3. Грумау: спасение достигается ценой несчастья других
Доктор Пустовойт выехал с запозданием, уладив формальности, связанные со смертью жены. Чиновники не торопились с выдачей свидетельства, словно еще существовала надежда, что Валерия воскреснет из мертвых. Эти несколько дней гроб простоял в рыбном погребе на льду и успел пропахнуть рыбой, так что, когда его переместили в вагон с устрицами, ничего не изменилось.
В Карлсруэ Пустовойт сел на поезд вместе с пассажирами, возвращавшимися с курорта Баден-Баден, но те ехали семьями, а этот господин следовал один с багажом и гробом.
За время отдыха все успели перезнакомиться друг с другом, но в поезде Пустовойт не поддерживал беседу со знакомыми и не распространялся о своем горе. По траурному костюму и черной повязке на рукаве все понимали, что доктор понес утрату, и выражали соболезнования. Он не посещал вагон-ресторан, не ел и не пил, и отвечал отказами, когда проводник австриец предлагал кофе. Тот принял его за итальянца. Тонкий нос придавал Пустовойту сходство с неаполитанцем, но в роду у него были греки, евреи и даже кто-то из поволжских татар.
К проводнику обращались «эй, малый», и он тут же вскакивал с продавленного дивана, где кутался под клетчатым пледом. Он не возражал против того, чтобы им помыкали, хотя этот верзила обладал большой силой. Проникшись симпатией к вдовцу, он представился: его звать Николас, и тут же принес две подушки с потертой бархатной обивкой. Проводник работал тут давно и отличался усердием. У его невесты это был первый рейс. Горничная Стефания проходила обучение и под его руководством обещала добиться успехов.
Николас докучал доктору своей любезностью, и Пустовойт уже не знал, как отделаться от долговязого увальня. То он являлся с кофейником и божился, что кофе из настоящих зерен, хотя и разбавленный. Пустовойт поблагодарил его и предложил чаевые, но тот отказывается и хлопал его по плечу, радуясь, что они тезки.
Пустовойт потирал шею, набухшую от прилива крови – после переживаний у него поднималось давление. Он так и сидел на диванчике, уподобляясь языческому божку, за которым ухаживали: носили кофе, а потом чай, в который ему клали много сахара – этот сахар и помог Пустовойту прийти в себя. Он смотрел в окно, за которым проносились поля, опалённые солнцем, в то время, как рессоры потихонечку поскрипывали и вздыхали, и в этих вздохах содержалось больше скорби, нежели у него на сердце.
Доктор чувствовал себя совершенно беспомощным в центре Европы среди незнакомых людей, из которых формировались дивизии, идущие на фронт. Его окружала толпа беженцев, и сам он только гадал, к каким из них присоединится. В его купе заглядывали рыбообразные обыватели, но, не решаясь нарушить его одиночество, отправлялись искать свободные места. Вероятно, тут постарался проводник, следивший, чтобы господину костюме с траурной повязкой никто не докучал. На перроне оставались семьи в пестрых нарядах, которые с горячностью упрашивали пустить их в поезд, а служащие их ругали и предоставляли осипших женщин с детьми своей участи. Некоторым особо упорным переселенцам удалось прорваться в первый класс, и тогда поезд стоял, ожидая, пока проводники наведут порядок, а после их изгнания приходила женщина и мыла пол.
Горничная, убиравшаяся в коридоре, выглядела привлекательной. Она явилась в столь открытом платье, и проводник Николас поспешил отослать её переодеться, объяснив. что в поезде слишком холодно. Та неохотно подчинилась и вообще вела себя вольно, стреляла глазками в пассажиров и постоянно смеялась. По ее просьбе доктор проверил пульс и сказал, что у нее слегка повышенное давление. Николас предупредил его.
– Вы привыкли иметь успех у женщин, но Стефания – моя невеста.
Пустовойт напомнил. что потерял жену и везет ее тело на родину. Николас извинился. Лицо его приняло печальное выражение, словно он сам был не женихом, а вдовцом.
Когда Николай Васильевич отлучился в багажный вагон, проводник последовал за ним, надеясь предложить свои услуги, но они не понадобились. Доктор объяснил, что идет проведать свою жену, и Николас сочувственно покивал головой. В холодильном отсеке Пустовойт некоторое время сидел у гроба, не ощущая холода, а ведь в вагоне везли бочонки с устрицами на льду. Потом он возвратился.
Состав двигался медленно, останавливаясь на перегонах и пропуская эшелоны, направлявшиеся на фронт.
Доктор Пустовойт не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны горничной. От которой он не знал куда деваться. Она сновала по коридору, постоянно заглядывая в нему купе. Пустовойт знал, что она подкрашивает половицы паркетного пола в вагоне шафраном, отчего у нее ладони стали желтыми, и Пустовойт взял её руку в свою, чтобы оттереть въевшуюся краску спиртом – ладошка оказалась маленькой, точно детская. Он сунул ей ассигнацию. Рука была неровной и твердой, как ствол дикой сирени, заросли которой они проезжали. Стефания задернула шторку на окнах, но уединиться им не удалось, в дверь постучали. Ей пришлось удалиться, но уходя она шепнула, что ждет его в устричном вагоне.
В дальнейшем она отгоняла от купе пассажиров, искавших места, и только в Мюнхене привела одного почтенного господина.
– Надеюсь, я вас не разбудил? – вежливо осведомился тот.
Доктор только что успел задремать, но не стал предъявлять претензий. Мужчина заскучал, вот он и разбудил соседа. Он прав, это общественное место, а не спальня. Пустовойт заверил его, что ненадолго задумался.
Господин из Мюнхена, красивый мужчина с великолепными усами, представлял прекрасный образец своей расы – с густыми волнистыми волосами, ясными глазами, худощавого телосложения; впрочем, лицо было вытянутым, а щеки впалыми – у него явно не хватало времени следить за питанием. Серые тени под глазами говорили о проблеме со сном. Пустовойт задавал вопросы на правах доктора, и попутчик подтвердил его наблюдение. Да, в последнее время у него накопилось много работы.
Между тем, этому господину страшно хотел поговорить. Интересы у него были специфические, а работа предполагала секретность. Надо думать, незнакомого доктора он не посчитал опасным. К тому же сам он крайне нуждался в медицинской помощи. У него на руке образовался сильный нарыв, причинявший ему боль.
– Если угодно, я вам его вскрою, инструменты при мне, – предложил Пустовойт.
– Будет любопытно испытать ваше мастерство.
Он хотел взять в руки инструменты, но доктор возражал, объяснив, что они простерилизованы. Будучи инженером по профессии, этот человек смог подтвердить, что сталь высокого качества и вполне определенно – шеффилдская.
Увы, доктора постигло разочарование. Из набора инструментов исчез один из зондов. В лавке антиквара их было три, так значилось в приложенной описи, но сейчас одна ячейка пустовала. Люди, которые его не знали, сказали бы, что Николай Васильевич слишком хладнокровен, раз способен горевать о пропаже инструмента в то время, как у него умерла жена. На самом деле доктор грустил – не сколько о зонде, сколько о том, что в мире нет совершенства.
Эту вещицу могла прихватить горничная София в качестве прощального сувенира – подобно сороке, девушка обожала все блестящее. То, что его любовница оказалась воровкой, задело Пустовойта и вязло внутри него мутью, которая лишало света ее прощальный облик. Обращаясь к инструментам, он теперь всякий раз вспоминал о том, что зонда не хватает. Лучше бы она украла что другое.
– У нас одинаковые саки. Но у меня замочек, там государственные бумаги, – заметил попутчик.
– Вы инженер? – спросил его Пустовойт, от которого не укрылась уверенность, с которой тот рассуждал о марке стали.
Сосед ничего не ответил и сделал вид, что любуется, как поезд несется на всей скорости по открытому пространству. А вот горничная боялась, что они едут слишком быстро.
Стук колес скоро перестал его занимать, и попутчик представился. Его звали Генрих Коль. То, что его сосед был молод, но успел многое пережить, вызывало у него уважение.
– Воевали?
– Да, ранен, получил отпуск.
По-немецки Пустовойт говорил с небольшим акцентом, и Коль благоразумно не стал уточнять, на чьей стороне он сражался.
– Я тоже предвкушал замечательный короткий отпуск с такой прекрасной погодой, радовался всю неделю… Приехал в Мюнхен, вечером было всё ещё сухо. Утром встаю – дождь льёт как из ведра. Облака висят низко, никаких просветлений. Да, думаю, давненько у меня такого мокрого отпуска не было.
Обсудив погоду, он переключился на железную дорогу и принялся рассказывать про вагон, оснащёнными газовым и электрическим освещением, паровым отоплением и воздушным тормозом Вестингауза. В ответ он тоже надеялся на интересную историю.
– Я заметил, что вы пользуетесь успехом у прислуги. Наша горничная явно выражает вам знаки расположения.
– Я вдовец.
– Извините.
Г-н Коль переменил тему и принялся рассказывать про своего друга, который считал перелеты на дирижаблях вообще, и цеппелинах в частности, более комфортными, чем поезда.
– У меня есть знакомый граф, он близок императору, так вот он обожает дирижабли, говорит, что ничто не сравнится с ними по удобствам, и в кают-компании для него даже установлено «облегченное» фортепиано, сделанное из авиационного сплава дюралюминия.
Потом он спросил у доктора таблетки или желудочную микстуру, пожаловавшись, что работы было так много, что он едва не лишился печени, прибавив, что тогда много пил. Как долго? На протяжении двух, нет… пяти лет.
– С тех пор меня мучают желудочные колики.
Э, да у тебя цирроз, сказал себе доктор. Отечность лица, желтые глаза, бледность кожи.
Разве могла микстура помочь его разрушенной циррозом печени?
Коль выпил капли, посчитав, что они на спиртовой основе, потом отвернулся к стене и захрапел. Вот и стало веселее, усмехнулся про себя доктор, у которого сна не осталось ни в одном глазу.
Доктор с неловкостью переносил повышенное внимание горничной к себе, но потом заметил, что к его спутнику Стефания столь же предупредительна. Однажды, выйдя из купе, чтобы в очередной раз навестить устричный вагон с гробом Валерии, Николай Васильевич застал горничную у себя в купе. Инженер спал, и она поправляла на нем плед.
Вездесущий Николас заглянул и напомнил, что инженер попросил разбудить его перед станцией. Он схватил его за плечо и принялся тормошить. Чтобы не мешать проводнику, доктор вышел в коридор. Горничная уже поджидала его, от нечего делать она играла с проводками и звоночками.
Замуж выходить ей не хотелось, но она думала о будущем, лучшие парни ушли на фронт, и приходилось брать из того, что осталось.
Продев полотенце сквозь пальцы, она спросила, чем может быть ему полезной.
Доктор поморщился. Еще немного – и она станет трепать его за уши.
На остановке случайно выяснилось, что в лице инженера они имеют дело со значительной персоной. Отправление поезда задержали из-за того, что Генрих Коль долго не мог с кем-то соединиться по телефону. Хотя машинисту это не понравилось, он ничего не мог поделать, и теперь гнал состав на большой скорости.
Инженер признался, что микстура подействовала, по этому случаю они с доктором выпили вишневой наливки, потом шнапса. Спиртное развязало языки.
– Я рад, что вам полегчало. После телефонного звонка у вас испортилось настроение, – заметил Пустовойт.
Генрих Коль признался, что неприятности преследуют его по пятам. Доктор решил, что паранойя – его профессиональное заболевание. Почти на каждой крупной станции инженер бегал к начальнику и давал телеграмму, информируя о своем передвижении и задавая вопросы о состоянии путей.
– Кому какое дело до того, приедете вы в срок или опоздаете? – не мог понять Пустовойт.
– Дело не во мне, а в этих бумагах, они стоят того, чтобы о них позаботиться.
Инженер принялся рассказывать о новом оружии. Его речь звучала бессвязно:
– Оскар Слепович. Опять нужны деньги, которых в казне нет. Вам интересно про ракеты?
– Мне, собственно, это незачем знать, впрочем, не помешает, – ответил доктор.
По словам инженера, ракетные орудия устанавливают на самолет-ракетоносец.
– У французов есть самолет «Ньюпор-16», но мы продвинулись значительно дальше.
Пустовойт пробормотал, что не знал, что в войне применяются ракеты.
– Об этом мало кому из гражданских известно. Военные применяют ракеты против бомбардировщиков. Это зенитные реактивные системы залпового огня имеют многозарядные пусковые установки на авто шасси и на станках. Используются зенитные ракеты с зажигательными боевыми частями. Досягаемость их по высоте составляет свыше 3 км, что позволяет успешно отражать налеты вражеских дирижаблей.
Доктор выразил недоумение, что дирижабли так сложно поразить.
– О, эффективность ствольной зенитной артиллерии крайне низка. Всей английской зенитной артиллерии удалось сбить только один цеппелин, – возразил инженер.
Он продолжал:
– В этом виде оружия мы далеко опередили противника. В России у военных имеется лишь концепция стрельбы зенитными ракетами на ведение прицельного огня. Самих ракет нет и в помине.
Незадолго до Зальцбурга г-н Коль стал проявлять нетерпение и настоятельно требовал у машиниста остановки, здесь не предусмотренной. Тот пытался возражать, но инженер настаивал, ссылаясь на чрезвычайные полномочия. Он перетряхнул свой багаж в поисках документов, их подтверждающих, по предъявлении которых железнодорожник вынужден был уступить.
На станции спутник доктора покинул вагон и отправился на вокзал, чтобы отослать телеграммы. Доктор обнаружил, что его саквояж, на время оставленный без присмотра, был раскрыт.
В купе заглянул проводник, который сделал объявление:
– Поезду предписано остановиться на станции Грумау, нас не пускают в Зальцбург, где готовят торжественную встречу дирижабля. Во время стоянки вы можете зайти в кафе на вокзале, оно открыто до полуночи. Только осторожней, на платформе недостаточно света.
На площади собралась толпа людей, нарядно одетых по случаю прибытия дирижабля, фотограф вел съемку. Доктор помахал ему шляпой, и тот навел на него камеру.
Пробежал по перрону Николас с чемоданчиком и устремился на поиски спекулянтов табаком, с которыми была назначена встреча. К нему присоединился Генрих Коль, выразивший желание купить сигареты. Заодно инженер решил осмотреть новые вагоны, которые размещались на подвижных тележках мюнхенской фабрики. Вслед за ним и доктор вышел на перрон. Проводник Николас оказался прав, половина фонарей не горела. Люди скользили в темноте, как рыбы на глубине.
У здания станции дежурил пышноусый фотограф с камерой на треноге, который представился:
– Фотограф-любитель, г-н Штейнбрехер.
Он направлялся в Зальцбург, но его не пустили, и тогда он решил задержаться на соседней станции, откуда тоже можно сделать фото дирижабля.
Прогулявшись, Пустовойт вернулся в свой вагон. Лучше бы он это не делал. Некстати объявилась Стефания, сластолюбие ее открылось во всей неприглядности, и она потащила доктора в устричный вагон, где бы им никто не смог помешать. Пустовойт попробовал отказаться, но она решительно увлекала его за собой, а он думал только о том, чтобы не потерять саквояж.
Очутившись в холодном вагоне, Стефания начала разоблачаться, она вообще отличалась решительностью. Она нашла пустой бочонок и велела доктору сунуть туда саквояж, чтобы не мешал.
Следовало торопиться, твердила горничная, увлекая доктора за собой. Товарный вагон выглядел не лучшим образом, самым чистым местом был гроб, закрепленный веревками между деревянными ящиками и мешками. Бочки с устрицами стояли отдельно. В проход между бочками и ящиками и нырнула Стефания, не выпуская руку доктора. Окна были забраны решетками, в которых во время движения свет то исчезал, то появлялся в такт колесам. Сейчас светлая полоса застыла – состав не двигался.
Стефания открыла объятия с бешеной горячностью, которая делала её сродни славянским беженцам, оставшимся на перронах. Она мигом скинула платье и осталась в нижнем белье. Доктор отметил, что у неё шелковая рубашка с кружевами – она надела ее недавно, когда уходила к себе. Видно. Стефания уже тогда задумала то, что сейчас намеревалась осуществить.
Пустовойт даже не успел снять шубу, как его партнёрша оказалась в одном корсете и панталонах.
– Да раздевайтесь же, – она теребила доктора за шубу.
– Прямо здесь?
– А где еще?
Она оживленно жестикулировала и уронила бочонок, тот покатился по дощатому полу, Пустовойт поставил её в ряд к остальным. Еще немного, и горничная избавится от панталон.
– Ложитесь же! – она указала любовнику на единственную ровную поверхность.
Это был гроб.
Пустовойт подчинился требованиям, испуганный её пронзительным голосом, казалось, весь поезд сюда сбежится, чтобы смотреть на них. Бочонки поскрипывали от ее бесстыдной похоти. Внезапно Стефания застыла. Они оба вслушивались в звуковые колебания, недоступные человеческому уху – приближался дирижабль. Покойная Валерия сказала бы, что это сызранский старец творил молитву.
Всё перекрыл скрежет, от которого доктору хотелось заткнуть уши, и в тот же миг на него стала опускаться крыша вагона. Первыми сплющились бочки с устрицами. Второй – Стефания. Та же сила выдавила окно, и из него вывалился гроб, на котором лежал доктор, так и не успевший избавиться от шубы. Это и спасло ему жизнь.
Все произошло очень быстро. Никто и опомниться не успел, как над площадью появился дирижабль. Вместо запланированной посадки в Зальцбурге, он вынужден был приземлиться на крохотной станции и делал это слишком быстро в нарушение правил безопасности. Авиаторы выкинули веревки, и толпа внизу разглядывала пассажиров на борту, тогда как герр Штейнбрехер, пытался поймать в объектив отдельные части дирижабля. Он снимал сериями по 2 минуты и успел запечатлеть прибытие дирижабля, а также важный момент – сброс причальных тросов. Вот пассажиры дирижабля и горожане в восторге машут друг другу руками.
Дирижабль кренился все больше, но это видел только проводник, выглянувший из окна. Николас закричал, на его лице появилась страшная гримаса. Услышав его крик, фотограф поднял голову. Прямо на его глазах летательный аппарат резко ускорил снижение и врезался в железнодорожный состав с такой силой, что столкнул поезд с рельсов. Бам! Вагоны сплющились, окна поползли к земле, и из выбитых стекол посыпались бочонки с устрицами вперемежку с глыбами льда. Следом за ними вылетел гроб.
На площади толпа нарядно одетых людей спасалась бегством, и только герр Штейнбрехер не отходил от фотоаппарата, продолжая делать снимки.
Раздался взрыв, и поезд сошел с рельс, вагоны смялись в гармошку. Землю возле станции усеяли тела людей и груды искореженного металла. Из кренившегося вагона продолжали высыпаться бочонки с устрицами и пласты льда. Среди них оказался человек в шубе. Он плакал и пытался найти какую-то вещь, погребенную под бочками.
Спотыкаясь среди тел, доктор искал бочонок, куда Стефания сунула саквояж. В парке он увидел тело Коля, которого в числе других проводники выволокли из-под обломков вагона и сложили в ряд к другим. Доктор заплакал.
– Кто вы? – спросил его фотограф. – Кем вам приходится этот мужчина?
Он не признал в этом несчастном румяного господина, махавшего ему шляпой из окна. Впрочем, доктор Пустовойт все равно не расслышал ни слова. Вследствие контузии он лишился возможности воспринимать звуки, однако не паниковал и ждал, когда все пройдет. Тишина представлялась ему передышкой среди этого хаоса.
К нему навстречу шел человек, и доктор подал ему знак. Он не слышал слов, но все понимал. Фотограф сделал снимок. Окровавленное лицо, из порезов течет, руки – сплошное месиво.
– Возьмите платок, у вас кровь, – предложил Штейнбрехер.
Слух доктора все еще не восстановился, но он ощущал вибрацию, атмосферу пронизывали вопли и плач.
Людей, ехавших в поезде, раздавил пылающий остов дирижабля, многие пассажиры поезда получили ожоги, а люди с дирижабля поломались, когда в панике прыгали на землю. Впору было посылать за гробовщиками. Сначала удалось отыскать 13 погибших, потом их число увеличилось. Очень плохо, хуже некуда. А потом оказалось, что будет еще хуже, и нет этому конца. Доктор не имел времени о чем-либо думать, просто перевязывал раненых.
Первое, что услышал Николай Васильевич, когда к нему вернулся слух, был голос начальника станции, призывавшего всех немедленно покинуть железнодорожное полотно. Когда шок прошел, доктор вместе со спасателями разгребал обломки поезда в поисках людей, оставшихся в живых. Только в отличие от добровольцев он искал мертвую, помня обещание Лере, что доставит её домой целой и невредимой. Служащие кричали ему, что здесь небезопасно находиться и следует немедленно переместиться в укромное место. Всех пугало его окровавленное лицо, но Пустовойт не чувствовал физической боли.
В сопровождении начальника станции он брел по перрону, едва освещенному газовыми фонарями. Железнодорожник жаловался, что в последнюю минуту ему приказали задержать поезд, который следовал по расписанию, и не его вина, что тот оказался на пути дирижабля в момент его прибытия.
Сегодня доктору было назначено утешать страждущих:
– Вашей вины здесь нет, голубчик. С нами ехал инженер Коль, он постоянно высаживался на каждой станции и телефонировал, у него имелись широкие полномочия, и он ими пользовался. Начальник поезда и машинист вынуждены были исполнять его приказы.
Машинист – энергичный малый, утверждал, что он всегда укладывался в расписание, но теперь. знай, что его ждет, он бы не торопился.
По просьбе начальника станции, Пустовойт осматривал тела.
– Доктор, вы найдите нам Оскара Слеповича. Это очень важная персона. Личный друг императора.
Рядом с железнодорожным начальством следовал полицейский чин, он и взял на себя разбирательство:
– …вернее, личный друг наследника престола Австро-Венгрии Франца Фердинанда. После гибели эрцгерцога сановник не доверял железной дороге и автомобилю. Он опасался покушения на свою жизнь, но ему не удалось ускользнуть от смерти.
От усталости доктор валился с ног, но он всё же обошел всех пострадавших. Раненых уносили в теплое здание вокзала, а тех, кто не мог идти сам, везли на тележке.
Трупы оттащили поодаль, и они лежали прямо на земле. Кого-то раздавила пылающая конструкция, кто-то получил несовместимые с жизнью ожоги, а некоторые разбились, когда в панике прыгали с дирижабля на землю. Погибших устраивали с возможными удобствами, словно ожидая, что каждый может вернуться в мир живых, но сколько доктор не обходил ряд мертвых, ни один из них не проявил признаков жизни.
– Николас?!
На правом виске проводника Фридемана кровоточил след от пореза оконным стеклом, но остальной покров кожи был чист, и признаков видимой травмы черепа тоже не наблюдалось. Доктор достал из кармана платок фотографа и стал обрабатывать глубокую рану, через которую прощупывалась кость.
– Ничего страшного, – отмахнулся Николас, сверкая голубыми глазами.
– У вас серьезная травма головы, Фридеман. Идите в теплое место, попросите у врача обезболивающего.
– А как же Стефания?
– Я её поищу. Обещаю вам.
Проводник не находил себе место от беспокойства, горничная куда-то исчезла, и он надеялся, что ее забрали вместе с ранеными. Он всем рассказывал, что она его невеста, и они должны будут скоро пожениться.
Вдруг раздался звериный вопль, это Николас нашел свою девушку. Он не спрашивал, почему из всей одежды на ней остались только белые штаны. Она сжимала кулачок, разогнув который жених увидел ассигнацию крупного номинала. Громко и вульгарно изрекая свои догадки, Николас озирался по сторонам в поисках человека, на которого возложил бы ответственность за её печальную судьбу.
Пустовойт не вслушивался в его дикий речитатив. Он вернулся к инженеру Колю и велел позаботиться об этом досточном человеке. Что там рассказывал его попутчик про своего друга, считавшего дирижабли безопасными?
Даже умирая, г-н Коль остался верен себе и позаботился в первую очередь о бумагах. Пустовойт поискал их поблизости, но не нашел. Оказалось, инженер накрыл их телом. Как тут не уважать профессионалов. Они могут быть тщеславными, даже параноиками, но профессионализма у них не отнимешь.
Фотограф делал снимки, фиксируя положение тела, и следовал за доктором по пятам. Этот бесцеремонный человек лез под руку, чтобы запечатлеть, что-нибудь интересное.
– Что с ним? – спросил он доктора.
– Ничего. Этот человек мертв.
Мастеру хотелось поскорее сделать снимок некоего Слеповича – важного господина в придворном мундире – и уехать.
Улучив миг, пока Штейнбрехер отвлекся, доктор шепнул начальнику станции:
– Уведите фотографа. У нас два тела с огнестрельными ранениями. Первый – инженер Коль. Второй – неизвестный господин, предположительно, Оскар Слепович. Огнестрельные ранения, и это в сотнях верст от передовой.
Фотографа увели. Доктор беседовал с полицейским чином, судя по нашивкам, в звании поручика.
– Вы можете установить, от чего он умер? – спрашивал тот.
Пустовойт попросил полотенце и горячую воду.
– Мне надо осмотреть рану в голове. – Доктор вынул из саквояжа ножницы и состриг прядь волос. Судя по расширенным зрачкам глаз, налицо была передозировка наркотиком. Где искать лабораторию, чтобы это подтвердить? Несложный анализ, он бы сделал сам, были бы химикаты.
Про отравление наркотиком доктор не стал говорить, чтобы вызывать новых расспросов. Он протер лицо, потом исследовал тело.
– Видите два отверстия от пули. Мы имеем дело с преступлением. Вас это интересует, поручик?
– Да.
После осмотра полицейский обыскал тело. Никаких бумаг не нашлось, только карточка с золотым обрезом, которую он выбросил, а доктор подобрал.
Пассажиры, оставшиеся в живых, грелись у железной печурки, побрасывая туда доски из ящиков. Тепло уносилось в воздух, но обогреваться по-другому они не придумали.
Верховодил парень в кителе железнодорожного служащего:
– Говорят, во избежание опасности немцы даже ввели на дирижабле некоторые строгие правила: у всех пассажиров и команды перед посадкой изымались зажигалки, спички и другие источники огня, а курить на судне можно было только в курилке, отделенной от остальных помещений газовыми клапанами.
– Но это не помогло тем господам, – отвечали ему.
Оторвавшись от компании, малый последовал за доктором:
– Узнаете меня, герр Пустовойт? Слава богу, вы живы. Я Эрик, друг Ивана Терентьева. Как хорошо, что я вас нашел. Мне удалось спасти ваш багаж. Прикажете принести?
Это был малый из тех, кого не воспринимаешь всерьез – мелкие черты лица, высокий тембр голоса – и суетливость незначительного человека, который в любых условиях не упустит случая подзаработать.
– О чем вы говорите…Эрик?
– От вещей мало что осталось, но ваш чемодан мне удалось найти. Тот, с парадным мундиром.
Доктор поблагодарил парня. Малый радовался, что хоть что-то удалось спасти.
К ним прибился фотограф с треногой. Он следовал за доктором по пятам, словно между ними возникла какая-то связь.
– Меня можно поздравить, герр доктор, я сделал фотографию века. Пластинки автохром продаются в Вене, но автохром хрупок, поэтому в придачу к ним я и заказал новые рессоры для экипажа. Поедемте со мной. А вашу супругу мы отвезем на подводе.
Он спешил запечатлеть в натуральных красках весь окружающий мира, который завтра станет достоянием истории.
– Остановите кровь, – доктор машинально отметил кровоточащую царапину на лбу фотографа.
На углу ждала коляска, туда и загрузился фотограф Штейнбрехер с камерой. Он уверял доктора, что может подвезти его до города Бург-ан-дер-Глан.
Фридеман и тут удружил: он стал привязывать гроб сзади коляски. Его лицо было мокрым от слез. Он повторял: «У нас горничную убило».
Перед отъездом доктор дал Николасу денег, от которых он стал отказывался – похоже, малый успел к нему привязаться. Пустовойт сунул ему ассигнации в карман. Вряд ли они встретятся в другой раз.
Штейнбрехер держал поводья лошади. Справа от него шел доктор. Третьим к ним прибился Эрик, тащивший багаж доктора.
– Расскажите, как все произошло, – допытвался он у фотографа.
Г-н Штейнбрехер оказался практичным малым. Доктор с ним разговорился. Это был местный житель, охочий до сенсаций.
– Что случилось? Этот чертов дирижабль «Оттобург». Из-за него весь переполох! Сначала он направляется в Зальцбург, но потом из-за угрозы военных действий меняет маршрут, и пассажиров высаживают на станции Грумау. С моего места все было прекрасно видно.
–…Вдруг – бам! Среди устриц летит моя Лера. Гроб погребен под бочками…
У фотографа это был первый опыт ночных съемок, и он считал огромной удачей запечатлеть кинохронику с дирижаблем. Вот поезд высаживает пассажиров на железнодорожной станции, и приятной внешности господин машет шляпой из окна. Девушки с цветами, сидящие в кафе.
Проводник вытаскивает вещи пассажиров, которые выкладывает в ряд, он хорошо помнил кому что принадлежит, это профессиональное. Потом он потерял интерес к багажу и сопровождал доктора, когда он обходил пострадавших, предлагая свою помощь. По лицу Николаса текли слезы. Он нашел тело своей невесты. Конец кинохроники.
Эрик их поторапливал:
– Полиция установила оцепление, вам лучше побыстрее уехать.
На дороге появились темные фигуры, которые направлялись в сторону поезда. Недоставало только мародеров. Герр Штейнбрехер боялся грабителей и радовался, что с ним едет пара крепких мужчин.
Эрик предложил захоронить гроб с телом в лесу. Все равно похорон не избежать, а дальнейшее путешествие покойной супруги ввергнет доктора в дополнительные расходы.
Они остановились на опушке леса, и Пустовойт выбрал подходящее место. Штейнбрехер взял на себя рытье могилы, он был не против подзаработать. От земли исходил запах сырости, который смешался с ароматом устриц, пропитавшим гроб. Пустовойт попросил открыть крышку, чтобы проститься. Штейнбрехер спросил, не сделать ли фото покойницы в гробу, однако доктор отказался. Его покинули последние силы, когда вместе с фотографом они долбили мерзлый грунт, выкапывая могилу. Он оставил жену в лесу без защиты, в которой клялся ей перед алтарем.
Г-н Штейнбрехер заверил, что может все подтвердить в полиции, если вообще понадобятся свидетельские показания. Что до Эрика, то он промолчал. Его поведение показалось доктору подозрительным, а, когда он увидел в числе своих вещей посторонние ящики, он засомневался, так ли случайно этот человек положил в пролетку чужой багаж, ошибочно посчитав, его собственностью доктора.
Задержка из-за похорон оказалась роковой. Выйди они засветло, ничего бы не произошло, однако в сгустившихся сумерках возница не заметил машины с военным грузом, которая выезжала с боковой дороги. Из соображений секретности она следовала с потушенными огнями.
Дорога была сырой, и остановить лошадь им не удалось. Навстречу ехал автомобиль с двумя седоками, он попытался разминуться с пожарной машиной, которая заняла всю дорогу. При внезапной помехе слева Штейнбрехер со страху резко натянул поводья, и кобыла завертелась волчком.
Легковой автомобиль искусно вырулил из-за пожарной машины, но миновать пролетку ему не удалось. Еще бы мгновение и удар пришелся бы по багажнику с сундуками. Но удар машины приняло на себя хрупкое человеческое тело, прижатое со всей силой к возку. В результате столкновения, пролетка перевернулась, возница и пассажиры вылетели на дорогу.
Конь волновался, всхрапывал и пятился: поводья сжимал какой-то человек, от которого шел сильный запах пороха и оружейной смазки. На другой стороне дороги остановилась военная машина, от неё отделилась фигура. Кто-то подошел к вознице и убедился, что он без сознания, потом он заглянул в пролетку и убедился, что доктор лежит с закрытыми глазами. Этот тип обошел пролетку и попинал багаж, не найдя в нем ничего подозрительного, отошел. Он не обменялся ни единым словом с человеком, державший лошадь. Они соблюдали крайнюю осторожность.
Если сначала у доктора и возникло желание попросить о помощи, он не рискнул обнаружить себя: оба мужчины держали маузеры наготове, с пальцем на курке. Они имели крайне серьезные намерения.
Все события жизни промелькнули перед Пустовойтом как один день. Жизнь. У нас их несколько. Просто одна кончилась и началась другая, думал он.
В этот тягостный день он всем приносил несчастье.
Выяснив последствия аварии, наблюдатели вернулись к себе и продолжили путь. Дождавшись, когда они скроются из вида, доктор вернулся к пролетке и обследовал Штейнбрехера. Фотограф находился без сознания, но дыхание было глубоким и отчетливым. Беда заключалась в ноге, вывернутой неестественным образом, что являлось признаком перелома. Третьего, Эрика, нигде не было видно. Вероятно, он отполз в кусты и оттуда наблюдал за происходящим.
Пустовойт имел случай убедиться в поразительных свойствах нашатырного спирта применительно к глубокому обмороку, и сейчас лекарство не подвело. Фотограф пришел в себя. Падение не причинило ему смертельных ран, в чем доктор усмотрел счастливый случай, но с ногой все обстояло отнюдь не благополучно. Доктор стал исследовать перелом, и чем дальше, тем больше он ему не понравился.
Следовало надрать лапника, чтобы зафиксировать сломанную ногу, и он рискнул углубиться в лес. Боковая дорога привела его к поляне, где отыскались следы многочасового пребывания людей, которые здесь, в лесу, чего-то ждали, а потом позаботились о том, чтобы скрыть признаки своего присутствия, затерев их ветками. Пустовойт испугался и не мог решить, что делать. Ни за что на свете он не согласился бы преследовать злоумышленников, к тому же состояние здоровья его товарища не допускало промедления. Решив никому не рассказывать, что с ними произошло, он поправил упряжь на лошади, и пролетка тронулась в путь.
Дорога была пуста, пожарная машина умчалась, автомобиль с двумя седоками тоже куда-то свернул. Раненый стонал, и чтобы Штейнбрехер не пострадал от переохлаждения, доктор снял с себя шубу и накрыл его. Здравый смысл подсказывал ему убраться отсюда да побыстрей.
Придя в себя, Штейнбрехер начал божиться, что видел машину, которая вылетела на него из леса, и грозился привлечь водителя к порядку. Он был на удивление импульсивен, но боль не позволила ему приступить к активным действиям. Скоро возбуждение прошло, и доктор смог приступить к осмотру. Чтобы отвлечь больного, он расспрашивал его о жене, и фотограф пустился в рассказ о своем семействе: у него взрослая дочь и два маленьких сына, школьника. Доктор кивал головой и продолжал задавать вопросы. Он узнал, что фрау Штейнбрехер сорок лет и лицо у нее землистое. С гораздо большей охотой фотограф рассказывал про Наоми, свою старшую.
Наскоро обработав инструменты спиртом, Пустовойт смог проникнуть зондом в рану. Речь несомненно шла об изолированном повреждении большеберцовой кости и малоберцовой кости, в полевых условиях он уже имел дело с диафизарными переломами. Линия излома располагалась поперечно длиннику кости. Открытый перелом требовал экстренного хирургического вмешательства.
К счастью, на дороге появилась повозка, и к ним пришли на помощь. Люди направлялись к месту аварии. Возницей оказался соседом Штейнбрехера, который ухаживал за Наоми, его дочерью. Доктор рассмотрел его: это тщедушный юноша Михель со слабой грудью явно не попал под мобилизацию по нездоровью. К счастью, он оказался полезным. Оставив повозку друзьям, Михель пересел на пролетку и стал править лошадью, стараясь, чтобы больного не сильно трясло на ухабах.
Доктор держал голову фотографа, который не переставал стонать. Все, что им требовалось, это теплое помещение со столом, где бы врач мог оказать ему помощь. Михель сказал, что все трактиры закрыты, но они скоро доберутся до дома.
Чтобы не уснуть, доктор вел беседу с возницей. Парень отличался острым умом и рассуждал здраво. Его интересовало, что вызвало аварию. Версия, что виноват машинист, его не устраивала.
– Приказ, отданный в последнюю минуту, никак не мог задержать поезд.
– Кто отдал приказ начальнику станции? К нему не подступишься. Телеграфиста арестовали. – У Пустовойта имелись самые последние сведения.
– Если бы поезд следовал по расписанию, его можно было перехватить на промежуточной станции, – рассуждал Михель.
– Поезд задержался, поэтому что машинист гнал состав и не смотрел в небо, – с горячностью возражал Пустовойт.
– Почему он задержался?
– Некое значительное лицо вышло на станции, чтобы дать телеграмму, из-за чего нарушилось расписание.
– Почему вы думаете, что этот человек давал телеграмму, а не получал её? – выразил очевидную мысль парень, слишком смышленый для деревенского увальня. – Получив распоряжение задержать поезд, он вынудил машиниста увеличить скорость.
И еще одно не давало покоя доктору. Если существовала опасность аварийной посадки, пилот не должен был направлять дирижабль в место скопления домов. К месту предполагаемой высадки не спешили десятки спасателей, и даже полиция прибыла с опозданием. Единственного, кого он видел на площади, был фотограф-любитель с треногой.
Штейнбрехер застонал от боли, и это вывело доктора Пустовойта из раздумий, он вернулся к осмотру раненого. Ах, как не любил он переломы со смещением, при котором травмирующая сила была особенно велика. Исследовав рану, он определил, что тяга мышц, прикрепленных к участку кости, сохранилась, что давало надежду на выздоровление. И все же он имел дело с множественным перелом на одной конечности.
Г-н Штейнбрехер любезно пригласил Пустовойта к себе домой, уверяя, что для него найдется место в доме. Жена его ждет, приготовила ужин и согрела воды. Здешняя гостиница не годилась, из-за военного времени ее заполнили беженцы, которые спали вповалку в коридорах. «Вот увидите, вам у нас будет удобно», – приговаривал он.
За разговором они и не заметили, как въехали в город, миновали церковь, которую доктор едва рассмотрел. Вознице пришлось остановить пролетку, потому что во тьме он не различал дороги, и приходилось звать на помощь редких прохожих, которым он громогласно возвещал, что везет пострадавшего. Своими криками он поднял переполох в доме на улице Кольмара, выгнав на улицу всех соседей, вплоть до малых детей.
Фотограф Штейнбрехер действительно имел прелестный двухэтажный дом – старинный, с окнами матового цвета, подсвеченными керосиновыми лампами и запотевшими изнутри. Что находится внутри – у доктора не доставало воображенья представить. Он с опаской отнесся к вторжению в незнакомое семейство, но еще большее напряжение у него вызвала переноска больного.
Им навстречу поспешала хозяйка – дородная и большая дама, рядом с которой пышноусый фотограф выглядел ребенком. Миг – и дома воцарился хаос: плачущие женщины и дети выбежали в ночных рубашках и чепчиках, так что доктор взял распоряжения на себя.
На кухне образовалась очередь: всем срочно требовалось горячей воды. Хозяйка заставила детей выпить воды с анисовым сиропом – помогает при простуде, которую тут боялись, как огня. Не меньше, чем за мужа, она переживала за свою старшую дочь Наоми.
Эта девица, вся мокрая, только что вернулась с реки, где стирала. Без возражений она следовала приказу матери и пила анисовую настойку, но её глаза блистали. Мать попросила доктора послушать её лёгкие, опасалась, что дочь простудилась. Наоми задержалась на реке дотемна и жаловалась, что скользко и как трудно было стирать.
В доме спешно накрывали на стол. К кофе подали сосиску в тесте. Пустовойт взял пирожок, но неудачно, выронил сосиску, которую сразу подобрала собачка.
– Обломилось, – захохотала деваха.
Голос у нее был хриплый, все-таки она простудилась на реке.
Хозяйка заверила гостя, что у нее найдется свободная комната, так что доктор не стал возражать и безоговорочно сдался на милость судьбы. За всеми хлопотами он упустил из вида, когда же исчез возница Михель, впрочем, все вещи из багажа остались целы.
Пустовойта пригласили остаться, одного постояльца Штейнбрехеры смогли прокормить. Похоже, на какое-то время он обрел тихую пристань и вошел в семью австрийского горожанина, оставив неизгладимый след в воспоминаниях его дочери и сыновей.
…– Здравствуйте, меня зовут Наоми.
За чаем доктор смог хорошенько разглядеть дочку фотографа, она хвостом следовала за матерью, но внешне отличалась от своих братьев. Она обладала необычными глазами медового цвета. Девушка имела способность стоять неподвижно и не моргать, тогда казалось, что она ничего не видит.
Пустовойт спросил, не боится ли она крови, и Наоми заверила его, что имеет опыт, потому что ухаживала за братьями, а потому сможет ассистировать. Она держалась холодно, но проявляла исключительную внимательность к его указаниям. Не склонная к посторонним разговорам, она с интересом выслушивала комментарии доктора, и он разговаривал с ней, как с ученицей, объясняя ей ход операции и указывая на особо важные моменты.
При переломах кости г-на Штейнбрехера смещения отломков не наблюдалось, что позволяло подвергнуть её коррекции, поскольку вторая кость оставалась целой и удерживала сломанную в относительно правильном положении. Пустовойт опасался, что при перевозке положение кости могло сместиться, но слава богу обошлось. Получив морфия, Иоганн дремал в забытьи. Это вызвало всплеск отчаяния у его супруги, возомнившей его умирающим. Смерть – на это у нее доставало воображения, а о жизни побеспокоилась ее старшая дочь Наоми, которая расстелила чистую простыню на столе и кипятила горячую воду.
Так что вселение доктора в дом Штейнбрехеров произошло весьма необычным образом.
Николай Васильевич проявил настойчивость и добился того, чтобы были созданы все условия для хирургического вмешательства. Это потребовало преобразований в старом доме: из залы мигом удалили лишняя мебель, что позволило Пустовойту со всей обстоятельностью обустроить больничную палату.
В свою очередь г-жа Штейнбрехер обставила апартаменты доктора с неслыханной пышностью: в его распоряжение предоставили столовую – темную, в бархате кресел и с золочеными обоями. В красивой люстре не хватало свечей, и ею не пользовались.
В углу стоял ночной горшок солидных размеров и грелка для постели с горячей галькой внутри. Кровать была застлана атласными простынями. В высоких во всю стены окнах гулял ветер через щели, заткнутые кусками бархатной обивки.
Адальберт Геллер прибыл на станцию Грумау позже доктора Пустовойта и раньше прибытия спасателей. Он не стал ни к кому обращаться, потому что заранее предвидел насмешки и отказ – он выглядел слишком молодо для агента Эвиденцбюро. Вместо этого он попытался самостоятельно составить картину происшедшего. Вот кафе с ресторанным меню, которое на снегу выглядело, как картина импрессионистов. Вот невостребованный багаж – ясно, что владельцам он больше не понадобится. Слишком много жертв, слишком мало полиции.
Какой-то человек лежал на снегу и смотрел в небо. Неподвижный зрачок грозил поставить точку в его расследовании. Геллер помахал рукой, глаз сдвинулся.
– Живой?
Похоже, цел и только на лице неглубокая рана, скорее ссадина. Настоящая рана находилась у него в душе.
– Фамилия?
– Фридеман.
– Очевидец? Видели дирижабль?
– Нет. А должен?
Фридемана словно разъяли на кусочки, как головоломку, и теперь приходилось его собирать, чтобы получился человеческий облик
– Помните свое имя, это хорошо, – ободрил его Геллер.
– Вы рассуждаете, как доктор. Встречал я одного мерзавца.
Геллер насторожился. Неужели он напал на след? Оставалось только выяснить фамилию доктора, но он не стал торопить собеседника. Надо дать ему высказаться.
Фридеман продолжал:
– Вам знакома такая ситуация, – глубокий вздох, – когда человек обнаруживает свою невесту, – выдох, – неземное создание, в объятиях отъявленного негодяя?
Чем дольше его слушал Геллер, тем больше сожалел, что не может выпить кофе. Белые чашки, вдребезги разбитые, уже не способны были вместить ни капли жидкости.
Геллер остановил подъехавший возок.
– Где здесь гостиница?
– В Бург-ан-дер-Глане. Поедете?
– С этим господином. Вы можете ползти? – спросил он Фридемана, не делая попытки ему помочь.
С помощью возницы тот вскарабкался на сиденье. Геллер отметил, что этот человек приходил в себя.
– Р-раньше я не имел такой п-привычки, – пробормотал Фридеман.
– Я – тоже. Пока меня не бросили в мусорную кучу, – ответил Геллер.
– Мою Стефанию он смешал с устрицами, – пожаловался Николас и заплакал.
В Бург-ан-дер-Глане они выпили кофе и съели малиновый мусс, который оказался настолько хорош, что на какое-то время примирил их с действительностью.
На следующий день доктор обговорил с хозяевами условия своего проживания. Пустовойт одобрил дом, комнату, плату за жилье и завтрак, оговорив, что не потребует платы за лечение, хотя он не только пользовал хозяина, но и всю семью, включая младших детей. Тем не менее, хозяйка, желчное создание, осталась недовольна, ей казалось, что она продешевила. Каждый день она жаловалась на дороговизну продуктов на рынке и невозможность содержать такую большую семью. Доктор осведомился об отоплении, воде, услугах и правилах распорядка, выслушал все внимательно и любезно, со всем согласился, сразу же предложил задаток, по меркам города немалый. Взамен он попросил не прописывать его в полиции, потому что терпеть не мог всяких формальностей, хождения по канцеляриям и так далее.
Г-жа Штейнбрехер выразила неудовольствие. Впрочем, вежливость и приветливость Наоми все искупали.
Предоставленная ему комната не запиралась, и доктор спал чутко, просыпаясь от каждого стука. Среди ночи в коридоре прозвучали шаги, словно кто-то скребся в дверь. Это пришла Наоми Штейнбрехер. При близком рассмотрении она поразила доктора россыпью веснушек, кожа у нее была тонкая, как бумага, и сквозь неё просвечивали кровеносные сосуды. Девушка намазалась пудрой, стесняясь своей прозрачности. Она тростинка, подумал доктор, так и расхаживает, покачиваясь на ветру.
– Я – не сосиска, так что на сей раз вам обломилось, – сказала она шутливо. – Ведь, если бы не вы, отца бы не осталось в живых.
Ничего не объясняя, Наоми юркнула в раскрытую постель, еще хранившую тепло его тела. Слабым жестом Пустовойт пытался выразить свое несогласие, но девушка проявила упорство. Широкими объятиями она вызвала потуги мужского начала, и с завидным аппетитом сметала все, что ей предлагали.
– Хочешь нуги? – спросил он.
– Хочу, но не нуги, – и она хрипло рассмеялась.
Обычно сдержанная, она старалась вознаградить себя за молчаливость и болтала не переставая.
– Вы считаете меня неорганизованной? Не то, чтобы прямо говорите, но считаете так, верно? Знаете, почему? Женщины выходят замуж, не представляя, в чём именно заключается брак. Я так не хочу. И вы, герр доктор, мне все объясните. Я хочу знать про себя всё. Хорошо?
Он ответил, что посчитал ее приход знаком особой милости и позаботится, чтобы ее не разочаровать.
Она сморгнула, было очевидно, что она не верит ни одному его слову:
– Вы меня не предадите? Дайте слово офицера.
– У нас говорится так: «Береги репутацию доверившейся тебе женщины, кем бы она ни была».
– Да, так будет хорошо.
Клятва вызвала у Наоми доверие, и она успокоилась.
Их свидания она обставляла с наилучшим комфортом.
– Не желаете ли вина, у меня есть. Абрикосовый ликер, от него внутри жжется. С вами хорошо. Взгляд мягкий, аккуратные черты лица. Мать говорит, что с возрастом вы станете полнеть и потеряете волосы, но кто сейчас думает о старости? Довольно и того, что сейчас вы очень привлекательны. Артистизм и легкая экстравагантность вам к лицу. Съешьте устриц, они приятны на вкус и необыкновенно дешевы. Вот только устричного ножа нет, боюсь, его украли.
Он хотел сказать, что будет безумцем, если согласится, но в этот момент подоспел чай и ликер, запоздавшие афродизиаки, закончившие за Наоми работу обольщения.
Пустовойт читал ей стихи, но поэзия ей не нравились. Девушка любила петь и танцевать и с удовольствием рассказывала про деревенские праздники, где ей доводилось блистать. К сожалению, свободного времени ей выпадало мало, потому что в ее обязанности входило пасти скот. Братья подрастали и скоро смогут управляться со скотиной, так что её ожидало место прислуги в богатом доме, и она претендовала на место горничной в замке.
Доктор с удовольствием слушал её болтовню, они целовались и в этот миг находились не так далеко от рая. В этом рае царила чистота.
Его удивляло, что Наоми мылась дважды, приходя на свидание, а потом – после. Сначала доктор принял это на свой счет и спросил: «Что-то не так. От меня пахнет?». – «От тебя – нет. От меня пахнет тобой. Мать унюхает», – объясняла она.
Когда он забирался в романтические бредни, Наоми обрывала его на полуслове поцелуем. Она боялась, когда он говорил о будущем.
Утром доктор лежал без движения, разглядывая её лицо без кровинки и широко открытые, немигающие детские стеклянные глаза.
– Как жаль, что я не доктор, – вздохнула Наоми.
– Я тебя выучу на медсестру.
Жильцом доктор оказался непривередливым: ел все, кроме устриц.
В будние дни Николай Васильевич мог располагать залом с большими окнами, и сквозняки отделяли его от рая на земле, которым пыталась представить Каринтию хозяйка-австриячка. Ничуть не смущаясь его пижамы, супруга фотографа входила в комнату и, подсаживалась рядом на постели, выпытывала подробности его жизни. Через четверть часа она узнала о его вдовстве, работе и финансовых обстоятельствах – достаточно, чтобы составить свое мнение, о котором вскорости дала знать.
К завтраку обе женщины – фрау Штейнбрехер и ее дочь – вышли в национальных костюмах дирндль. Наоми передала доктору приглашение проследовать к столу, хотя в доме он был единственным жильцом. Его уже ждал стакан воды с розовым сиропом – знак того, что он принят в семью, а вечером подавали свинину на ужин, и белое с розовым жиром мясо в сочетании с мозельским вином закрепили их союз. Доктор был небольшой, но крепкий и жилистый. Такие мужчины хозяйке нравились.
Наоми оказалась неплохой музыкантшей, а то, что Николай Васильевич в молодости выступал на домашних концертах с виолончелью, решило дело. Старший мальчик играл на скрипке, но его исполнение напоминало стиль уличных попрошаек, впрочем, Анталь Игнац был слишком воспитан, чтобы просить подаяние. На праздниках он считался кавалером сестры, которую родители считали совсем девчонкой, но теперь решили выдать замуж за жильца.
На следующий день концерт продолжался, и братья снова играли на скрипке и фортепиано. «Было бы очень хорошо, если бы ты сказал, что они имеют талант, – подсказала Наоми. – Потому что меня упрекают в том, что я их балую».
Анталь Игнац улучил момент, когда взрослые вышли, и они с доктором остались одни.
– Вы будете у нас жить? Позвольте взять вашу тарелку, я ее вымою. У вас нет немного денег? Мы с братом хотели бы купить нуги. Нам хватит самой малости – для меня и моего младшего брата. Бела Габриэль будет вам крайне признателен.
Малыш таращил глазенки – это и был Бела Габриэль.
Клянчили дети совсем по-европейски, тоненькими голосками, словно пели в хоре, трогательно сложив ручки.
У доктора практически не оставалось денег, что и неудивительно, если учесть оплату семейных обедов и расходы на малышей, регулярно выпрашивавших деньги. Папаша не задавал вопроса, кто оплачивает ему лекарства. Иоганн был рад собеседнику, с которым имел возможность обсудить прочитанное в газетах. Г-н Штейнбрехер был приятно поражен основательными познаниями будущего зятя в европейской политике. Расчувствовавшись, он похвастал ему приобретенным трофеем – маской, которую носил командир и водитель английского Mark I для защиты лица от осколков. Кожаная? Нет, это сталь, обмолвился он за рюмочкой рому.
К низу маски прикреплялась подвижная часть, сплетенная из колец на манер кольчуги, она прикрывала подбородок. Иоганн признался, что эту маску носил водитель, который подорвался на мине.
А когда доктор вернулся после ужина в свою комнату, он с нетерпением ожидал прихода Наоми. Она явилась в одном халате, сбросил который, осталась обнаженной. На лицо она напялила железный шлем своего отца.
Дни Пустовойт проводил в поисках работы и возвращался в свою комнату только, чтобы спать. Фрау Штейнбрехер проявляла к нему искренний интерес: она слушала его рассказы и следила за состоянием его одежды. Как же он желал, чтобы она оказалась менее внимательной.
Доктор проводил все свободное время в своей комнате, где к нему присоединялась доктором, наблюдая, как он чистит инструменты – этому занятию он отдавался дни напролет, борясь с унынием. Она нажаловалась матери на сквозняки, и тогда из кладовой были извлечены тяжелые драпировки, от которых пахло табаком от моли.
Во время семейного обеда Пустовойт лишался своего убежища, но это случалось крайне редко. Из-за инфляции цены на продукты выросли, и семья питалась жидким супом, который съедали прямо на кухне.
После вечерней трапезы, он усаживался к столу и открывал книгу из библиотеки г-на Штейнбрехера, которую выбрала для него Наоми.
– Боюсь, я не смогу уснуть.
– Тогда я принесу вам свечу.
Это был «Дон Кихот» Сервантеса.
Утром дочь фотографа триумфально проходило мимо постояльца, которому при всех не дарила ни малейшего знака своего расположения. Этим она старалась уберечь их отношения от бдительного ока матушка Штейнбрехер, и ей это удавалось. В дочери фотографа не было ничего от кокетливости девиц или неприязненной плаксивости замужних дам, сожалеющих о своем грехопадении. Однако после первого случая Наоми нечасто оставалась на ночь.
Так и случилось, что доктор обзавелся семейством, а в нем пара стариков и трое детей, старшей девятнадцать. Дети брали уроки флейты, но они больше думали о хлебе и особенно о колбасе. Они не пробовали её целую вечность.
За небольшую мзду Пустовойт сговорился с Анталем Игнацем и хранил свои вещи на чердаке с детскими игрушками. Ученики зубрили уроки, в игрушки не играли.
Родители Наоми считали Пустовойта завидной партией, и они облизывались на него, словно он был булочкой с изюмом. Его глазки-бусинки и пухлые щеки делали его похожим на сдобу, только живую и подвижную.
Ко всеобщему удивлению, Наоми заявила, что не хочет выходить замуж, а поступает служанкой в замок Кельштайн. Не сказать, чтобы у матери это вызвало радость, но во всяком случае, встретило понимание – половина жителей города была так или иначе связана с замком. Мария Габриэла Антонина уговаривала доктора спросить там работу, но Иоганн Штейнбрехер его не отпускал. Он оказался беспокойным пациентом и постоянно жаловался на боль, на всё обижаясь и упрашивая, чтобы ему дали умереть своей смертью. Доктора Пустовойта поражало малодушие иных пациентов, которые пройдя тяжкое испытание, впадали в уныние, и в силу душевного упадка страдали от телесных болей. Также доктора беспокоила отечность, которая возникла у фотографа после перелома. Причиной тому служило нарушение кровотока в области травмы или повреждение мышечной ткани. Отек мог возникнуть как сразу после получения травмы, так и через продолжительное время после неё. В случае Штейнбрехера отёк образовался сразу.
Все силы доктор бросил на борьбу с патологической подвижностью конечности. Беспокойный больной постоянно ощущал потребность вставать и барахтался в поисках опоры, но она была невозможной, и движения его сильно затруднялись. Пустовойт потребовал кожаные ремни и привязал пациента к кровати, отчего тот напоминал грешника в аду. Наряду со скелетным вытяжением доктор позаботился об иммобилизации тугой повязкой. Про гипсовую повязку в аптеке не знали, но обещали доставить ее из Вены.
Г-н Штейнбрехер, преисполненный благодарностью к врачу и сиделкам (их роль исполняли его жена и дочь), чрезвычайно тяготился суровыми условиями, в которых протекало его лечение, и это служило темой его постоянных жалоб. Приговор доктора был суров: срок ношения повязки зависел от многих факторов и мог составить 4 месяца. Больших трудов стоило заставить фотографа утихомириться, он все искал положение, в котором боль будет более-менее сносной – и так продолжалось до тех пор, пока доктор не делал ему укол морфия.
Всё это время доктору только и оставалось, что совершенствоваться в смирении. Он причислял себя к людям, которым необычайно везет на происшествия. Болезней на их век достается больше, чем остальным – из них и получаются врачи. Так и знакомство с г-ном Штейнбрехером, возникшее вследствие крушения поезда и дирижабля, переросло в крепкую дружбу из-за автодорожной аварии.
Как бы то ни было, у Николая Васильевича появилась крыша над головой, однако оставалась финансовая проблема, которая нуждалась в разрешении. Лекарства для хозяина стоили немало, а без задатка аптекари не стали бы посылать нарочного в Вену. Семейство крайне нуждалось, и ламентации хозяйки, лишившейся кормильца, раздавались по всей округе. Нечего было и думать, чтобы оставить этих людей в таком бедственном состоянии. Доктору пришлось взять на себя заботы о семействе, в лоне которого он очутился по воле случая.
За столом г-жа Штейнбрехер в который раз сетовала на дороговизну, это была ее привычная тема для разговора. Фотограф предложил договориться о поездке в банк, но, когда жилец отказался, немного обиделся. Доктор встал из-за стола голодным и до вечера обивал пороги учреждений в поисках вакансии врача. В его темных глазах тлела такая тоска, что он получал отказ почти сразу и уходил, не пытаясь возражать.
Когда надежда его оставила, ему предложили должность благодаря хлопотам Наоми, которая работала прислугой в замке у герра Кюхле.
В тот вечер г-н Штейнбрехер заявил, что чувствует себя значительно лучше, он был навеселе скорее от хорошего настроения, чем он выпитой рюмки шнапса. Мальчики хотели привлечь к себе внимания доктора, но делать этого не стоило, и они получили нагоняй от отца.
– Теперь уходите-ка вы оба, мне пока ничего не нужно. Я хочу поговорить с герром доктором наедине.
Иоганн позволил отвезти себя на тележке в комнату и в знак особого доверия показал фотографическую пластинку, на которой было запечатлено крушение дирижабля. «Оттобург» вышел из грозового фронта, работники сбросили тросы, потом раздался взрыв.
На глаза Пустовойта навернулись слеза. Очень хорошо вышло, сказал фотограф, словно это могло успокоить его друга.
Долгими вечерами они обсуждали эту аварию. Инженеры уже осознавали опасность водорода и утверждали, что полет на огромной бочке газа – невероятно рискованная затея. Тем не менее немецкие конструкторы не отступались: они предусмотрели множество систем безопасности и разработали очень дотошные протоколы управления дирижаблем. Проблема заключалась в том, что в то злополучное утро всё это намеренно проигнорировали – воздушное судно опаздывало, поэтому важные персоны на борту настаивали на скорой высадке.
Доктора, как и хозяина, занимал вопрос, почему дирижабль остановился на станции Грумау. Не потому ли, что не рассчитали запас водорода до Зальцбурга? Герр Штейнбрехер предполагал, что авария была вызвана, с одной стороны, разгерметизацией одного из баллонов с водородом, смешавшимся с воздухом, а с другой – искрой, проскочившей в этой взрывоопасной атмосфере из-за наэлектризовавшейся во влажном воздухе оболочки.
Памятуя встречу в лесу, доктор считал, что дирижабль расстреляли из зенитной батареи, однако не спешил высказывать свое мнение. Превыше всего в своем новом положении он ценил безопасность.