Золотистые летние сумерки окутали дремлющий в густой зелени садов захолустный уездный городишко Алапаевск. Дурманный запах трав стелился по лугам, низины обманчиво скрывались в призрачной туманной пелене. Вечерние росы клонили к земле тонкие гибкие травы.
Великая княгиня Елизавета Федоровна сидела возле окна Напольной Алапаевской школы, подперев рукой щеку, и смотрела в золотистую даль остановившимся взглядом. Ветер шевелил страницы лежащего перед ней Святого Писания. Она смотрела на расстилающиеся за окном поля, усеянные синими искрами васильков и желтыми огоньками лютиков, на окрасившиеся лилово-фиолетовыми красками небеса, но мысли ее витали далеко от широких сибирских просторов, от этого маленького убогого городка, куда привезли ее вместе с великими князьями Константиновичами, великим князем Сергеем Михайловичем и юным Владимиром Палеем.
Елизавета Федоровна вспоминала Москву. Марфо-Мариинскую обитель, сестер, госпиталь, службы в родном для нее храме Покрова Пресвятой Богородицы. Сколько было трудов, сколько счастливых часов провела она с сестрами, служа Богу, России! Сколь было сделано и сколько осталось несделанным… Живы ли они, ее сестры, жива ли обитель? Или разорили, разогнали, уничтожили? Бедная Россия, тяжел ее крест… Вздыхала княгиня, не замечая бегущих по щекам слезинок.
Ей было пятьдесят три, всего пятьдесят три года. Красота и силы еще не покинули ее, осанка была так же величава, как и в молодые годы, голос был чистым и юным. Родная сестра императрицы Александры Федоровны, урожденная Елизавета Александра Луиза Алиса Гессен-Дармштадтская, которую в семье ласково называли Эллой, жена великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора, столь не любимого своими согражданами, особенно после трагедии на Ходынском поле, произошедшей в дни торжеств по случаю коронации последнего российского императора.
Сергея Александровича всю жизнь обвиняли в высокомерии, надменности, равнодушии, а он был так добр, так сострадателен, так раним, ее Сергей, ее горячо любимый муж, трагически и неожиданно покинувший ее!
Картины того ужасного, страшного февральского дня тысяча девятьсот пятого года, когда она, словно в кошмарном сне, заледеневшая, потрясенная, сокрушенная горем, опустившись на красный от крови снег, своими руками собирала с мостовой разорванное в клочья тело мужа, вставали перед ее невидящим взором, заставляя сердце сжиматься и сочиться болью, такой же острой и жгучей, как и тринадцать лет назад.
Она простила убийцу и даже просила Государя о помиловании, но Иван Каляев все же был казнен. А ведь незадолго до гибели мужа Елизавета Федоровна и сама призывала Государя без всякой жалости бороться с террористами, не позволяя обществу превращать их в героев революции.
Да, смерть Сергея, ее горячо любимого мужа, ее наставника в вере, ее друга, ее ангела-хранителя, стала для нее тяжелейшим ударом, который перевернул всю жизнь, так счастливо начавшуюся здесь, в России, летом тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года их венчанием в Придворном соборе Зимнего дворца. Медовый месяц в имении Ильинском, тихая жизнь, полная благих забот о лазарете, устроенном ее мужем в имении, помощь благотворительным обществам. С каким жаром она взялась помогать супругу, этому глубоко верующему, добрейшему из людей! Несмотря на грязные, отвратительные сплетни, ходившие в обществе о ее муже, на обвинения его в содомитском грехе, они искренне любили друг друга и были абсолютно счастливы! Единственное, что печалило Сергея все годы их супружеской жизни, так это отсутствие детей. Но Бог и тут был милостив, послал им племянников Марию Павловну и Дмитрия Павловича, чья мать умерла в родовой горячке, которых они растили и воспитывали с колыбели, как собственных детей.
Какое счастье, что Дмитрий сейчас за границей! Его сослали за участие в убийстве Распутина, и эта ссылка в Персию на театр военных действий, возможно, спасла его жизнь. А вот о судьбе Марии ей ничего не известно. Как она, бедняжка?
Уже месяц, как им запрещено вести переписку, выходить за пределы школы и маленького садика, который они с князьями разбили еще в мае на школьном дворе. Тогда, едва прибыв в Алапаевск, они еще не предполагали, какие испытания их ждут впереди. Дай-то Бог, чтобы остальные спаслись!
Елизавета Федоровна вздохнула, покачала головой, словно отгоняя образы минувшего, все эти волнения, радости и печали остались в иной ее жизни, которая безвозвратно окончилась. Нет больше мужа, нет обители, сестер, остались лишь молитва к Богу, поля за окном, лес вдалеке и не известность.
Елизавета Федоровна отвернулась от окна и оглядела комнату. Просторную, светлую, полупустую: две железные кровати, стол, пара стульев. Не совсем темница, но почти. Еще недавно им, пленникам, разрешали прогулки по городу, они могли свободно посещать храм, их прилично кормили. А потом, месяц назад, им сообщили о «побеге» великого князя Михаила Александровича. Ни Елизавета Федоровна, ни Сергей Михайлович этой истории не поверили. Однако же у пленников было конфисковано все их имущество – обувь, белье, платье, подушки, золотые вещи и деньги; оставили только носильное платье, обувь и две смены белья. Понять подобный бессмысленный акт было невозможно. Им также запретили прогулки по городу, посещение церкви, урезали паек. С тех пор они практически голодали. Но хуже всего было то, как изменилось отношение к ним охраны, грубость и откровенное хамство были просто возмутительны.
А сегодня днем прибыл в школу усатый чернявый тип в косоворотке, представился членом чрезвычайной комиссии Старцевым и сменил всю охрану, расставив вокруг школы своих людей.
– Для безопасности.
В доме какая-то суета, с обедом сегодня торопились. А после настоятельных расспросов Сергея Михайловича заявили, что их будут перевозить на «Синячиху», Верхне-Синячихинский завод в пятнадцати верстах от Алапаевска. Сергей Михайлович пробовал возражать, но его и слушать не стали.
Золотые краски за окном сменились алым пламенем заката, и стекла в распахнутых окнах, подхватив прощальный отсвет солнца, вспыхнули ответным огнем. Елизавета Федоровна перекрестилась, глядя на тревожное зарево. Она плохо спала этой ночью. С вечера ее мучила безотчетная тревога, а под утро приснились Аликс, Ники, дети, все в крови и с белыми, словно прозрачными лицами. Елизавета Федоровна проснулась испуганная и до утра молилась.
Ночь, тихая, душная, вливалась в комнату сквозь приоткрытые окна и тонкие занавески, поскрипывала за стеной кровать, беспокойно вздыхала во сне сестра Варвара. Елизавете Федоровне не спалось, беспричинная тревога и беспокойство снедали ее обычно ясное, спокойное существо. Элла с детства не была склонна к экзальтации и истерикам. Ее характер был прямым и выдержанным и даже весьма прагматичным, что вовсе не мешало ее горячей и глубокой вере в Бога, истинной, деятельной вере.
Елизавета Федоровна поднялась, подошла к окну, отчего-то чутко вслушиваясь в ночную тишину, наполнившую дом. И замерла, вытянувшись в струну. Шум проезжающей подводы, едва слышное постукивание копыт по плотной иссохшей земле, скрип колес. Нет, подвод, кажется, несколько. Голоса, тихие, но возбужденные. Остановились возле школы.
Елизавета Федоровна торопливо бессознательно перекрестилась.
Добрые дела по ночам не делаются. Хлопнули двери, в коридоре раздались шаги, потом громкий стук в дверь.
– Подъем! – грубо крикнули из-за двери, и Елизавета Федоровна узнала голос начальника охраны.
– Что вам угодно? – Скорое появление на пороге собранной, спокойной княгини явилось для грубияна полной неожиданностью, он даже весь свой запал растерял.
– Собирайтесь, – ответил он почти спокойным голосом. – Принято решение для вашей безопасности перевезти членов царской фамилии на Верхне-Синячихинский завод.
– Почему же ночью? – растерянно переспросила Елизавета Федоровна.
– Постановление Совета и ЧК, – выступил вперед Старцев, даже не удосужившись снять фуражку при разговоре с дамой. Впрочем… Что фуражка? – вздохнула княгиня. – Собирайтесь. Говырин, свяжи женщинам руки за спиной, веревки вона возле двери!
– Руки? К чему это? Разве мы собираемся и можем бежать при такой охране? – строго спросила Елизавета Федоровна, но ее уже никто не слушал, чекист с помощником уже двинулись дальше по коридору поднимать князей. За ними с винтовками и мотком веревки в руках шли еще двое.
– Завязать всем глаза! – распоряжался Старцев.
– Позвольте, к чему это, я дам вам честное слово… – Иоанн Константинович, еще не полностью одетый, торопливо застегивающий пуговицы на воротнике, пытался остановить это бессмысленное насилие.
Владимир Палей и младшие Константиновичи, Игорь и Константин, чуть напуганные, растерянные, толпились в дверях своей комнаты, пытаясь понять, что происходит. А Елизавету Федоровну с верной Варварой уже сажали на подводу, простую деревенскую колымагу, и, поместив рядом с ними троих конвойных, повезли прочь от школы. Впереди и позади двигались телеги с конвоем.
– А где же остальные, почему ничего не слышно? – тревожно вертела головой Варвара, прислушиваясь к окружавшей их ночной тишине.
– Сейчас выведут, собирают, – успокоил ее один из караульных.
Но вместо шума шагов во тьме раздался далекий, глухой выстрел. К счастью, единственный.
– Что это? – снова тревожно заерзала Варвара.
– Не знаю, – равнодушно ответил тот же голос. – Пальнул кто-то для острастки. – И снова равнодушно заскрипела подвода, а потом до них донеслись едва слышные голоса, и Елизавете Федоровне показалось, что великих князей все же погрузили и везут следом.
С самого утра у Ваньки Маслова было тревожно на сердце. А точнее, со вчерашнего вечера, когда из Екатеринбурга прикатил к ним товарищ Сафаров, член Уральского совета комиссаров, а потом собрали ребят из охранения и долго выдерживали в коридоре, пока не вышел из дверей кабинета Старцев и не скомандовал:
– Рябов, Степанов, Козлов, Маслов, зайдите. Остальные свободны.
Ванька Маслов со Степановым переглянулись, не робей, мол. В кабинет вошли скромно, не приучены были по кабинетам-то ходить.
За столом сидели члены совета во главе с председателем товарищем Абрамовым, усталым, заросшим щетиной, с ввалившимися от забот и бессонных ночей глазами, справа от него, чуть в стороне – товарищ Сафаров, крепкий, в очках и в кожанке. Мужики еще в коридоре шепнули Ваньке, что большое начальство из самого Екатеринбурга. А что удивляться? Дело не пустячное затевается.
– Вот, товарищи, те самые бойцы, о которых я говорил, – подталкивая их вперед, представил Старцев. – Все из рабочих, надежные ребята.
– Молодые слишком, – с сомнением проговорил Сафаров. – Большевики среди них есть?
– Нет. Но товарищи себя уже показали, я их знаю, – гнул свое Старцев, а Ванька, поглядывая на хмурые лица участников заседания, стал подумывать, не лучше ли сейчас на попятный пойти. Но его ни о чем спрашивать не стали, а после недолгих переглядок велели Старцеву проинструктировать бойцов, и их вытолкали из кабинета.
– В общем, так. Как князей из города вывезут, наши шум поднимут, мол, монархисты Романовых похитили! Наши товарищи уже сейчас по городу слух пустили, что белогвардейцы готовят побег князьям. Так глядите, держите язык за зубами, а то не посмотрим, что пролетарии, – яростно сверкнув глазами, припугнул Старцев. – Части Колчака все ближе к Екатеринбургу подходят, нельзя допустить, чтобы царское семейство в руки беляков попало. Мы, рабочие, с таким трудом взяли власть в свои руки, нам новых царей не надо. Ясно?
Ванька с Митяем кивнули. Ясно, конечно, что ж тут неясного?
– В этой связи Советом рабочих и солдатских депутатов Урала и Чрезвычайной комиссией принято решение уничтожить членов царской семьи. Операция тайная. Знать о ней никто не должен. Если проговоритесь, тут же в расход. Ясно? – в двадцатый раз повторил Старцев, прожигая каждого по очереди своими глазищами.
У Ваньки аж нехорошо под ложечкой засосало. Чего в это дело ввязался? Эх, что б ему сегодня больным сказаться, сидел бы дома на печи и бед не знал. Не зря у мамани под утро печенка побаливала, она всегда беду чует. А ну как сегодня они царских родственников в расход, а завтра беляки их за енто самое туда же?
– Чего притихли? Сдрейфили? – уловив настроения, витавшие в рядах, рыкнул Старцев. – Вы мне это бросьте! Завтра утром заступите на дежурство. Почти весь караул я своими людьми из ЧК заменил, да еще пара человек из рабочего отряда подойдут, те, что понадежнее. И чтоб никаких мне там крендебобелей! – грозно зыркнув глазюками, велел Старцев. – А теперь марш по домам.
Домой Ванька шел словно через силу. Ох, головушка его несчастная! И зачем он только в это дело впутался? Говорил старший брательник Петруха, не ходи, Ванька, к совдепам, наплачешься. Сегодня погуляешь гоголем, а завтра другая власть придет, отвечать придется. Да больно Ваньке понравились паек, ружье с патронами и то, как на него соседи с опаской поглядывать стали. А все дружок его Митька Степанов, пойдем да пойдем. Он, дурак, и послушался. Вот Петруха у них хитрый, сидит на своем дровяном складе и в ус не дует.
Сбежать, что ли, чтоб завтра на службу не являться? Вон Старцев сам говорил, что беляки со всех сторон прут, да и в городе поговаривают, не продержатся большевики, сдадут город. И что ему тогда?
Ведь что самое скверное? Маманя. Княгиня Елизавета Федоровна, можно сказать, со смертного одра ее подняла, на ноги поставила. Еще когда только в город их привезли, княгиня тогда ходила и в лазарет, и в церкву. Бедным да хворым помогала. А у Ваньки тогда очень маманя болела. Доктора позвать Ванька не мог, денег нет, сам как лечить, не знал. А маманя слегла, ни приготовить, ни прибрать, в уборную и то не вставала. А Ваньке что? Ему на службу надо. Спасибо, соседка пожалела, ходила прибрать да сварить. А Ванька ей то харчей подкинет, то по хозяйству чего поделает. Петрухина-то жена Глафира ходить за маманей отказалась. Не поладили они с самого начала. Как Петруха женился, маманя Глафиру, можно сказать, из дома выставила с Петькой вместе. Больно у нее характер крут, чисто ведьма. Ее и соседи боятся, и Ванька с Петькой, и отец-покойничек побаивался, может, потому и помер раньше времени. В общем, тяжело приходилось. А тут княгиня эта давай по бедняцким дворам ходить, лечить, молитвы читать. Вот Ванька к ней и подкатил, когда в карауле стоял, зайдите, не побрезгуйте. Тогда им с князьями говорить не возбранялось, вот и попросил мамане помочь. Княгиня согласилась. В избу их пришла запросто! Маманя от такой чести даже прослезилась, первый раз за всю жизнь. И ведь выходили ее как-то, княгиня с монашенкой своей сестрой Варварой, то ли молитвой, то ли порошками какими, а скорее и тем и другим. И вот теперь Ванька ее должон того… на казнь вести? Нет, не может он.
Всю ночь прорыдал. А утром все одно встал и пошел, куда велели. Весь день маялся, угрызался. Утром, когда из дома уходил, маманя его увидала, сразу вцепилась, чего это он смурной такой? Насилу отвязался. И на службе не легче. Кругом мужики из ЧК, с этими не балуй, так и сверлят глазами. Ванька с Митяем сторонкой держаться старались, ну их к лешему, связываться. По Митяю тоже видно, не рад, что в такой оборот попал. День еще как-то перетерпели, а уж к вечеру, как темнеть стало, и вовсе тревожно сделалось. Ванька от волнения даже думать начал – поскорей бы уж.
А как стемнело, подъехали подводы, штук десять, не меньше. Ну все, началось. Ванька с Митяем в темноте поближе к подводам переместились. А Старцев со своими людьми сразу в дом попер. Ну понятно, князей всех перебудили. Ванька боялся, что стрелять прямо в доме начнут, но нет, тихо так собрали и вывели, а чтобы беспокойства лишнего не было, сказали князьям, что для безопасности на Синячихинский завод их перевозят. Оно и правильно, чего людей зря пугать? Сперва из дому княгиню Елизавету Федоровну с келейницей ее Варварой вывели, тут-то Ваньку с Митяем и заприметили. Велели с княгиней на одну подводу садиться и стеречь, чтоб не убегли, пока остальных погрузят. А потом и вовсе трогать приказали, чтоб, значит, не всем вместе, чтобы шуму в городе лишнего не было. А когда от школы отъезжали, выстрел раздался, Ванька уж потом узнал, что это Сергея Михайловича ранили, он среди князей самый старший был и самый беспокойный. Остальные тихие, кроткие, что им ни сделай, все «благодарю» да «извините». А этот все жаловаться да ругаться норовил, особенно когда их окончательно под арест посадили, вещи отобрали и из комнат выходить по дому только вечером разрешили. Очень характерный субъект, одним словом.
Подводы сперва громыхали по городской мостовой, а затем выехали на проселок. Стало свежее, запахло соснами. А узников все везли и везли неведомо куда. Кажется, они ехали по лесу, на Елизавету Федоровну несколько раз сверху упали капли, слышалось тихое похрустывание хвои под колесами. Подвода катила мягко, чуть заметно покачиваясь на редких кочках. Вскоре их нагнала телега с великими князьями, и Елизавете Федоровне стало спокойнее, ни стонов, ни плача с других подвод не доносилось, значит, все живы, тот выстрел в школе и правда был случаен. Кто-то из караульных закурил, запахло крепким табаком, иногда раздавались тихие голоса, слышались короткие фразы. Вокруг было сонно и мирно, душистая смоляная свежесть леса наполняла грудь, кажется, их возница посапывал, не боясь, что лошадь свернет с лесной дороги. Елизавета Федоровна тихонько молилась, прося заступничества Святых, пока не задремала.
Разбудили ее голоса.
– Тпру, тпру, калеващая.
– Все с подвод!
– Туды вертай, куда прешься!
– Насонов, снимай пленников.
– Поглядывай там!
– Говырин где?
Елизавету Федоровну взяли за локоть и сдернули с подводы. Варвара, такая же беспомощная, со связанными руками и завязанными глазами, стояла рядом, стараясь коснуться княгини локтем.
– Ведите всех сюда, – крикнул кто-то из темноты.
Пленников согнали в кучу, и Елизавета Федоровна исхитрилась сдвинуть чуть-чуть повязку.
– Сергей Михайлович, что с вами? Что с рукой? – встревоженно спросила она едва слышным шепотом, разглядев замотанную белой тканью руку великого князя.
– Он не хотел ехать. Сергей считает, что нас убьют, – тихо ответил ей Иоанн Константинович. После Сергея Михайловича он был самым старшим, ему уже исполнилось тридцать два. Другие князья – совсем мальчики. Володе всего двадцать один, Игорю двадцать четыре, Константину двадцать семь.
Неужто и правда всех убьют?
Подошел кто-то из охраны, сдернул со всех повязки.
Вокруг не было видно никаких строений, только лес, высокие тонкие стволы, уходящие в темноту.
– Это же лес. Это не завод! – воскликнул кто-то из Константиновичей.
– Куда нас привезли?
– Рябов, заткни этих царских выродков! – рявкнул из темноты начальник.
– Довольно они нашей кровушки попили!
– Поддай им, ребята, как следует, чтоб не вякали. – Все это звучало дико, страшно посреди мирной тишины леса, посреди душистой ночной благодати, наполненной запахом жизни и звездным светом.
Послышался звук удара, потом еще.
– Что вы делаете?
– Остановитесь!
– Господи, что вы делаете?
Мужчины, получая удары, кто кулаком, кто прикладом, пытались прикрыть собой женщин.
Это было немыслимо, непонятно, дико и оттого еще более страшно. Люди, которых они видели при свете дня, с которыми здоровались, которые казались разумными, цивилизованными, вдруг по чьей-то злой воле превратились в кровожадных чудовищ! Словно охваченные бешенством или всеобщим помешательством, они вдруг кинулись на безоружных связанных пленников и с какой-то необъяснимой, остервенелой злобной яростью принялись избивать их, осыпая градом сильных беспорядочных ударов. Кто бил прикладом, кто кулаками, били все сразу, толкаясь, отпихивая друг друга. Били по голове, по рукам, по телу, с глухой, животной кровожадной ненавистью. Пленники только прикрывали головы, уклоняясь от ударов, и только Сергей Михайлович, несмотря на раненую руку, попытался ударить кого-то из нападавших.
– Пожалуйста! Ради Бога! Остановитесь! Ой, мамочки! – плакала, умоляя, Варвара. – Да что же это? За что? Господи!
Ударами и пинками их загнали за прохудившуюся ограду, ничего толком было не разглядеть, ругань, крики, топот, шум ударов, все смешалось в страшную круговерть, и не будет, казалось, этому конца.
Но конец все же был.
– К яме, к яме толкай!
– Вона шахта! Сюда тащи, хватит уже валандаться. Рассвет скоро!
– Давай их сюда!
Шахта. Вот оно, значит, как. Мысли в голове Елизаветы Федоровны стали на удивление ясными, спокойными. Вот он, мученический конец, близко уже. Господи, укрепи!
Их толкали, как скот, князья, спотыкаясь, едва переставляли ноги. Избитые, все в крови, кого-то почти несли, кажется, Игоря Константиновича.
– Не смейте! Не имеете права! – Сергей Михайлович вырвался из толпы узников и с криком бросился на Старцева. Раздался короткий выстрел. Сергей Михайлович взмахнул руками на самом краю ямы, неловко подвернулись ноги, и он стал падать, кто-то из караульных выскочил и сильно пихнул его в спину.
– Сергей!
– Дядя! – Но тело уже скрылось в темном зеве заброшенной шахты.
– Остальных давай! Сперва баб! – распорядился начальственным окриком Старцев.
И Елизавета Федоровна шагнула вперед, сама.
– Господи, прости им, ибо не ведают, что творят! – воскликнула она, вставая на край ямы, ожидая выстрела, но вместо этого почувствовала сильный толчок в спину и словно во сне полетела вниз, едва сдерживая рвущийся из груди наружу крик ужаса.
– Следующий!
Ванька, прячась возле телег, слышал крики, стоны, слова молитвы и сам принялся молиться, как только слова вспомнил?
Следом за женщинами столкнули князей. Живьем! Вот ироды! И как только греха не боятся, бормотал себе под нос Ванька, сжимая в руке крест. Крест был большой, тяжелый, весь из золота с серебряными вставками и белыми камешками, брильянтами, должно быть? Ванька в таких делах не понимал, но раз царицына сестра, так уж, наверное, бриллианты, будет она что другое носить. Крест этот Ванька у великой княгини давно заприметил, еще когда она к мамане приходила. Потому как она его во время молитвы или перед собой ставила, или в руках сжимала, а когда у князьев добро отбирали, она умоляла товарища Старцева оставить ей крест, потому как подарок покойного мужа. Все, мол, забирайте, только крест оставьте, он его на святой земле от какого-то настоятеля получил, а в кресте том частица мощей святого Сергия Радонежского. Старцев плюнул, оставил, пусть, мол, подавится, а забрать мы всегда успеем. Ванька при том случае тоже был, у Старцева за спиной стоял, и еще думал, что вот почему мамане от княгининой молитвы так быстро полегчало. От святых мощей! Большая в них сила, всякому известно. Потому и сорвал с княгини крест, когда мужики князей избивать бросились. Протолкался поближе, руку протиснул и сорвал.
Сам-то он такого зверства не одобрил, безоружных да связанных бить, да разве ж их остановишь? А княгине все одно конец, а крест ведь какая ценность, жалко, ежели пропадет! Он об этом кресте, можно сказать, всю дорогу думал, пока к шахте ехали, все переживал, что пропадет или, может, Старцев с князей последнее снимет, да тогда все равно что пропадет. А тут такой случай. Вот Ванька в темноте да суматохе и исхитрился.
– Рябов, Постников, посветите вниз, чего там? – раздался окрик Старцева.
Вокруг ямы бестолково суетились люди. Ванька опомнился, торопливо оторвал от рубахи тряпицу, завернул поскорее крест и засунул за пазуху, потихоньку вылез из-за телеги и, подойдя поближе к яме, смешался с остальными. Из старого бревенчатого горла шахты раздавались стоны, плач и молитвенное пение.
– Господи, спаси люди твоя…
Ванька хотел перекреститься, да вовремя опомнился, руку отдернул.
– Кто-нибудь, огня дайте, не видно ни хрена!
– Ты смотри, живые!
– Чего делать-то теперь?
– Ох, грехи наши тяжкие. Чего не стрельнули-то? Патронов, что ль, пожалели, чего теперя делать?
Неслись со всех сторон голоса. От громких криков до тихих шепотков.
– Перестилы там, вот и не подохли! Зацепилися за доски, – склоняясь над самой ямой, светил в нее подоженной веткой Старцев со своими чекистами. – Не могли заранее проверить, мать вашу за ногу! – злился он, крутясь на месте.
– Что делать-то теперь?
– Может, из револьвера попробовать? Или по веревке кого вниз спустить?
– Товарищ Старцев, как быть-то, а?
– Да чтоб вас! Кто место выбирал? Мать вашу! – отбрасывая ветку в сторону, заругался еще злее Старцев, хватаясь за револьвер.
Ванька, уцепив вертевшегося рядом Митяя, поспешил снова к подводам, пальнет еще.
– Гранаты давайте! Забросаем их, чтобы с концами! А потом землей засыплем, – бегая возле ямы, распоряжался Петр Старцев. – Лопаты у кого есть?
– Боже милосердный, останови чад Твоих, вразуми их, – раздался из ямы едва слышный плач. – Спаси души их!
– Да заткнулись бы, что ли! – зло сплюнул кто-то из чекистов.
– Чего с лопатами, есть или нет? – орал Старцев, стараясь перекрыть доносившиеся из ямы стоны и молитвы. – Рябов, живо за инструментом, добудь, только без шуму, и живо, одна нога там, другая здесь!
– Есть! – бросаясь к телегам, крикнул Рябов. – А вы тут чего? А ну, к шахте, там помощь нужна!
Ванька с Митяем неохотно обратно потянулись.
– Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство, – раздался из шахты нестройный хор тихих, пронзительных, щемящих сердце голосов.
– Покойнички распевают, мать их, – грубовато заметил кто-то.
Чьи-то тени заслонили горловину ямы, а затем посыпались на голову несчастных гранаты.
Грохотало так, что у Ваньки уши позакладывало. Что-то там с бедными князьями в яме творится, за что же так-то? Неужто не расстрелять было? – стонал в душе Ванька, вспоминая мальчишек князей, царских племянников, почитай, его ровесников. Это ж не приведи Господи такую смерть принять!
Чекисты со Старцевым метнули еще парочку гранат и, дождавшись, пока осядет пыль, земля и щепки, стали прислушиваться возле ямы.
Да чего там слушать? Кто ж такое переживет! Ироды бесчеловечные.
Вокруг поляны стояла плотная, оглушающая тишина, словно ничего живого в мире не осталось. Даже ветра не стало.
Постепенно звуки стали возвращаться. Шелест листвы, шорох ветра, вскрик птицы, ветка хрустнула под чьим-то сапогом.
– Товарищ Старцев, вроде стонет кто-то, – раздался сбоку чей-то испуганный голос. – Точно стонут! Чего делать-то?
Народ вокруг Ваньки зашевелился, заворчал, загудел испуганно, суеверно, недовольно.
– Мать вашу! – рявкнул Старцев, перекрывая нарастающий бунт. – Бросьте еще гранат, у кого осталось, и заваливайте бревнами. Все одно сдохнут. Да землей присыпьте.
Чекисты засуетились, остальные мужики, что из рабочих да из местного отряда, сбились в кучу и мрачно, неодобрительно провожали их взглядами. Закурили.
– Сергей Васильевич, у меня в кабинете бомбы есть три штуки, может, послать кого?
– Куда послать, Середкин? Скоро рассвет! – взглянув на светлеющий край неба, снова заорал Старцев. – Кончайте уже так! Да живее, леший вас возьми! – подгонял он своих, потрясая для острастки наганом.
В яме еле слышно стонали. И не разобрать было, то ли женские голоса, то ли мужские…
Потащили из сложенной неподалеку кучи бревна, выдернули жерди из забора, что вокруг шахты стоял.
– Ох, что творят, что творят! – ужасался дрожавший, как осиновый лист, Митяй.
Снова раздался грохот, слышно было, как с грохотом повалились в шахту бревна. Но они застревали в шурфе, накрывая недобитых князей навесом.
– Да чтоб вас, лешие! Бревна и то скинуть не можете! – все больше ярился Старцев, а Ванька с Митяем все плотнее жались к подводам.
Одно из бревен все же свалилось вниз, задев кого-то, раздался мученический вскрик, и все затихло.
– Все, засыпай яму! Хватит рассусоливать, куда, сволочи, расползлись, взяли лопаты! Перестреляю всех на хрен! – хрипло орал Старцев, паля в воздух.
«Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».