9.
Саня завел два будильника – он где-то слыхал, что так легче просыпаться. Сначала звонит первый, ты смотришь на часы и радуешься дополнительному часу сна. На втором нужно обязательно вставать. Жаль, не нашлось третьего, но тут надо меру знать, потому что несложно перепутать последний будильник с предпоследним.
Он решил полежать в полудреме с закрытыми глазами. Важно соблюдать осторожность, иначе легко утратить чувство времени и снова заснуть. Случалось и такое.
Бабушка уже проснулась и тарахтела посудой на кухне, будто вовсе не ложилась. По ночам ей не спится, кости ноют, поэтому она бродит по квартире и ищет себе занятие. Слышит она плоховато, и ей кажется, что она жарит котлеты тихо. Но это далеко от правды, и Саня часто просыпался от шума без всяких будильников. Часам к девяти утра кости успокаиваются, и она дремлет в одиночестве.
Когда бабушка суетится по хозяйству, спать совсем не хочется. Пока что-то делают по дому, не покидает мысль, что кощунственно отсыпаться, в то время как кто-то трудится. Саня понял, что лежит без удовольствия, и выполз из кровати. До зажигания солнца оставалось двадцать минут.
– Проснулся? – в комнату зашла бабушка. – Не разбудила?
– Нормально, – отмахнулся он, – все равно пора вставать.
Наскоро умылся, символически окропив лицо из таза с запасом воды на случай очередного отключения и вытерся полотенцем.
В кресле-кровати спала Лера, спрятав кулачки под подушку и укрывшись с головой. Саня рывком смахнул одеяло.
– М-м-м, – недовольно промычала она, пытаясь вернуть одеяло на место, но он не сдавался.
– Просыпайся.
– Не хочу, – пробубнила Лера, не открывая глаз. – Спать хочу.
– А садик?
– Дома останусь. С бабушкой.
– Не останешься, у бабушки и без тебя дел хватает. Пойдем, из-за тебя на работу опоздаю, – он прибегнул к самому вескому аргументу.
– Ты тоже можешь не ходить, – разрешила она. – Вместе дома останемся.
– Ну уж нет!
Он перекинул Леру через плечо и потащил на горшок. Она для виду посопротивлялась, но рефлекс сработал – зажурчало.
– Умываться, – скомандовал Саня.
Она с недовольным видом прошагала в ванную, словно делала большое одолжение, за которое полагается компенсация в одно мороженое и две больших конфеты. Донесся плеск, потом последовала тишина – Лера с закрытыми глазами тщательно вытирала полотенцем сухое лицо, которое забыла помыть. Пришлось умывать ее повторно, несмотря на яростные возмущения.
Далее перешли к самому сложному – переодеванию. Лера воевала с горой из колготок и трусов, но упорно проигрывала битву, засыпая через секунду после очередного крика «Лера! Не спать!»
В конце концов, Саня увидел, что, если дело пойдет и дальше в том же темпе, он без шуток опоздает на работу. Он взял ситуацию под личный контроль, и вскоре Лера напоминала многослойную капусту.
– Неудобно. У меня щиплет и колет.
– Где?
– Везде.
– Так не бывает, чтобы везде и щипало, и кололо, – возразил Саня. – Иди обуваться.
– Есть хочу.
– В садике поешь.
– Не хочу в садике. Сейчас хочу, – заупиралась она.
Он нашел полузасохший кусок хлеба. Она схватила варежкой, откусила два раза и недовольно скривилась.
– Не хочу. Хочу зайца.
Саня бросился искать игрушку, без которой Лера из дому не выходила. Заяц нашелся за спинкой кровати.
Пока Лера в полной боевой готовности сидела в коридоре на стуле, Саня впопыхах оделся сам. Наконец, вышли на улицу. Солнце зажглось и ярко отражалось от свежевыпавшего снега. Лера прищурилась.
– У меня глаза болят от солнца, – сказала она, застряв на пороге.
– Тогда закрой их, а я тебя поведу, – предложил Саня. – Я вместо тебя смотреть буду.
– Не хочу, чтобы ты вместо меня смотрел, я же так ничего не увижу.
– Ты определись как-нибудь.
Лера обреченно шагнула в сугроб. Они вышли на дорогу и побрели к детскому садику по наезженной автомобилями колее. За ночь выпал снег и засыпал натоптанные тропинки. Хотя по календарю зима закончилась, она не сдавалась. Самое неприятное, что снег растает, а у Сани толком и обуви подходящей нет, чтобы ходить по воде, не промочив ног. Подошвы по сто раз клееные-переклеенные. У Леры хотя бы ярко-желтые резиновые сапоги есть. Она их обожает – ее хлебом не корми, дай по лужам поскакать.
– Сколько надо ходить в садик до выходного? – спросила она.
– Пять дней. Вместе с сегодняшним.
– Так долго, – опять вздохнула она. – Я думала, меньше.
– Сегодня понедельник! Выходной вчера был!
– Теперь всегда так будет? – расстроилась Лера. – Пять дней подряд в садик ходить?!
– Да, до пенсии,
– Тогда хочу на пенсию.
– Туда таких маленьких не берут. И тех, кто букву эр не выговаривает, тоже.
Лера обиделась, надулась и до самого садика шла, не проронив ни звука. Наконец, перестала дуться и спросила:
– Ты меня вечером заберешь?
– Буду на работе допоздна, не успею. За тобой бабушка придет.
– Не хочу, – надулась она по второму кругу.
– Лера! Хоть немножко помолчи, пожалуйста!
Она обиделась окончательно и молчала до самой детсадовской калитки.
– Папа с мамой насовсем умерли? – спросила она, когда Саня снимал с нее сапоги.
– Да, – сказал он, не поднимая глаз, – насовсем.
– Жалко, я им такую красивую открытку на новый год нарисовала.
Он промолчал.
Отец всю сознательную жизнь мечтал купить автомобиль и копил на него годами, откладывая с каждой получки. Машины еще не существовало, но он ежеквартально покупал журнал «Автолюбитель» и читал вечерами, представляя, что когда-то советы из рубрики «Письма наших читателей» станут актуальными и для него. Отец записался на водительские курсы, сдал экзамены и получил права, чтобы быть полностью подготовленным к появлению в их жизни автомобиля.
Настал тот час, когда накоплений хватало на машину, но поехать за ней решили в областной центр – выбор шире и цены ниже. Рассчитывали туда добраться на автобусе, а назад пригнать транспорт своим ходом.
На сотом километре после выезда из центра на свежеприобретенном автомобиле отец не справился с управлением при повышенной туманности, и они с матерью на всей скорости врезались в грузовик-длинномер. Смерть наступила до приезда «скорой».
– Забери меня вечером, – снова заканючила Лера, пока Саня последовательно снимал с нее верхние слои одежды и развешивал на крючках в шкафчике с табличкой «Адуева Лера».
– Не могу обещать, работы невпроворот.
– Без работы никак?
– Никак. Нужно деньги зарабатывать, чтобы еду покупать, обувь, куклы…
Последний аргумент ее убедил. Она поцеловала Саню в щеку и нахмурилась.
– От тебя опять дымом пахнет!
– Со следующей недели брошу курить, – пообещал он.
Лера ускакала в группу, таща за уши игрушечного зайца.
10.
За два дня согласовали состав группы по увеличению добычи краенита и оформили приказ по НИИ. По графику новобранцы к работе приступали со следующей недели. Самойлов обрадовался, что его людей не тронули, и на радостях делился первыми результатами исследований по краениту.
– Интересная штука, – говорил он, сидя в тесном кабинете Тальберга с кружкой дешевого чая, предназначенного исключительно для гостей. – Когда мы раньше исследовали Край на месте, ничего не получалось. Брали кислоты, щелочи, растворители, обрабатывали – все впустую! Однажды появились пузыри, мы обрадовались, думали, реакция пошла, приготовились шампанское распивать и друг другу премии выписывать…
Самойлов сделал глоток и скривился. По поводу чая ничего не сказал, но больше к нему не притронулся.
– Место реакции очистили, но изменений не выявили. Такая же гладкая и чистая поверхность. Вообще стерильно, под микроскопом смотрели. Получается, реакции не было.
– Постой, – спохватился Тальберг, озаренный внезапной мыслью. – Когда мы краенит вырезаем, стена через час полностью восстанавливается. Но мы изрядные куски режем, поэтому восстановление идет дольше, а у вас повреждения пустяковые – пока вы Край очищали, он уже регенерировал.
– Точно! – Самойлов отодвинул от себя кружку. – Дима, ты гений! Нужно в записях поискать, чем в тот раз обрабатывали.
– Подозреваю, когда краенит отделяется от Края, у него пропадает восстановительная способность, – предположил Тальберг.
– Знаешь, – задумался Самойлов, – с теоретической точки зрения, это замечательно и позволит разобраться с химическими свойствами краенита. Но с практической стороны, ухудшается применимость материала из-за большей уязвимости.
Тальбергу неожиданно захотелось, чтобы эксперименты провалились, а материал признали непригодным для оборонки по причине ненадежности и напрочь забросили. Ревность? Раньше он считал краенит персональной гордостью, чем-то родным, на что прочие смотрели с опаской, а теперь самойловы топят его в своих пробирках с кислотами и щелочами.
– Засиделся я у тебя, – Самойлову не терпелось вернуться в лабораторию и возобновить эксперименты.
– Мне тоже работать надо. Кольцов поставил задачу – увеличить глубину реза. Второй день сижу, не знаю, с какого конца браться.
– Слушай, – Самойлов остановился с поднятым пальцем. – У Харламова в оптической лаборатории прошлой весной представили безлинзовый концентратор на электромагнитных полях. Думаю, через Кольцова легко заполучишь, тем более, у них их несколько.
Тальберг понял, идея хорошая и может сработать.
– А чай у тебя паршивый, – напоследок бросил Самойлов. – Я зеленый люблю.
Тальберг не стал откладывать в долгий ящик и тут же позвонил Кольцову, который, видимо, прямо в эту минуту обедал дома. Он часто ездил в обеденный перерыв домой.
– Чего тебе? – спросил жующий голос в трубке. – До конца обеда подождать не мог?
– Мог, наверное. Попозже перезвоню.
– Ладно, уже испортил аппетит. Валяй, что у тебя стряслось, – смилостивился Кольцов.
Тальберг рассказал про оптический концентратор. Директор пообещал посодействовать.
Через полчаса пришел угрюмый Харламов, без единого слова сунул маленький, но поразительно тяжелый картонный коробок и даже не заставил нигде расписаться. Тальберг прочитал выписанные на боку синей ручкой цифры диапазона энергий с коэффициентами концентраций и остался доволен.
Оптический концентратор представлял собой маленький пластиковый цилиндр с боковыми креплениями, через которые выходили провода питания и регулировки. Инструкций Харламов не оставил, а при воспоминании его недовольного лица желание что-либо у него спрашивать пропадало начисто.
Тальберг перебрал пальцами контакты, пытаясь догадаться об их предназначении. Главное, не подать питание вместо регулирующего напряжения – электроника сгорит безвозвратно. К счастью, на клеммах стояли отметки с указанием вольтажа, и задача показалась посильной.
Вернулся с обеда Саня и сразу же потянулся к коробку:
– Что это?
– Безлинзовый оптический концентратор на электромагнитных полях.
– Харламовский? – спросил Саня к досаде Тальберга, в очередной раз убедившегося в своей хронической неосведомленности касательно происходящего в институте.
– Харламовский.
– Сам отдал? – удивился Саня.
– Через Кольцова. Мы же нынче в приоритете.
Идея использования концентратора была одновременно гениальна и проста. Он позволял без увеличения энергетических затрат сделать луч установки тоньше, при этом площадь пятна уменьшалась, и снижались потери на единицу глубины реза. Чтобы добиться двукратного прироста по глубине, нужно было уменьшить диаметр луча всего в полтора раза. На установке стояла сходная система, сделанная Тальбергом самостоятельно, но получить луч тоньше полутора миллиметра он не смог, сколько не бился, а с харламовским концентратором появлялась надежда на резкий скачок производительности без дополнительных исследований и разработок.
– Сможешь подключить?
Саня покрутил провода:
– Элементарно. Блок питания стандартный, регулятор найдем, на крайний случай, откуда-нибудь открутим.
– Подключай, а я пойду покурю. У тебя сигаретка есть?
– Вы же не курите!
– Захотелось, – признался Тальберг. – Последний раз в десятом классе было. Нас тогда еще географичка гоняла.
Он вышел в коридор и вспомнил, что курить полагается у форточки в туалете. Под потолком шумела система вентиляции, образующая единую сеть по всему институту, но подвели ее только к вытяжным шкафам, каковых в лаборатории Тальберга насчитывалось два, ни один из которых не включался за ненадобностью.
Он не захотел идти в туалет и решил пока воздержаться от перекура, поэтому спрятал взятую у Сани сигарету в нагрудный карман и, убрав руки за спину, пошел прогулочным шагом к окну в конце коридора, по пути представляя, как завтра огорошит Кольцова досрочным выполнением задания.
– Дмитрий Борисович!
Тальберг вздрогнул.
Рядом стоял стеклодув Михалыч с небольшой сумкой. Он давно мог отдыхать на пенсии, но продолжал ходить на работу, удовлетворяясь символической оплатой. Из-за низкого, почти карликового роста он глядел на всех снизу вверх, щурясь на правый глаз, в то время как левый сильно косил, и Тальберг затруднялся определить, куда Михалыч смотрит.
По институту ходили шутки, что стеклодуву однажды открылась великая тайна Края, и с тех пор у него шарики не совпадают с роликами. Шутки-шутками, но странностей у Михалыча хватало. Порой никто не понимал, что он говорит, а изъяснялся он исключительно короткими репликами из двух или трех слов. Иногда он останавливался посреди улицы и мог простоять час, размахивая руками и мешая прохожим. Порой одиноко бродил по коридорам института и рисовал мелом черточки у каждой двери, а у некоторых – даже две. Тальберг испытывал неловкость при общении с ним, старался ограничиться приветствием и проскочить мимо. Он, грешным делом, подозревал, что стеклодув надышался ядовитыми испарениями, выдувая очередную реторту. Самойлов однажды назвал Михалыча безумным стекольщиком. Технически это было неверно, но прижилось в институте.
А еще Тальберг знал, что Михалыч в свободное от работы время делает наливки и настойки, пользующиеся известной популярностью как среди рядовых сотрудников, так и руководства НИИ, и лично видал у Кольцова в минибаре пластиковую бутылку с надписью фломастером «Мих.» и пририсованными пятью звездочками для юмора. В бутылке отсутствовала треть.
Тальберг пить не любил и к спиртному испытывал полное равнодушие, разве что на праздники выпивал бокал белого вина, не оказывавшего при его весе никакого эффекта. Кроме того, настойки Михалыча отличались яркой цветовой палитрой, включающей странные неаппетитные цвета – зеленый, синий или желтый. Возможно, причина крылась в дальтонизме стеклодува, но оставалось загадкой, как он на практике добивается таких расцветок. Состав держался в секрете.
– Заказ принес, – Михалыч потряс звенящей сумкой. Надо признать, работу он выполнял качественно.
Тальберг вспомнил, что две недели назад и впрямь размещал небольшой заказик на реторты, желая поэкспериментировать с краенитом. Когда материалом занялся Самойлов и шансы обнаружить что-то самостоятельно раньше химиков упали до нуля, экспериментаторский зуд пропал на корню.
Он потянулся за сумкой.
– Расписаться, – потребовал Михалыч.
Тальберг с трудом отыскал в кармане ручку и поставил роспись в накладной. Михалыч отдал склянки, скалясь редкими зубами:
– Белые уши! – и изобразил двумя скрюченными пальцами зайца.
Тальберг вернулся в лабораторию и швырнул на полку сумку, отозвавшуюся обиженным звоном. Саня сидел у паяльной станции и сажал на плату резисторный регулятор, тыча паяльником в оранжевую канифоль.
– Через полчаса будет готово, – объявил он, не оглядываясь.
Подходящего блока питания не нашлось, и пришлось перепаивать старый, поэтому подготовка концентратора заняла несколько больше времени, чем предполагалось изначально.
Наконец, худо-бедно закрепили чудо-агрегат на временном штативе. Защитный кожух сняли, иначе новый блок не влезал. Так как установка и концентратор стояли независимо, нельзя было передвигать луч с помощью маховиков.
– Проверим принципиальную работоспособность, с красивостью и функциональностью разберемся позже, – решил Тальберг.
Саня достал из холодильника пригоршню кусочков поглощающего тепло краенита, из-за которого даже выключенный холодильник продолжал холодить.
Тальберг выбрал кусочек поменьше, в полсантиметра толщиной и закрепил на траектории луча.
– Сначала протестируем, работает ли оно.
Тальберг включил установку в штатном режиме. В краените появилось отверстие, через которое проглядывала стена напротив.
– Замечательно! Момент истины.
Саня перекрепил тестовый образец повыше. Тальберг подал питание на оптический концентратор. На корпусе загорелся зеленый индикатор, но ни звуков, ни вибрации, подсказывающих, что эта штуковина включилась, не последовало.
Не происходило ровным счетом ничего.
– Регулятор, – подсказал Саня.
– Точно!
Тальберг покрутил ручку. Сначала медленно, затем быстрее. Дошел до крайнего положения, соответствующего максимальному уровню концентрации. Тишина и спокойствие. Повращал в обе стороны на случай, если что-то заело.
Кусочек краенита, зажатый в штативе, не реагировал на манипуляции.
– Сломалось? – предположил Саня.
Тальберг решил проверить, работает ли установка в принципе. Взял кусок газеты, в который Лизка завернула завтрак, и поднес к краениту. Бумага ярко вспыхнула и мгновенно сгорела. Он едва успел убрать руку, чтобы не обжечься.
Помещение заполнил запах гари. Саня пошел открывать форточку.
– Ничего не понимаю, – почесал затылок Тальберг.
Установка гудела, концентратор подмигивал зеленым диодом, но с краенитом решительно ничего не происходило.
– Хороший был план, – расстроился Саня.
– М-да… – огорченный Тальберг выключил оборудование.
Остаток дня он просидел, раскачиваясь и силясь отгадать, почему это чудо инженерной мысли отказалось работать. Хотел наведаться к Харламову, но вспомнил, с каким мрачным видом тот передавал концентратор, и передумал.
– Я пошел! – прокричал Саня из лаборатории. – Уже опаздываю!
– До завтра. Я еще посижу.
Хлопнула дверь.
Тальберг продолжил сидеть, уставившись в стену. Ничего не придумав, он обратился к схемам и справочникам. От безысходности откопал в куче хлама пыльную презентационную брошюрку по оптическим концентраторам и тоже полистал, но ожидаемо ничего полезного не нашел – не для того брошюрки пишутся. Погасло солнце, Тальберг включил свет и продолжил медитировать, уставившись невидящим взором на прошлогодний календарь.
В задумчивости схватил кружку с чаем, оставшимся от Самойлова, и машинально сделал глоток.
– Тьфу! Гадость какая!
Пошел к умывальнику, вылил чай в раковину и принялся мыть кружку. В результате ремонта на кране перепутались цвета на вентилях, поэтому Тальберг регулярно промахивался и включал холодную воду вместо горячей. В этот раз произошло то же самое. Он повернул красный водопроводный кран, но вода пошла ледяная.
Он не выдержал, взял отвертку и переставил вентили.
– Давно мог сделать, – подумал он и замер от пришедшей мысли. – А что если…
Забытая чашка осталась возле умывальника. Он поменял местами полярность на питании оптического концентратора.
– Попробуем снова. Если и сейчас не получится, не знаю, что и делать.
Установка заработала. На краените появилось маленькое отверстие, куда меньшего диаметра, чем первое, полученное в штатном режиме.
– Ай да Тальберг, ай да сукин сын!
Настроение резко улучшилось. Хотелось петь и танцевать, но ни со слухом и ни с хореографией не ладилось, поэтому он ограничился пятикратным повторением «Ай да сукин сын!», выключил установку и вынул из штатива кусок краенита с двумя отверстиями.
Итак, они перепутали полярность питания и вместо фокусирования луча концентратор… рассеивал? Но куда-то же энергия шла, какое-то воздействие осуществлялось. Тогда почему они ничего не заметили?
Он покрутил краенит, присмотрелся повнимательнее. Внешний вид не изменился, но на ощупь ощущения отличались. Не с первой попытки понял, но через мгновение дошло: кусок стал теплым и шершавым.
– Интересно…
У Тальберга появилась гипотеза. Он бросил опытный образец на кусок доски, лежавший на лабораторном верстаке, взял гвоздь и одним ударом молотка загнал в краенит по самую шляпку. Вот и ответ: в результате облучения по большой площади краенит потерял прочность по всему объему.
Плоскогубцами выдернул гвоздь. Отверстий стало три, и расположились они в ряд с шагом в сантиметр.
Ему пришла безумная мысль. Если с помощью облучения они лишили краенит экзотических свойств, значит можно… Тальберг не сдержался и лизнул кусок, воображая, как забавно, должно быть, он выглядит со стороны.
Вкус показался сладковатым без специфических оттенков, будто несладкий сахар. Он прислушался к внутренним ощущениям, но ничего нового или необычного не почувствовал.
– На сегодня хватит, – он бросил краенит в кучку к остальным кускам, надеясь, что тот не ядовит.
Повесил халат в шкаф, натянул куртку, проверил, выключены ли электроприборы. На секунду замешкался, нащупывая по карманам ключи, погасил свет и прикрыл дверь, но запереть на замок не успел, краем глаза заметив, как в лаборатории мелькнул синий огонек.
На верстаке лежал образец, который они мучили половину дня, и светился мягким голубым светом. Он взял его, поднес к глазам, чтобы рассмотреть получше, но свечение тут же пропало. Положил на место, свечение вернулось. Снова взял, снова погасло.
Кажется, очередная загадка.
Тальберг почувствовал, что с него достаточно тайн и вопросов. Он прицепил краенит за одно из отверстий на связку ключей и ушел домой.
11.
Конь и Саня дружили с пятого класса. Сейчас виделись не в пример реже, но время от времени собирались, чтобы культурно отметить важное событие.
И такое событие настало – Виталик Конев пригласил на день рождения. Договорились встретиться в семь вечера возле маленького круглосуточного магазинчика на углу. Саня пришел первым и стоял у входа, переживая, чтобы не опоздали Лева и Митька Однорогов с общим подарком, купленным вскладчину.
Волновался зря, собрались быстро. Вскоре и Конь подкатил с подругой – Леськой Зайцевой, не выходившей из дому без маленького черного рюкзака с черепом на цепочке. Саня сперва постоянно пялился на огромные «тоннели» в ее ушах, магнитом притягивавшие взгляд, а потом привык и перестал замечать.
Конь пришел в ослепительно белых кроссовках, выделявшихся на контрасте с остальной одеждой в черных тонах, за исключением яркого светлого шарфа.
– Леськин подарок, – пояснил Виталик, – она говорит, шарф должен под туфли подходить.
Надо признать, ему чрезвычайно шло. Саня немного позавидовал, но кроссовки никогда бы носить не стал – в них сильно потели ноги.
Зашли в магазин и разбрелись вдоль полок в раздумьях, что бы такое прикупить. Лева взял вафельный торт.
– Фигня, – сказал Митька Однорогов. – Большая конфета.
– Сам ты фигня, – обиделся Лева. – Зато держать удобно без всяких тарелок.
Купили небольшой бисквитный торт с шоколадной глазурью и вишнями. Сладкого никто не хотел, но день рождения без торта – моветон. Саня на полке с мелочевкой нашел маленькую праздничную свечу.
Митька схватил коньяк.
– Дорого, – поморщился Лева, – и гадость редкостная.
– Сам ты гадость, – обиделся Митька Однорогов.
В конце концов, Конь выбрал две бутылки сладкого десертного вина:
– Вы знаете, как оно хорошо идет в прохладную погоду? Лучше любого коньяка!
Возражать не стали, хотя Саня вино не любил, особенно сухое. От него случалась изжога.
Напоследок на кассе захватили комплект бумажных тарелок с пластиковыми ложками и пачку одноразовых стаканчиков. На выходе из магазина долго стояли и чесали затылки, куда бы пойти, чтобы употребить. В разгар раздумий Саня вспомнил:
– А подарок?
Лева раскрыл пакет, Митька Однорогов вынул из него новенький мяч, перевязанный золотистой лентой с бантиком, и пластиковый сувенирный кубок «Лучшему другу» и протянул Коню.
– Поздравляем от нас всех!
При выборе подарка руководствовались тем, что Конев с детства играл в футбол, пропуская уроки, и с трудом закончил школу, не интересуясь ничем, кроме физкультуры. Он числился в местной команде, но хвастал летним переводом в высшую лигу – якобы дядя, живущий в столице, обещал замолвить слово. Саня к футболу относился с равнодушием и не понимал, в чем интерес наблюдать, как потные мужики за аномально большие деньги бегают с шариком по полю.
По этому поводу он разработал теорию, а точнее две. Во-первых, спорт замечательно заменял гладиаторские бои – суть та же, но гуманнее, трупов меньше. А во-вторых, когда человек ничего не добился и похвалиться ему в жизни нечем, он начинает гордиться чужими достижениями – например, победой футбольной сборной своей страны, культурой, историей, в общем, всем тем, в чем нет ни капли его заслуги. Есть, конечно, очень небольшое количество людей, интересующихся непосредственно футболом, а не шумом вокруг него.
Конь под единогласное одобрение предложил пойти в парк и, пока они брели по улице, подкалывая друг друга шуточками, погасло солнце и включились фонари. Едва вечером темнело, как становилось холодно, поэтому в пустынном парке из живых существ были лишь коты и собаки. Изредка кто-то проходил по центральной аллее, сокращая путь.
Выбрали скамейку на одном из «аппендиксов», чтобы никто не потревожил. Рядом стоял одинокий фонарь и создавал необходимый праздничный настрой, который только может быть ночью в пустом весеннем парке. Составлявшие сидение доски отсутствовали, и Конь уселся на спинку скамейки.
Саня зажег свечку и воткнул в торт. Виталик, не вставая, загадал желание и задул огонек под нестройное хоровое пение.
– Кто разрежет? – спросил Саня.
Вызвалась Олеся, и тут они вспомнили, что нет ножа.
– Пластиковой вилкой, – предложил Митька Однорогов.
– Фигня, – возразил Лева. – Ложкой на порядок удобнее.
Манипулируя гнущимися вилкой и ложкой, разделили многострадальный торт на части, при этом кусок, доставшийся Коню, оказался раза в два больше остальных.
– Потому что Конь – именинник? – поинтересовался Лева.
– Это потому, что я торт не ем, – пояснила Олеся.
– Фигуру блюдешь?
– Не твое левячье дело.
Разложили бисквит по тарелкам и приступили к праздничной трапезе. Бумажная посуда гнулась на весу, чем сильно усложняла задачу. У Митьки Однорогова половина куска упала на землю, и он по этому поводу расстроился, потому что вымазал кремом парадные штаны, надеваемые только по особым случаям. Саня не сомневался, что Однорогов будет жениться в этих же штанах. Хотя с такой фамилией, наверное, лучше вообще не жениться.
Открыли бутылку и стали пить из горла, включая Олесю. Одноразовые стаканы не пригодились, только зря покупали. Конь не соврал – в холодную погоду десертное вино идет хорошо.
– Тут где-то качели есть, – вспомнила Олеся, распивавшая наравне со всеми, но не закусывавшая. Ей стало веселее всех, и она полезла через кусты искать в темноте качели.
– Не заблудись, – бросил Конь ей вслед. – Если нападет маньяк, кричи.
С того края, куда ушла Леська, раздался ритмичный скрип.
– Нашла, – удовлетворенно отметил Конь и открыл вторую бутылку.
Саня слизывал крем, пил вино и ничего не говорил. Он и без разговоров получал удовольствие, несмотря на соскальзывающий с тарелки торт и замерзающие ноги.
– Давайте куда-нибудь рванем! – предложил Лева.
– Спать? – съехидничал Митька Однорогов.
«Кстати, подумал Саня, а почему мы Митьку всегда по имени-фамилии называем?»
– Да, нет, – скривился Лева. – Вы не поняли. Я имел в виду взять летом отпуск, собраться и рвануть куда подальше…
– На природу?
– Мелко. В другую страну.
Саня подумал, что с его зарплатой только по другим странам и ездить. Да и кто будет с сестрой сидеть и за бабушкой присматривать? Конечно, Лера на путешествие согласилась бы с радостью – она на поезде любит кататься и по зоопаркам с удовольствием походила бы.
Вторая бутылка подбиралась к середине. Когда в затылке зашумело и разогрелась кровь, Лева вытащил из сумки мяч, развязал бантик и предложил:
– Обновим?
Конь отказался, он на тренировке набегался. Саня тоже не захотел играть. На скамейке сиделось так уютно, что не хватало сил и воли пошевелиться. Не хотелось портить момент.
Лева с Митькой Однороговым, распасовывая новый мяч, побежали трусцой на центральную аллею.
– Слышь, – Саня боролся с неловкостью. – Не займешь до получки? Финансы поют романсы. На работе обещали премию дать и зарплату повысить, но когда это будет. Верну обязательно, ты же знаешь.
Конь сделал большой глоток из бутылки.
– Не, не могу. У нас с Леськой на следующей неделе год, как встречаемся, я ей на подарок собираю.
– Понятно, – расстроился Саня, жалея, что затеял этот разговор.
Еще полбутылки выпили молча, слушая скрип качелей. «Не стошнит ее, столько качаться», – подумал Саня.
– Есть предложение, как поправить финансовое положение, – неожиданно сказал Конь. – По новостям треплются, что вы какой-то краенит делаете.
– Да. Но не делаем, а из Края вырезаем.
– Пофигу, – отмахнулся Конь. – Если бы ты достал немного этого краенита, я бы помог толкнуть. Я нужных людей знаю, они за такую штуку неплохо заплатят, им много не надо.
– Вряд ли мне его дадут, – усомнился Саня.
– Не проси. Так возьми.
Украсть краенит? Саня задумался. С одной стороны, на исчезновение маленького кусочка внимания, скорее всего, не обратят. От института не убудет, а Тальберг, если и заметит пропажу, не сдаст, хотя и очень рассердится, так что риски минимальны. Но воровать не хотелось, он потом будет себя пилить и мучиться угрызением совести. Да и непонятно, куда эти куски уйдут и где всплывут. Если Кольцов узнает, что объект исследования непостижимым образом оказался за пределами института, тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы вычислить, кто вынес добро из НИИ, нарушив режим секретности. И по головке не погладят.
– Зачем кому-то нужен краенит? – спросил Саня. – С ним же ничего сделать нельзя.
– Зачем кому-то нужно золото? – ответил Конь вопросом на вопрос. – Штука бесполезная, но при этом страшно дорогая. Я Леське цепочку хочу купить, ты бы видел ценник! Сам в шоке.
Саня не успел даже ничего подумать, как увидел, что к ним бегут Лева с Митькой Однороговым.
– Сматываемся! – прокричали они на ходу, хватая на лету сумки.
Конь без лишних вопросов вскочил и побежал в заросли, держа недопитую бутылку. Саня, чуть замешкавшись, ринулся за ними, едва не споткнувшись о скамейку.
В паре десятков метров за кустами, переползая через которые Саня заработал болезненную царапину, находилась детская площадка с качелями, на одной из которых беззаботно каталась Олеся.
– Бегом, – Конь схватил ее за запястье и потянул за собой. – Вопросы потом.
Леся ничуть не удивилась и полетела за Конем, развеваясь позади, словно летучий змей.
Бежали молча, не понимая, зачем и куда. После торта и вина бежалось плохо, и Саня боялся, что что-нибудь из съеденного или выпитого может высыпаться из него прямо на бегу. Наконец, Лева остановился, как вкопанный, и прохрипел, задыхаясь:
– Хватит, сдаюсь.
Остановились, стали в полукруг, чтобы отдышаться.
– Это что сейчас было? – спросил Конь, привыкший бегать на тренировках и поэтому почти не сбивший дыхания.
Выяснилось, что Лева и Митька Однорогов гоняли мяч по пустой аллее, а в это время через парк шел какой-то мужик. Лева не заметил и подал мяч со всей дури, но так как ноги у него росли из задницы не только в прямом, но и в переносном смысле, попал мячом прохожему аккурат в лицо.
– А он что?
– Он закричал, мы убежали.
– А мяч где? – спросил Конь.
– В парке забыли, – виновато сказал Лева. – Ты бы слышал, как он кричал!
– Мяч кричал? – не понял Саня.
– Мужик, конечно. Как может мяч кричать?
Возвращаться не стали, утешились тем, что остался кубок – какой-никакой, а подарок. Страх прошел, и начали шутить, припоминая, кто как бежал, хотя подарок было безумно жалко. С расстройства допили вино из бутылки и разошлись по домам.
Когда Саня с закрывающимися глазами добрался домой, все спали. Тихо, чтобы не разбудить бабушку с Лерой, разделся в прихожей, силясь аккуратно развешивать вещи на крючки. Он поминутно что-то задевал, как бывает, когда стараешься не шуметь и проявляешь излишнее усердие. Когда ставил на полку сапоги, заметил, что на Лериных ботинках почти оторвалась подошва, а напротив большого пальца образовалась дырка – нога окончательно выросла из старой обуви.
«Нужно новые покупать», подумал он. И занять, как назло, не получилось.
12.
Лизка, когда это зрелище увидела, была в шоке и долго не могла поверить, что такую радость можно заработать от удара мячом, прихваченным Тальбергом в качестве улики. Точнее, как доказательство произошедшего и компенсацию за испорченные внешний вид с настроением.
Так и предстал перед Лизкой – с расплывающимся глазом, держа под мышкой трофей и довольно улыбаясь, хотя буквально только что ему хотелось рвать и метать. Он разглядел в ситуации юмористическую сторону, и настроение немного улучшилось.
Лизка суетливо достала из морозилки кусок свинины в кульке и наказала приложить к глазу. Он покорно сидел, держа в одной руке новый мяч, а в другой – холодный мерзкий куль, приятно подмораживающий щеку.
– Это ж как так? – светился в глазах у Лизки немой вопрос.
Ну да, ему под сорок, научный работник, физик, уважаемый, можно сказать, человек. И вдруг с таким синяком.
Морщась от боли, он поведал, как решил привычно сократить дорогу через парк, как шел в задумчивости по главной аллее, как получил мячом и как виновники происшествия скрылись, с перепугу бросив орудие преступления на месте самого преступления.
– Дима, – выговаривала ему Лизка, – все у тебя не слава богу. Обязательно найдешь приключение на задницу. Любопытно, что для этого тебе и делать ничего не приходится.
Тальберг обиделся и заметил, что в этой ситуации он не виноват и такое могло произойти с каждым.
– Но с каждым-то не случилось, а только почему-то именно с тобой, – ответила Лизка.
Он промолчал. Он был всего лишь обычным человеком, не имеющим возможности противиться воле случая. Половина лица полностью потеряла чувствительность, а вместе с ней и левая рука, держащая куль.
– Покажи! – потребовала Лизка.
Он убрал мясо и повернулся к ней ушибленной стороной.
– Ну как? – спросил жалостливо, пытаясь представить, сколько за следующую неделю придется выслушать в институте плоских шуток с намеками, что надо меньше пить, хотя всем в НИИ известно, что он ведет трезвый образ жизни и никогда не выпивает, даже по праздникам.
– Плохо, – объявила Лизка.
– Очень? – распереживался Тальберг.
– К зеркалу лучше не подходи, чтобы не расстраиваться.
Она из жалости поцеловала в здоровую щеку, ласково провела ладонью по щетине и приказала приложить мясо снова, пока разогревается ужин.
Из комнаты пришла Ольга, чтобы попить воды. Увидела сидящего на табурете Тальберга с расплывшейся щекой и сняла наушники, впечатленная открывшимся видом.
– Пап, ты подрался?
– Хочешь мячик? – предложил он вместо ответа. – Новенький, только тряпочкой протереть. Жениху своему подаришь, он обрадуется.
Ольга с недоверием покосилась на пыльный шар.
– Да ну тебя, – отмахнулась она. – Нет у меня жениха.
– Угу, – буркнул он. – По вечерам с кем допоздна по дворам гуляешь?
– С подругами.
– Видал я издалека твою подругу на прошлой неделе. Особо не всматривался, но, кажется, она бреется.
Ольга смутилась, взяла брезгливо мяч двумя пальцами и ушла в ванную смывать пыль.
На следующий день Тальберг пришел в институт, прикрывая левую половину лица, на которой расплылся огромных размеров синяк – замороженное мясо не помогло. Чтобы никого не встретить по пути, вышел из дому на полчаса раньше и пошел пешком через злополучный парк. Приостановился на месте вчерашнего преступления, огляделся по сторонам, словно надеялся разглядеть, кто ему вчера засадил мячом. Ожидаемо, никого и ничего не заметил.
Саня, увидев лицо Тальберга, сначала сильно удивился, затем побледнел, а напоследок расхохотался.
– Посмейся еще, – обиделся Тальберг, укоризненно глядя уцелевшим глазом на весь спектр Саниных эмоций. – Заявление на выдачу премии отзову.
– Сейчас сосредоточусь, – Саня едва сдерживался. – Я обязательно смогу.
К счастью, он не стал расспрашивать, что это и откуда взялось.
Тальберг приступил к работе, но с заплывшим глазом почему-то не работалось. Он ощущал себя пиратом, раненным в бою при неудачной попытке взять торговое судно на абордаж. Для полноты ощущений только костыля не хватало.
Рассказал Сане, как вычислил вчера причину их неудач с оптическим концентратором и каким простым оказалось решение проблемы. О голубом свечении говорить пока не стал, до конца не переварив поступающую информацию – не нравилось ему, когда новости сыпались непрерывным потоком. Он как привык работать по принципу «тише едешь – дальше будешь». В противном случае, новые сведения не успевали укладываться в аккуратные штабельки среди извилин.
– Чем сегодня занимаемся? – спросил Саня.
– Не знаю, – Тальбергу сейчас ничего не хотелось. – Порежь на части последний кусок краенита для Самойлова.
– С концентратором не могу, пока мы его на одну раму с установкой не смонтируем.
– Режь по старинке, – разрешил Тальберг и откинулся на стуле, как бы между прочим прикрыв ладонью проблемную сторону лица.
Он смотрел на Саню, разрезающего краенит на одинаковые сантиметровые кубики, чтобы Самойлову было удобнее макать их в пробирки. В месте реза луч разрушал межатомные связи и краенит превращался в пыль, тонкой, едва заметной струйкой падающую на предусмотрительно подложенную бумажку. С бумажки пыль пересыпалась в коробочку и тоже бралась под учет.
Зрелище завораживало неторопливостью, и Тальберг быстро впал в полугипнотическое состояние, обычно возникающее, когда наблюдаешь, как в чужих руках спорится дело. Саня уже приловчился к маховикам, и линия реза получалась идеальной.
Тальберг подумал, что для промышленного использования нужно автоматизировать процесс передвижения луча, чтобы только кнопочки нажимать – «вкл.» и «выкл.» Тогда с установкой любой дурак справится.
Едва задремал, как на улице возник гам, будто кто-то под крики возмущенных граждан лез за деньгами вне очереди. Он проигнорировал мешающие звуки, но шум не прекращался и становился громче и назойливей. Не выдержал, пошел к ближайшему окну и убедился, что оно закрыто, хотя и нуждалось в замене рассохшейся рамы, из-за которой зимой дуло сквозь щели.
Тальберг выглянул на улицу и увидел причину шума. Через дорогу от них стояли люди с плакатами, обращенными к институту. Со времен молодости зрение у Тальберга несколько упало, но он без труда прочитал надписи: «Прочь от Края грязные руки» и «Не лезьте к святому». Люди со злобными лицами вразнобой выкрикивали неразборчивые лозунги, по тону походившие на проклятия. Демонстрация явно предназначалась для института.
– Что за цирк?
– Ага, – подошел Саня, – добрались-таки.
Не успел Тальберг расспросить, кто «они» и куда добрались, как из приемной позвонила Наталья и сообщила, что вызывает Кольцов.
– Срочно, – повторила она таким тоном, что стало понятно – случилось что-то нехорошее.
Директор выглядел взъерошенным и от возбуждения яростно колотил чайной ложкой по кружке с кофе.
– Ты уже видел? – спросил он с порога.
– Это? – Тальберг показал на окно, откуда исходил шум, хотя и не такой громкий, как в лаборатории. Администрация позаботилась о себе и заменила деревянные рамы на пластиковые.
– Это! – Кольцов бросил ему газету.
Тальберг посмотрел на первую страницу – он никогда не покупал газет и старался их не читать для сохранности аппетита. Передовицу украшала фотография с официальной демонстрации установки. Он узнал свою спину, попавшую в кадр рядом с Кольцовым, толкающим речь с таким широко открытым ртом, что можно было пересчитать зубы.
– Неудачное фото, – согласился Тальберг. – Я вообще не поместился, одна только филейная часть виднеется.
– Да причем тут фотография? – скривился Кольцов. – Ты заголовки почитай.
Почитал. «Покушение на святое!», «Покарает их длань Господня» и «Грешники из НИИ».
– Не понимаю. Кто грешники?
– Ты, конечно, – сказал Кольцов. – Они не знают тебя по фамилии, потому что ее нигде не написали, зато везде есть мое лицо, – добавил он горестно.
Директор увидел непонимающее лицо Тальберга, догадался, что тот, как обычно, не в курсе событий, и пояснил, что краепоклонники и примкнувшие к ним индивидуумы возбудились от новостей о возможности порезать Край на куски и решили, что деятельность института по получению краенита нарушает структуру мироздания и является богохульной по природе, потому что «не человеком создано – не человеку разрушать». Образовалось целое общественное движение, требующее от НИИ «прекратить рушить опоры, на которых держится мир, пока их не настигла кара господня». Теперь со всей страны сюда съезжаются озабоченные высокодуховные граждане, чтобы донести гражданскую позицию до руководства института и добиться сворачивания работ по Краю.
– Короче говоря, – заключил Кольцов, – ты своей установкой оскорбил чувства верующих. А ты знаешь, как они оскорбляться умеют, им только повод дай.
– И что делать? – спросил Тальберг, почесывая затылок. Ему и в воображении не привиделось бы, что дело обернется подобным образом.
– Радоваться, что на фотографии только твой зад попал.
– Мы столько лет над Краем издевались, и все молчали… Почему сейчас?
– Измывались, но поделать ничего не могли, – пояснил Кольцов, – и это служило доказательством божественной природы Края, поэтому всех устраивало. А тут ты пришел и давай наглым образом на куски резать! Того и гляди, самого Бога ухватишь за бороду. Если у него борода есть, конечно.
– Может он бреется? – задумчиво предположил Тальберг.
Гадая, как дальше будет развиваться ситуация, робко спросил:
– Свернем исследования?
– Нет, – фыркнул Кольцов. – ПООБЕЩАЕМ свернуть исследования.
– А дальше?
– Потом будем работать, как работали, но делать вид, что не работаем, как работали, а работать по-другому, чтобы никто не догадался, – директор окончательно запутался. – В общем, соблюдаем режим секретности и не высовываемся. Работу с массами организуем на нужном уровне. Я обо всем договорюсь.
– Работать, как работали, – обрадовался Тальберг.
Кольцов напоследок дал напутствие:
– Среди этих товарищей могут быть агрессивные. Кто знает, какие у них в башке тараканы резвятся. Прыгнет такой на тебя из-за угла с ножом – и мигом узнаешь, есть ли загробная жизнь или нет. Мне Безуглый охрану круглосуточную организовал, а тебя пока, вроде бы, никто не знает, поэтому просто будь осторожен.
Тальберг пообещал соблюдать осторожность, хотя слабо представлял, как именно это должно выглядеть – ходить и с подозрением озираться по сторонам?
– Синяк откуда? – не выдержал директор. – Не от этих?.. – он показал на окно.
– Нет, – успокоил Тальберг. – Бытовая травма, за диван ногой зацепился.
– Бывает, – согласился Кольцов. – Но ты постарайся обходить мебель аккуратней.
Остаток рабочего дня Тальберг провел в своем закутке – составил в ряд три стула и лег спать, предварительно проинструктировав Саню не кантовать и при пожаре выносить первым.
– Приказ понял, – в шутку отдал честь Саня и отправился дальше нарезать краенит ломтиками. – Михалыч, кстати, приходил, – прокричал он из лаборатории.
– Чего хотел?
– Да какую-то склянку по ошибке вчера вам передал, забрать хотел.
– Пусть хоть все забирает.
Поворочавшись с полчаса, Тальберг заснул, но спалось плохо. Стулья давили в спину, хотя лег по науке – чтобы первый стык пришелся на шею, а второй – под поясницу.
Радости от сна не получилось. Снился Платон, стоящий на опустевшей улице через дорогу от института, где до этого краепоклонники водили возмущенные хороводы с плакатами. Он вызывающим взглядом смотрел в окно их лаборатории и поглаживал белого зайца, невозмутимо сидевшего у него на руках и не совершавшего попыток вырваться. Заяц водил дрожащей мордочкой, тыкался носом в рукав пиджака и шевелил ушами, интенсивно жуя травяную жвачку. Платон улыбался и недобро подмигивал Тальбергу.
Затем на пустой дороге появилась смеющаяся Лизка в зеленом дождевике. Она беззаботно пошла к Платону, пританцовывая на ходу и используя неизвестно откуда взявшийся зонт вместо трости. «Стой, остановись! Не подходи к нему!» кричал Тальберг, но она не слышала и продолжала идти к довольному Платону.
– Я закончил! – громко отрапортовал Саня.
Тальберг проснулся и с облегчением выдохнул, мол, приснится же такая ерунда. От сна разболелись глаза, словно на них кто-то давил изнутри пальцами. «Не стоило дремать, только хуже стало», подумал он.
– Свободен! – разрешил он, и Саня исчез.
Тальберг, прихрамывая, доковылял до стола, где в коробке стройными рядами лежали маленькие кубики краенита, словно куски экзотического черного сахара-рафинада. На их прохладной поверхности прозрачными капельками оседал конденсат из воздуха.
– Все-таки молодец Саня, – сказал Тальберг и аккуратно переставил коробок в шкаф на полку к банке, в которой хранилась вся пыль.
«Краенита маловато, вроде бы больше казалось», подумал он, но отвлекся, задумавшись о нехорошей тенденции: заяц, Платон, краепоклонники, мяч в харю… А дальше что? Кирпичом по затылку?
13.
Тальберг вспомнил об обещании Шмидту и решил проведать его резиденцию. Он питал слабость к беседам с Карлом и время от времени заглядывал к нему «на огонек».
Герпетологическая лаборатория располагалась в правом крыле здания, куда случайно не забредешь – проход осуществлялся по отдельному коридору через второй этаж, после чего следовало спуститься в подвал и пару минут попетлять по мелким коридорчикам, которые Тальберг иначе как «катакомбы» не называл.
– Добрый день, Димитрий! – обрадовался Шмидт, оторвался от писанины и снял очки в круглой оправе. Он вел записи в толстых тетрадях чернильной ручкой и сетовал, что культура каллиграфии в современном мире утрачена, между тем как выведение чернилами завитушек оказывает плодотворное успокаивающее действие. Каждую тетрадь он пронумеровал и подписал «Karl Petterson Schmidt».
Тальберг рассматривал привычки Шмидта как милые и безвредные чудачества, но созерцание появляющихся маленьких крючковатых заграничных буковок действительно умиротворяло.
– Я заниматься сбор яда. Чрезвычайно интересный процесс.
Шмидт выучил язык достаточно хорошо и без проблем изъяснялся на любую тему. Произношение ему не давалось, но он не стремился совершенствовать языковые познания, полагая напрасной тратой времени, идущей в ущерб полезной работе.
Тальберг с ходу лег на кушетку, будто пришел на сеанс к психотерапевту. Чего греха таить, так оно и было. Ему нравилось лежать и беседовать со Шмидтом, сохранявшим непробиваемое спокойствие и порой дававшим мудрые советы. Тальберг заражался умиротворением и успокаивался.
– Димитрий, я чуфствофать, ты… не ф настроений.
– Есть такое дело.
– Проблемы с работа?
– С работой как раз довольно неплохо.
Шмидт переехал в институт три года назад. Будучи у себя на родине знаменитым герпетологом, он посвящал жизнь изучению змей и содержал в пристройке к дому большую коллекцию аспидов, рептилий и амфибий со всего земного круга. Однажды он заметил, что продуцирование ядов у подопытных при переезде менялось. Он не сразу уделил должное внимание открытому эффекту, посчитав, что так аспиды реагируют на смену обстановки.
Шмидт вел чрезвычайно подробные записи, и вскоре стало ясно, что закономерность необычайно устойчива и соблюдается для всех видов, независимо от условий обитания. Исключив влияние среды, он возил змей по тем местам, откуда их брал, и отмечал восстановление ядовыделения к прежнему уровню.
Составив более-менее подробную карту, Шмидт отыскал единственный фактор, влияющий на этот процесс, – расстояние от Края.
От полученного заключения загорелся идеей перенести лабораторию поближе к Краю, насколько возможно. В результате длительных переговоров с Лоскутовским НИИ Карлу выделили несколько помещений в институте. Он заполонил их террариумами различных конструкций и обеспечил тропический климат.
В прессе данный факт преподали в качестве примера международного сотрудничества и символа налаживающихся отношений, а затем про Шмидта забыли – денег он не требовал, расходы оплачивал самостоятельно и фактически организовал на территории института маленькую автономию, куда сотрудники боялись заходить из-за опасения за свою жизнь. Не забывала только внутренняя служба безопасности, видя в нем агента вероятного противника, которого можно перевербовать, но дальнейшее наблюдение показало, что герр Шмидт помешан на аспидах, с ними не расстается и ни в какую политику лезть категорически не желает. Спит тоже на кушетке подле своих террариумов.
Тальберг к змеям относился с равнодушием – он не боялся, но и не разделял одержимость Шмидта всевозможными ползающими носителями яда. Впрочем, наличие большого количества декорированных разнообразными растениями, камнями и песком террариумов создавало приятный контраст с остальными помещениями института. Саня называл это место змеятником.
– С работой хорошо, – Тальберг глядел в потолок и потел от жаркого влажного воздуха.
– Тогда что плохо?
Тальберг задумался. Правильно сформулированная проблема – половина решения, но иногда даже сформулировать не получается. А бывает, и вовсе не хочется.
– Элизабет? – предположил Карл.
– Да, она самая, – Тальберг сосредоточился на неровностях штукатурки на потолке.
Шмидт тактично замолчал, записывая наблюдения в особо пухлую тетрадь в ожидании продолжения. Но не дождался и решил подхватить разговор сам:
– Хотеть просить, – от волнения у него исчезли оставшиеся грамматические конструкции. – Пыль… Совсем мало…
– Краенитовую пыль? Зачем?
– Опыт нужный со змеи. Отсюда далеко до die Kante, но я хотеть пыль здесь.
– Запросто.
Тальберг полежал на кушетке, раздумывая, поделиться ли с Карлом проблемами или просто походить вдоль террариумов, пока Шмидт будет рассказывать, какой чудесный экземпляр прислали накануне из-за границы. Тальберг естественно ничего не понимал и не запоминал, для него эти существа выглядели в определенной степени одинаково, но ему нравилось восхищение, с которым Шмидт относился к питомцам, словно это были милые котики, а не смертоносные гадины.
– У тебя семья есть? – Тальберг осознал, что ни разу интересовался семейным положением Карла, увлеченный собственными проблемами.
– Есть. Жена и два сына.
– Не скучаешь по ним? Как они без тебя?
– Скучать. Я им письма писать. Раз ф гот домой ездить. Следующий гот хочу навсегда вернуться.
Тальберг признался:
– Я бы так не смог.
Шмидт пожал плечами, словно ничего необычного в этом не находил. Его окружали террариумы со змеями, и он полностью удовлетворялся их компанией.
Тальберг вздохнул и решил-таки поделиться с Карлом свежими измышлениями.
– Хорошо, когда все ясно. Вроде бы жизнь складывается, семья есть, разработки увенчались успехом, а удовлетворения нет. Посмотришь повнимательнее и понимаешь, на деле все не так хорошо, как звучит. Ухлопал на работу пятнадцать лет, а теперь какие-то люди стоят с плакатами, из которых следует, что ты бесчувственная бездуховная скотина, посягнувшая на святое, и должен гореть в огне, но чем дольше думаю, тем меньше уверен в их неправоте. Мне хотелось узнать, что за Краем, а я-то ни на волосок не стал ближе к цели.
Шмидт молча слушал, перестав писать.
– Сижу и думаю, а ведь действительно, чего я там забыл? – продолжал Тальберг. – Найду я пустоту, и все – смысл жизни потерян. Нельзя же гордиться, что жизнь потратил на поиск пустого места. Но и этого я пока не добился! Вот взялись краенит добывать, а у меня ощущение, что мы ломаем Край, а кто-то чинит и ругается, не поймет, что происходит, а мы настойчиво продолжаем кромсать. Мы просто мелкие вредители.
– Кризис средний возраст, – уверенно заявил Шмидт. – Я иметь такой.
– Наверное. И как с ним бороться?
– Зачем? Он проходить, если не сопротивляться. А если сопротивляться… – Карл развел руками.
– Не знаю, – горестно вздохнул Тальберг. – Ладно бы, стихи мечтал писать, а стал сантехником. Тогда можно было бы сказать, потратил жизнь впустую и упустил возможности, а теперь хочу наверстать упущенное и совершить несбывшееся. Но я ведь занимаюсь именно тем, чем с детства мечтал, а радости нет, словно ты головой в стену стучал, а тебе окошко приоткрыли, чтобы посмотреть, кто там такой упрямый, а преграда как стояла, так и стоит.
– Нужно продолшать. Если долго бить головой, любой забор обязательно упасть.
– А можно сотрясение получить, – возразил Тальберг. – Было бы видно, что стена чуть-чуть, но поддается, тогда бы я знал – процесс идет, хоть и медленно, а так складывается впечатление топтания на месте.
– Стена – такой аналогия или иметь в виду die Kante? – уточнил запутавшийся Шмидт, грызя дужку очков.
Тальберг за три года выучил, что «ди канте» значит Край.
– Неважно, – сказал он. – В моем случае одно и то же.
– Причем тут Элизабет?
Тальберг подумал. Действительно, причем?
– С ней, как с этой стеной, получается, – наконец нашелся он.
– В нее стучать, а она не открываться? – удивился Карл.
– Ты сейчас описал точнее некуда. Я б не смог лучше, если б захотел.
Шмидт сидел польщенный, но продолжал не понимать и ожидал дальнейших пояснений.
– Я же тебе рассказывал, как мы поженились?
Карл кивнул. В тот день привезли молодых оливковых бумслангов, один из которых сумел улизнуть при пересаживании в террариум. Шмидт искал его по всему помещению, надев специальный костюм с большими сапогами и толстыми перчатками. Тальберг тогда пришел и по обыкновению лег на кушетку, чтобы поведать историей из юности, удивляясь, почему это Карл в полном облачении ползает по полу.
– С тех пор раздумываю, правильно ли я поступил, – признался Тальберг.
– Поздно думать. Тогда рассуждать надо, сейчас надо жить.
– Да знаю я, – скривился Тальберг. – Только не получается. Ссоримся по каким-то пустякам. Не так посмотрел, не то сказал, а сам и говорить-то не хотел, понимал, что ерунду ляпнуть можешь и она расстроится, а все равно не удержался. Зачем говорил? Проблем мало?
Шмидту эти терзания показались незнакомыми и малопонятными.
– Мучает меня вопрос, – продолжал Тальберг. – Вдруг она считает, что я женился на ней из жалости? Или еще хуже, это она вышла за меня от безысходности? А теперь терпит. Ходит, мучается, ненавидит, молчит, а сама думает… – Тальберг не смог представить, о чем может думать Лизка, и в принципе не представлял мыслительный процесс в женской голове. – Что-то явно нехорошее. С таким видом можно думать только о плохом. А по ночам снится, как я ее теряю и она уходит, потому что я неудачник.
– Поговорить с ней не пробовал? – спросил Шмидт почти без акцента.
– Пробовал. Говорит, все в порядке. У нее всегда все в порядке.
– Это же карашо? Да?
– Это еще хуже! Надо видеть лицо, с каким она это произносит!
Шмидт задумался о загадочности женской природы, покрутил в руках дужку очков и глубокомысленно изрек:
– Со змеями гораздо проще.
Тальберг подумал и согласился, что со змеями действительно проще, и они замолчали, обдумывая эту глубокую мысль.