Крепость тёмная и суровая: советский тыл в годы Второй мировой войны - читать онлайн

В конце лета 1941 года, когда немецкие танковые части двигались к промышленному центру Днепропетровску, а Украину захлестнула волна ожесточенных сражений, Совет по эвакуации отправил туда своего представителя, чтобы помочь вывезти людей и оборудование. Когда 10 августа он прибыл на место, эвакуация шла полным ходом. Чиновники из разных промышленных комиссариатов, директора заводов и рабочие занимались разборкой и погрузкой оборудования и сырья металлургических и оборонных предприятий города. Рабочие и их семьи, входившие в организованный конвой, теснились в пассажирских и товарных вагонах. Сердце промышленности следовало на время остановить, чтобы оно снова забилось на востоке, за тысячи километров от города.

Все шло не так, как планировали. В Наркомате путей сообщения не смогли предоставить достаточное количество товарных вагонов для такой масштабной операции. Например, заводу имени Ворошилова (заводу № 79), выпускавшему снаряжение для армии, требовалось около двухсот вагонов в день, а получил он вдвое меньше. Погрузка происходила неравномерно. Вагоны, предназначенные для одного завода, стояли пустые, пока рабочие в спешке разбирали и паковали оборудование, а тем временем рабочие другого завода с нетерпением ждали возможности погрузить в вагоны уже привезенные на станцию ящики. 15 августа рабочие отчаянно разыскивали достаточно мощный для подъема 50-тонных прессов кран. На платформе сгрудились толпы людей, ожидающих эвакуации. На следующий день немцы разбомбили станцию. Люди с криком бросились врассыпную. Совет по эвакуации совместно с партийными работниками и членами местного совета наскоро разбили новую станцию на восточном берегу Днепра и переправили тысячи людей на другой конец города. Отказываясь поддаваться панике, рабочие стойко продолжали погрузку. Через девять дней немцы заняли Днепропетровск – теперь они контролировали как восточный, так и западный берег реки. Но дело было сделано: в период с 8 по 22 августа, за три дня до сдачи Днепропетровска, рабочие, трудившиеся сутки напролет, отправили 10 000 товарных вагонов, и более 200 000 людей покинуло город на поезде[37]. После многих недель и тысяч километров пути рабочим предстояло сойти с поезда в мороз – в незнакомом городе и в чистом поле. Разгружая вагоны, они будут заново монтировать свои заводы там, где им не угрожают немецкие бомбы. Эвакуация Днепропетровска со всеми ее чертами: централизованным планированием, участием множества людей, надвигающейся опасностью и непредвиденными препятствиями – повторилась в бесчисленном множестве городов, оказавшихся в прифронтовой зоне.

Сама идея подобной эвакуации – беспрецедентное явление в истории войн и катастроф. На территории, оккупированной немцами в период с июня 1941 года по осень 1942-го, проживало 40 % довоенного населения Советского Союза и располагалось почти 32 000 предприятий, включая металлургические, машиностроительные, химические, деревообрабатывающие заводы, производство сельскохозяйственной техники, текстильные и бумажные фабрики, пищевые комбинаты, а также другие важные предприятия, шахты, нефтяные скважины, крупные электростанции[38]. В совокупности на них приходилось 33 % промышленного производства СССР по состоянию на 1940 год[39]. От этой промышленности впоследствии мало что осталось бы. К концу 1941 года государство утвердило план перемещения ключевых предприятий промышленного производства на восток. За вторую половину 1941 года было эвакуировано около 12 миллионов людей (к концу 1942 года – уже по меньшей мере 17 миллионов) и вывезено на восток 2593 предприятия[40]. По подсчетам одного историка, удалось спасти 37 % производительных мощностей, располагавшихся на оккупированных территориях[41].

У Совета по эвакуации, созданного через два дня после начала войны, почти не оставалось времени на решение проблем, с которыми он сталкивался. Эвакуации подлежали не только наиболее ценные объекты, но и самые уязвимые группы населения: дети, больные, старики. Эвакуировать необходимо было и огромное количество скота, зерна и сырья. Некоторые регионы эвакуировали задолго до прихода немцев, но у других времени на приготовления уже не было. Фронт приближался стремительно, и приходилось спешить. Рабочие Донецкого угольного бассейна (Донбасса) планировали разобрать генератор крупнейшей в регионе электростанции за семь суток, но осуществили демонтаж за десять часов[42]. Спешная эвакуация происходила зачастую под градом бомбардировок и смертоносного огня, среди оглушительных взрывов. Более того, государственные чиновники, в том числе ведавшие народным хозяйством, понимали, что эвакуация означает резкую остановку в производстве вооружения, которого так ждет армия. Машины, погруженные в вагоны, ничего производить не могли.

Отступление Красной армии сеяло панику среди администрации городов и сел, попавших в прифронтовую полосу. Что им делать с людьми, сельскохозяйственными животными, продовольствием и предприятиями при приближении врага? Среди беспорядка и сумятицы солдаты теряли связь со своими подразделениями, тысячи были убиты, ранены или попали в плен. Сталин и Генеральный штаб не могли получить актуальную, достоверную информацию. Местные ответственные работники толком не знали, что делать и даже к кому обращаться. Где сейчас фронт и где он окажется через несколько недель, дней, часов? В сельской местности и маленьких городах вдали от железных дорог у людей не было возможности уехать. Всех, кто останется, особенно евреев и цыган, немцы умертвят в первые же дни или недели оккупации.

В страшные летние и осенние месяцы 1941 года Совет по эвакуации при поддержке десятков тысяч рабочих, железнодорожных войск, членов местного совета, партийных работников и заводской администрации пытался спасти как можно больше промышленных и сельскохозяйственных предприятий[43]. Эвакуация продолжалась более восемнадцати месяцев и происходила в два этапа. Первый начался сразу после начала войны, а закончился в декабре 1941 года, пик его пришелся на период с июля по ноябрь. Второй, более короткий этап относится к лету и осени 1942 года[44]. В странах Прибалтики, оккупированных в числе первых, удалось спасти лишь небольшое количество людей и предприятий. В Белоруссии приближение немцев замедлили яростные бои, и эвакуация велась с июня и до конца августа, завершившись только в сентябре, когда вся республика была захвачена врагом. Из Ленинграда и его окрестностей Совет по эвакуации начал высылать людей и машины в июле, но в сентябре немцы взяли город в кольцо, преградив путь. В конце осени, как только лед Ладожского озера достаточно окреп, чтобы выдержать вес грузовиков и запряженных лошадьми повозок, Совет по эвакуации возобновил попытки эвакуировать голодающее население[45]. В Украине эвакуация началась в июле и велась бешеными темпами до середины октября: правый (западный) берег Днепра эвакуировали в июле и августе, левый – с августа по октябрь. В Западной, Центральной и Южной России Совет по эвакуации осуществил частичную плановую эвакуацию в июле и августе, а позднее, когда линия фронта приблизилась, предпринял более масштабные попытки, длившиеся с сентября по ноябрь. В Москве массовая эвакуация началась в середине октября, когда немцы оказались на подступах к столице, и до середины декабря рабочие продолжали демонтаж заводов. Менее масштабная эвакуация, проходившая с середины мая по октябрь 1942 года, была обусловлена потерей новых территорий, захваченных приближающимися к Сталинграду немцами[46]. Хотя в конечном счете эвакуация во многом способствовала победе Советского Союза, когда она только началась, многое зависело от непредвиденных обстоятельств и вызывало вопросы[47]. Далеко ли удастся продвинуться немцам? Сколько людей, сколько промышленных и сельскохозяйственных предприятий потребуется спасать? Масштаб задачи был неясен.

План эвакуации

Во многих республиках и областях накануне войны существовали приблизительные планы эвакуации, но они безнадежно устарели. Наркоматы промышленности сформировали планы эвакуации своих отраслей в 1928 году. В 1934 году администрации областей и республик было поручено доработать имеющиеся планы, а пять лет спустя правительственная Военно-промышленная комиссия начала подготовку дополнительных планов[48]. В апреле 1941 года руководство страны учредило специальную Комиссию по эвакуации для жителей Москвы. Комиссия, возглавляемая В. П. Прониным, председателем Моссовета, представила проект плана 3 июня, менее чем за три недели до начала войны. Однако власти его не утвердили. Реакция Сталина на предложение Пронина была, как утверждается, следующей:

Т-щу Пронину.

Пронин советовался со многими ответственными и партийными работниками, равно как и с представителями заводской администрации, вызвав много «разговоров» о вероятности немецкого вторжения и сдачи Москвы, но Сталин, стремившийся не допустить ни провокации немцев, ни распространения паники, явно счел, что от этой инициативы больше вреда, чем пользы. В день начала войны общенациональный проект плана, предусматривавшего эвакуацию заводов, учреждений, людей и имущества, по-прежнему ожидал санкции правительства[50]. Позднее один российский историк заметил об эвакуации: «Все это пришлось решать уже в ходе начавшейся войны, зачастую в спешке, а порой и без учета конкретной обстановки, что не могло не иметь отрицательных последствий»[51].

Однако еще важнее ошибочных расчетов Сталина оказалось то обстоятельство, что в условиях тыла планы, составленные в мирное время, не работали. Эвакуировать территории, находившиеся вне опасности, не имело смысла, и главной задачей Совета по эвакуации с началом войны стала координация множества потоков эвакуации вдоль тысячекилометровой, стремительно отодвигающейся линии фронта в сжатые сроки и при ограниченном количестве транспорта. Довоенные планы, предполагавшие эвакуацию конкретной области, города или отрасли, уже все равно не имели практической ценности. Как объяснил один ответственный работник Совету по эвакуации в августе, когда к эвакуации уже активно готовились, довоенные планы не отвечали обстоятельствам и требованиям военного времени[52]. Дубровин признавал, что никто не ожидал потери таких огромных территорий в столь короткие сроки: «Конкретными, заблаговременно разработанными эвакуационными планами на случай неблагоприятного хода военных действий мы не располагали»[53]. Но если бы даже руководство страны предвидело военную катастрофу, вопрос заключался не в том, как эвакуировать отдельно взятое предприятие или регион – с этой задачей Совет по эвакуации разобрался быстро, – а в том, как организовать и скоординировать эвакуацию вдоль обширной, стремительно смещающейся прифронтовой полосы. Из переписки между членами Совета по эвакуации и Наркоматом путей сообщения видно, что их внимание было сосредоточено на доступных маршрутах, пассажирских и товарных поездах, пунктах назначения и ограничениях транспортного потока на конкретных станциях и путях, то есть проблемах, решение которых нельзя было предусмотреть.

Первые усилия по эвакуации стали ответом на чрезвычайные обстоятельства – вторжение врага. П. К. Пономаренко, секретарь ЦК Коммунистической партии Белоруссии, позвонил Сталину на следующий день после начала войны, чтобы попросить разрешения на эвакуацию республики. Позднее Пономаренко вспоминал: «Он [Сталин] удивился и спросил: „Вы думаете это надо делать? Не рано ли?“»[54] У Сталина все еще оставались сомнения относительно наступления немцев, но Пономаренко понимал, что западные области Белоруссии уже потеряны и надо срочно предпринимать шаги по эвакуации Минска и восточных областей. На севере немцы планировали занять латвийский город Лиепаю в ходе первой же атаки, но встретили яростное сопротивление. ЦК КП Латвии и правительство безотлагательно составили план спасения уже не промышленности, а только людей и начали эвакуировать жителей Лиепаи, Риги, Даугавпилса и Елгавы. Их первой заботой было обезопасить от воздушных налетов детей и стариков: за сутки 115 000 человек по железной дороге и шоссе вывезли на северо-восток, в сельскую местность. Затем следовало отправить в Россию членов местных советов, военных и работников НКВД. Позднее в прифронтовых зонах использовали многие элементы латвийского опыта, включая организацию эшелонов, рабочей охраны, а также медпунктов и полевых кухонь на железнодорожных путях[55]. Администрации удалось отправить многочисленные вагоны, набитые рабочими, металлом, оборудованием и продовольствием, прежде чем 29 июня пала Лиепая, тремя днями позже – Рига, а 10 июля – вся республика[56]. К тому времени латвийские власти уже действовали не в одиночку и уже успели отправить недавно сформированному Совету по эвакуации множество отчетов.

Создание совета по эвакуации

24 июня 1941 года ЦК ВКП(б) и Совнарком очень кратким постановлением под грифом «строго секретно» учредили Совет по эвакуации «для руководства эвакуацией населения, учреждений, военных и иных грузов, оборудования предприятий и других ценностей»[57]. Советское руководство надеялось, что врага удастся быстро отбить, и еще не думало о перемещении промышленности на восток. Только 16 августа, когда эвакуация была уже в полном разгаре, партия и правительство все же приняли смелое решение перестроить экономику и создать новую производственную базу в Поволжье, на Урале, в Западной Сибири, Казахстане и Центральной Азии[58]. Был утвержден соответствующий план, охватывающий последний квартал 1941‐го и весь 1942 год, потому что, как позднее уклончиво заметил Н. А. Вознесенский, председатель Госплана, прежнего плана все же было недостаточно, чтобы противостоять растущей военной угрозе[59]. Иными словами, при составлении прежнего плана никто не мог подумать, что к июлю страна потеряет такие огромные территории.

В Совет по эвакуации назначили восемь членов правительства и видных партийных деятелей, в том числе Л. М. Кагановича, наркома путей сообщения, А. Н. Косыгина, заместителя председателя Совета народных комиссаров, Н. М. Шверника, председателя Совета национальностей Верховного Совета СССР, и Б. М. Шапошникова, начальника Генерального штаба Красной армии и заместителя наркома обороны. На следующей неделе к ним присоединились А. И. Микоян, нарком внешней торговли, Л. П. Берия, глава НКВД и член Государственного комитета обороны (ГКО), высшего органа военного времени, и М. Г. Первухин, заместитель председателя Совнаркома и нарком химической промышленности. С течением времени структура Совета по эвакуации слегка изменилась – его возглавил Шверник, – но он сохранил связь с железными дорогами, ГКО, СНК, профсоюзами, наркоматами и НКВД[60]. Члены совета собирались часто – по меньшей мере еженедельно, а порой и ежедневно. Они распределяли между собой задачи, связанные с крупными операциями, а затем, в свою очередь, готовили планы и проекты постановлений, чтобы в намеченный срок утвердить их совместно или в соответствующем правительственном органе[61].

Совет по эвакуации, небольшой, динамичный орган, наделенный значительными полномочиями, опирался на местные советы, учреждения и хозяйственные наркоматы, помогавшие претворять в жизнь принятые им решения[62]. Заместители наркомов угольной промышленности, черной металлургии и тяжелого машиностроения выступали уполномоченными Совета по эвакуации, назначали в своих наркоматов до пяти человек для разработки планов эвакуации и отправляли собственных уполномоченных контролировать демонтаж и перемещение предприятий. Председатели местных парткомов отвечали за жилье, строительство, участки и питание в пунктах назначения[63]. В критические моменты Совет по эвакуации отправлял на крупные железнодорожные станции и в порты собственных посредников и представителей. Они были наделены исключительными временными полномочиями, дававшими им преимущество перед местными властями, и решали проблемы по собственному усмотрению. В республиках, областях и других регионах были учреждены местные ведомства, контролирующие эвакуацию, а на крупных железнодорожных узлах и в пунктах назначения созданы эвакопункты, чтобы облегчить продвижение эшелонов. В портах для транспортировки грузов с поездов на суда были сформированы эвакобазы, снабженные грузоподъемными кранами, баржами и паромами[64]. Таким образом, Совет по эвакуации представлял собой парадоксальный орган: крайне централизованный, но вместе с тем зависящий от множества местных советов и парткомов, исполнявших его решения. Созданный во время войны, он опирался на довоенную государственную и промышленную инфраструктуру. Совет состоял из членов правительства, но наделял своих уполномоченных почти неограниченной властью в случае критических ситуаций на местах. Успешная деятельность этого органа во многом объяснялась именно его парадоксами.

Так как руководство страны распорядилось, чтобы Совет по эвакуации «немедленно приступил к работе», Каганович собрал его членов прямо в день создания Совета[65]. Дубровин, заместитель наркома путей сообщения, позднее вспоминал, как после первого собрания они поспешно «разыскивали в архивах и библиотеках Москвы, в том числе в Государственной публичной библиотеке им. В. И. Ленина, хотя бы отрывочные сведения об эвакуации во время Первой мировой войны, но найти почти ничего не удалось». «Опыт приобретался в ходе военных действий», – добавил он[66]. В первые дни своего существования Совет по эвакуации не уделял особого внимания вывозу промышленных предприятий, сосредоточившись на ценном имуществе в отдельных городах и районах прифронтовой полосы[67]. Учитывая, какой ужас и потери в скором времени ожидали страну, первые собрания Совета показывают, что его члены не отдавали себе отчета в том, какую масштабную задачу им предстоит решить.

Эвакуация и выжженная земля

Поскольку Совет по эвакуации только начал функционировать, местная администрация в прифронтовых зонах отчаянно добивалась инструкций из Москвы. 27 и 29 июня ЦК и Совнарком выпустили два постановления, которыми теперь надлежало руководствоваться. Первое из них, помеченное «строго секретно», было разослано партийным работникам и членам местных советов в прифронтовых зонах. В нем, в отличие от газет, не дававших конкретных сведений о сокрушительных поражениях на фронте, признавалось, что страна стремительно теряет территории, а вместе с ними – ценные промышленные и сельскохозяйственные ресурсы. В постановлении, призывавшем следовать тактике «выжженной земли», говорилось: «Все ценное имущество, сырьевые и продовольственные запасы, хлеба на корню, которые, при невозможности вывоза и оставлении на месте, могут быть использованы противником, в целях предотвращения этого использования, – распоряжением Военных Советов фронтов должны быть немедленно приведены в полную негодность, т. е. должны быть разрушены, уничтожены и сожжены»[68]. Учитывая «сложную» ситуацию на фронте, советское руководство понимало, что Совет по эвакуации может не успеть принять меры. Оно выделило четыре категории, подлежавшие эвакуации в первую очередь: промышленное оборудование, сырье, продовольствие и государственные ценности; квалифицированные рабочие, инженеры и служащие вместе с предприятиями; молодежь призывного возраста; ответственные советские и партийные работники.

Второе постановление содержало инструкции для населения в целом:

Постановление предписывало местным партийным работникам «драться до последней капли крови за наши города и села, проявлять смелость, инициативу и сметку, свойственные нашему народу»[69]. Кроме того, оно наделяло их огромными полномочиями, предоставляя действовать по собственному усмотрению.

Два постановления лаконично перечисляли приоритетные группы для эвакуации и обозначали иерархию полномочий. Если условия не позволяют Совету по эвакуации принимать решения, эту обязанность должны взять на себя военные советы на фронте. Если военные советы уже отступили, местные партийные и ответственные работники должны были эвакуировать то, что еще можно было, уничтожить остальное и сражаться до последнего. Красная армия отступала быстро и неорганизованно, военные советы не располагали достоверной информацией, а Совету по эвакуации не удавалось поддерживать контакт с прифронтовой полосой. В таких условиях местная администрация оказывалась перед мучительной дилеммой. Тактика «выжженной земли» – поджигать поля, угонять скот, взрывать заводы – неизбежно сказывалась на положении остающихся. Как будут выживать люди, не уехавшие в эвакуацию, без сельскохозяйственной продукции, скота и промышленности? Хотя правительство призывало всех уезжать, крестьяне из отдаленных деревень не могли добраться до станции, а у некоторых были старые или больные родственники, слишком слабые, чтобы отправиться в путь.

Выбор – уехать или остаться – влек за собой роковые последствия, особенно для еврейского населения. Уже доходили слухи о жестокости фашистов, но некоторые считали их преувеличенными. Другие же, пережившие Первую мировую войну, вспоминали «культурных» и «вежливых» немцев[70]. Елизавета Дубинская, молодая еврейская женщина из Киева, вспоминала, что, когда пришло время эвакуации, ее семья разделилась:

Историк Ицхак Арад отмечает, что советские эвакуационные органы спасли от гибели около 1,63 миллиона евреев, предоставив им убежище на востоке[72]. Но когда немцы стремительно приближались, ни члены местных советов, ни обычные люди не располагали ни временем, ни достаточными сведениями, чтобы принять решение, которому вскоре предстояло определить их участь.

Перед лицом опасности

Изначально Совет по эвакуации собирался вывозить людей и промышленность с территорий, находившихся под непосредственной угрозой бомбардировок или оккупации. В первые пять дней войны он распорядился об эвакуации детей, а также ключевых оборонных предприятий вместе с рабочими из Москвы, Ленинграда и других крупных городов, подвергавшихся воздушным налетам[73]. Из Москвы и Ленинграда отправились эшелоны с оборудованием и рабочими, а вслед за ними – составы, увозившие более 200 000 детей. Детей, разлученных с родителями, посылали в близлежащие села, считавшиеся защищенными от бомб[74]. Совет по эвакуации, работая в чрезвычайно напряженной обстановке, вывозил людей, продовольствие и оборудование в срочном порядке – иначе говоря, в условиях острой необходимости спасти и отправить как можно больше, пусть даже в неопределенном направлении. Люди, садившиеся в вагоны, понятия не имели, куда они едут. Как позднее отмечал уполномоченный Совета по эвакуации Погребной, предварительное направление зачастую приходилось определять на месте, в зависимости от положения на фронте[75]. Погрузка происходила в спешке, поэтому Совет по эвакуации не всегда мог проконтролировать, что именно увозили местные работники. Дубровин впоследствии вспоминал:

Ил. 1. Эвакуация людей из прифронтовой зоны. Публикуется с разрешения РГАКФД.

Ситуацию усугубляла загруженность дорог. Навстречу поездам, отправленным в тыл, тянулись бесконечные эшелоны на фронт, в результате чего возникали заторы и огромные очереди.

В первые десять дней телефоны Совета по эвакуации надрывались от звонков – из наркоматов спрашивали об отправке. В. П. Зотов, нарком пищевой промышленности, сознавая, что под угрозой оказались ключевые пищевые комбинаты, просил Совет по эвакуации вывезти наиболее ценное оборудование из самых опасных регионов[77]. Но обращение Зотова конкурировало с отчаянными просьбами других предприятий[78]. Телефонная связь часто прерывалась, и Совет по эвакуации не мог дозвониться до ответственных работников в прифронтовых зонах. Уполномоченному Наркомата судостроительной промышленности пришлось лично ехать на север, в Кандалакшу, город, расположенный вдоль железной дороги, соединяющей Москву и Мурманск, поскольку из‐за сломанной телефонной линии дозвониться до Москвы было невозможно, а с момента, когда были получены распоряжения об эвакуации, из Кандалакши не поступало никаких сведений. В Кандалакше располагался крупный алюминиевый завод, а также «Североникель», комбинат по производству никеля, находившиеся в ведении НКВД и использовавшие труд заключенных. Сотрудникам НКВД удалось коротко известить Совет по эвакуации, что заводы сейчас в процессе погрузки и вскоре последует подробный письменный отчет[79].

Четкого общегосударственного плана эвакуации и возобновления работы предприятий по-прежнему не существовало. Красная армия отчаянно нуждалась в танках, боеприпасах, огнестрельном оружии и снаряжении, поэтому правительство неохотно шло на демонтаж оборонных предприятий, если им не грозила непосредственная опасность. Например, с ленинградского завода «Красный выборжец», выпускавшего боеприпасы, только половину рабочих и оборудования эвакуировали на Урал, а оставшиеся цеха продолжали работать на нужды фронта[80]. Дубровин позднее вспоминал, что в 1941 году Красной армии так не хватало боеприпасов и оружия, что заводам приходилось работать до последнего момента: «Наряду с этим нужно было своевременно подготовить оборудование промышленных объектов к демонтажу и эвакуации, которую приходилось часто осуществлять под артиллерийским обстрелом и вражескими бомбардировками»[81].

Когда речь не шла об оборонной промышленности, правительству лучше удавалось заблаговременно принять меры. Уже в первые недели войны оно приняло решение вывезти из Москвы большинство наркоматов и других государственных учреждений[82]. Такой шаг, отчасти обусловленный риском бомбардировок, гарантировал, что руководство страны и экономика продолжат функционировать, даже если бы столица пострадала от разрушений или была оккупирована. Однако упреждающие меры лишь задним числом казались дальновидными. Порой местная администрация противилась заблаговременной эвакуации, видя в ней признак паникерства. Так, Совет по эвакуации распорядился о демонтаже электростанций 3 июля, но Ленгорсовет проигнорировал распоряжение и не позволил Наркомату электростанций отключать электричество без прямого указания Совнаркома[83].

Паника и смятение

Летом 1941 года немцы быстро занимали один город за другим. Шквал отчаянных телеграмм, сообщений и сводок от военачальников, партработников и рядовых граждан хлынул в адрес Сталина, Георгия Маленкова и других партийных руководителей. Директива от 29 июня предписывала местным советам и партийным организациям проявлять «смелость, инициативу и сметку». Однако Большой террор 1935–1939 годов приучил к иным правилам выживания: не принимать решений без письменных распоряжений начальства, прерывать общение со всеми, кто находится под подозрением, и заблаговременно доносить на других, чтобы обезопасить себя[84]. Подобные стратегии не способствовали развитию инициативы и солидарности, необходимых для формирования единого, сильного сопротивления. Политическое управление Красной армии (ПУ РККА) регулярно сообщало ЦК последние новости о политической и военной обстановке на фронте, а рядовые граждане и партийные активисты тоже считали своим долгом «сообщать»[85]. Наблюдая панику и смятение, они просили Сталина и ЦК наказать виновных и восстановить порядок. Иных, впрочем, в условиях отсутствия военного и административного руководства заботило не столько наказание, сколько желание получить хоть какие-то инструкции.

Так, житель Мозыря, города в Полесской области (Белоруссия) с населением около 17 500 человек, расположенного на берегах Припяти, отправил Сталину гневную телеграмму с обвинениями в адрес местного совета, партии и сотрудников НКВД. Он писал, что Мозырь кишит бегущими солдатами и беженцами. Издав распоряжение жителям Мозыря оставаться на месте, многие крупные чиновники, включая главу НКВД, отправили свои семьи из города и сами бежали под покровом ночи. Их действия вызвали панику и ярость среди оставшихся[86]. Около трети населения города составляли евреи, большинство которых вскоре было убито нацистами. Схожие примеры паники и бегства можно было наблюдать в городах и селах вдоль всей линии фронта. Член ПУ РККА на Северо-Западном фронте извещал ЦК, что в деревне Глубокое Опочецкого района местные партработники, директор водочного завода, судья и единственный милиционер в панике бежали 6 июля, когда фронт был еще в ста километрах. По словам автора письма, вследствие этого преступного поведения жители начали грабить магазины, молочный и водочный заводы[87].

1 июля члены штаба обороны города Ельни Смоленской области и работники районных партийных организаций написали в Политбюро, что в результате временного успеха немцев в разных областях Западного фронта, особенно на минском направлении, паника охватила военное командование разных территорий, а местные партийные и ответственные работники пребывают в паническом бездействии. По словам авторов письма, члены областного военного командования в Смоленске, завидев первые самолеты люфтваффе, отправили своих жен на восток, в Ельню. На следующий день глава областного военного командования поручил дежурному офицеру в Ельне передать привет его жене, но это личное сообщение содержало полноценные инструкции, передававшиеся по цепочке дальше. Авиационная часть в Ельне не получила никаких инструкций, и ее командир, как отмечали партработники, был совершенно сбит с толку. Всю ночь над головой летали вражеские самолеты, и люди боялись, что германские войска прорвут линию фронта. В ночь на 26 июня начался яростный обстрел, продолжавшийся до утра. Восходящее солнце осветило двух убитых красноармейцев, павших жертвой дружеского обмена выстрелами, вызванного паникой. Партийные работники и члены горсовета Ельни не получали инструкций от начальства в Смоленске, переставшего отвечать на звонки. Члены местного райкома язвительно добавляли: «Почти единственная директива, которую получили 27 июня 1941 года датированная 23 числом этого месяца, где Облисполком требует сведения о состоянии церквей и молитвенных зданий в районе. Читаешь эту директиву и невольно думаешь, неужели сейчас больше нечем заняться. Получилось так, что каждый район предоставлен сам себе»[88].

Между тем перед ответственными работниками в Ельне стояли вопросы, требующие безотлагательного решения. Прибыло множество эвакуированных, нуждавшихся в пище и убежище, в том числе семьи военного командования. Новобранцы возвращались в город, потому что не могли найти свои части. Ежедневно приходили добровольцы, стремившиеся на фронт. Местная администрация, не имея никаких инструкций, попросту не знала, что отвечать людям. По словам авторов письма, они записали в армию около 2000 человек из района, провели с ними курс военной подготовки и даже сформировали полк, но остро нуждались в вооружении и были лишены даже самых элементарных сведений о ближайшем фронте. В Ельню хлынула волна перепуганных беженцев, кричавших, что Минск уже взят и что немцы занимают Смоленскую область. Как отличить правду от провокации?[89] Командиры и партийные работники просили Политбюро создать орган, планомерно занимающийся эвакуацией жен и детей с учетом достоверных сведений о положении на фронте, и отправить на фронт всех членов партии, оставив в регионе лишь небольшую группу. Они твердо заявили: «Мы не имеем права эвакуироваться. Наша задача бить врага до полного уничтожения». Они призывали к порядку и согласованным коллективным действиям: «Если каждый командир или руководящий советский партийный работник начнут заниматься эвакуацией своей семьи, то защищать родину будет некому». Наконец, они просили Политбюро и лично Сталина «ударить по паникерам и всем, кто способствует рождению паники»[90].

Смоленская область была не единственной прифронтовой зоной, где военное командование и гражданская администрация действовали, не располагая никакими сведениями и инструкциями. Но даже при наличии таковых местные ответственные работники оказывались перед страшным выбором. В Речице, городе в Гомельской области на юго-востоке Белоруссии, районная администрация получила распоряжение из области об эвакуации населения 28 июня. На следующий же день районный прокурор написал гневный донос прокурору СССР, сообщая об истеричной реакции местных властей. Они уничтожили часть секретных документов, остальные выбросили во двор, а некоторые покинули свои кабинеты, оставив бумаги нетронутыми, а двери широко распахнутыми. Утром они вывезли свои семьи, в полдень сказали всем эвакуироваться и сразу же пустились в бегство. Женщин и детей отправили даже без еды. Уже в первой половине дня рабочие ушли с заводов. На Днепре к причалу выстроилась огромная очередь в надежде сесть на пароход, иные же добирались до другого берега вплавь и пешком шли на восток. Но когда стемнело, а суда так и не пришли, изнуренные люди, попытавшиеся было эвакуироваться, под дождем поплелись домой. Они не знали, куда еще податься[91].

Сначала прокурор хотел, чтобы районную администрацию судили за измену родине: «Я думаю, что эта выдумка с эвакуацией ввела большую панику и это, очевидно, было сделано враждебными элементами с целью». Но в следующей же фразе выразился менее резко: «Если даже и это исключить, то за такую неорганизованность и созданную панику при эвакуации нужно привлечь к уголовной ответственности». Все еще придерживаясь прежних требований, он попросил провести расследование: «Я прошу Вас тов. Бочков командировать на место представителя прокуратуры СССР для расследования этого факта, так как мое обращение в Гомельскую областную прокуратуру не нашло поддержки, а где находится сейчас Прокуратура БССР я не знаю, сам же заняться этим делом я не в состоянии, во-первых потому, что тут связано с областными руководящими работниками, а во-вторых, что я сам нахожусь с оружием в руках в отряде обороны, хотя фронту в Речице не бывать, в этом я уверен»[92]. Прокурор не понимал, насколько изменилась обстановка. Расследование едва ли отвело бы неотвратимую угрозу оккупации. 10 июля местные ответработники вернулись в Речицу, но через шесть недель в город вошли немцы. Такая же паника и неорганизованные попытки эвакуации происходили в других небольших городах и селах. Когда немцы уже шли по Белоруссии, председатель Насвинского сельсовета получил из района распоряжение о немедленной эвакуации. Однако ему не дали никаких указаний относительно того, куда ехать и как перевозить людей, продовольствие и животных[93]. В деревне Медведь на Северо-Западном фронте местные чиновники бежали вместе с семьями, оставив детей и стариков из колхозов блуждать в лесах. Один пожилой колхозник прямо заявил, что руководство бросило их на произвол судьбы[94].

Местная администрация не знала, как быть с хлебом, скотом и колхозной техникой. Директивы о тактике «выжженной земли» не сулили ничего хорошего остающимся. На севере, в окрестностях Тихвина и Волхова, районное начальство распорядилось, чтобы крестьяне прекратили сеять, а председатели колхозов раздали крестьянам запасы зерна. Комиссар батальона, стоявшего в этом регионе, не испытывал особого сочувствия к крестьянам и написал в ЦК, критикуя такое решение и заявив, что как коммунист считает своим долгом сообщить о создавшемся беспорядке. По его мнению, разумнее было бы передать эти запасы армии. Он с негодованием отмечал, что колхозники всё съедят[95]. К юго-западу от Москвы, в Курской области, местный судья и член партии возмущался, что сельская администрация не собрала урожай и не сдала зерно государству. Хотя НКВД и районная милиция предупредили местных ответработников, чтобы они не забирали грузовики и тракторы, а эвакуировали машинно-тракторные станции, те использовали самоходные машины для эвакуации своих семей. Однако проверить эти утверждения оказалось невозможно: в начале ноября Курск заняли немцы, и все обвинения заслонила куда более серьезная угроза[96].

Бегство местной администрации нередко сопровождалось грабежами. В страхе перед надвигающейся оккупацией местные жители разоряли магазины и склады. Но следовало ли винить людей, присваивавших имущество, если территорию вот-вот должен был занять враг? Следуя инструкциям, обозначенным в постановлении от 29 июня, председатель совхоза в Волотовском районе угнал стада скота и свиней общей численностью около тысячи голов. Некоторые жители увидели в его действиях сигнал к разграблению всего продовольствия и ценностей, еще остававшихся в совхозе. Многих работников совхоза их поведение ошеломило[97]. Член ПУ РККА на Северном фронте отмечал, что речь идет не об отдельных случаях – то же самое происходит в других районах и деревнях[98]. Зачастую ценная сельскохозяйственная техника оставалась стоять на машинно-тракторных станциях или в полях, поскольку военные и бегущие члены администрации уже забрали весь бензин и машинное масло[99].

В сельсоветах не знали, как понимать постановления о тактике «выжженной земли» от 26 и 29 июня и как им следовать. Некоторые без необходимости уничтожали ценное имущество, другие колебались и позволили немцам захватить технику. В начале августа член ПУ РККА написал длинное письмо, резко критикуя ответственных работников по всей Украине за бездействие. Он возмущался, что они не уничтожают ценности, которые в итоге достаются врагу. Они сидят на чемоданах и усаживаются в машины в ожидании отъезда. Эвакуация Шполянского района Черкасской области (Украина) вылилась в стихийный массовый исход. Директор мельницы и начальник пожарной бригады сбежали, а председатели колхозов и совхозов прихватили с собой столько имущества, сколько смогли унести. Крестьяне быстро распродали оставшихся лошадей, телеги и боеприпасы. Кое-где местные бюрократы, забиравшие у крестьян имущество и скот, приводили их в ярость. В Сумской области на северо-востоке Украины администрация забрала лучших лошадей и товары из магазинов, ничего не оставив колхозникам. Крестьяне восприняли ее действия как попросту воровство, но представителя ПУ РККА беспокоило то, что осталось. Удостоверившись, что в области еще достаточно домашнего скота и солидные запасы зерна, он заметил, что враг получит полноценную продовольственную базу. Он высказал опасение, что в отсутствие администрации, способной организовать сопротивление, у крестьян не останется выбора, кроме как приспосабливаться к немцам[100]. Некоторые крестьяне с надеждой ждали прихода немцев и открыто предрекали конец советской власти и ликвидацию колхозов. Один крестьянин из группы, посланной копать противотанковые рвы, призывал своих товарищей бросить работу, заявив, что Гитлер освободит их, а сам он скоро получит свои тридцать гектаров земли с собственными лошадьми и коровами[101]. В середине августа немцы достигли портовых городов – Николаева на реке Буг и Херсона на Днепре. Переправить через Днепр и Буг крупные поголовья скота оказалось трудно, и многие животные остались на территориях, вскоре занятых врагом; суда, вывозившие из Херсона зерно, несколько раз бомбили. Когда администрация покинула города, местные жители разграбили склады[102]. 6 августа глава ПУ РККА на Южном фронте, наблюдая переполох в местных советах, предложил ЦК передать всю власть в радиусе 70–100 километров от линии фронта в руки военного командования. Такое предложение было равносильно открытому признанию, что местные партийные организации и советы утратили контроль над ситуацией[103].

Такой же беспорядок царил в прифронтовой зоне на севере Украины. В конце июля Н. И. Якшаров, член партии из Калинина, в яростном отчаянии писал Сталину: «Дисциплины в тылу нет, каждый делает все, что ему хочется. Так ли должно быть?» Он настойчиво просил: «Сейчас нужны методы гражданской войны в части восстановления дисциплины в тылу. Надо прекратить безобразия, которые имеются около фронта, и положить конец всем провокациям. <…> Тов. Сталин, примите меры, чтобы навести порядок, укрепить тыл, этим можем только ускорить победу над врагами»[104]. По словам Якшарова, он, проезжая по Калининской области, повсюду видел бегущих солдат и охваченное паникой районное начальство. Отступающие солдаты крали машины и запасы горючего, принадлежащие местным советам. Группы солдат угрожали председателям колхозов оружием, требуя еды. Когда их просили предъявить документы, они отвечали крестьянам: «Власть перешла в руки военных». «Все возмущаются, но молчат», – писал Якшаров. Скот, угоняемый в соответствии с более ранними распоряжениями правительства, в полях пускался в паническое бегство и топтал зерно. Бродили дикие слухи – утверждали, например, что генерал С. К. Тимошенко бежал за границу после того, как его сместили с поста. Якшаров сетовал: «Мне обидно, что у нас такая отвратительная организованность и дисциплина»[105].

В утрате контроля виновата была не только местная администрация. Грань между своевременной эвакуацией и поспешным бегством, между раздачей товаров населению и грабежом оказалась весьма зыбкой. Когда уничтожать зерно и угонять скот? Как жить тем, кто не уехал?[106] И. В. Ковалев, бывший нарком путей сообщения и советский историк, позднее косвенно упоминал об этих дилеммах:

Ковалев лишь не сказал, что своевременные меры полностью зависели от местонахождения врага, продвигавшегося с такой скоростью, что никто не знал, где сейчас фронт.

Планирование, погрузка, отслеживание

Летом и осенью, когда бомбардировки, аварии, заторы на железнодорожных путях, перевалочных пунктах и в портах усиливали страх и напряжение, Совет по эвакуации пытался восстановить порядок. Железнодорожные рабочие и добровольцы круглосуточно расчищали пути и станции, чинили поврежденные бомбами рельсы[108]. Железнодорожные войска, подведомственные Наркомату обороны, в условиях бомбардировок помогали грузить военную и промышленную технику, транспорт с эвакуированным населением и ранеными красноармейцами, регулируя движение. Кроме того, они отвечали за эвакуацию самих путей, включая оборудование в депо и на складах, подвижной состав и более 5000 километров рельсов[109]. Будучи и обученными солдатами, и квалифицированными рабочими, они вступали с немцами в жестокие бои за контроль над железнодорожными путями, узлами и участками, одновременно ремонтируя и разбирая рельсы.

Постепенно начала складываться эффективная схема плановой эвакуации. Благодаря подробным докладам с каждой станции, маршрута и из всех наркоматов к июлю из мрака и сумятицы проступила обширная карта действующих железнодорожных путей[110]. Совет по эвакуации разработал систему отчетности и нумерации, позволявшую отследить траекторию каждого эшелона. Он ограничил движение по железным дорогам, чтобы разные составы с эвакуированными беспрепятственно шли вдоль широкой и постоянно смещающейся прифронтовой полосы, организовал демонтаж крупных промышленных комплексов, выделил каждому предприятию товарные вагоны и утвердил направления движения. Кроме того, Совет распорядился обеспечить эвакуируемых пищей, водой и медицинской (а вывозимых животных – ветеринарной) помощью. Совет по эвакуации выступал в качестве посредника между Наркоматом путей сообщения и другими наркоматами. Постановление от 3 июля 1941 года гласило:

Но даже самые подробные инструкции не могли отменить некоторых жестких ограничений. Любой участок пути мог в пределах заданного временного интервала вместить строго определенное количество вагонов, вычисленное с математической точностью железнодорожными специалистами, чтобы при этом не возникало заторов. Количество вагонов, отданных под эвакуацию, было ограничено передвижениями войск, подвозом продовольствия и другими необходимыми операциями с участием транспорта[112]. Такие ограничения вынуждали Совет по эвакуации расставлять приоритеты в зависимости от серьезности угрозы немецкой оккупации в конкретном регионе и от загруженности железнодорожных путей по всей стране. То же самое касалось возможности обеспечивать эвакуируемых пищей, водой и необходимой помощью на всем пути следования. Так, Совет по эвакуации планировал вывезти более 1,6 миллиона людей из угрожаемых зон в первую декаду июля. Координировать все транспортные потоки оказалось непосильной задачей: требовалось регулировать погрузочные пункты, маршруты, железнодорожные вагоны и речные суда[113]. Несмотря на тщательное отслеживание, многие грузы ушли не в том направлении. Рабочие часто паковали грузы под бомбами и обстрелами, поэтому не успевали проверять, все ли вагоны на месте. Чтобы решить эту проблему, Совет по эвакуации создал специальные базы, где можно было составить опись отставших грузов и передать информацию об их содержимом в Госплан. Из-за большого количества незарегистрированных грузов Госплан сформировал отдельную рабочую группу, составлявшую по ним отчеты, и присвоил им особую категорию в своих экономических планах[114]. На протяжении всего лета и осени Наркомат путей сообщения регулярно направлял Совету по эвакуации доклады, фиксируя число находящихся в пути эшелонов, число вагонов в каждом из них и направление их следования, о котором, в свою очередь, ежедневно докладывали начальники железнодорожных станций. Эти сводки позволяли Совету по эвакуации определить местонахождение каждого эшелона в конкретный момент и считались столь ценными, что их копии передавали в ГКО[115].

В период с августа по октябрь 80 % советской военной промышленности оказалась «на колесах» – в товарных вагонах, двигающихся на восток[116]. Совету по эвакуации приходилось одновременно решать две взаимоисключающие задачи: долгосрочную – спасать промышленность – и краткосрочную – не прекращать работу оборонных предприятий до последней минуты с риском, что они попадут в руки немцев. Решение о времени эвакуации заметно сказывалось не только на фронте, но и на работе оборонных предприятий в тылу. Это затруднение ярко иллюстрирует пример металлургии, необходимой для производства оружия. 18 июля Совет по эвакуации распорядился о вывозе из Ленинграда и Харькова заводов по обработке цветных металлов. Как только производство на них остановилось, московским оборонным предприятиям пришлось обходиться металлом местного производства. Лихорадочно пытаясь найти хоть какое-то решение, члены Совета по эвакуации думали даже о переплавке бронзовых колоколов московских и ленинградских церквей. Иногда заводы приходилось эвакуировать просто потому, что дальше поддерживать их работу было невозможно[117].

Ил. 2. Эвакуация скота из прифронтовой зоны. 1941 год. Публикуется с разрешения РГАКФД.

Зерно, стада и пищевые комбинаты

Летом и в начале осени главной заботой Совета по эвакуации был вывоз сельскохозяйственной базы, в том числе техники, скота, пищевых комбинатов, а главное – зерна. Наркомат земледелия и Наркомат зерновых и животноводческих совхозов в тесном сотрудничестве с Советом по эвакуации разработали детальные инструкции транспортировки и обустройства на новом месте оборудования и животных, вместе с тем поощряя колхозы не прекращать производство до последнего момента. Зреющий на полях хлеб и отступление Красной армии определили очередность эвакуации: сначала скот, затем свежий урожай зерна, а потом уже зерноуборочные комбайны и молотилки. Согласно инструкциям Совета по эвакуации, крестьяне должны были угнать скот в безопасное место, механики – вывезти моторы комбайнов, а трактористы – направить тракторы в тыл. Осенью, когда начались сильные дожди, дороги развезло, а в реках поднялась вода, так что проехать – а значит, и следовать инструкциям – зачастую было невозможно. В конце концов ГКО и ЦК поручили местным советам и партийным организациям соорудить переправы через Дон, Волгу, Кубань и Терек. Однако лишь незначительному количеству скота и тракторов из Кировоградской, Одесской и Каменец-Подольской областей удалось добраться до Днепра и еще меньшему – переправиться на другой берег; правда, в восточных областях Белоруссии дело обстояло несколько лучше[118]. Многие шоферы были вынуждены бросить технику на дороге, если она сломалась или кончилось горючее[119].

Эвакуацию продовольственных запасов требовалось осуществить в кратчайшие сроки. Все понимали, что утрата сельскохозяйственной базы и пищевой промышленности обречет на голод армию и тыл. Совет по эвакуации распорядился, чтобы местная администрация вывезла сахар, зерно и другие продукты с территорий, которым грозила опасность[120]. В середине июля он развернул кампанию по эвакуации скота, свиней, продовольствия и пищевых комбинатов из всех регионов, находившихся под угрозой оккупации или бомбардировок[121]. Сахар и зерно поставили на первое место среди всего, что необходимо было вывезти из прифронтовой зоны, включая оборонные предприятия. Начальство всех железных дорог получило от Совета по эвакуации приказ при любых условиях вывезти из прифронтовой полосы сахар за пять дней, а из остальных регионов – за восемь. Товарные вагоны с сахарной свеклой надлежало отправить даже без определенного пункта назначения. В Наркомате путей сообщения была сформирована специальная рабочая группа, занимавшаяся исключительно вывозом сахара, а Зотов, нарком пищевой промышленности, распорядился о немедленной эвакуации сахарных заводов[122]. Страна стремительно теряла территории, и Совет по эвакуации пошел на экстренный пересмотр приоритетов. Начальники железнодорожных путей получили приказ резко ограничить перевозку людей ради транспортировки продовольствия[123].

Эвакуация пищевых комбинатов должна была повлечь за собой исчезновение с прилавков повидла, консервов, мяса, молока, сливочного и растительного масла и других продуктов пищевой промышленности. Чтобы компенсировать дефицит, Совет по эвакуации ввел стратегию поэтапного вывоза, дав наркоматам указание лишь частично демонтировать заводы, не прерывая производства. Как только производство возобновлялось уже в другом регионе, следовало вывезти оставшихся рабочих и оборудование. Однако эта стратегия часто давала сбой: эшелоны на восток шли долго, а немцы продвигались быстро. Когда эвакуированные заводы начинали производство, регионы, где они изначально располагались, были уже захвачены[124].

Совет по эвакуации попытался вывезти и скот, но эта инициатива оказалась наименее успешной. ГКО отдал распоряжение об эвакуации животных из колхозов в середине июля[125]. В Украине местные власти уже отправили огромные колонны тракторов и стада к высокому правому берегу Днепра. Они организовали строительство сорока шести переправ и составили разномастную флотилию из пароходов, катеров и барж. Но немцы неоднократно бомбили переправы, убивая людей и животных и уничтожая технику. Перепуганные животные разбегались во все стороны. На берегах и в воде оставались окровавленные конечности, куски изувеченных животных, обломки машин. Но исход продолжался. Поток людей, животных и техники, переправляемых через реку, не иссякал ни днем, ни ночью. К октябрю тысячи тракторов, комбайнов, машин и почти три миллиона скота, овец, лошадей и свиней благополучно перевезли на другой берег. Многим колхозам пришлось перебираться с места на место дважды: сначала пересекать Днепр, чтобы оказаться на относительно безопасном левом берегу, а затем двигаться дальше на восток, спасаясь от немецкой оккупации[126]. Из оставшихся животных многих отдали Красной армии, а других угнали на восток в надежде, что их найдут, накормят и приютят. Совет по эвакуации отслеживал перемещение колонн, устраивал ветеринарные пункты и пытался ускорить движение, но дороги постоянно бомбили, и заставить стада продолжать путь было трудно[127].

Известен исключительный случай совместного длительного перехода целого колхоза. К. П. Шовкопляс, колхозник из-под Днепропетровска, вспоминал, что 27 августа крестьяне упаковали вещи, согнали скот и под проливным дождем пустились в дорогу. Пастухи гнали стадо численностью около трехсот голов, а за ними тянулись шестьдесят четыре подводы с детьми, инвалидами, стариками и ценными вещами – вся процессия растянулась чуть ли не на два километра. Люди и животные шли пешком почти четыре месяца, в декабре наконец остановившись близ Волги. Когда к концу лета 1942 года немцы достигли Волги, колхозникам снова пришлось эвакуироваться. Они совершили второй переход – в Казахстан, где и оставались, пока Красная армия не освободила Днепропетровскую область. В 1943 году они вернулись домой, пригнав с собой почти весь скот, с которым отправлялись в путь[128].

В середине августа заместитель председателя Госплана сообщил Вознесенскому, его главе, что перегон скота был организован крайне неудовлетворительно и многие животные потерялись[129]. Сельсоветы были совершенно не подготовлены и не знали, куда и как отправлять стада. Ветеринаров не эвакуировали вместе с животными, а вдоль маршрута не оказалось ветеринарных пунктов. Часто крестьяне попросту гнали скот из одного района в другой. Когда районные власти Калининской области получили приказ об эвакуации скота, каждый истолковал его по-своему. Некоторые эвакуировали колхозных и совхозных животных, но разрешали крестьянам оставить своих коров. Другие оставляли тех, кто давал много молока, а более хилый скот угоняли. Третьи продавали животных колхозникам, которые, в свою очередь, перепродавали их наводнившим область бегущим крестьянам. Были и те, кто вовсе ничего не предпринимал. В Калининской и Смоленской областях подростки и пожилые колхозники по распоряжению местной администрации гнали стада в соседний район, а не в предписанный пункт назначения. Стариков и подростков, одетых в лохмотья, отправляли без денег и еды, не оставляя им шансов перенести такой путь. Коров не доили, скот не поили и не кормили. Узнав об этих трудностях, Госплан, Совет по эвакуации и Совнарком в середине августа составили подробные инструкции, объясняя, что пастухи должны забрать с собой семьи и личное имущество. Им, как и рабочим, полагалось платить за проведенное в пути время, а также выдать билеты на поезда и речной транспорт. В инструкциях четко оговаривались маршруты, вдоль которых были разбиты пункты, где животных следовало напоить и накормить и где им оказывали ветеринарную помощь[130].

Поток животных, сельскохозяйственной техники и продовольствия хлынул в Одессу, черноморский порт, где его успешно погрузили в вагоны и на суда. Однако в начале августа железнодорожные маршруты из города оказались перекрыты из‐за боев, на станции скапливались беженцы и груженые вагоны. Совету по эвакуации удалось вывезти почти 40 % из 65 616 тонн привезенного в город зерна[131]. После семидесяти трех дней осады Одесса пала – в середине октября в город вошли германо-румынские войска, и несколько сот беженцев, эвакуированных и местных жителей попали в западню[132]. После того как город заняли немцы и румыны, началась трагедия, впоследствии известная как Холокост в Одессе: около 25 000 одесситов были убиты на окраине города, более 35 000 человек высланы. Из проживавших в Одессе 210 000 евреев 80 % погибло во время маршей смерти, в гетто и концлагерях[133].

В середине августа главным приоритетом в прифронтовой полосе стал вывоз зерна[134]. Совет по эвакуации обозначил планы погрузки для каждого региона, чтобы заставить Наркомат путей сообщения выделить нужное количество вагонов и запретить использовать их для каких-либо иных целей[135]. В конце августа Зотов отправил Совету по эвакуации план вывоза из Крыма предприятий пищевой промышленности, в том числе консервных, винных, пивоваренных, ликеро-водочных и маслодавильных заводов, мельниц и табачных фабрик[136]. Совет по эвакуации велел Зотову начинать погрузку и отправку[137]. С тревогой следя за отступлением слабеющей Красной армии, Зотов составил длинный перечень предприятий, которые он надеялся эвакуировать к 10 октября[138]. Однако к началу октября приоритеты Совета по эвакуации сместились в сторону обороны. В обращениях Зотова все отчетливее звучал призыв поторопиться. 4 октября он направил Совету по эвакуации план вывоза пищевых комбинатов из Харькова и его окрестностей. 12 октября он попросил выделить вагоны для вывоза сала и канифоли из Харькова. 13 октября, когда немцы были уже на подступах к Харькову, Совет по эвакуации дал Зотову распоряжение начинать погрузку[139]. Оно оказалось как нельзя более своевременным. 24 октября немцы заняли Харьков. Утрата крупнейшего транспортного узла стала страшным ударом, заставившим Красную армию и Совет по эвакуации прокладывать путь через Воронеж и Сталинград на железнодорожном и речном транспорте. Единственное положительное обстоятельство заключалось в том, что Зотову удалось спасти остро необходимые предприятия пищевой промышленности, а отклонение немцев от своего маршрута в сторону Харькова способствовало поражению вермахта под Ростовом в начале декабря.

К началу декабря эвакуация сельскохозяйственной базы и предприятий пищевой промышленности завершилась. Было успешно эвакуировано 8,8 миллиона животных[140]. Крупные запасы зерна, скопившиеся на складах, пристанях, железнодорожных станциях, пришлось оставить, но товарных вагонов для спасения и продовольствия, и тяжелой промышленности не хватало. По мере отступления Красной армии зерно частично распределяли среди населения, но тысячи тонн хлеба было уничтожено[141]. Миллионы лошадей, скота, овец пригнали в Поволжье. Пока температура понижалась, а огромная река замерзала, животные, скопившиеся на правом берегу, ждали отправки в колхозы в тылу[142].

Промышленная база: экстренная и плановая эвакуация

Эвакуируя промышленность, Совет по эвакуации параллельно решал две задачи – экстренные спасательные меры и плановую транспортировку. В Западной Белоруссии, оккупированной менее чем за неделю с начала войны, бо́льшая часть промышленности была потеряна. Но в Гомеле, втором по величине белорусском городе, у Совета по эвакуации оказалось чуть больше времени, поэтому и задача была выполнена более успешно. Битва за Гомель началась в июле, но немцы заняли город только 21 августа. Эвакуация велась с начала июля и продолжалась уже в начале августа, несмотря на постоянные бомбежки. Рабочим удалось вывезти 42 промышленных предприятия, в том числе Гомсельмаш, завод сельскохозяйственной техники, уже работавший на оборону, и 80 000 человек. К сентябрю гомельские предприятия переместились на восток и возобновили производство оружия[143].

В отличие от Белоруссии, где требовались экстренные меры, предприятия в окрестностях Москвы и Ленинграда Совет по эвакуации начал вывозить в начале июля, задолго до того, как над обоими городами нависла угроза оккупации[144]. Эвакуация Киева и Киевской области тоже началась уже в первую неделю войны. Рабочие спали на заводах, круглые сутки разбирая и пакуя оборудование. Совет по эвакуации заранее озаботился и вывозом металлургических заводов Украины, но немцы продвигались так быстро, что Днепропетровский металлургический завод им. Петровского и другие заводы пришлось вывозить в условиях усиленных бомбардировок[145].

3 июля ЦК и Совет народных комиссаров УССР дали местным властям распоряжение готовить к эвакуации промышленные предприятия на правом берегу Днепра, но подготовка началась только 7 августа. Регион считался столь стратегически значимым, что целых 12 заместителей наркомов вылетели в Днепропетровск, чтобы взять под контроль эту масштабную операцию, а Совет по эвакуации приостановил призыв молодых рабочих металлургических заводов на фронт, чтобы они занимались демонтажом и погрузкой[146]. Совет сосредоточился на Запорожье и Днепропетровске, крупнейших центрах тяжелой промышленности и в то же время западных воротах Донбасса, сердца угольной промышленности. В городах вдоль всего правого берега рабочие грузили тысячи вагонов тяжелым оборудованием, металлом, углем и железной рудой[147]. Перевозка прокатных станов, трансформаторов и генераторов, весивших до 150 тонн каждый, требовала специальной техники и усиленных платформ. Поскольку на железных дорогах такая техника присутствовала в ограниченных количествах, рабочие начали приспосабливать обычные платформы, увеличивая их тоннаж, и использовать в качестве транспортеров полувагоны для перевозки угля, прицепленные к локомотивам[148]. В середине августа Совет по эвакуации распорядился, чтобы металлургические заводы на левом берегу переходили в режим погрузки, не прекращая производства, продолжавшегося при частичном демонтаже[149]. Эвакуация левого берега произошла так быстро, что Совет полностью расписал направления, отправив вагоны на восток к Волге[150].

В Запорожье эвакуация началась с авиационного завода № 29[151]. 17 августа, всего за день до приближения немцев к западной окраине города, Совет по эвакуации распорядился о вывозе крупных металлургических предприятий, включая «Запорожсталь» и «Днепроспецсталь», из его левобережной части[152]. При отступлении Красная армия взорвала гидроэлектростанцию и крупный трехарочный железнодорожный мост через Днепр, спровоцировав масштабное наводнение. Директор завода приостановил погрузку и отказался продолжать отправку вагонов. Заместитель наркома путей сообщения пришел в бешенство и заявил, что ценная техника и металл по-прежнему не вывезены из‐за слабоволия директора, потерявшего присутствие духа. Через два дня, чтобы закончить погрузку, вмешались железнодорожные рабочие[153]. На протяжении следующих пяти дней среди наводнения и бомбежек они погрузили и отправили бо́льшую часть заводского оборудования в Омск[154].

23 августа немцы начали операцию, направленную на захват Киева и областей к востоку от Днепра. Если бы они заняли Сталинскую (ныне Донецкую) область, центр добычи угля в Донбассе, они заполучили бы огромные ресурсы топлива. Погребной, уполномоченный Совета по эвакуации в Киеве, вспоминал:

В сентябре, когда битва за Киев еще длилась, а Красная армия отчаянно обороняла левобережную часть Запорожья, рабочие продолжали погрузку металлургических заводов. Со всего Донбасса в Запорожье на помощь устремились рабочие, мобилизованные партией[156]. А. Г. Шереметьев, заместитель наркома черной металлургии, рассказывал:

На левом берегу рабочие уходили с заводов, когда начинался обстрел, а затем возвращались и продолжали работу[158]. К 3 октября Красная армия больше не могла удерживать восточную часть города. Но погрузка была окончена. Рабочие шутили, что они только не успели подмести пустые цеха[159]. Однако уборку они оставили немцам. Когда вермахт занял левый берег, металлургические заводы были уже спасены.

За Днепром: эвакуация угольной промышленности

25 августа немцы захватили Днепропетровск, 3 сентября – Конотоп. Красная армия по-прежнему удерживала длинную полосу земли – клин, верхушкой которого был Киев, зажатый между Днепропетровском на юге и Конотопом на севере. Немцы решили взять этот участок в клещи, но Сталин не хотел давать приказ об отступлении. Из-за того, что войска не отошли назад, в окружение попало около 655 000 солдат – рекордное количество пленных за всю историю. Пять советских армий были фактически уничтожены, а Юго-Западный фронт требовалось восстанавливать почти с нуля. 19 сентября немцы оккупировали Киев. Позднее Хрущев приписывал эти ужасающие потери упрямству Сталина, но некоторые военные стратеги полагали, что упорная оборона Киева вынудила Гитлера отозвать войска с Центрального фронта, что позволило Красной армии спасти Москву и удерживать Запорожье достаточно долго, чтобы оттуда вывезли металлургические предприятия[160]. Однако все согласны, что потеря Киева была страшным ударом, открывшим немцам путь к Сталинской области и угольным шахтам Донбасса. Угледобывающее оборудование и сырье можно было эвакуировать, но в случае оккупации шахты следовало затопить, засыпать обломками или взорвать[161].

К частичной эвакуации Сталинской области Совет по эвакуации приступил 26 августа[162]. Особенно сложным вопросом был демонтаж крупных электростанций. Демонтаж электрооборудования и взрыв дамбы сразу вывели бы из строя всю промышленность региона. Для принятия правильного решения требовалась почти провидческая способность предугадать положение дел на фронте. Если бы демонтаж осуществили слишком рано, он стоил бы государству остро необходимой оборонной продукции, если бы слишком поздно – электростанции достались бы врагу. Чтобы решить этот вопрос, нужно было невероятное хладнокровие. Большинство электростанций, в том числе в Киеве, Одессе и Сталине, демонтировали в последние дни или даже часы перед отступлением Красной армии. В Днепропетровске местные власти успели вывезти лишь отдельные части турбин, после чего взорвали дамбу, а в Запорожье дамба была взорвана, когда рабочие еще не окончили погрузку[163].

Ухудшение ситуации на фронте побудило Наркомуголь готовить оборудование к эвакуации и демонтировать шахты[164]. 13 сентября М. Горшков, заместитель наркома угольной промышленности, известил Совет по эвакуации, что наркомат разослал всем промышленным предприятиям и машиностроительным заводам указание разобрать оборудование и вывести из строя всю технику, которую нельзя спасти. Если оборудование не вывозили, его ломали, закапывали или сбрасывали в шахту. Сами шахты затапливали или взрывали; машинные цеха, газовые турбины и электростанции следовало сжечь или взорвать[165]. 25 сентября В. В. Вахрушев, нарком угольной промышленности, представил Совету по эвакуации план вывоза предприятий, горно-шахтного оборудования и угля из Сталинской области, включая комбинат «Сталинуголь». 1 октября работу всей горнодобывающей промышленности, за исключением 47 шахт, поставляющих каменноугольный кокс и газовый уголь для металлургических заводов, было решено прекратить. Рабочих «Сталинугля» предписывалось эвакуировать вместе с семьями, эвакуированные предприятия – распределить между 16 уже существующими на востоке рудниками[166]. В тот же день Совет по эвакуации отдал распоряжение о демонтаже электростанций[167]. Эвакуацию Донбасса планировалось проводить 11–17 октября, но вермахт быстро приближался, а Наркомат путей сообщения не успевал вовремя доставить необходимое количество пассажирских и товарных вагонов[168]. Поздним вечером 6 октября один из представителей военного командования сообщил, что для эвакуации Сталинской области не хватает вагонов. Ежедневно рабочие грузили по 500 товарных вагонов как на Южно-Донецкой, так и на Северо-Донецкой железной дороге, но и такими темпами эвакуация области заняла бы 100 дней[169].

Поскольку немцы стремительно наступали, 9 октября ГКО одобрил уничтожение всего оставшегося оборудования. Совет по эвакуации немедленно направил всем директорам угольных предприятий приказ затопить шахты и взорвать основные штольни. Все наземное оборудование и установки, цветные металлы, электрическое оборудование, водопроводные трубы и краны, смазку, масло и вентиляторы надлежало сжечь или уничтожить. Партийные работники, местная администрация, руководители предприятий и рабочие погрузили все, что смогли, а остальное сожгли, сломали или взорвали и бросили в залежи угольной пыли или в ямы, которые затем затопили и засыпали. Нефтесодержащие продукты либо отправляли на фронт, либо сжигали, либо выливали[170]. 8 октября немцы взяли Мариуполь и достигли Азовского моря, откуда уже было недалеко до кавказских нефтяных месторождений. На следующий день Отто Дитрих, пресс-секретарь Гитлера, хвастливо заявил иностранным журналистам: «Советская Россия повержена!»[171]

После падения Мариуполя вермахт направился на восток вдоль северного берега Азовского моря в Ростовскую область, где располагались крупнейшие промышленные центры – Таганрог и Ростов-на-Дону – и угольные месторождения российской части Донбасса. Оттуда открывалась дорога к Краснодарскому краю, а дальше – к нефтяным месторождениям Кавказа. 17 октября немцы заняли Таганрог, но упорная битва за Ростов длилась с конца сентября до середины ноября. Наркомуголь планировал эвакуировать Ростовскую область 11 октября, но в ней все еще оставались действующие шахты, машиностроительные заводы, горно-обогатительные комбинаты, две электростанции и другие предприятия, на которых было занято 40 000 рабочих[172]. Осенние ливни замедлили наступление немцев, и они достигли окраин Ростова только в середине ноября[173]. 21 ноября немцы заняли город, но не смогли его удержать. Всего лишь через неделю Красная армия, на помощь которой пришли партизаны и ополчение, выбила немцев из Ростова. Это было первое освобождение крупного населенного пункта[174].

К декабрю эвакуация промышленности начала затухать. Погребной впоследствии заметил:

Тем не менее Совету по эвакуации удалось спасти важнейшие предприятия тяжелой и оборонной промышленности[176]. Металлургические и химические заводы, пищевые комбинаты, предприятия легкой промышленности и текстильные фабрики, электростанции, горно-шахтное оборудование, тысячи тонн угля, сырья, прокатной и легированной стали были отправлены на восток. Нацисты, надеявшиеся прибрать к рукам мощную промышленную базу региона, обнаружили на ее месте затопленные шахты, взорванные мосты и куски искореженного металла.

Люди: эвакуация по категориям

Совет по эвакуации ставил перед собой задачу эвакуации не столько отдельных людей, сколько профессиональных и социальных групп. Не предполагалось, что человек будет «эвакуироваться» сам по себе, но и оставаться на оккупированной территории никому не следовало. Так как в поездах не всем хватало места, многие бежали в одиночку, с товарищами или с родными. Однако государство различало «эвакуированных», вывезенных специально организованными эшелонами, и «беженцев», покидавших дома по собственной инициативе. Эвакуированные получали на новом месте жилье, работу и продовольственные карточки. Беженцы же, прежде чем встать на учет для получения карточек, должны были найти работу и жилье[177]. В эвакопунктах, учрежденных для помощи обеим группам, быстро скопились целые толпы. Среди хаоса и движения множества людей различие между двумя группами стерлось.

Сразу же после начала войны Совет по эвакуации приступил к вывозу детей с опасных территорий. Затем в первую же неделю последовало распоряжение более общего характера – об эвакуации из прифронтовой полосы всех людей: семей партийных и ответственных работников, а также военных; рабочих и служащих промышленных предприятий вместе с семьями[178]. Но линия фронта смещалась так быстро, что выполнить это распоряжение оказалось невозможно, и многие либо решили остаться, либо застряли в прифронтовой зоне. Нередко детей отправляли в ближние регионы, в скором времени превращавшиеся в поле боя[179]. Постепенно Совет по эвакуации начал четче дифференцировать группы: рабочие и служащие конкретных заводов, учреждений и организаций, учащиеся ремесленных училищ, пациенты психиатрических клиник, сироты. Совет никогда не ставил перед собой задачи отдельно эвакуировать некоторые группы населения: пожилых людей, крестьян (кроме сопровождавших эвакуированный скот) или рабочих мелких сельских предприятий, – рассматривая их лишь как часть более обширной категории людей, живущих в прифронтовой зоне. Пожилых чаще всего эвакуировали как членов семей представителей той или иной профессии. Сотрудники вывозимых предприятий и учреждений должны были эвакуироваться в обязательном порядке, но их родственники, тоже получавшие билеты на поезд, могли остаться.

Сейчас, оглядываясь назад, мы знаем, какие роковые последствия имело то, что Совет не эвакуировал людей по национальному признаку. Ни советское руководство, ни рядовые граждане не могли предвидеть, что нацисты собираются массово истреблять евреев и цыган, а с оккупированных территорий поначалу поступали лишь обрывочные и разношерстные сведения[180]. В августе 1941 года партийное руководство Белоруссии и Украины сообщило в Москву о массовых убийствах еврейского населения, а летом и осенью 1942 года партизаны начали докладывать об актах целенаправленного уничтожения[181]. Однако эти первые сообщения касались происходящего в конкретной местности, а к 1942 году покинуть оккупированную территорию было невозможно. Масштабы Холокоста стали ясны лишь в 1943 году, когда Красная армия начала возвращать оккупированные земли. Писатель и военный корреспондент Василий Гроссман оставил семью в Бердичеве, маленьком городе в Украине со значительным количеством еврейского населения. Около трети бердичевских евреев, включая беженцев из Польши, смогли эвакуироваться или бежать, но тех, кто остался, умертвили в ходе массовых казней, устраиваемых нацистами с августа 1941‐го по июнь 1942 года. Когда в январе 1944 года Бердичев освободили, Гроссман приехал в город и узнал, что его мать погибла 15 сентября 1941 года, став жертвой массового убийства. После войны он написал ей посмертное письмо:

Кошмарные предчувствия преследовали не одного Гроссмана. Многих советских людей, призванных в армию, эвакуированных вместе с предприятиями или по каким-то другим причинам разлученных с семьей, терзала неизвестность о судьбе родных и близких. Из 6 миллионов евреев, уничтоженных нацистами, 2 миллиона было убито на советской земле. Айнзацгруппы покрыли оккупированные территории расстрельными ямами, где могло быть от нескольких сот до десятков тысяч человек. В одной только Белоруссии нацисты сожгли дотла более 600 деревень вместе с жителями, обвиненными в помощи партизанам[183].

Эвакуация людей началась с Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии, а также Карелии и происходила среди бомбежек и сражений, часто перекрывавших дороги и железнодорожные пути. Организованно эвакуировать удалось немногих, и людей отправляли обычно военные советы, а не Совет по эвакуации. Например, в Литве государству удалось эвакуировать всего 42 500 человек; бо́льшую часть еврейского населения немцы позже согнали в гетто и в конце концов умертвили. В Белоруссии, где враг продвигался медленнее, спасли более миллиона людей – приблизительно шестую часть населения. Массовые эвакуации из Москвы, Ленинграда, Украины и западной части России, происходившие позднее, оказались успешнее. Эвакуированных чаще всего отправляли в Поволжье или дальше на восток – на Урал, в Сибирь и в Центральную Азию, где они устраивались работать на заводы, железные дороги, в столовые, колхозы и совхозы[184].

Помимо прифронтовых зон, Совет по эвакуации принял решение о немедленной эвакуации населения Москвы и Ленинграда. Сотрудники государственных органов, посольств, а также ведущих учреждений культуры Москвы, в том числе Большого театра, были вывезены в Куйбышев. К концу июня Совет по эвакуации отправил на восток тысячи работников промышленных наркоматов, ученых, врачей и деятелей культуры, уехавших со своими учреждениями[185]. В июле была эвакуирована из Москвы Академия наук, за ней последовали наркоматы обороны и военно-морского флота, московские научные и медицинские институты, Государственный гидрологический институт и Главная геофизическая обсерватория в Ленинграде, советское информбюро ТАСС, театры и другие учреждения[186]. В порядке «уплотнения» эвакуируемых временно вселяли к местным жителям, поэтому ощущался острый дефицит жилплощади, доставлявший немало неудобств как гостям, так и хозяевам[187]. Хотя эвакуированные из Москвы и Ленинграда сохраняли все привилегии, связанные с продовольственными нормами, по меньшей мере один желчный академик отказался уезжать вместе с Академией наук, заявив, что лучше погибнуть от фашистских бомб, чем умирать медленной смертью в Казани[188].

В течение трех недель с начала войны из Москвы, Ленинграда и прифронтовых зон было эвакуировано почти 1,8 миллиона человек. Более 80 % из 900 000 эвакуированных из Москвы и 341 000 из Ленинграда к середине июля составляли дети[189]. Ленинградские заводы по-прежнему в ускоренном темпе производили оружие, поэтому детей заводских рабочих часто отправляли отдельными группами – родители должны были присоединиться к ним позднее[190]. Эвакуировали из обеих столиц и другие уязвимые группы, в том числе около 2000 пациентов и сотрудников ленинградских психиатрических клиник. Ради предосторожности 12 августа вывезли и хищных зверей из Московского зоопарка[191].

Повсюду эвакуация была сопряжена с риском и смертельной опасностью. В Шостке, городе в Сумской области на северо-востоке Украины, эвакуация происходила менее чем за неделю до 27 августа, когда город заняли немцы. Люди толпились на станции, но при отходе последних поездов немцы начали бомбить железнодорожные пути. Сотни людей были убиты или ранены, выжившие бросились врассыпную с места аварии. Некоторые добежали до ближайших сел, другие продолжали пешком идти на восток. Немцы бомбили и станцию. Группа рабочих с семьями, ожидавшая в проулке рядом со складом боеприпасов, в ужасе с криком разбежалась, когда немцы начали бомбить склад, что привело к масштабным взрывам. В конце концов местной администрации и железнодорожным работникам удалось положить конец панике и посадить всю группу на поезд[192].

К концу декабря наступление немцев на Южном фронте замедлилось, а на Северном и Центральном приостановилось. Большинство ключевых предприятий и миллионы людей были эвакуированы. Обращения наркоматов в Совет по эвакуации с просьбой предоставить вагоны стали единичными. Совет по эвакуации направил усилия на спасение умирающих от голода ленинградцев, снаряжая за ними особые эшелоны. В середине декабря из темного, замерзшего города по льду Ладожского озера на телегах вывезли 10 000 работников текстильной фабрики, отправив их затем поездом в Бабаево, расположенное в 240 километрах к юго-востоку от Ленинграда. Совет по эвакуации телеграфировал своему уполномоченному в Бабаево: «Срочно сообщите, сколько и куда (на какие заводы) взрослых рабочих и учеников ремесленных училищ и школ ФЗО направлено из Ленинграда за период Вашей работы тчк В дальнейшем такие сообщения делайте каждую декаду тчк Рабочих текстильных предприятий из Ленинграда направляйте в Ивановскую область тчк»[193]. За несколькими короткими фразами на самом деле стояли события многих месяцев. В Иванове работников будут выхаживать, чтобы восстановить их подорванное здоровье; большинство поправится и вернется к работе для фронта. Эвакуация и трудовая мобилизация военных лет приведут к значительному приросту трудовых ресурсов на Урале, в Поволжье, Западной Сибири, Казахстане и Центральной Азии – для победы эвакуированные рабочие значили не меньше, чем спасенные ими машины[194].

Помимо эвакуированных и беженцев, на восток отправляли социальные и национальные группы, заподозренные государством в склонности к коллаборационизму и подвергшиеся массовой депортации. В 1937–1938 годах среди некоторых из этих групп происходили массовые аресты и расстрелы. Многие коммунисты бежали от репрессий у себя на родине, но в СССР их ждал расстрел по обвинению в «шпионаже». С 1939 года государство развернуло новую кампанию арестов, направленную против «неблагонадежных элементов» с недавно присоединенных территорий Восточной Польши (переименованной в Западную Украину) и стран Прибалтики. Около 383 000 людей разных национальностей с этих территорий были отправлены в «спецпоселения», куда ранее, в начале 1930‐х годов, ссылали кулаков и всех, кто противился коллективизации[195]. Когда Советский Союз установил дипломатические отношения с польским правительством в изгнании, находившимся в Лондоне, арестованные прежде поляки были амнистированы и получили статус «польских граждан».

После вторжения Германии в тылу началась новая волна «профилактических чисток». После Октябрьской революции советское руководство создало Автономную Социалистическую Советскую Республику Немцев Поволжья, где проживали в основном этнические немцы – крестьяне, чьи предки поселились на этой территории еще в XVIII веке. Опасаясь, что советские граждане немецкого происхождения будут сотрудничать с фашистами, с августа по октябрь советское руководство издало ряд постановлений о депортации около 800 000 этнических немцев в Казахстан и Сибирь, где они превратились в спецпоселенцев. В конце ноября 1941 года НКВД провел массовую проверку населения Москвы и выявил около 7400 «антисоветских и социально опасных элементов», известив Совет по эвакуации, что этих людей следует немедленно эвакуировать, чтобы «очистить» город. Большинство из них составляли те, кто проживал в столице без работы или прописки, включая многих беженцев, осевших в эвакопунктах, потому что больше им было некуда идти. В декабре Совет по эвакуации распорядился об отправке таких беженцев, преступников, бродяг и других людей без прописки в Мордовскую АССР и Горьковскую область, где они должны были получить крышу над головой и работу[196]. В отличие от массовых высылок 1937–1938 годов, за которыми следовали заключение или расстрел, группы, депортированные из Москвы в 1941 году, отправляли на работу, как миллионы других эвакуированных и беженцев. Категория «бродяг», в начале 1930‐х годов используемая государством для контроля над перемещением населения в города, а в 1937–1938 годах – в ходе массовых репрессий, утратила смысл в ситуации, когда в подвешенном состоянии оказалось множество бездомных людей.

Москва: эвакуация в двадцать четыре часа

В начале октября немцы приступили к операции «Тайфун» – стратегическому наступлению, целью которого было взятие Москвы. Советское командование окружило город несколькими линиями тщательно возведенных укреплений, но при приближении немцев ГКО 10 октября принял решение эвакуировать металлургическую и оборонную промышленность, и партийные активисты проводили собрания, готовя рабочих к эвакуации. В Москве объявили военное положение[197]. Положение продолжало ухудшаться, и менее чем через неделю советское руководство приняло экстренное решение об эвакуации населения, заводов, правительственных, общественных учреждений и учреждений культуры в двадцать четыре часа. Днем 16 октября Н. Ф. Дубровина и Г. В. Ковалева, заместителей наркома путей сообщения, вызвали в Кремль. Когда они вошли в приемную, Дубровин заметил, что в ней собрались наркомы, руководители различных организаций и ведомств. Все сидели молча, размышляя о высокой вероятности взятия Москвы немцами. Сталин, Вознесенский, Шверник, Косыгин, Микоян и Ворошилов, руководившие страной в военные годы, не говоря ни слова, вышли в боковую дверь, предоставив Молотову выступать перед собравшимися. Молотов говорил прямо, и его инструкции были лаконичны. Положение тяжелое: враг на подступах к столице. Присутствующим руководителям предстоит организовать эвакуацию своих учреждений, которая начнется незамедлительно и будет продолжаться всю ночь. Все документы необходимо уничтожить. Каждый наркомат оставит одного заместителя наркома и небольшое количество сотрудников, чтобы поддерживать контакт с эвакуированными предприятиями[198]. По словам Дубровина, утверждалось, что Москву не сдадут, но, чтобы избежать жертв, бо́льшую часть населения необходимо эвакуировать. В следующие полчаса Косыгин лично обсудил с каждым руководителем место и время отправки, а также пункт назначения его предприятия, организации или учреждения. Было выработано расписание поездов. Как вспоминал тот же Дубровин, к 9 часам утра 17 октября из Москвы планировали вывезти всё и вся[199]