выглядел смущенным.

– Дэннис, ты не можешь посигналить вместо меня? – спросил он. – Кажется, у Кристины не работает гудок.

– Конечно.

– Спасибо.

Я дважды просигналил, и вскоре большая дверь гаража отворилась. В дверном проеме стоял сам Уилл Дарнелл. Он поманил Эрни, и «плимут» въехал внутрь. Я развернул свою машину, выключил двигатель и последовал за ними.

Было уже довольно поздно, и под высокими сводами стоял полумрак. Вдоль стен тянулись длинные стеллажи с инструментами, которые могли вам пригодиться, если у вас не было собственных. Потолок был перегорожен несколькими стальными брусьями.

Всюду белели надписи: ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВЕРНУТЬ ИНСТРУМЕНТ – ПРОВЕРЬ ЕГО И ПРИВЕДИ В ПОРЯДОК; или: ОПЛАТИТЕ СТОЯНКУ ЗАРАНЕЕ; или: КРАЖА И ПОРЧА ИНСТРУМЕНТА НЕ РЕКОМЕНДОВАНА. Были дюжины других объявлений: куда бы вы ни повернулись, одно или два из них обязательно бросались вам в глаза. Уилл Дарнелл был большим любителем надписей.

– Двадцатая стоянка! Двадцатая! – орал Дарнелл на Эрни. – Ставь ее туда и глуши, пока мы все не задохлись!

«Мы все» относилось к группе людей, сидевших за карточным столом в дальнем углу помещения. Они смотрели на новое приобретение Эрни с удивлением и отвращением.

Эрни подогнал машину к двадцатой стоянке, припарковал и выключил мотор. Сизое облако выхлопных газов стало медленно рассеиваться.

Дарнелл повернулся ко мне. Он был одет в матросскую блузу и брюки цвета хаки. Складки жира свисали над ремнем и под подбородком.

– Детка, – произнес он своим скрипучим голосом, – если это ты продал ему такой кусок дерьма, то тебе должно быть стыдно за себя.

– Это не я продал. – По какой-то абсурдной причине я решил, что должен был оправдываться перед этим жирным боровом, как не оправдывался даже перед собственным отцом. – Я пробовал отговорить его.

– Тебе нужно было быть настойчивей.

Он пошел туда, где стояла машина Эрни. Несмотря на астму, Дарнелл двигался плавной, почти женственной походкой человека, который долгое время страдал от излишнего веса и подобную перспективу видел перед собой в будущем. И, несмотря на астму, он принялся орать на Эрни, когда тот еще не успел повернуться к нему лицом.

Как ребята, курившие в школьных коридорах, как Ральф с Бэйзн-драйв и как Бадди Реппертон (боюсь, нам скоро придется поговорить о нем), он сразу невзлюбил Эрни – это была, так сказать, ненависть с первого взгляда.

– Эй, какого хрена ты снова пригнал свой драндулет, да еще без шланга? – кричал он. – Еще раз, и тебя здесь больше не будет, ясно?

– Да, – Эрни вобрал голову в плечи. На этот раз у него не было сил сопротивляться. – Я…

Дарнелл не дал ему договорить.

– Тебе нужен шланг для выхлопных газов, он стоит два пятьдесят в час, если заплатишь вперед. И я скажу тебе кое-что еще, мой молодой друг. Хватит мне дерьма от таких умников, как ты. Это место для работы, а не для всякого хлама. Я не разрешаю курить здесь. Если захочешь подымить, то ступай на задний двор.

– Я не…

– Не перебивай меня, сынок. Не перебивай, а слушай, – сказал Дарнелл.

Теперь он стоял прямо перед Эрни, высокий и тучный. Эрни выглядел жалко.

Я снова начал выходить из себя. Не помню, сколько раз это случалось со мной с тех пор, как мы подъехали к дому Лебэя и увидели, что проклятого «плимута» на лужайке не было.

Дети – угнетенный класс; за несколько лет вы полностью усваиваете манеру бедного дяди Тома и послушно склоняете голову перед такими детоненавистниками, как Уилл Дарнелл: да, сэр, нет, сэр, ладно, хорошо.

Я схватил Дарнелла за руку:

– Сэр!

Он повернулся ко мне. Я заметил за собой, что чем меньше люблю взрослых, тем с большей готовностью говорю им «сэр».

– Что?

– Вон там люди курят. Попросите их бросить сигареты.

Я показал на парней, сидевших за столом. Над ними висело облако табачного дыма.

Дарнелл посмотрел на них, а затем снова на меня. Его лицо было очень мрачным.

– Юноша, ты стараешься сделать так, чтобы твой приятель вылетел отсюда, как пробка?

– Нет, – сказал я. – Сэр.

– Тогда заткни свою мычалку.

Он опять повернулся к Эрни и продолжил:

– Я умею отличать машину от кучи металлолома. Тебе предстоит испытание, детка. Не знаю, сколько ты будешь с ней возиться и во что тебе это обойдется, но клянусь, я выверну тебя наизнанку.

Какая-то тупая ярость охватила меня. Я мысленно умолял Эрни съездить по морде этому жирному борову так, чтобы потом нам пришлось во все лопатки удирать отсюда и больше не думать появляться здесь. Вероятно, картежники Дарнелла не остались бы в стороне от такого поворота дел, и этот очаровательный вечер скорее всего для нас закончился бы в приемном покое больницы Либертивилла… но это стоило того.

«Эрни, – мысленно говорил я, – скажи ему, чтобы он заткнулся, и давай уберемся отсюда. Не поддавайся ему, Эрни. Не давай делать из себя дерьмо. Не будь рохлей, Эрни, – если ты выстоял перед своей матерью, то сможешь выстоять и перед этой самодовольной задницей. Только в этот раз не будь рохлей».

Эрни долго молчал, опустив голову, а потом сказал:

– Да, сэр.

Эти слова он произнес так тихо, что их почти не было слышно.

– Что ты сказал?

Эрни поднял глаза. Его лицо было смертельно бледным. В глазах стояли слезы. Я не мог их видеть и отвернулся. Картежники прервали игру и наблюдали за тем, что происходило на двадцатой стоянке.

– Я сказал: да, сэр, – наконец произнес Эрни дрожащим голосом.

Он как будто только что подписал свой смертный приговор. Я опять взглянул на «плимут», который стоял рядом вместо того, чтобы быть выброшенным на свалку, находившуюся на заднем дворе. Я все больше ненавидел его за то, что он делал с Эрни.

– Хорошо, убирайтесь отсюда, – сказал Дарнелл. – Мы закрываемся.

Эрни побрел прочь, ничего не видя перед собой. Он бы наткнулся на гору старых покрышек, если бы я не схватил его за руку. Дарнелл подошел к карточному столу. Усевшись за него, он что-то проговорил своим скрипучим голосом. Его приятели разразились дружным хохотом.

– У меня все в порядке, Дэннис, – сказал Эрни, как будто я его спрашивал. Он сжал губы, а потом еще раз сказал: – У меня все в порядке. Поехали домой, Дэннис. У меня все в порядке.

Он был моим другом, но я готов был возненавидеть его. Мы вышли в прохладную темноту. За нами шумно захлопнулась дверь. Так мы отвезли Кристину в гараж Дарнелла. Неплохая поездка, а?

6. Возвращение

Мы сели в мою машину, и я вырулил со двора. Странно, но было уже девять часов. Вот так летит время, когда вы заняты чем-нибудь приятным. В небе сиял полукруглый месяц. Рядом с ним я не заметил ни одной звезды, может быть, потому, что мне было не до них.

Первые два или три квартала мы проехали в полном молчании, а потом Эрни вдруг разразился рыданиями. Я ожидал чего-нибудь подобного, но его отчаяние и безутешность испугали меня.

Я сразу сдался. Ему не нужны были мои слова. И то, что я сначала принял за его реакцию на испытанное унижение, на самом деле оказалось чем-то более глубоким. Горько всхлипывая и размазывая слезы по лицу, он то и дело бормотал какие-то слова, которые я постепенно стал понимать.

– Я доберусь до них, – шептал он между всхлипами и стонами. – Я доберусь до этих сукиных детей, Дэннис. Я заставлю их пожалеть… Я заставлю их съесть это… СЪЕСТЬ ЭТО… СЪЕСТЬ!

– Ну перестань, – не выдержал я. – Эрни, остановись.

Однако он не желал останавливаться. Зарыдав еще громче и заскрежетав зубами, он принялся стучать кулаками по приборной доске моего «дастера». От таких ударов вполне могли остаться заметные следы.

– Увидишь, я доберусь до них!

Озаренное бледным светом луны и мелькающими уличными огнями, его лицо казалось таким исступленным и диким, точно рядом со мной находился какой-то одержимый колдун. Таким я его не знал. Эрни куда-то сгинул, ушел скитаться в каких-то холодных далях, которые Бог ради собственных развлечений сотворил для таких людей, как он. Таким я не хотел его знать. И я мог только лишь беспомощно сидеть и надеяться, что Эрни, которого я знал, когда-нибудь вернется. А это произошло не скоро.

Наконец истерика опять сменилась рыданиями. Ненависть прошла, и теперь он только плакал. Его всхлипы и стоны были еще безутешнее, чем раньше.

Я сидел за рулем своей машины, не зная, что мне делать. Я бы хотел сейчас очутиться в каком-нибудь другом месте – хоть в банке, где мне почему-то объявили о закрытии моего счета, или перед платным туалетом, страдая от поноса и не имея ни одного цента в кармане. Пусть это было бы не Монте-Карло. Но пусть я был бы старше. И еще лучше – не я, а мы оба.

Впрочем, я знал, что нужно делать. Неохотно, не желая делать этого, я повернулся к нему и, обняв одной рукой, прижал его к себе. Его горячее и мокрое лицо уткнулось мне в грудь. Так мы сидели минут пять, а потом я подвез его к дому и высадил там. После этого я поехал к себе. Позже мы ни разу не вспоминали о том, как я обнимал его. Нас никто не видел, но полагаю, что со стороны мы выглядели как парочка гомиков. Я обнимал его и не мог понять, почему так случилось, что я был единственным другом Эрни. Поверьте, тогда он был почти противен мне.

И как раз тогда я – впервые и еще неосознанно – подумал, что, может быть, Кристина тоже станет его другом. Не уверен, что мне это пришлось бы по нраву, особенно после того, как мы целый день мучились с ней.

Когда мы подъехали к обочине возле его дома, я сказал:

– С тобой все будет в порядке, Эрни?

Он принужденно улыбнулся:

– Да, со мной все будет в порядке. – Его глаза грустно посмотрели на меня. – Дэннис, тебе надо было вступить в какую-нибудь благотворительную организацию. В фонд безработных, а может, в Общество по борьбе с раковыми заболеваниями. Во что-нибудь такое…

– Ах, брось ты.

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Если ты имеешь в виду, что ты рохля, то мне это известно.

Из передней двери дома вырвался сноп света, а из него опрометью вылетели Майкл и Регина, – вероятно, они были готовы увидеть полицейских, приехавших сообщить им, что их сын попал в дорожную катастрофу.

– Арнольд? – громко позвала Регина.

– Ну, пока, Дэннис, – проговорил Эрни, теперь уже по-настоящему грустный. – Уезжай, хватит тебе дерьма на сегодня. – Он вылез из машины и покорно произнес: – Привет, мам. Привет, пап.

– Где ты был? – спросил Майкл. – Молодой человек, вы хоть знаете, как перепугана ваша мать?

Эрни был прав. Я мог обойтись без сцены воссоединения семьи. Развернув машину, я увидел в зеркальце, как они набросились на него, обреченно дожидавшегося своей участи, и смешно потащили к месту расправы. В их целеустремленных действиях не было ни одного резкого движения или необдуманного жеста. Они заботились о том, чтобы не причинить ему вреда, – он был вещью, сохранностью которой они дорожили больше всего на свете.

Я включил радио. На ультракоротких волнах все еще продолжалась программа рок-уик-энд, и «Силвер баллей бэнд» пели песню, которая называлась «Все то же самое». Слушать ее мешали помехи в эфире, и я настроил приемник на матч с Филадельфией.

Филадельфия проигрывала. Можно было спокойно ехать домой.

7. Плохие сны

Когда я приехал домой, мои отец и сестренка сидели на кухне и ели сандвичи с жженым сахаром. Я сразу почувствовал голод и вспомнил, что еще не ужинал.

– Где ты был, Босс? – спросила Эллани, не отрывая глаз от «16», «Крим», «Тайгер бит» или чего-то в этом роде. Она называла меня Боссом с тех пор, как я в прошлом году открыл Брюса Спрингстина и сразу стал его поклонником. Предполагалось, что это прозвище подходило мне больше всего.

В четырнадцать лет Эллани уже начинала уходить из детства и превращаться в полноценную американскую красавицу – высокую, темноволосую и голубоглазую. Но летом 1978 года она обладала всеми особенностями заурядного подростка. В девять она начинала с Донни и Мэри, в одиннадцать переключалась на Джона Траволту (однажды я по ошибке назвал его Джоном Револтой, и она так расцарапала мне шею, что срочно понадобился лейкопластырь, – не спорю, я был поделом наказан). В двенадцать она увлеклась комиком Диком Шоном. Затем наступило время Энди Джибба. Под конец она дала волю самым зловещим своим наклонностям, и тогда на смену всем пришли монстры тяжелого рока, такие как «Дип пепл» или новая группа «Стикс».

– Я помогал Эрни поставить на ремонт его машину, – сказал больше для отца, чем для Эллани.

– Опять этот урод, – вздохнула она и перевернула страницу своего журнала.

Внезапно я почувствовал сильное желание вырвать журнал из ее рук, разорвать, а клочки швырнуть ей в лицо. Не знаю, вероятно, мне просто нужно было на ком-то отыграться за все стрессы прошедшего дня, но к ним чуть не прибавился еще один. На самом деле Эллани не считала Эрни уродом: она всего лишь пыталась влезть в мою шкуру. Но в течение последних часов я слишком часто слышал, как Эрни называли уродом. Господи, его слезы еще не высохли на моей рубашке, и, может быть, я сам немного чувствовал себя уродом.

– Чем сейчас занимаются «Кисс», дорогая? – ласково спросил я. – Написала любовное послание Эрику Эстраде? «О Эрик, я умираю без тебя, у меня всякий раз начинается сердечный приступ, когда я представлю, как твои толстые жирные губы прикасаются к моим…»

– Ты животное, – холодно сказала она. – Животное, вот кто ты. – Забрав журнал и сандвич, она удалилась в общую комнату.

– Не клади их на пол, Эллани! – предупредил отец, немного смазав торжественность ее ухода.

Я открыл холодильник и достал из него банку говяжьих консервов. Затем налил себе стакан молока и устроился за столом.

– Он купил ее? – спросил отец.

Сейчас он консультант по мелочам в – Эйч-энд-Эйр. Раньше он работал финансовым поверенным в самой крупной архитектурной фирме Питсбурга, но после инфаркта должен был уйти оттуда. Он хороший человек.

– Да, купил.

– Она и вправду так плоха, как ты говорил?

– Хуже. Где мама?

– Творит.

Мы оба прыснули со смеху, а потом устыдились этого и стали смотреть в разные стороны.

Моя мама всю жизнь работала зубным врачом, но четыре года назад открыла в себе талант писательницы. Она стала сочинять стихи о цветах и рассказы о добрых старых людях, доживших до осенней поры своей жизни. Иногда, правда, она переходила на реалистический жанр и производила на свет какую-нибудь историю о молодой девушке, сначала искушаемой желанием попытать счастья, но потом решающей, что было бы неизмеримо лучше сохранить ЭТО до брачного ложа. Как раз летом она записалась на писательские курсы в Орлике – где преподавали Майкл и Регина – и теперь составляла книгу, которую назвала «Рассказы о Любви и Красоте».

Несмотря на это, она для меня была и остается самой лучшей мамой, а для отца – самой лучшей супругой. Увы, порой мы подтрунивали над ней, и в наше оправдание я могу сказать только то, что мы никогда не смеялись ей в лицо. Я знаю, это довольно жалкое оправдание, но все-таки лучше, чем ничего.

– Ты показался мне мрачным, когда вошел, – сказал отец. – С Эрни все в порядке?

– А что с ним может произойти? – спросил я и пошел ставить на плиту кастрюлю с супом, которую видел в холодильнике. – Он купил машину, это оказалось ошибкой, но с самим Эрни все в порядке. – Конечно, я врал, но есть вещи, о которых не хочется говорить даже своему отцу, как бы он ни преуспел в великом американском призвании отцовства.

– Иногда люди должны на собственном опыте убедиться, что совершили ошибку, – сказал отец.

– Ну, – ответил я, – надеюсь, скоро он в этом убедится. Он поставил машину к Дарнеллу и будет платить за нее двадцать долларов в неделю, потому что его родители не хотят, чтобы она стояла у них дома.

– Двадцать долларов в неделю? Только за стоянку? Или за стоянку и инструменты?

– Только за стоянку.

– Это самый настоящий грабеж.

– Угу, – сказал я, отметив про себя, что отец не сопроводил свое заключение предложением поставить машину у нас.

– Хочешь сыграть партию в крибедж?

– Пожалуй, – согласился я.

– Не расстраивайся, Дэннис. Невозможно совершать ошибки других людей вместо них самих.

– Да, конечно.

Мы сыграли три или четыре партии в крибедж, и каждый раз он меня обыгрывал – он всегда выходит победителем, если не устал или не пропустил пару рюмок. Спустя какое-то время пришла мама и тоже стала расспрашивать меня об Эрни и его машине. В нашем доме это событие становилось темой самых оживленных разговоров с того времени, как Сид соврал моей матери, обанкротился и попросил моего отца одолжить ему денег. Я снова покривил душой и не сказал правды. Затем я пошел наверх.

Эллани лежала в постели и слушала последний сборник европейских хитов. Я попросил ее выключить музыку, потому что собирался спать. Она мне показала язык. Таких вещей я никому не могу позволить. Мне пришлось подойти к ней и щекотать до тех пор, пока она не закричала, что ее вырвет. Я не возражал и пощекотал ее еще немного. Тогда она сквозь смех выдавила из себя, что у нее есть что-то ужасно важное, и, придав лицу торжественное выражение, спросила, верно ли, что в ее возрасте уже можно стать матерью. Так ей сказала одна из ее подружек, Каролин Шамблисс, но Каролин почти всегда врала.

Я посоветовал ей расспросить об этом Милтона Додда, ее пухленького ухажера. Тут она по-настоящему вспылила и, попытавшись ударить меня, спросила, почему я все время такой ужасный. Поэтому мне пришлось сказать, что да, в ее возрасте уже можно стать матерью, но лучше не спешить, – и поцеловать ее (что в последнее время я делал довольно редко) перед тем, как лечь спать.

Раздеваясь, я подумал, что день все-таки был не так плох. Вокруг меня были люди, которые считали меня за человека и, как мне казалось, подобным образом относились к Эрни. Я решил, что завтра или в воскресенье приведу его к нам домой и мы будем смотреть телевизор, а может быть, сыграем во что-нибудь. Словом, я снова почувствовал себя вполне достойным малым.

Так я с чистой совестью улегся в постель и думал, что сразу засну, но сон все не приходил. Потому что совесть моя была нечиста, и я это знал. Когда закручивается какое-нибудь дело, то не всегда понимаешь, что за дьявольщина им движет.

Двигатели. Для подростка они нечто большее. Ты можешь завести их ключом зажигания, но не знаешь, ни как они работают, ни что будет дальше. У тебя есть ключ, и это все. Также и другие вещи: всякие развлечения, наркотики, секс, порой еще что-нибудь, например, летняя работа, которая приносит новые интересы, путешествия, школьные знания. Все это двигатели, а потом говорят, что ты должен сам нажать на газ и посмотреть, что из этого выйдет. И порой выходит так, что ты на всей скорости летишь через дорожные ограждения и превращаешься в груду костей и мяса, чтобы истекать кровью в какой-нибудь вонючей канаве.

Двигатели.

Они бывают большими. Как 382-S, который ставили на старые автомобили. Такие, как Кристина.

Ворочаясь в темноте, я вспомнил, как Лебэй сказал: «Ее зовут Кристина», – и Эрни сразу ухватился за это имя. Когда мы были маленькими мальчиками, у нас были велосипеды; своему я присвоил прозвище, но Эрни тогда только рассмеялся – он сказал, что имена дают только собакам, кошкам и попугаям. Теперь он назвал «плимут» Кристиной. Хуже всего, что это было человеческое, женское имя.

Не знаю почему, но оно мне не нравилось.

Даже мой отец говорил о ней так, будто Эрни не купил старую развалюху, а женился. Но ведь ничего подобного не было. Или что-то было?

Останови машину, Дэннис. Вернись… Я хочу взглянуть на нее еще раз.

Вот так просто.

Нет, Эрни был не похож на самого себя – всегда тщательно обдумывавшего каждый поступок и избегавшего скоропалительных решений. В тот раз он больше походил на мужчину, встретившего танцовщицу из бара и сразу потерявшего голову.

Это было… ну… как любовь с первого взгляда.

«Ну ничего, – подумал я. – Завтра мы обязательно найдем какой-нибудь выход».

Я уже спал. И видел сон.

Темнота. Скрежет крутящегося стартера.

Тишина.

Снова скрежет стартера.

С третьего раза – искра поймана.

Двигатель, работающий в темноте.

Включаются передние фары – мощные двойные фары, чьи яркие лучи пронизывают меня, как муху на стекле.

Я стою на пороге гаража Лебэя, передо мной замерла Кристина – новая, без единой царапины или пятен ржавчины. Безупречно чистое ветровое стекло, затемненное сверху. Из радиоприемника льется музыка. Дэйл Хоукинс исполняет «Сюзи Кью» – голос прошлого поколения, наполненный силой и какой-то пугающей жизненной энергией.

Сквозь мощный рокот двигателя до меня доносятся какие-то слова. Я догадываюсь, что на машине стоит новый глушитель.

Странно, что я слышу чей-то шепот, – за рулем никого нет:

– Ну, приятель. Давай прокатимся. Давай отправимся в путь.

Я трясу головой. Я не хочу туда. Мне страшно оказаться внутри. Я не хочу никуда ехать. Вдруг мотор начинает работать рывками – то громче, то тише, – и с каждым рывком Кристина понемногу приближается ко мне, как разъяренная собака на слабой привязи… Я хочу убежать… но мои ноги словно приросли к бетонному порогу гаража.

– Давай попробуем, приятель.

Прежде чем я успеваю ответить или даже подумать об ответе, раздается страшный визг резины по бетону, и Кристина бросается на меня – из ее радиатора доносится рев, как из полной хромированных зубов открытой пасти, а передние фары горят, как глаза.

Я проснулся от собственного крика, испуганный звуком своего голоса, кромешной темнотой, а еще больше – глухим стуком босых ног по полу. Оба моих кулака сжимали скомканную простыню. Я только что схватил ее; она лежала скрученной посреди постели. Мое тело было липким от пота.

– Что это было? – прокричала снизу Элли, сама перепуганная.

Зажегся свет, и я увидел отца и мать, наспех набросивших на себя купальные халаты.

– Милый, что случилось? – спросила мама.

Ее глаза были широко раскрыты от страха. Я не мог припомнить, когда она в последний раз называла меня «милый». Когда мне было четырнадцать? Двенадцать? Или десять? Не знаю.

– Дэннис? – спросил отец.

За их спинами появилась Эллани, она дрожала от страха.

– Идите спать, – сказал я. – Мне приснился сон, вот и все. Правда, все.

– Похоже, ты увидел настоящий фильм ужасов, – с трудом выговорила Эллани. – Дэннис, что это было?

– Мне приснилось, что ты вышла замуж за Милтона Додда и он поселился в нашем доме, – ответил я.

– Не смейся над сестрой, Дэннис, – сказала мама. – Что это было?

– Не помню, – сказал я.

Внезапно я заметил, что простыня была в чем-то выпачкана и что в одном месте к ней пристал небольшой клочок темной шерсти. Я спешно попытался вспомнить, что со мной случилось, заранее обвиняя себя в мастурбации, в разных детских неожиданностях и Бог знает в чем еще. Полная потеря памяти. В первые одну-две секунды я даже не мог ясно понять, был ли я уже большой или еще маленький – для меня существовало только воспоминание о темноте и грязной машине, рывками надвигающейся на меня, дрожащей капотом и блестящей радиаторной решеткой, точно стальными зубами…

«Давай попробуем, приятель».

Рука моей матери, прохладная и сухая, опустилась на мой лоб.

– Все в порядке, ма, – сказал я. – Ничего не произошло. Просто ночной кошмар.

– Но ты не помнишь…

– Нет. Теперь все прошло.

– Я очень испугалась, – сказала она и чуть заметно улыбнулась. – Думаю, ты не поймешь, что такое страх, пока твой ребенок не закричит в темноте.

– Не надо, не говори об этом, – сказала Эллани.

– А ты иди ложись в постель, маленькая, – попросил ее отец.

Она ушла с недовольным видом. Может быть, она впервые поборола испуг, владевший ею сначала, и надеялась, что я упаду в обморок или начну биться в истерике. Тогда завтра она бы с большим удовольствием примеривала новый бюстгальтер после утреннего душа.

– Ты правда в порядке? – спросила мама.

– В полном порядке, – ответил я.

– Ну вот и хорошо, – сказала она. – Пусть горит свет. Иногда это помогает.

И в последний раз бросив сомнительный взгляд на отца, она вышла из спальни. Мне стало немного любопытно – были ли у нее когда-нибудь ночные кошмары. Я подумал, что если они и были, то вряд ли попали бы в «Рассказы о Любви и Красоте».

Отец присел на край постели…

– Ты правда не помнишь, что это было?

Я покачал головой.

– Ты слишком громко кричал, Дэннис. – Его глаза спрашивали: мог ли я сказать что-нибудь такое, о чем ему следовало бы знать?

И я почти рассказал ему – о машине Эрни, об этой Королеве Ржавчины, старой, безобразной и проклинаемой мною. Я почти рассказал о ней. Но что-то встало у меня поперек горла, как будто я собирался предать своего друга Эрни. Старого доброго Эрни, которого Бог ради собственного развлечения решил посватать с этой отвратительной и жуткой штуковиной.

– Ну хорошо, – сказал он и поцеловал меня в щеку.

Моя кожа ощутила его щетину, выросшую всего за одну ночь, я почувствовал его запах и его любовь. Я крепко обнял его, и он ответил мне тем же.

Они все ушли, а я остался лежать, не выключив настольной лампы. Я боялся снова заснуть и, взяв книгу, приготовился читать лежа. Я решил, что не засну, а буду читать до утра, может быть – до обеда, когда по телевизору начнут показывать матч с Филадельфией. Думая об этом, я заснул и проснулся на следующее утро. Рядом со мной лежала нераскрытая книга.

8. Первые перемены

Я думал, что Эрни появится в ту субботу, и поэтому тщательно прибрался вокруг дома – подмел газон, вычистил гараж, даже вымыл все три машины. Моя мать с изумлением наблюдала за этими небывалыми стараниями, а после ленча заметила, что ночные кошмары идут мне на пользу.

Я не хотел звонить Эрни домой, потому что хорошо помнил, чем закончился прошлый визит туда, но, когда по телевизору началось шоу перед игрой, все-таки набрался храбрости и позвонил. Ответила Регина, и, хотя она ни словом не обмолвилась о том происшествии, мне показалось, что в ее голосе появились новые, гораздо более холодные нотки. Я сразу погрустнел. Ее сына обольстила потасканная старая шлюха по имени Кристина, а старому дружку Дэннису приходилось быть сообщником. Может, даже сводником. Регина сказала, что Эрни нет дома. Он поехал в гараж Дарнелла. Он отправился туда в девять часов утра.

– Вот как? – неубедительно удивился я. – Извините, я не знал.

Это прозвучало как ложь. Больше того, в этом чувствовалась ложь.

– Не знал? – совсем холодно переспросила Регина. – До свидания, Дэннис.

Телефонная трубка умерла в моей руке. Некоторое время я смотрел на нее, а потом повесил на рычаг.

Папа в своих лиловых бермудах и тапочках на босу ногу сидел перед телевизором. У Филадельфии был хороший день – Атланта явно терпела поражение. Мама ушла на встречу с приятельницами по писательским курсам. Эллани с утра пропадала в своей компании. В доме было тихо и спокойно; за окном солнце играло в прятки с несколькими безупречно белыми облачками. Папа предложил мне пива, что делал лишь в исключительно благодушном настроении.

Но суббота была безнадежно испорчена. Не глядя на телевизор и не притрагиваясь к банке «Строха», я думал об Эрни, копавшемся в маслянистой тени гаража Уилла Дарнелла и заигрывавшем с этой опустошенной ржавой консервной банкой, покуда вокруг него суетились и кричали люди, лязгали инструменты, трещали сварочные аппараты и визжали электродрели. Я слышал скрипучий голос Уилла Дарнелла и его астматический кашель…

Черт побери, неужели я ревновал? Могло ли это быть?

Когда мяч подали в седьмой раз, я встал и пошел к дверям.

– Ты куда собрался? – спросил отец.

И в самом деле, куда я собрался? Туда? Хлопотать вокруг него и выслушивать издевки Уилла Дарнелла? Напрашиваться на новые унижения? Ну нет. На фиг. Эрни был уже большим мальчиком.

– Никуда, – сказал я. В ящике для хлеба я нашел пакет хрустящего картофеля и распечатал, хотя знал, что случится с Эллани, когда она обнаружит пропажу во время субботнего рок-концерта. – Вообще никуда.

Я вернулся в общую комнату и стал пить пиво, заедая картофелем. Мы с отцом досмотрели матч, в котором Филадельфия наголову разбила Атланту (даже сейчас слышу счастливый голос отца: «Они сделали их, Дэннис. Они все-таки утерли им нос!»), и я уже совсем не думал об Эрни Каннингейме.

Почти совсем.

Он появился на следующий день, когда мы с Эллани играли в крокет на лужайке позади дома. Эллани то и дело раздражалась и обвиняла меня в жульничестве. Она всегда принимала сердитый вид, когда у нее были «периоды». Она очень гордилась ими. За четырнадцать месяцев только один проходил у нее нормально.

– Эй! – крикнул Эрни, показавшись из-за угла дома. – Вот так сцена! Злодей из Черной Лагуны и Невеста Франкенштейна, или Дэннис и Эллани отдыхают.

– Не понял, ты о чем? – спросил я. – Бери молоток.

– Я не играю, – сказала Эллани, отбрасывая свой молоток. – Он жульничает еще больше, чем ты.

Она ушла, не глядя на нас. У Эрни было хорошее настроение, но он не хотел играть в крокет, и мы уселись в садовые кресла, стоявшие на краю лужайки. Из-под дома вылез наш кот, Джей Хоукинс, преемник Капитана Бифхарта, вероятно, охотившийся на какого-нибудь небольшого бурундучка. Его янтарно-зеленые глаза блестели даже при пасмурном послеполуденном свете.

– Я думал, ты придешь на вчерашнюю игру, – сказал я. – Матч был неплох.

– Я был у Дарнелла, – ответил он. – Но все равно слушал по радио. – Он повысил голос и довольно хорошо сымитировал интонации моего отца: – Они сделали их, Дэннис! Они утерли им нос!

Я улыбнулся и кивнул. В тот день он выглядел как-то иначе, чем прежде. Мне он показался усталым – под глазами были круги, – но довольным собой. Я заметил, что цветение на его лице несколько поубавилось. На работе он почти все время находился на солнце и поэтому пил слишком много кока-колы, хотя знал, что ему это противопоказано. Проблемы с его кожей не возникали периодически, как у большинства подростков, а носили постоянный характер, потому что ее состояние было или плохим, или очень плохим.

А может быть, во всем был виноват тусклый свет того пасмурного дня.

– Много успел сделать? – спросил я.

– Не очень. Сменил масло. Еще раз посмотрел поршни. Они в порядке, Дэннис. Просто Лебэй или кто-то другой не поставил втулку на место, вот и все. Поэтому выливалось масло. Хорошо еще, что цилиндры не лопнули, когда я в пятницу ехал на ней.

– Ты оплатил стоянку в гараже? По-моему, тебе нужно сразу отложить деньги на нее.

Он посмотрел в сторону.

– С этим не будет проблем, – сказал он, но в его голосе прозвучала какая-то неуверенность. – Я выполню два-три поручения для мистера Дарнелла.

Я открыл рот, чтобы спросить, какие именно поручения дал ему Дарнелл, но потом решил, что не хочу о них слышать. Могло быть, что эти поручения были не опасней, чем просьба сбегать в магазинчик Шриммера и принести кофе для завсегдатаев Уилла или подготовить старые запчасти к продаже. И во всяком случае, я не желал впутываться в отношения Эрни с Кристиной, а они включали и то, как он устроился в гараже Дарнелла.

Было еще кое-что – чувство оставленности. Тогда я не мог или не хотел осознавать его. Сейчас бы я сказал, что точно так же вы себя ощущаете, когда ваш друг влюбляется и женится на какой-нибудь порядочной стерве. Вы ее не переносите, и в девяноста девяти случаях из ста она не переносит вас, поэтому вы просто закрываете дверь в эту комнату вашей дружбы. Когда дело сделано, то либо вы оставляете эту тему… либо ваш друг оставляет вас – не без одобрения его стервы.

– Пошли в кино, – вдруг предложил Эрни.

– А что там идет?

– Какой-то боевик о мастерах кунг-фу – помнишь, как они? Хиии-йа! – Он притворился, что хочет продемонстрировать смертельный прием каратэ на Джее Хоукинсе, и тот бросился бежать, как от выстрела.

– Очень похоже. С Брюсом Ли?

– Не, там какой-то другой парень.

– А как называется?

– Не помню. То ли «Бешеный кулак», то ли «Рука смерти». А может, «Яростные гениталии». Не помню. Ну так как? Потом мы расскажем о нем Элли, и ее стошнит.

– Ладно, – сказал я, – если билет будет стоить не дороже доллара.

– До трех часов не будет.

– Тогда пошли.

Мы пошли. Фильм оказался совсем недурным, с Чаком Норрисом в главной роли. А в понедельник мы опять работали на строительстве шоссе между штатами. Я забыл о своем сне. Мало-помалу я заметил, что стал реже видеться с Эрни; это походило на новые взаимоотношения с другом, который только что женился. Кроме того, именно тогда я познакомился с одной жизнерадостной особой. Мои дела шли так хорошо, что однажды вечером я привел ее домой, от внутренней приподнятости едва передвигая ноги.

А тем временем Эрни почти все вечера проводил у Дарнелла.

9. Бадди Реппертон

Нашей последней полной рабочей неделей была неделя перед Днем труда. В ее первое утро я подъехал к дому Эрни, чтобы забрать его, и он вышел с большим темно-лиловым синяком под глазом и красной царапиной на лбу.

– Что с тобой?

– Не хочу говорить, – угрюмо ответил он. – Мне пришлось объясниться с родителями, и я чуть не сдох. – Он швырнул пакет с ленчем на заднее сиденье и погрузился в тяжелое молчание, которое продолжалось всю дорогу на стройку. Там некоторые ребята посмеивались над его синяком, но он только пожимал плечами.

По пути домой я ничего не выпытывал, а просто слушал радио и предавался своим мыслям. И я мог бы вообще не знать этой истории, если бы перед поворотом на Мэйн-стрит меня не подстерег тот жирный ирландский эмигрантишка по имени Джино.

В ту пору Джино всегда подстерегал меня – он мог проникнуть в машину даже через закрытое окно и спустя несколько секунд затащить в свое заведение. «Лучшая итальянская пицца» (так оно называлось) находилась на углу Мэйн-стрит и Бэйзн-драйв, и, едва завидя вывеску с трилистником вместо точки над i, я чувствовал, что нападение совершается снова. В тот вечер моя мама собиралась пойти на свои курсы, и, значит, горячего ужина дома могло не быть. Подобная перспектива меня не радовала. Ни я, ни мой отец не умели готовить, а Элли скорее согласилась бы застрелиться, чем подойти к плите.

– Давай купим пиццу, – сказал я, заруливая на стоянку Джино. – Что ты на это скажешь? Большую, жирную и с запахом, как из подмышек.

– Ради Иисуса! Только не это, Дэннис!

– Из чистых подмышек, – поправился я. – Ну давай.

– У меня мало денег, – умоляюще проговорил Эрни.

– Я куплю. Могу даже прибавить анчоусов на твою долю.

– Дэннис, я не…

– И пепси, – сказал я.

– Пепси мне вредно. Ты знаешь.

– Ну знаю. Большую пепси, Эрни.

Его серые глаза вспыхнули в первый раз за этот день.

– Большую пепси, – повторил он как эхо. – Подумай, о чем ты говоришь. Ты злодей, Дэннис. Правда.

– Две, если хочешь, – продолжал я. Мне нравилось чувствовать себя злодеем.

– Две! – воскликнул он и хлопнул меня по плечу. – Две пепси, Дэннис! – Он застучал ногами по полу и закричал во все горло: – Две! Быстро! Две пепси!

Я так расхохотался, что чуть не врезался в борт угольного ящика, а когда мы вылезали из машины, мне пришла в голову мысль купить ему пару содовых. «Почему бы нет?» – подумал я. Он явно воздерживался от них в последнее время. Небольшое улучшение его кожи, которое я заметил в то пасмурное воскресенье две недели назад, теперь стало очевидным при любом свете. Конечно, у него было еще много прыщей и нарывов, но они – простите, я должен это сказать – уже не сочились гноем. Он и в других отношениях выглядел гораздо лучше. От работы под палящим летним солнцем он загорел и был в такой физической форме, какой не знал никогда прежде. Поэтому я решил, что он заслужил свою пепси. Победителя украшают награды.

У Джино всем заправлял неплохой малый, итальянец по имени Пэт Донахью. Он суетился вокруг кассового аппарата с отчетливой наклейкой «Ирландская мафия», колдовал над патефоном-автоматом, разносил зеленое пиво в День Святого Патрика (семнадцатого марта вы не могли даже близко подойти к Джино, потому что у него беспрерывно крутилась пластинка с записью «Когда смеются глаза у ирландцев» в исполнении Розмари Клуни) и носил черный котелок, который обычно напяливал на самый затылок.

Этот патефон, хрипатый от рождения «Вурлитцер», достался Пэту в наследство от сороковых годов, и все диски были доисторического образца. Вероятно, в Америке не нашлось бы второй такой рухляди. В те редкие дни, когда я накуривался какой-нибудь дряни, меня посещали видения, будто я заказываю у Джина три-четыре пиццы, велю Пэту Донахью принести кварту пепси и, сидя за стаканом, слушаю патефон-автомат, из рупора которого доносятся хиты «Бич бойз» или «Роллинг стоунз».

Мы устроились в углу и попросили приготовить три пиццы. Дожидаясь их, я стал рассматривать людей, то и дело заходивших в пиццерию.

– Дэннис, ты знаешь Бадди Реппертона? – вдруг спросил меня Эрни. Как раз принесли пиццу.

– Бадди, как ты говоришь?

– Реппертон.

Имя и фамилия были мне известны. Усердно работая над пиццей, я стал примерять к ним всевозможные лица. Одно из них оказалось впору. Оно мне напоминало о школьной вечеринке, состоявшейся приблизительно полгода назад. У музыкантов был перерыв, и я стал в очередь за прохладительными напитками. Реппертон толкнул меня и сказал, что моя содовая может подождать, пока не освежились старшеклассники. Он был второгодником, здоровым бугаем с квадратной челюстью, комком слипшихся черных волос и маленькими глазками, посаженными слишком близко друг от друга. Эти глазки были не совсем тупыми: в них таилась малоприятная сообразительность. Он был одним из тех парней, которые большую часть школьного времени проводили в местах для курения.

Я высказал еретическое мнение о том, что разница между старшим и средним классами не имеет никакого отношения к очереди за прохладительными напитками. Реппертон пригласил меня выйти вместе с ним. Очередь сразу же перестроилась и образовала несколько настороженных кружков, которые так часто предшествуют всеобщей свалке.

Один из преподавателей подошел к нам и предотвратил ее. Реппертон обещал подловить меня позже, но так и не сдержал своего слова. Больше я с ним не сталкивался, если не считать почти ежедневных встреч с его фамилией в списках остающихся после уроков, которые перед последним занятием вывешивались в холле. Кажется, его пару раз выгоняли из школы, и, как я полагаю, подобное внимание к его персоне было верным признаком того, что этот парень не состоял в Лиге Молодых Христиан.

Я рассказал Эрни о своем знакомстве с Реппертоном, и он уныло кивнул головой. Затем он потрогал синяк, который уже приобрел отвратительный лимонный оттенок. Он был в горячке.

– Реппертон разукрасил тебе лицо?

– Угу.

Эрни сказал мне, что знал Реппертона по обучению в автомеханических мастерских. Такая уж была ирония несчастной школьной судьбы моего друга, что интересы и способности Эрни вовлекали его в непосредственный контакт с людьми, которые находили свое призвание в том, чтобы выдавливать внутренности из человека по имени Эрни Каннингейм.

Когда Эрни ходил на начальные автокурсы, известные как «Основы механики для детей», один ребенок, которого звали Роджер Гилман, сполна заставил его умыться кровавым дерьмом. Это звучит довольно вульгарно, но ничего изящного о той истории не скажешь. Гилман именно заставил его умыться кровавым дерьмом. Эрни не ходил в школу несколько дней, а Гилман получил двухнедельные каникулы, которыми весь инцидент элегантно завершился. Сейчас Гилман сидел в тюрьме по обвинению в бандитизме. Бадди Реппертон был в кругу друзей Роджера Гилмана и более или менее заменял его на месте вожака команды.

Для Эрни посещение занятий в механических мастерских было вроде визитов в демилитаризованную зону. Если до семи часов он оставался целым и невредимым, то опрометью выскакивал оттуда и с шахматной доской под мышкой бежал в шахматную секцию, размещавшуюся в другой части школы.

Конечно, не все сокурсники старались извести его: среди них было много неплохих ребят, но все они держались своих разрозненных групп и старались не замечать того, что творилось вокруг. В эти группы обычно попадали пареньки из бедных кварталов Либертивилла, настолько серьезные и невозмутимые, что вы по ошибке могли посчитать их дебилами. Большинство из них носили длинные волосы, заплетенные в косичку, потертые джинсы и майки с короткими рукавами и выглядели как безнадежные рудименты 1968 года, но в 1978-м никто из этих ребят не желал свергать правительство: все они хотели вырасти в преуспевающих дельцов.

Механические мастерские были последним пристанищем отъявленных изгоев, которые не столько посещали школу, сколько отбывали в ней наказание. И теперь, когда Эрни произнес слово «Реппертон», я подумал о дюжине парней, вращавшихся вокруг него, как планеты Солнечной системы. Почти всем им было под двадцать лет, и они все еще не могли выбраться из школы. Троих я знал: это были Ванденберг, Сэнди Галтон и Шатун Уэлч. У Шатуна на самом деле было имя Питер, но его звали Шатуном, потому что его можно было видеть на всех рок-концертах Питсбурга, шатающегося снаружи и выискивающего жертву, располагающую избытком наличных денег.

Бадди Реппертон купил по символической цене голубой «камаро» 1975 года выпуска, который два раза перевернулся возле Скуантик-Хиллз-Стейт-парк, а Эрни сказал, что покупка не обошлась без участия одного из картежников Дарнелла. Двигатель машины был в порядке, но кузов после аварии походил на смятую яичную скорлупу. В гараже Бадди появился на две недели позже Эрни, хотя познакомился с Дарнеллом намного раньше.

В первую пару дней Реппертон, казалось, вообще не замечал Эрни, и Эрни, конечно, был просто счастлив, что его не замечают. Он и не нужен был Реппертону: пользуясь хорошими отношениями с Дарнеллом, тот не имел проблем ни с инструментом, ни с консультациями более опытных мастеров.

Затем Бадди стал понемногу приглядываться к Эрни. Возвращаясь от автомата с кока-колой или из душевой, он мог задеть ногой переборку с инструментом и разобранными подшипниками, которые стояли возле стоянки номер двадцать. Он умудрялся локтем сбить чашку кофе, стоявшую на полке Эрни, и грохнуть ее об пол. При этом он гнусаво тянул: «Ну извини… меня», – подражая Стиву Мартину с его глумливой ухмылкой. А Дарнелл только следил, чтобы Эрни успел поймать свои инструменты, прежде чем они провалятся в какое-нибудь отверстие в бетонной поверхности гаража.

Вскоре Реппертон стал отклоняться от своего пути, чтобы с размаху шлепнуть Эрни по спине и проорать:

– Как поживаешь, Прыщавая Рожа?

Эрни переносил эти милые шутки со стоицизмом человека, который видел их прежде и прошел через них. Вероятно, он надеялся на одно из двух: либо издевательства над ним достигнут какого-то постоянного уровня и не пойдут дальше, либо Бадди Реппертон найдет какую-нибудь другую жертву и перекинется на нее. Была еще и третья возможность, но она была слишком хороша, чтобы надеяться на нее, – она состояла в том, что Бадди всегда мог зарваться на чем-нибудь и уйти со сцены, как его давнишний приятель Роджер Гилман.

Взрыв произошел в субботу после полудня. Эрни прочищал двигатель и подсчитывал в уме, во сколько ему обойдется замена множества деталей и даже узлов, обновления которых требовала его машина. Беззаботно насвистывая, мимо проходил Реппертон, в одной руке у него была кока-кола с пакетом земляных орешков, а в другой – монтировка. Поравнявшись со стоянкой номер двадцать, он взмахнул монтировкой и разбил одну из передних фар Кристины.

– Разбил вдребезги, – сказал мне Эрни, оторвав взгляд от пиццы.

– Ох, Господи, что я наделал! – с преувеличенно трагическим выражением лица воскликнул Бадди Реппертон. – Ну из-вини-и-и-и…

Но продолжить ему не удалось. Нападение на Кристину сделало то, что не смогло бы сделать нападение на самого Эрни, – оно вызвало отпор, Эрни обошел «плимут», стиснул кулаки и слепо ринулся вперед. В какой-нибудь книжке или в фильме он, наверное, ударил бы в челюсть Реппертона при счете раз, а при счете десять уложил бы его на пол.

В жизни подобные штуки не проходят. Эрни не попал в подбородок Реппертона. Вместо этого он угодил в его руку, выбив пакетик с земляными орешками и расплескав кока-колу по лицу и рубашке Бадди.

– Ну ладно, козел вонючий! – вскричал Бадди. Похоже он растерялся, что было довольно забавно.

– Получай! – Сжав монтировку, он двинулся на Эрни.

К ним подбежали несколько человек, один из них велел Реппертону оставить монтировку и драться честно. Бадди отбросил ее в сторону и приступил к расправе.

– Дарнелл не пытался остановить его? – спросил я у Эрни.

– Его там не было, Дэннис. Он исчез минут за пятнадцать до того, как все началось. Будто заранее знал о том, что произойдет.

Эрни сказал, что почти сразу получил большинство своих украшений. Синяк под глазом остался после первого же удара кулаком; царапина на лице (сделанная перстнем, который Реппертон купил года два назад) появилась следом.

– Плюс целый набор других ушибов, – добавил он.

– Каких других ушибов?

Мы сидели за одним из крайних столиков. Эрни огляделся и, убедившись, что на него никто не смотрит, задрал майку. Кошмарная роспись из разноцветных кровоподтеков – желтых, багровых, лиловых и коричневых – покрывала его живот и грудь. Я никак не мог понять, откуда он взял силы выйти на работу после такой жуткой переделки.

– Эй, друг, ты уверен, что у тебя не переломаны ребра? – спросил я.

Мне стало не по себе. Синяк под глазом и царапина выглядели сущим пустяком по сравнению с этим натюрмортом. Я, конечно, видел немало школьных драк и в нескольких сам принимал участие, но на результаты серьезных побоев я смотрел впервые в жизни.

– Уверен, – махнул. – Мне повезло.

– Вижу, как тебе повезло.

Эрни больше ничего не рассказал, но я знал парня по имени Рэнди Тернер, который при этом присутствовал, и, когда начались занятия в школе, он сообщил мне кое-какие подробности происходившего. Он сказал, что Эрни мог бы получить гораздо худшие увечья, если бы с безумным отчаянием не кинулся снова на Реппертона.

По словам Рэнди, Эрни так набросился на Бадди Реппертона, точно дьявол всыпал ему красного перца в задницу. Его руки мелькали в воздухе, его кулаки были сразу всюду. Он орал, матерился и брызгал слюной. Я пробовал себе это представить, но не мог – единственной подходящей картиной было лишь то, как Эрни колотил руками по приборной доске моей машины, так что даже остались выбоины, и кричал, что он заставит их съесть это.

Он загнал Реппертона почти в другой конец гаража, разбил ему нос (скорее случайно, чем умышленно) и угодил кулаком прямо в горло Бадди, отчего тот стал кашлять и задыхаться, потеряв всякий интерес к немедленной расправе над Эрни.

Реппертон отвернулся, держась за горло и собираясь сблевать, и тогда Эрни влепил стальным мыском своего рабочего ботинка в его обтянутый джинсами зад. Бадди не устоял на ногах и упал, истекая кровью (так говорил Рэнди Тернер), а Эрни все наносил удары, попадавшие то в бок, то в локти, то в голову. Он забил бы насмерть этого сукиного сына, если бы неожиданно не появился Уилл Дарнелл и не закричал, что хватит ему дерьма, хватит дерьма, хватит дерьма.

– Эрни показалось, что драка была задумана заранее, – сказал я Рэнди. – Он говорит, что все было подстроено.

Рэнди пожал плечами.

– Может быть. Очень даже может быть. Во всяком случае, странно, что Дарнелл появился как раз тогда, когда Бадди уже выдыхался.

С десяток парней схватили Эрни и оттащили его. Сначала он вырывался из рук, матерился на них и кричал, что если Реппертон не заплатит за разбитую фару, то он убьет его. Затем он сник, все больше смущаясь и едва ли отдавая себе ясный отчет в том, как могло случиться, что Реппертон лежал на полу, а он все еще стоял на ногах. Наконец Реппертон поднялся, его майка была перепачкана грязью и кровью, еще сочившейся из разбитого носа. Он рыпнулся в сторону Эрни. Рэнди сказал, что это был ничего не значивший рывок, сделанный больше для вида. Несколько человек остановили его и увели в душевую. Дарнелл подошел к Эрни; не повышая своего скрипучего голоса, он велел отдать ключ от ящика с инструментами и убираться вон из гаража.

– Ради Иисуса, Эрни! Почему же ты не позвонил мне в ту субботу?

Он вздохнул.

– Я был слишком подавлен случившимся.

Мы покончили с пиццей, и я купил Эрни третью бутылку пепси. Эта штука убийственна для кожи, но незаменима во время депрессии.

– Я не знаю, выгнал ли он меня только на субботу или вообще навсегда, – проговорил Эрни по пути домой. – А ты как думаешь, Дэннис? Он меня выдворил, да?

– Ты же сказал, что он отобрал у тебя ключ от ящика с инструментами.

– Да, ты прав. Меня еще ниоткуда не выдворяли. – Казалось, что он вот-вот заплачет.

– Все равно это гнилое место. Уилл Дарнелл – настоящая задница.

– Думаю, было бы глупо оставаться там, – произнес он. – Даже если Дарнелл разрешит мне вернуться, там будет Реппертон. Мне придется снова драться с ним…

Я хмыкнул и стал насвистывать тему из «Рокки».

– И ты можешь заткнуться, пока мы не въехали в какой-нибудь фонарный столб, – продолжал он. – Я бы снова избил его. Но дело в том, что он может прийти с монтировкой. И не думаю, что в этом случае Дарнелл остановит его.

Я не ответил, и Эрни, наверное, решил, что я согласен с ним, а я не был согласен. Я не верил, что его старый, проржавевший «плимут-фурия» мог быть главной целью. И если бы Реппертон вдруг почувствовал, что не может самостоятельно уничтожить главную цель, то он бы просто позвал на помощь своих дружков – Дона Ванденберга, Шатуна Уэлча и иже с ними: мальчики, прихватите с собой велосипедные цепи, у нас вечером будет одно дельце.

У меня мелькнула мысль, что они, пожалуй, могли убить его. Не просто извести, а по-настоящему убить. У ребят вроде них такое случается. Просто их развлечения заходят немножко дальше, чем обычно, и один ребенок оказывается мертвым. Иногда вы читаете об этом в газетах.

– …ее?

– А? – Я совсем забыл о присутствии Эрни. – Мы подъезжали к его дому.

– Я спросил – у тебя есть какие-нибудь соображения о том, где бы я мог держать ее?

Машина, машина, машина. Больше он ни о чем не хотел говорить. Мне это начинало напоминать заезженную пластинку. Точно припев какой-то забытой песенки обрывался на полуслове и начинался сначала. Но что там было дальше? Я не мог вспомнить. А Эрни, если знал, то не подавал вида.

– Эрни, – сказал я. – По-моему, тебе следует побеспокоиться о более важных вещах, чем безопасное место для твоей машины. Я хочу знать, где ты собираешься найти безопасное место для себя?

– А? О чем ты говоришь?

– Я спрашиваю, что ты собираешься делать, если Бадди и его дружки решат свести с тобой счеты?

Его лицо неожиданно стало мудрым и проницательным – оно так быстро стало мудрым и проницательным, что мне стало страшно. Такие лица я видел по телевизору, когда мне было девять лет, – лица с мудрым прищуром глаз, принадлежавшие солдатам, которые утопили в дерьме самую оснащенную и самую вооруженную армию в мире.

– Дэннис, – сказал он, – я сделаю все, что в моих силах.

10. Лебэй уходит

Как раз на экраны вышла киноверсия «Подонков», и в тот вечер я повел на нее свою первую подругу. Мне фильм показался глупым. Моей подруге он понравился. Я сидел и смотрел, как совершенно нереальные тинэйджеры пели и танцевали (если уж говорить о чем-то более или менее похожем на реальных тинэйджеров, то я бы назвал несколько фрагментов из «Джунглей на классной доске»), а мои мысли витали довольно далеко. И вдруг меня озарило, как иногда бывает, когда вы не думаете ни о чем определенном.

Я извинился и пошел в фойе, к телефону-автомату. Мне не хотелось ждать до конца сеанса, потому что у меня появилась одна замечательная идея. Эрни должен был одобрить ее.

Он сам снял трубку:

– Алло?

– Эрни, это Дэннис.

– Да, Дэннис.

Его голос был таким ровным, что я даже немного испугался.

– Эрни? С тобой все в порядке?

– Да. Я думал, ты с Розанной пошел в кино.

– Отсюда и звоню.

– Должно быть, ты в восторге от фильма, – сказал Эрни. Его голос был таким же ровным-ровным и мрачным.

– Розанне он кажется бесподобным.

Я думал, что услышу его смех, но в трубке было только терпеливое, выжидательное молчание.

– Послушай, – проговорил я. – Я нашел ответ.

– Ответ?

– Он самый, – сказал я. – Лебэй. Лебэй – это ответ.

– Ле… – начал он странным высоким голосом… а затем снова наступило молчание.

Мной начал овладевать страх. Я еще никогда не знал его таким спокойным.

– Ну, да, – пробормотал я. – У Лебэя есть гараж, а у меня появилась идея, что он съест даже сандвич с дохлой крысой, если ему заплатить за это достаточную сумму. Если ты к нему подкатишь и предложишь, скажем, шестнадцать или семнадцать баксов в неделю…

– Очень забавно, Дэннис. – В его голосе звучала холодная ненависть.

– Эрни, ты не…

Послышались короткие гудки.

Некоторое время я стоял, глядя на телефон и гадая, что бы могло случиться с Эрни. Какие-то новые неприятности от его родителей? Или, может, он вернулся к Дарнеллу и нашел новые повреждения у своей машины? Или…

Неожиданная интуитивная догадка – почти уверенность – вывела меня из оцепенения. Повесив трубку на рычаг, я сделал несколько шагов к окошку билетерши и спросил, есть ли у нее сегодняшняя газета. Белокурая девушка наконец выудила ее из сумки с пачками кукурузных хлопьев и стала наблюдать, как я перелистывал те разделы в самом конце, где обычно печатаются некрологи. Полагаю, она хотела убедиться, что я не порву ее на мелкие клочки и не съем их.

Там ничего не было – по крайней мере мне так сначала показалось. Затем я перевернул страницу и увидел заголовок: ВЕТЕРАН ЛИБЕРТИВИЛЛА УМЕР В ВОЗРАСТЕ 71 ГОДА. Под ним была фотография Ролланда Д.Лебэя в армейской униформе, выглядевшего лет на двадцать моложе и значительно жизнерадостнее, чем тогда, когда мы с Эрни познакомились с ним. Далее следовало короткое сообщение. Лебэй умер внезапно, это случилось в субботу после полудня. При кончине присутствовали его брат Джордж и сестра Марсия. Похороны были назначены на вторник, на два часа дня.

Внезапно.

В некрологах всегда есть такие слова: «после долгой болезни», «после непродолжительной болезни» или «внезапно». «Внезапно» может означать инфаркт и удар электрическим током в ванной. Я вспомнил, как дал Элли подержать музыкальную шкатулку с сюрпризом, когда сестренке исполнилось годика три. Она была почти младенцем. Я держал ручку от этой шкатулки вроде дирижерской палочки. Раз-два-три… Совсем неплохо, зрители довольны. И вдруг – ха-ха! Выскакивает попрыгунчик с огромным безобразным носом и чуть не ударяет ее в глаз. Элли с криком убегает к маме, а я остаюсь на месте и смотрю, как улыбающийся болванчик кланяется вперед-назад, зная, что я заслужил свой испуг – я знал, что он испугает ее, выпрыгнув из безмятежной музыки и нарушив ее своей безобразной физиономией.

Я отдал газету обратно и остался стоять на том же месте, безучастно разглядывая афиши с подписью: СМОТРИТЕ В БЛИЖАЙШИЕ ДНИ.

В субботу после полудня.

Внезапно.

Забавно, как порой складываются дела. Моя гениальная идея состояла в том, что Эрни мог поставить машину туда, откуда взял ее: пожалуй, он мог заплатить Лебэю за стоянку. Но вышло так, что тот умер. И умер в тот же день, когда Эрни схватился с Бадди Реппертоном – в тот же день, когда Бадди разбил переднюю фару Кристины.

Неожиданно я почему-то представил, как Бадди Реппертон с размаху опускает монтировку, и в тот же самый момент Лебэй хватается за окровавленный глаз и умирает, внезапно, очень внезапно…

Не сходи с ума, Дэннис, – упрекнул я себя. – Брось, не сходи…

А затем какой-то голос в глубине моих мыслей, в самом их центре прошептал: «Ну, приятель, давай прокатимся», – и наступила тишина.

Девушка за окошком щелкнула жевательной резинкой и сказала:

– Ты пропустишь концовку фильма. Это его самая лучшая часть.

– Угу, спасибо.

Я двинулся к дверям в зрительный зал, а потом свернул к питьевому фонтанчику. У меня пересохло в горле.

Не успел я напиться, как открылись двери, и оттуда хлынула толпа людей. В темноте, над их качающимися головами плыли титры фильма. Вскоре вышла Розанна, поглядывая вокруг и разыскивая меня глазами. В ее сторону направлялось множество других взглядов, привлеченных ее наружностью и беспокойным поведением.

– Дэн-Дэн, – сказала она, взяв меня за руку. Когда тебя называют Дэн-Дэн, это не совсем плохо – гораздо хуже ослепнуть при пожаре или потерять ногу на войне, – но я редко прихожу в восторг от подобных изобретений. – Где ты был? Ты пропустил концовку. Это…

– Самая лучшая часть, – проговорил я вместе с ней. – Извини. У меня был естественный позыв. Он случился совершенно внезапно.

– Я расскажу тебе ее, если ты прогуляешься со мной по набережной, – сказала она, прижав мою руку к мягкой выпуклости своей майки. – Там все хорошо кончается, – добавила она. – Мне нравится, когда все хорошо кончается, а тебе, Дэннис?

– Мне тоже, – сказал я. Вероятно, мне следовало бы подумать о том, что обещала ее грудь, но я не мог отделаться от мыслей об Эрни.

В ту ночь мне снова приснился сон, только на этот раз Кристина была старой – даже нет, не просто старой, она была древней: такие массивные, неповоротливые механизмы иногда встречаются в музеях. Это Мертвые Машины. Иногда вам кажется, что они старей, чем пирамиды. Двигатель ревел, извергая синие облака выхлопных газов и задыхаясь в собственном дыме.

Она не была пуста. За рулем застыл Ролланд Д.Лебэй. Его стеклянные глаза были открыты, но мертвы. При каждом рывке двигателя, от которых то и дело содрогался проржавевший корпус Кристины, он покачивался, как тряпичная кукла. Его покрытая струпьями голова кланялась в разные стороны.

Затем покрышки издали пронзительный визг, «плимут-фурия» рванулся из гаража прямо на меня, и, когда это случилось, сразу осыпалась вся ржавчина, ветровое стекло прояснилось, хром блеснул первобытной новизной, а старые, облезшие покрышки превратились в новехонькие бешено вращавшиеся черные воронки, каждая глубиной с Большой Каньон.

Она стремительно бросилась на меня, ослепив своими полными ненависти фарами, и, вытянув руки вперед в бесполезном и отчаянном жесте, я успел только подумать: фурия, бесконечная ярость…

Я проснулся.

Я не кричал. В ту ночь я сдержал крик в горле.

Едва сдержал.

Я сидел на постели, холодная лужа лунного света растекалась по складкам простыни, и у меня в голове билась одна-единственная мысль: «Умер внезапно».

В ту ночь мне не скоро удалось заснуть снова.

11. Похороны

Я зашел к Брэду Джефрису, распределявшему работы на стройке, и спросил, разрешил ли он Эрни уйти после обеда?

– Я отпустил его на два часа. Он сказал, что ему нужно пойти на похороны, – ответил Брэд. Он снял очки и потер пальцами переносицу. – А почему бы тебе не спросить, кто вместо него будет делать его работу? Ведь вы оба уходите отсюда в конце недели.

– Брэд, мне нужно пойти вместе с ним.

– Да что это такое? Кто он, этот парень? Каннингейм сказал, что купил у него машину. Господи, вот уж не думал, что на похороны продавца подержанных автомобилей ходит хоть кто-нибудь, не считая родственников.

– Он не был продавцом подержанных автомобилей, он был просто парнем. У Эрни многое связано с ним. Брэд, мне бы следовало пойти вместе с Эрни.

Брэд вздохнул:

– Ладно. Ладно, ладно, ладно. Даю тебе время с часу до трех. Если только в четверг ты будешь работать без обеда и останешься здесь до шести часов.

– Конечно. Спасибо, Брэд.

– Я отмечу вас как обычно, – сказал Брэд. – Но если в фирме узнают об этом, то мне надерут задницу.

– Не узнают.

– Жалко терять вас, ребята, – сказал он. Это прозвучало как похвала на прощание.

– У нас было хорошее лето, Брэд.

– Что ж, я рад, если ты это понял, Дэннис. А теперь убирайся отсюда и дай мне дочитать газету.

Я повиновался.

Ровно в час я поднялся в домик для рабочих, находившийся рядом со строившейся эстакадой. Эрни был внутри. Его желтая каска висела на стене, а сам он одевал чистую сорочку.

Увидев меня, он вздрогнул.

– Дэннис? А ты что здесь собираешься делать?

– Собираться на похороны, – сказал я. – Так же, как и ты.

– Нет, – мгновенно отрезал он, и уже по одному этому слову, а не только по голосам Регины или Майкла, обычно отвечавших на телефонные звонки в субботние и воскресные дни, я понял, что он закрыл для меня свою жизнь и что это случилось точно так же, как умер Лебэй. Внезапно.

– Да, – сказал я. – Эрни, он мне снится, этот парень. Ты меня слышишь? Я вижу его во сне. С тобой или без тебя, но я пойду.

– Ты правда не шутил тогда?

– Когда?

– Когда позвонил мне из кинотеатра. Ты правда не знал, что он умер?

– О Господи! Ты думаешь, что такими вещами шутят?

– Нет, не думаю, – сказал он, но не сразу.

Некоторое время у него ушло на то, чтобы все как следует взвесить. Ему казалось, что весь белый свет был против него. Не только Уилл Дарнелл или Бадди Реппертон, но, очевидно, и отец с матерью. Но ведь никто из них не был сам по себе. Сама по себе была только машина.

– Он тебе снится?

– Да.

Он помолчал, о чем-то размышляя.

– В газете написано, что похороны будут на Верхнем кладбище Либертивилла, – наконец не выдержал я. – Ты поедешь со мной или на автобусе?

– Я поеду с тобой.

– Вот и хорошо.

Мы стояли на небольшом холме над местом траурной церемонии, не осмеливаясь и не желая приближаться к горстке людей, собравшихся у могилы. Некоторые из них были одеты в старую, но хорошо сохранившуюся военную форму. Каска Лебэя лежала на флаге, разостланном поперек длинного столика на колесах. Теплый августовский ветер доносил до нас слова проповедника: человек подобен траве, что вырастает, а затем скашивается, человек подобен бутону цветка, что раскрывается весной и увядает осенью, человек есть любовь и любит все преходящее.

Когда служба закончилась, мужчина, которому с виду можно было дать лет шестьдесят с лишним, бросил горсть земли на гроб. Очевидно, он был братом Лебэя: сходство не бросалось в глаза, но все-таки наблюдалось. Мне показалось странным, что я не увидел его сестры: рядом с могилой вообще не было ни одной женщины.

Вскоре все они потянулись к выходу. Я повернулся к Эрни, но его рядом со мной не оказалось. Он стоял невдалеке, по его щекам текли слезы.

– Эрни, с тобой все в порядке? – спросил я.

Мне пришло в голову, что если не врали мои глаза, то среди прощавшихся ни один не плакал, и если бы Ролланд Д.Лебэй знал, что Эрни Каннингейм окажется единственным человеком, кто прольет слезы во время его краткой траурной церемонии на малоизвестном кладбище в Западной Пенсильвании, то он бы на пятьдесят баксов сбавил цену за свой дерьмовый автомобиль. И даже после этого Эрни пришлось бы заплатить долларов на сто пятьдесят больше, чем он стоил на самом деле.

Он вытер слезы руками и хрипло произнес:

– Все прекрасно. Мне нужно подойти к его брату.

Брат Лебэя стоял с флагом под мышкой и тихо переговаривался с двумя бывшими военными, с виду походившими на легионеров. Он был одет в костюм человека, давно забывшего о постоянном источнике доходов. Его брюки были вытянуты на коленях, пиджак поблескивал на локтях. Галстук был помят внизу, а на воротнике сорочки красовалась желтая полоса.

Он оглядел нас с головы до ног.

– Извините, пожалуйста, – сказал Эрни. – Если не ошибаюсь, вы брат мистера Лебэя?

– Да, это я. – Он посмотрел на Эрни вопросительно и, как мне показалось, несколько воинственно.

Эрни протянул руку.

– Меня зовут Арнольд Каннингейм. Я немного знал вашего брата. Не так давно я купил у него автомобиль.

Когда Эрни протянул руку, Лебэй автоматически вытянул свою – к обмену рукопожатием любой американец склонен так же, как проверять, застегнута ли ширинка после посещения комнаты общественного пользования. Но когда Эрни сказал, что купил автомобиль, пятерня точно наткнулась на какое-то невидимое препятствие, оказавшееся на ее пути. Какое-то мгновение мне казалось, что Джордж Лебэй вообще откажется следовать национальной традиции и оставит руку Эрни беспомощно парить в августовском эфире.

Но он все-таки счел нужным соблюсти приличие… по крайней мере отчасти. Он слегка дотронулся до пальцев Эрни и сразу же убрал руку.

– Кристина, – тихо проговорил он. Да, фамильное сходство, несомненно, присутствовало в чертах его лица, хотя они были немного мягче, чем у Ролланда Д.Лебэя. – В своем последнем письме Ролли писал, что продал машину.

О Господи, в его голосе были те же женственные нотки. И – Ролли! Мне было трудно представить, что Лебэя с его псориазным черепом и зловонным корсетом кто-то мог называть Ролли. Хотя в голосе Джорджа я не почувствовал особой любви к брату.

Лебэй продолжал:

– Брат не часто писал мне, в последние годы у него появилась некоторая склонность к мизантропству, мистер Каннингейм. Я бы хотел подобрать другое слово, но не уверен, что оно существует. В своем письме Ролли называл вас молокососом и говорил, что учинил вам прием, который, как он выразился, был «выжиманием сока по-королевски».

У меня открылся рот. Я обернулся к Эрни, ожидая увидеть вспышку ярости. Но его лицо ничуть не изменилось.

– Выжимание сока, – миролюбиво сказал он, – это то, что все покупатели приписывают продавцам.

Лебэй улыбнулся… как мне показалось, с некоторой неохотой.

– Это мой друг. Он был со мной в тот день, когда я купил машину.

Я назвал себя и пожал протянутую руку Лебэя.

Бывшие солдаты молча повернулись и не спеша пошли прочь. Мы трое, Эрни, Лебэй и я, неловко переглянулись. Лебэй переложил флаг из одной руки в другую.

– Могу я что-нибудь сделать для вас, мистер Каннингейм? – наконец спросил Лебэй.

Эрни прочистил горло.

– Я хотел спросить насчет гаража. Видите ли, машину нужно немного привести в порядок, чтобы получить официальное разрешение на ее вождение. Мои родители не позволяют мне ремонтировать ее в нашем доме, и я хотел узнать…

– Нет.

– …какая сумма устроила бы…

– Нет, об этом не может быть никакого разговора, это действительно…

– Я бы платил по двадцать долларов в неделю, – сказал Эрни. – Если вы хотите, то двадцать пять. – Я вздрогнул. Он был похож на парня, который провалился в зыбучие пески и решил вытрясти сор из ботинок.

– …невозможно. – Лебэй выглядел все более и более раздраженным.

– Только гараж, – теряя невозмутимость, попросил Эрни. – Гараж, где она раньше была.

– Это невыполнимо, – твердо сказал Лебэй. – Сегодня подписан контракт с фирмой, продающей недвижимость, дом будут показывать покупателям…

– Да, но есть же время…

– …и в нем не должно быть посторонних. – Он немного наклонился к Эрни. – Поймите, я не имею ничего против тинэйджеров. Я почти сорок лет был учителем в одной из школ Огайо, и вы мне кажетесь вполне воспитанным, интеллигентным юношей. Но все, что я сейчас хочу, – это побыстрее продать дом, чтобы ни я, ни моя сестра в Денвере уже не вспоминали о нем. Я не желаю, мистер Каннингейм, возвращаться в него когда-либо. И я не желаю возвращаться в жизнь моего брата.

– Понимаю, – сказал Эрни. – Но я могу присмотреть за домом. Постричь газон. Починить ограду. Сделать какой-нибудь мелкий ремонт. Я могу вам пригодиться.

– У него и вправду золотые руки, – вмешался я. Мне хотелось, чтобы Эрни запомнил, что я был на его стороне… даже если не был.

– Я уже нанял парня прослеживать за этим местом, – сказал Лебэй. – И дал небольшой задаток. – Он говорил убедительно, но я почему-то подумал, что он лжет. И мне показалось, что Эрни тоже так подумал.

– Разговор окончен, джентльмены. – Лебэй, прищурившись, посмотрел на солнце. – Я вынужден оставить вас. Извините, но от этого пекла у меня переворачивается желудок.

Он пошел прочь. Мы молча смотрели ему вслед. Неожиданно он остановился, и лицо Эрни просветлело: он решил, что Лебэй передумал. Тот некоторое время постоял в позе человека, напряженно размышлявшего о чем-то, а потом обернулся к нам.

– Советую вам продать эту машину, – сказал он Эрни. – Продайте ее. Если никто не захочет покупать ее в таком виде, то продайте по частям. Если не продадите по частям, то разбейте. Разбейте быстро и безжалостно. Сделайте это так, как если бы вы были одержимы приступом вандализма. Мне кажется, тогда вы будете намного счастливее.

Он постоял на месте, ожидая, что Эрни скажет что-нибудь, но Эрни не ответил, а только посмотрел ему в глаза. Лебэй прочитал взгляд и кивнул. Он выглядел так, точно ему немного нездоровилось.

– Счастливого дня, джентльмены.

Эрни вздохнул:

– Я так и думал. – Он мрачно посмотрел в спину удалявшегося Лебэя.

– Увы, – сказал я, надеясь, что мой голос прозвучит более удрученным, чем я себя чувствовал. Все это походило на сон. Мне не нравилась идея поставить Кристину обратно в гараж. Все это слишком походило на мой сон.

Не разговаривая, мы двинулись в сторону моей машины. Меня не радовало наше знакомство с Лебэем. Меня не радовало наше знакомство с обоими Лебэями. Внезапно мне в голову пришло одно решение – только Богу известно, как бы все обернулось, если бы я тогда поддался своему порыву.

– Послушай, – сказал я Эрни. – У меня есть небольшое, но важное дело. Я отлучусь на пару минут, ладно?

– Конечно, – пробурчал он, не поднимая глаз. Он шел, засунув руки в карманы и сосредоточенно глядя в землю.

Я пошел туда, где, судя по указанию стрелки и обозначения под ней, должна была находиться комната отдыха. Однако, скрывшись из поля зрения Эрни, я повернул и во весь дух пустился к автомобильной стоянке. Джорджа Лебэя я застал уже склонившимся за рулем крошечной «чеветты».

– Мистер Лебэй! – выдохнул я. – Мистер Лебэй!

Он удивленно посмотрел на меня:

– Извините, что снова беспокою вас.

– Ничего. Но я, боюсь, не смогу прибавить ни слова к тому, что сказал вашему другу. Я не отдам гараж под его машину.

– Хорошо, – сказал я.

Его густые брови поползли вверх.

– Дело в «плимуте», – добавил я. – Этот «плимут-фурия», он мне не нравится.

Он продолжал смотреть на меня, не говоря ни слова.

– Мне не нравится, как он возится с ним. С ним он стал совсем другим… не знаю…

– Ревнуешь? – спокойно спросил Джордж. – Он проводит с ней все время, которое раньше проводил с тобой?

– Ну, в общем, да. Мы ведь давние друзья. Но… но я думаю, это не все.

– Не все?

– Не все. – Оглянувшись, я убедился, что Эрни еще не показался в поле зрения. – Почему вы велели разбить его? Почему о нем лучше забыть?

Он ничего не сказал, и я испугался, что ему нечего было сказать, по крайней мере мне. А затем он мягко и чуть слышно спросил:

– Сынок, а ты уверен, что это твое дело?

– Не знаю, – Внезапно мне стало очень важно поймать его взгляд. – Но я не хочу, чтобы с Эрни что-нибудь случилось. Из-за этой машины он уже заработал кучу неприятностей.

– Приходи вечером ко мне в мотель. Вестерн-авеню, поворот с 376-го участка. Сможешь найти?

– Я здесь каждый закоулок изъездил, – сказал я и вытянул вперед ладони. – Аж мозоли натер.

Он даже не улыбнулся:

– Мотель «Рэйнбоу». Там их два. Мой тот, который дешевле. Может быть, это дело и не твое, и не мое, и ничье, – проговорил он мягким учительским голосом.

(А это самый лучший запах в мире… не считая запаха гнили.)

– Но кое-что я могу тебе сказать прямо сейчас. Мой брат не был хорошим человеком. Если он вообще что-либо любил в этом мире, то, сдается мне, лишь «плимут-фурию», который купил твой друг. Так что это дело, может, касается только их двоих, и не важно, что я скажу тебе или ты мне.

Он улыбнулся. Улыбка была неприятной, и на какое-то мгновение мне почудилось, что на меня взглянули глаза Ролланда Д. Лебэя. Меня передернуло.

– Сынок, ты еще молод и, вероятно, не видишь и признака мудрости ни в чем, кроме своих слов. Но послушай, что я тебе скажу: любовь – это враг. – Он вздохнул. – Да. Поэты постоянно и порой намеренно ошибаются в любви. Любовь – это старая, ослепшая ведьма. Она беспощадна и ненасытна.

– Чем же она питается? – спросил я, не зная, что сказать.

– Дружбой, – сказал Джордж Лебэй. – Она питается дружбой. И я бы тебе посоветовал приготовиться к худшему, Дэннис.

Он хлопнул дверцей своей «чеветты» и включил зажигание. Когда машина отъезжала, я вспомнил о том, что Эрни должен был увидеть меня подходившим к стоянке с другой стороны, и как можно быстрее побежал прочь.

12. Некоторые семейные истории

Мотель «Рэйнбоу» был действительно плох. Он был как раз таким местом, где вы ожидаете встретить престарелого учителя английского языка.

Позже я заметил, что существует особая категория мотелей, в которых останавливаются люди исключительно старше пятидесяти лет – как если бы они слышали о подобных заведениях в программе новостей: «Берите больше старых вещей и приезжайте в старый добрый мотель «Рэйнбоу». Здесь нет ТВ, но вы хорошо проведете время». На игровой площадке я не увидел ни одного молодого человека, так же как и чего-либо напоминающего спортивный инвентарь. Над входом висел неоновый знак, изображавший радугу. Он жужжал так, словно был наполнен мухами.

Лебэй со стаканом в руке сидел перед коттеджем номер четырнадцать. Я подошел и обменялся рукопожатием.

– Выпьешь чего-нибудь не очень крепкого? – спросил он.

– Нет, спасибо, – ответил я и сел в садовое кресло, стоявшее рядом.

– Тогда я расскажу тебе, что смогу, – сказал он мягким учительским голосом. – Я на двенадцать лет моложе Ролли, и я все еще человек, который учится старости.

Я неловко поерзал в кресле, но так ничего и не сказал.

– Нас было четверо, – продолжал он. – Ролли самый старший, а я самый младший. Наш брат Эндрю погиб во Франции в 1944 году. Он и Ролли оба служили в армии. Выросли мы здесь, в Либертивилле. Тогда он был просто маленьким поселком. Но достаточно обжитым, чтобы в нем были лучшие и худшие. Мы были худшими. Бедными из бедных. – Он хихикнул и налил вина в стакан. – О детстве Ролли я, пожалуй, могу сказать только одну вещь – все-таки у нас была большая разница в возрасте. Но кое-что я запомнил, потому что эта черта присутствовала в нем постоянно.

– Какая черта?

– Его злость, – сказал Лебэй. – Ролли всегда на что-нибудь злился. Он злился на то, что ему приходилось ходить в школу в заштопанной одежде, на то, что его отец был пьяницей и не имел постоянной работы, что мать не могла заставить его бросить пить. Он злился на Эндрю, Марсию и меня за то, что мы делали нищету совсем невыносимой.

Он засучил рукав и показал мне свою старческую руку с узловатыми сухожилиями, выступавшими из-под тонкой, дряблой кожи. От локтя к запястью тянулся шрам.

– Это подарок от Ролли, – сказал он. – Он мне достался, когда ему было четырнадцать лет. Я возился с цветными кубиками, которые должны были изображать машинки, а он как раз выскочил из дома, чтобы бежать в школу. Наверное, я оказался на его пути. Он оттолкнул меня, сделал еще несколько шагов, а затем вернулся и столкнул меня с порога. Я упал на колья ограды, окружавшей несколько подсолнухов, которые мама почему-то называла – наш сад. Я был весь в крови, и меня все жалели. Все – кроме Ролли. Он кричал: «Не попадайся мне на дороге, паршивый сопляк! Не лезь мне под ноги, слышишь?»

Я еще раз взглянул на старый зарубцевавшийся шрам и удивился его размеру. В 1921 году он изуродовал ручку трехлетнего мальчика, из которой, должно быть, тогда вылилось немало крови. Потом рана затянулась, но шрам… он явно стал больше.

Я содрогнулся. Мне вспомнился Эрни, стучавший кулаками по приборной доске моей машины и кричавший, что заставит их съесть это, съесть это, съесть это.

Джордж Лебэй внимательно посмотрел на меня. Не знаю, что он увидел на моем лице, но стал медленно опускать рукав, и это было похоже на то, как занавес постепенно закрывает вид невыносимого прошлого.

Он отхлебнул из стакана.

– Когда отец узнал, что сделал Ролли, то жестоко избил его. Однако Ролли не раскаивался в своем поступке. Он плакал, но не раскаивался. – Лебэй снова хихикнул: – Мама испугалась, что отец прибьет его, и вступилась за сына, а он все кричал: «Пусть не мешается под ногами! В следующий раз ему еще больше достанется, и ты меня не остановишь, старый пьянчуга!» Тогда отец ударил его по лицу и разбил нос – Ролли упал, закрылся обеими руками, сквозь пальцы потекла кровь. Мама кричала, Марсия плакала, Дрю забился в угол, а Ролли все повторял: «Ему еще больше достанется, ты, старый проклятый пьянчуга!»

На небе уже отчетливо проступили звезды. Пожилая женщина вышла из коттеджа, спустилась по дорожке и, достав чемодан из багажника белого «форда», вернулась с ним обратно.

Где-то играло радио. Оно не было настроено на УКВ-104, где обычно передавали программы рок-музыки.

– Его бесконечная ярость, вот что мне запомнилось больше всего, – мягко продолжал Лебэй. – В школе Ролли затевал драки со всеми, кто смеялся над его одеждой и плохо постриженными волосами, он дрался даже с теми, кого только подозревал в насмешках над ним. В конце концов он бросил школу и вступил в армию.

– Двадцатые годы были не самым лучшим временем для службы в армии. Он кочевал с базы на базу, сначала на Юге, потом на Юго-Западе. Приблизительно раз в три месяца мы получали от него письмо. Он был таким же злым, как и прежде. Его злили те, кого он называл «говнюками». Они мешали ему продвигаться по службе, не давали отпусков и придирались к нему по любому поводу. Иногда они отправляли его в гарнизонную тюрьму. В армии его держали только потому, что он был превосходным механиком – он мог поддерживать в рабочем состоянии всю ту старую и никудышную технику, которую конгресс выделял армии.

Неожиданно для себя я подумал об Эрни, у которого тоже были золотые руки.

Лебэй немного наклонился вперед:

– Но талант лишь увеличивал его злость.

– В каком смысле?

Лебэй еще раз хихикнул:

– В армии он ремонтировал грузовики, тягачи, бульдозеры и легковые машины. Однажды, когда какой-то конгрессмен посетил Форт Арнольд в западном Техасе и задержался в нем из-за поломки автомобиля, командир Ролли решил выслужиться и заставил его целые сутки возиться с шикарным «бентли» конгрессмена, для которого в армии, конечно, не было никаких запасных деталей. О да, мы получили от Ролли письмо, где четыре с половиной страницы были посвящены этому «говнюку» – странно, что они не сгорели от злобы и ненависти, наполнявших каждое слово.

У самого же Ролли до конца второй мировой войны не было собственного автомобиля. И даже тогда он смог позволить себе обзавестись лишь стареньким ржавым «шевроле». В двадцатых и тридцатых деньги не валялись на дороге, а во время войны он был занят тем, что старался остаться живым.

За те годы он починил тысячи автомобилей, но не смог бы купить ни одного из них. Либертивилл преследовал его повсюду. Потрепанный «шевроле» едва ли отвечал его способностям, так же как и «гудзон-хорнет», который он купил через год после свадьбы.

– Свадьбы?

– Он не говорил об этом, да? – спросил Лебэй. – Впрочем, я бы удивился, если бы ты и твой друг услышали от него хоть слово о Веронике или Рите.

– Кто они такие?

– Вероника была его женой, – сказал Лебэй. – Они поженились в пятьдесят первом, сразу перед тем, как он отправился в Корею. Конечно, он мог остаться в Штатах. Его жена ждала ребенка, ему самому было уже под пятьдесят. Но он сделал выбор.

Лебэй обвел глазами пустую игровую площадку.

– Видишь ли, это было двоеженство. К пятьдесят первому году ему уже исполнилось сорок пять, и он уже был женат. Он был женат на Армии. И на «говнюках».

Он вновь замолчал. Молчание было каким-то неестественным…

– С вами все в порядке? – спросил я наконец.

– Да, – ответил он. – Просто я думал. Думал об умерших. – Он посмотрел на меня. В его глазах было неподдельное страдание. – Знаешь, мне больно вспоминать обо всем этом… Как ты сказал, тебя зовут? Прости, но о некоторых вещах трудно говорить с человеком, которого не можешь назвать по имени.

– Дэннис, – сказал я. – Послушайте, мистер Лебэй…

– Это больней, чем мне казалось, – продолжил он, – но раз уж мы начали, то надо закончить, не правда ли? С Вероникой я встречался всего два раза. Ее родители жили в Западной Виргинии. Она не была писаной красавицей, но Ролли принимал ее такой, какой она была. Она же по-настоящему любила его. По крайней мере до той темной истории с Ритой.

Его письма… да, он слишком рано оставил школу. Эти письма со всеми их корявостями давались моему брату с невероятным трудом. В них он вкладывал великие усилия, они были его великой симфонией. Не знаю, писал ли он их для того, чтобы избавиться от яда, отравляющего его сердце. Может быть, он писал их для того, чтобы распространять его.

Когда появилась Вероника, письма стали приходить к нам все реже. Но я думаю, что Вероника их получала все те два года, в течение которых он находился в Корее.

– Он так и не продвинулся по службе? – спросил я. Мне казалось странным, что столько лет, проведенных в армии, могли не повлиять на благосостояние человека, готового ради нее бросить семью и отправиться в Корею.

Лебэй улыбнулся:

– Разве я не сказал тебе, что он зачастую проводил время в гарнизонной тюрьме? Один раз он попал туда за то, что помочился в большую чашу с пуншем, который в форте Дикс приготовили для вечеринки в офицерском клубе. За эту выходку он получил всего лишь десять дней – думаю, что ее посчитали всего лишь пьяной шуткой. Вряд ли они представляли, сколько ненависти к ним он изливал в своих письмах.

Я взглянул на часы. Было четверть десятого. Лебэй говорил чуть меньше часа.

– Брат вернулся из Кореи в 1953 году, и только тогда состоялось его знакомство с дочерью. Как я понимаю, он разглядывал ее минуту или две, а потом вручил жене и оставшуюся часть дня провел, возясь с «шевроле»… Я еще не надоел тебе, Дэннис?

– Нет, – честно сказал я.

– Все эти годы Ролли мечтал о хорошей новой машине. Не о «кадиллаке», не о «линкольне» – нет; он не хотел присоединяться к высшему классу – к офицерам, к «говнюкам». Он хотел купить новый «плимут», а может быть, «додж» или «форд».

Вероника писала, что все воскресные дни они проводили в поездках к различным торговцам автомобилями. Она с ребенком сидела в старом «хорнете», а Ролли разговаривал с продавцами о компрессии, о лошадиных силах, об аккумуляторах… Иногда я думаю о маленькой девочке, росшей на фоне металлического лязганья приводов и скрипа подвесок… и я не знаю, плакать мне или смеяться.

Мои мысли опять обратились к Эрни.

– Он был одержимым, да?

– Да. Я бы сказал, он был одержимым. Он стал давать деньги Веронике, чтобы она откладывала их. Ведь Ролли не мог переступить через звание старшего сержанта еще и потому, что имел проблемы с алкоголем. Он не был алкоголиком, но каждые шесть – восемь месяцев у него начинался запой. Когда запой кончался, денег уже не было.

Может быть, он женился на Веронике, потому что она могла положить конец этому. Когда у него начинался запой, она одна могла сохранить деньги. Однажды – тогда у них было накоплено уже восемьсот долларов – Ролли угрожал ей ножом: он приставил нож к ее горлу и потребовал отдать ему сбережения. «Вспомни о машине, дорогой, – сказала она, когда лезвие стало вдавливаться в ее кожу. – Если ты пропьешь деньги, то уже никогда не купишь машины».

– Должно быть, она любила его, – сказал я.

– Конечно. Только не строй романтического предположения, будто ее любовь хоть в чем-то изменила моего брата. Вода камень точит, но для этого ей нужны сотни лет. Увы, люди смертны.

Казалось, Лебэй хотел что-то добавить, но передумал.

– Правда, он ни разу не ударил ее, – сказал он. – Не забывай, что он был пьян, когда приставил нож к ее горлу. Сейчас многие вопят о наркомании в школе, и для этих воплей на самом деле есть все основания, но я до сих пор считаю, что алкоголь – вот наиболее вульгарный и опасный из всех когда-либо изобретенных наркотиков. И он не запрещен законом.

Когда Ролли наконец демобилизовался в 1957 году, у Вероники было отложено немногим более тысячи двухсот долларов. И он получал существенную пенсию, назначенную ему за повреждение спины в армии: он говорил, что дрался с «говнюками» и здорово проучил их.

Итак, деньги были. Они построили дом и обзавелись всем необходимым, но прежде у них появилась машина. Машина была превыше всего. Он долго выбирал и в конце концов остановился на Кристине. В 1958 году «фурия» получила премию как лучшая модель года. Я не помню всех ее технических характеристик и думаю, что они уже не имеют значения. Какая из них может сейчас интересовать кого-то, кроме твоего друга?

– Ее стоимость, – сказал я.

Лебэй улыбнулся:

– Ах да, стоимость… Брат мне писал, что продажная цена была три тысячи долларов, но он, по его собственному выражению, «превзошел любого еврея» и сторговался на двух тысячах ста долларах. На следующий год Рита, которой было тогда шесть лет, задохнулась и умерла.

Меня подбросило в кресле так, что оно чуть не перевернулось. Его мягкий учительский голос обладал усыпляющим свойством, а я устал за день; я уже находился в полудреме. Последние слова были как стакан холодной воды, выплеснутой мне в лицо.

– Да, ты не ослышался, – сказал он, взглянув в мои глаза. – В тот день они «выжимали газ». Это выражение он заимствовал из песенок рок-н-ролла, который слушал не переставая. Они каждое воскресенье «выжимали газ», попросту говоря, ехали куда глаза глядят. У них в салоне машины были соломенные корзинки, стоявшие спереди и сзади. Маленькой девочке запрещалось бросать что-либо на пол. И она никогда не сорила в машине… – Он опять ненадолго задумался, а потом заговорил с какой-то новой интонацией: – Ролли был заядлым курильщиком, но если курил в машине, то не тушил окурок в пепельнице, а бросал в окно. Когда курил кто-то другой, Ролли вытряхивал пепельницу и протирал чистой салфеткой. Дважды в неделю он мыл машину и два раза в год полировал. Он сам возился с ней в местном гараже, где у него была арендована стоянка.

Мне стало любопытно, был ли это гараж Дарнелла.

– В то воскресенье они остановились у обочины, чтобы купить домой гамбургеров – как ты понимаешь, тогда еще не было «Макдоналдсов», а были только стоянки у края дороги. И то, что затем случилось… полагаю, это было довольно просто…

Снова наступила тишина, точно он размышлял, следовало ли ему быть до конца откровенным со мной, или старался отделить от домыслов то, что ему было известно.

– Она насмерть задохнулась из-за куска мяса, – наконец сказал он. – Когда она стала раздирать себе горло, Ролли вытащил ее из машины, но было уже поздно… Моя племянница умерла на обочине дороги. Представляю, какая это отвратительная и страшная смерть.

В его речи снова появилась усыпляющая учительская плавность, но меня уже не клонило ко сну.

– Он пытался спасти ее. Я так думаю. Я хочу верить, что она умерла по нелепой случайности. Он долго жил в обстановке жестокости и, наверное, не очень глубоко любил свою дочь, если вообще любил ее. Иногда невозможно выжить, не становясь черствым. Иногда жестокость просто необходима.

– Но не в таких случаях, как тот, – сказал я.

– Он переворачивал ее вниз головой и держал за лодыжки. Он надавливал на живот, надеясь вызвать рвоту. Думаю, если бы он имел хоть малейшее представление о трахеотомии, то произвел бы ее при помощи своего перочинного ножа. Но он, конечно, не знал, как это делается. Она умерла.

На похороны приехала Марсия с мужем и детьми. Я тоже. Так наша семья собралась в последний раз. Помню, я думал, что он сразу же продаст машину. Но он не расстался с ней. На ней они приехали в методистскую церковь Либертивилла, и она вся сияла свежей полировкой… и ненавистью. Она горела ненавистью.

Он повернулся ко мне:

– Ты веришь мне, Дэннис?

Перед тем как ответить, я сглотнул комок, подступивший к горлу:

– Да, верю.

Лебэй мрачно кивнул головой:

– Вероника сидела рядом с ним, как восковая кукла. В ней больше ничего не было. Раньше у Ролли была машина, а у нее – дочь. Она даже не плакала. Она умерла.

Я сидел и старался представить, что бы я сделал, если бы это случилось со мной. Моя дочь начинает задыхаться и хвататься за горло на заднем сиденье моей машины, а потом умирает у края дороги. Продал бы я машину? Зачем? Разве машина виновата в ее смерти? Точно так же можно было бы обвинять гамбургер, еще не купленный, но уже вставший у нее поперек горла. Так из-за чего продавать машину? Только из-за того непринципиального обстоятельства, что я уже не смог бы смотреть на нее, не смог бы даже думать о ней без боли и ужаса? Но о чем вообще я смог бы тогда думать?

– Вы спросили его об этом?

– Да, когда мы остались втроем – он, Марсия и я. Наша семья была в сборе. Я спросил, намеревался ли он продать машину. Она стояла рядом с катафалком, который привез его дочь на кладбище – то же самое, где сегодня похоронили Ролли. У нее была красно-белая расцветка. «Крайслер» в 1958 году не выпускал машин с такой окраской; Ролли покупал ее с обычным цветом. Мы стояли в пятидесяти футах от нее, и я испытывал странное чувство… очень странное побуждение… отойти от нее подальше, точно она могла слышать нас.

– И что же вы сказали?

– Я спросил, собирается ли он продать машину. Ролли посмотрел на меня так же, как в ту секунду, когда замахивался, чтобы швырнуть своего маленького братика на колья ограды. Он сказал: «Я еще не сошел с ума, Джордж. Ей всего один год, она прошла только одиннадцать тысяч миль. Ты ведь знаешь, что машину продают не раньше, чем через три года после покупки».

– Я сказал: «Ты хочешь, чтобы твоя жена каждый день смотрела на нее? Ездила в ней? Побойся Бога, брат!» Но не думаю, что он слышал меня. Он отвернулся и стал разглядывать свою машину, как будто только вчера купил ее.

Лебэй немного помолчал.

– Марсия говорила ему то же самое. Она всегда боялась Ролли, но в ту минуту выглядела скорее помешанной, чем испуганной, – она переписывалась с Вероникой и знала, как та любила свою маленькую дочурку. И еще она сказала, что когда человек умирает, то люди сжигают матрац, на котором он спал, а одежду отдают в Армию Спасения. Она сказала, что его жена не придет в себя до тех пор, пока машина будет стоять в гараже.

Ролли ухмыльнулся и спросил, не хочет ли она, чтобы он облил машину газолином и бросил в нее зажженную спичку только из-за того, что в ней задохнулась его дочь. Моя сестра сначала заплакала, а потом стала кричать, что ничего лучшего невозможно было бы придумать. Мне пришлось увести ее, потому что у нее началась истерика. Больше мы не говорили с Ролли на эту тему. Машина принадлежала ему, и он не желал продавать ее.

Марсия вернулась в Денвер и, насколько мне известно, с тех пор не встречалась с Ролли и не писала ему. Она не приехала даже на похороны Вероники.

Его жена. Сначала ребенок, а потом жена. Я уже предчувствовал нечто подобное. У меня начинали цепенеть ноги и руки.

– Она умерла через шесть месяцев. В январе пятьдесят девятого года.

– Но ее смерть не была связана с машиной, – сказал я. – Ведь так, да?

– Ее смерть была непосредственно связана с машиной, – мягко проговорил он.

Я подумал, что не стану больше ничего слушать. Но конечно, я стал бы слушать. Потому, что мой друг обладал сейчас этой машиной, и потому, что она угрожала не только его жизни.

– После смерти Риты Вероника впала в депрессию. Она так и не пришла в себя. У нее было несколько друзей в Либертивилле, и они пытались помочь ей… но она не была способна принять их помощь.

Во всех остальных отношениях дела их налаживались. Впервые в жизни у моего брата появились деньги. Он получал пенсию по инвалидности, устроился на работу ночным сторожем в шинной мастерской, находившейся на западной окраине города. Сегодня, после похорон, я ездил туда, но не нашел ее на прежнем месте.

– Ее сломали двенадцать лет назад, – сказал я. – Я еще не ходил в школу. Там теперь небольшой китайский ресторанчик.

– Они почти расплатились за дом. И конечно, у них не было маленькой девочки, которая требовала много забот. Но Веронике от этого не становилось лучше.

Она покончила с собой. Если бы существовала книга, обучающая различным способам самоубийств, то ее бы туда включили как пример отклонения от правил. Она пошла в магазин автомобильных принадлежностей – тот самый, где давным-давно я купил свой первый велосипед, – и купила резиновый шланг длиной в двадцать футов. Один его конец она надела на выхлопную трубу Кристины, а другой просунула в одно из задних окон. У нее никогда не было водительских прав, но она знала, как заводить машину. Собственно, это было все, что ей требовалось знать.