М-да.
Это вам не Москва, но хрен – он не слаще редьки…
Ругалась Яна вдохновенно.
Если кто пробовал выйти на окраине Москвы, а потом самостоятельно добираться до центра, да ножками, ножками…
Переулок. Закоулок. Канава. И снова – то же самое, но в разной последовательности.
Заборы и дома, сделанные чуть ли не из соплей. Грязное белье и бродячие собаки. Одна попробовала тявкнуть на Яну, но девушка так рыкнула в ответ сквозь зубы, что пес аж в канаву шарахнулся.
Нашел кого пугать!
А как было еще добираться?
Не водятся на окраине извозчики… и водятся ли они вообще в это время? Революция, знаете ли! Она быстро переучивает всех на две специальности. Экспроприаторов и экспроприируемых.
А ездить с пулеметом в обнимку, чтобы не дали по башке, не отобрали лошадь с пролеткой, не прибили самого извозчика…
Оно, конечно…
Так что Яна топала по улицам, и вид у нее был настолько злобный, что подойти не решались даже местные нищие.
Не зная географии, Яна выпрыгнула на Нищенской окраине Звенигорода. Такие места есть в каждом городе. Поганый переулок, Помоечный тупик, Нищенская окраина… да мало ли как оно называется? Хоть бы и Двор Чудес, как в одном из романов… а суть-то одна!
Помойка.
Бандитская малина и воровская хаза.
И появляться в тех краях не слишком полезно для здоровья.
Яна это понимала. Не то чтобы она знала о названии данного места, но – чего удивительного? Если кто думает, что в двадцать первом веке они исчезли, – зря.
Просто надо внимательнее изучить родной город – и сразу найдется много нового и неизвестного. Но тут еще важно ноги унести вовремя.
Свои Яна уносила.
Но медленно. Иногда приходилось возвращаться обратно, когда она заходила в тупички. И даже не слишком удивилась, когда дорогу ей преградили трое мужчин.
Нет, не мужчин.
Самцов.
Пол – мужской. Душа – подонка.
– Куда идем, господин хороший?
– Да, куда? – поддержал второй.
Третий промолчал. Но дубинку в руке повертел так, словно она ничего не весила.
Яна едва не фыркнула.
Ее приняли за парня? Хотя чего удивляться. Костюм – мужской. Рюкзак скрадывает фигуру общими очертаниями. Куртка достаточно бесформенная, под нее и волосы убраны. А кепка на манер «Гиви-аэродром» отлично скрывает лицо. Да и уши закрывает.
Специально себе такую заказывала…
– На …да, – в рифму ответила она.
– Хамишь, мальчик?
Самый разговорчивый шагнул вперед.
Наивный… ну кто им сказал, что Яна будет разговаривать?
Или вообще – колебаться?
– Тебе, Хелла.
Револьвер в руке девушки тихо кашлянул. Раз, второй, третий…
Контрольных не потребовалось. Три тела оседали, подламываясь в коленках, запрокидываясь… Яна понимала – убила.
Всех троих.
Жалела ли она хоть об одном?
Смеяться изволите, господа?
Плакать о смерти троих гоп-стопников? Х-ха! Или вы считаете, ее остановили, чтобы пряниками угостить? Нет?
Вот и она думала, что нет. А значит, все правильно сделано! Всем спасибо, все свободны.
Яна быстро восполнила недостаток патронов, решила не убирать револьвер и зашагала вперед.
Рано или поздно эти помоечные закоулки закончатся! Это закон! Все плохое рано или поздно заканчивается, надо просто потерпеть…
И пусть ее присутствие тоже потерпят. Мы мирные люди, но наш бронепоезд…
Местные жители поглядывали из-за заборов, но в драку не лезли. В такое время и в таком месте каждый сам за себя. А подставляться ради неясно чего? Парень резкий, парень крови не боится… ну и пусть его! Иди с миром, но… да. Именно туда и побыстрее!
Яна и шла. Не туда, но – действительно, побыстрее бы…
Жом Тигр открыл глаза и сладко потянулся.
Хорошо!
Есть в этом нечто чудесное! Когда просыпаешься довольный жизнью, когда большая часть этой жизни еще впереди, когда…
Так, минутку. А где Яна?
Любовницы под боком не было. Впрочем, жом этому не слишком удивился. Случалось.
Яна старалась не проводить у него всю ночь, могла уйти под утро. Не из стеснительности – она прямо и честно объяснила, что женщине требуется уединение. И есть вещи, которые лучше скрывать от мужчин. Разница полов, понимаете ли…
Жом объяснение принял.
Не первая женщина в его жизни, так что дамские ухищрения он себе примерно представлял. Но… первая, которая его настолько заинтриговала.
Умная. С удивительным набором знаний и навыков.
Совершенно не скрывающая свой ум.
Первая, наверное, в его жизни женщина, которая совершенно спокойно принимала его таким, какой он есть. Первая, которая спокойно смотрела ему в глаза и не боялась. Не кланялась. Не сгибалась внутренне…
Тигр ощущал эту силу, как свою. И… Любопытно же, жомы и торы! Просто – любопытно! Откуда может взяться такое сокровище?
А как на нее отреагируют остальные освобожденцы?
И Пламенный?
Обязательно надо взять Яну с собой, в комитет… показать ей всех. Еще интереснее, какую она кому даст характеристику…
Тигр потянулся еще раз – и поднялся. Поезд потихоньку замедлял ход, да и за окнами замелькали домишки. Звенигород скоро. Времени – в обрез.
Пока водные процедуры, пока утренний туалет (не типа сортир, а бритье, укладка волос, чистка зубов, маникюр), пока одежда – хорошо хоть, можно одеться просто. Полувоенная одежда – гимнастерка, галифе, высокие сапоги… вполне удобно, тепло, аккуратно – и никакого аристократического вида. Ни к чему…
В быту жом Тигр комфорт любил.
Но – не стоит дразнить товарищей по борьбе.
Наконец мужчина затянул на талии пояс и посмотрелся в зеркало. Отлично…
Так что там Яна?
Жом Тигр вышел из своего купе и постучал в соседнее.
Сначала тихонько. Потом посильнее. А потом и дверь открылась.
Купе было пустым. На столе – листок бумаги. На нем грубо нарисованная тигриная морда. Рисовать Яна не умела, но очень старалась.
Жом взял листок в руки. Развернул.
Прости, прощай и не ищи. Мы хорошо провели время, надеюсь, я тебя ничем не обидела. Не верю, что отпустишь добром, поэтому ухожу без долгих проводов. Пламенный привет освобожденцам.
Еще раз целую – и прощай.
И отпечаток губ на листке. На подпись Яна не расщедрилась. Хотела, но рука сама собой выводила на листке нечто замысловатое, да с завитушками…
Хелла, зараза! Твои шуточки?
Так вот оставишь автограф княжны из дома Вороновых – и кар-р-р-р! Отловят и ощиплют!
– Милость Хеллы!
Жом в мгновение ока превратился из Тигра ленивого в Тигра с отдавленным… да нет, не хвостом! Самолюбием! А это намного страшнее!
Его что – бросили?!
Его?!
Бросили?!
Мысль о том, что сам он примерно так и поступал с женщинами, как-то не пришла в Тигриную голову. А если и пришла – то очень быстро оттуда удрала с испуганным визгом.
Так не бывает!
Не должно быть!!!
Жом Тигр вылетел из купе, на ходу призывая начальника охраны.
Ага, размечтались, наивные господа!
Тщательный обыск поезда ничего не дал – Яна сошла раньше. Ни девушки, ни следов – ничего. Записка на столе – и только.
Жом Тигр форменным образом осатанел. И высказал много нового и интересного про компанию раздолбаев и идиотов, которых может обвести вокруг пальца одна девчонка…
Идиоты и раздолбаи сопели, но не спорили. Огребли они за дело.
Действительно, если так легко сойти с поезда… а может, и войти не сложнее?
И принципала они не лишились по чистой случайности? Вот не захотелось даме изображать из себя Юдифь – и выжил некий Олоферн. Потому как дама осталась довольна и счастлива. Вот и не поднялась рука на хорошего человека. Довольная жизнью баба никого убивать не захочет.
Думать об этом было грустно.
Жом Тигр высказался еще непечатнее и отправился к себе в купе. Обидно было…
Как в детстве, когда у него отняли новую удочку! Он еще и порыбачить не успел, а уже… обидно! Безумно обидно…
Почему она ушла?
Почему так?
Ну… Не отпустил бы! И что?! Понимать же надо!!!
Но кто поймет этих баб?!
Жом Тигр не ожидал оркестра и цветов. Но хоть бы кто встретил…
Куда там!
Машину – и ту не прислали!
Жом плюнул, рявкнул – и приказал. Хоть как извернуться, но машину родить!
Машину ему пригнали через полчаса. Старую, но достаточно надежную, лионесскую, с закрытым верхом. Так что жом смог отправиться в комитет вполне спокойно.
А вот в комитете…
Яна бы полюбовалась – и высказалась про сгусток концентрированной вихревой энтропии. Жом Тигр таких слов не знал, не пришло еще время их общедоступности. Но это было именно оно.
И центром сгустка был жом Пламенный. Он отдавал приказания, ругался по телефону, кого-то и куда-то посылал…
Жом Тигр наблюдал за процессом минут пять, а потом нажал на рычаг телефона. Жом Пламенный соизволил поднять голову и посмотреть на него.
– Ты?
– Я.
– Вовремя…
– Для чего? – почти зарычал Тигр. – Какого… тут происходит!?
Настроение у него и так было не бог весть какое, а уж теперь…
– Наследник объявился.
Жом где стоял, там и сел.
– КТО?!
– Наследник Петера.
– Как?!
– А вот так!
Выяснилось, что с утра сегодня три раза ударил колокол.
С чего?
Кто в него ударил?
Так никто, в том-то и дело! Это ТОТ САМЫЙ колокол! Царь-колокол!
Который звонит при вступлении императора в наследство…
Вот и получается, что наследник в столице. А кто он? Откуда он взялся?! И главный вопрос – как бы его найти?
И – нет! Это не розыгрыш!
Колокольню заперли, равно как и царь-пушку. На замки заперли, ключи все отдали жому Пламенному, а для верности еще и часовых поставили. И те клянутся, что никого на колокольне не было. А колокол звонил…
Потайные ходы?
С собаками все обыскали!
Нет там ничего! Следов попросту нет! Они не стерты, не засыпаны перцем… там – чисто! Вообще никаких следов. Но колокол звонил.
Наследник в Звенигороде.
– Надо его найти, – решил жом Тигр.
– Надо. Ты с собой его не привез?
Жом Тигр едва не фыркнул в ответ. Но на секунду задумался.
Привез.
Яну.
Она может быть наследницей? Великой княжной?
Жом обдумывал эту идею ровно три секунды, а потом выкинул из головы, мысленно повертев пальцем у виска.
Вот еще чушь!
Как вы себе это представляете? Яна ему рассказывала и про свое детство, и про юность, и про отца… да, она недоговаривала. Но – не слишком многое.
У великой княжны будут другие воспоминания. Другие манеры. Другие… да все другое!
Яна – наследница?
Такой бред и придумаешь-то не сразу!
Жом Тигр фыркнул – и принялся обсуждать с Пламенным самое срочное и важное. Систему патрулей. Кордонов. Заслонов…
Яна?
О личных делах можно и потом подумать! Успеется! А пока…
– Снять этот колокол к Хелле…
– Нельзя. Пойдут слухи и сплетни.
Жом Тигр фыркнул.
– Тогда давай попросту зальем его воском. Или снимем с колокола язык.
– И как я сам не догадался?
Жом Тигр пожал плечами. Какая разница? Главное – сделать. А там…
Интересно, как будет звонить колокол, которому нечем звонить? Забавно…
– Па-а-а-а-апс!
– Кира, нет!
– Ну, Па-а-а-а-апс!!! Пожа-а-а-а-а-а-алуйста-а-а-а-а-а-а!!!
Кира ныла.
Активно, противно, неутомимо. И – пока напрасно.
Борис Викторович был неумолим.
– Никаких поездок!
– ПА-А-А-А-А-А-А-А-А-А-АПС!!!
– Кира, я непонятно выразился? Ты остаешься дома.
– Все едут, а я как дура?!
– Как умная. Я против.
Анна постучалась в кабинет в самый подходящий момент.
– Я могу войти?
– Можете. И объясните заодно этой балбеске, что она никуда не едет!
Кира в очередной раз взвыла. Нарочито высоким голосом, так, что аж зубы заныли.
Анне стало жалко девочку. Что в старости – насмешка, то в юности – целая трагедия. Но что именно так расстроило ее воспитанницу?
– Куда нам надо ехать? И что происходит?
– Нюся! – взвыла благим матом Кира. – Папс обурел!
– Цыц, паршивка!
Борис Викторович с размаху треснул ладонью по столу.
Аня подняла ладони.
– Борис Викторович, так куда хочет поехать Кира?
– На какой-то косплей…
– Что за косплей? – повернулась Аня к Кире.
Все оказалось не так страшно.
Косплей оказался всего лишь костюмированной игрой. По некому Гарри Поттеру.
Школьники сорганизовались, поделили роли – и хотели пару дней провести в усадьбе дворян Рахманиных.
Нет, не тех, из которых композитор вышел. Просто – Рахманины.
Усадьба сейчас тем и жила, что принимала тусовки, в ней проводили вечеринки, приемы, приглашали туда гостей…
Школьникам такой подарок устроил отец одного из учеников параллельного класса. Мальчик фанател по мирам Роулинг, читал все, что достанет, носил полосатые шарфы – исключительно красно-желтые, «битловские» очки, даже шрам себе хотел сделать в специальной клинике…
Пока отец останавливал.
А вот подарить ребятам пару дней косплея? Это запросто! Пусть играют дети.
– Я буду Нимфадорой Тонкс! Я уже договорилась, и костюмчик есть, и вообще…
Анне эти самые Тонксы и Поттеры ну ни о чем не говорили. Главное, что это не заразно. Но…
– Борис Викторович, когда и поиграть, как не в молодости?
Лицедейство Аделина Шеллес-Альденская крайне не одобряла. И это было еще одним доводом в пользу Киры.
– У ребенка должно быть нормальное детство. В том числе и общение со сверстниками в неформальной обстановке.
– Анна, вы понимаете, что там может случиться что угодно?
– Догадываюсь. Но ведь с Кирой могу поехать я?
– Мне еще гувернантки не хватало! – обиделась девочка.
– Я могу поехать не как гувернантка.
– А как кто?
– Как твоя двоюродная сестра, к примеру. Дальняя родственница по материнской линии. Или по отцовской. И Борис Викторович будет спокоен, и тебе, наверное, будет уютнее. Все же лучше, когда есть кому о тебе позаботиться…
С этой точки зрения Кира вопрос не рассматривала.
– Как позаботиться?
– Хотя бы костюм погладить. Или бутерброд приготовить. Скажи, что я возьму на себя часть кухни, – и ко мне будут относиться спокойнее.
– Хм…
Кира задумалась.
Соглядатаи ей были не нужны.
Вот кто, скажите мне, кто захочет ехать на косплей со взрослыми на шее?! Это легче сразу удавиться! И не оторвешься в свое удовольствие, и всю малину… обкакают.
С другой стороны, это не абы какие взрослые, это Аня. А она почти своя…
За прошедшее время Кира привязалась к Анне.
Они вместе готовили, вместе занимались домашним хозяйством… и Кире неожиданно понравилось.
Уборку делать – нет, это не так интересно. И белье гладить скучно.
А вот организовать работу других людей так, чтобы все было сделано словно само собой, без сбоев, без проблем, без хаоса… Анна распоряжалась спокойно и деловито, она никого не оскорбляла и не давила авторитетом. Но все делали так, как она хотела. И именно то, что нужно.
Как-то она умела это объяснить…
Оказывается, так тоже можно!
А блюда, которые Анна готовила словно бы мимоходом?
Сервировка стола?
Борис Викторович пару раз приглашал друзей, так все норовили потом пролезть на кухню – и к кухарке! И все такие невинные…
Точно – хотят увезти!
А знали б они, что это Анна, – вообще не выгнать было бы!
– Нюся, ты…
Анна едва заметно улыбнулась краешками губ.
– Я постараюсь не дать тебе наделать…
– Глупостей?
– Нет. Того, о чем ты потом пожалеешь. А глупости – делай, на то и молодость.
– Старушка нашлась!
Кира фыркнула особенно ядовито.
Анна пожала плечами. Простонародный жест, но… Она – не старуха. Она приговоренная к смерти, разве что с отсрочкой приговора на год. Фактически она уже умерла.
– Борис Викторович, вы отпустите со мной Киру? Пока у нас есть возможность?
– Пока?
Анна опустила глаза.
– Моего сына скоро должны выписать. Мне придется увольняться. Простите.
– Увольняться? – искренне удивился Борис Викторович. – Почему?
– Вы в курсе моей биографии, – Анна не спрашивала, она утверждала. – Мне не с кем оставить сына, и я не могу забрать его сюда.
Борис Викторович медленно кивнул.
Он явно о чем-то думал.
– Ладно… Кира, иди, собирайся. Анна едет с тобой, скажешь всем, что она – наша родственница. Скажем, двоюродная сестра твоей матери. И – слушаться ее во всем.
– ПАПС!!! Я тебя люблю!!!
Счастливый ребенок (неважно, сколько ей лет, все одно – девочка, малышка) повис на шее у родителя, обляпал его губной помадой – и умчался.
Борис Викторович недовольно потер нос.
– Где Кира взяла этот кошмар?
– Помаду? Мы купили в магазине, – пожала плечами Анна.
– Лиловую?
– Ребенку лучше поиграть в игрушки дома, чем опозориться на людях. Здесь и сейчас она красится из упрямства, но не пожелает быть смешной в глазах друзей. Кира вовсе не глупа, она поняла, что этот цвет ей не к лицу.
– Интересно, кому он может быть к лицу?
Анна пожала плечами.
– Возможно, вампирам?
– Хорошо, что они не… косплеят по Дракуле. Анна, когда выписывают вашего сына?
– Примерно через две недели.
Гошку уже перевели из реанимации, и Анна с радостью навещала его.
Хелла, какое же это было счастье!
Обнять сына, стиснуть его плечи, посмотреть в глаза – и услышать тихое «мама»…
Да, сынок.
Я подвела тебя однажды, но больше я не дрогну. Все сделаю! Чтобы ты вырос большим и сильным, способным равно и защитить, и защититься.
– И когда вы хотели об этом сказать?
– Сегодня или завтра, как получится. Мне жаль, если я вас подвела, Борис Викторович…
– Анна, почему вы не можете привезти сюда сына?
– Потому что вы этого не одобрите, – пожала плечами Анна.
– Почему?
Ответа не было. Борис Викторович улыбнулся.
– Анна, забирайте сына из больницы и привозите сюда. С Розой Ильиничной я сегодня поговорю. У нас есть гостевые комнаты, там как раз есть одна – на две спальни и маленькую гостиную. Вы с сыном отлично разместитесь.
– Моя работа – Кира.
– А Кире надо научиться о ком-то заботиться. – Борис Викторович потер переносицу. – Я хочу быть честным, Анна. Я собираюсь жениться, Лиза захочет еще детей. Как отреагирует Кира?
– Отрицательно. – Анна даже не колебалась. – Очень.
– А если научится о ком-то заботиться? Будет ли она ревновать к вашему сыну?
– Безусловно, – позволила себе улыбку Анна. Как все одинокие дети, Кира была очень ревнива к тому, что считает своим. Анну она уже зачислила в «свою собственность».
– Но ваш сын – не младенец, а вы – умнее Лизы.
Анна кивнула.
– Вы хотите устроить тренировку?
– Именно. Косплей, если хотите. Вы сможете справиться с детской ревностью?
– Я постараюсь, – задумалась Анна.
– Тогда идите. И позовите сюда Розу Ильиничну. Я распоряжусь подготовить комнаты.
Анна чуть заметно поклонилась и вышла из комнаты.
Борис Викторович проводил ее задумчивым взглядом. Но один он оставался недолго.
Роза Ильинична вошла быстрым шагом.
– Аня просила меня зайти?
– Да. Роза Ильинична, присаживайтесь.
Домоправительница кивнула и удобно уселась в кресло. Откинулась на спинку, вытянула ноги.
Борис Викторович невольно сравнил их с Анной. Вторая садилась на край стула, с прямой спиной, и выглядела абсолютно естественно. И на голову хоть книгу клади. Интересно, где ее так научили?
– Что случилось? – сразу взяла быка за рога мамина старинная подруга.
– Я хочу, чтобы Анна с сыном пожили у нас. Какое-то время.
– Аня говорила, ей через пару недель ребенка забирать из больницы, – тут же кивнула Роза Ильинична. – Гостевая спальня на втором этаже?
– Да. Там, где две спальни.
– Сделаю. Это правильно…
– Тетя Роза, – Борис Викторович не так часто позволял себе подобный тон, и только наедине, – как тебе Аня?
– А почему ты спрашиваешь?
– Ты знаешь, я женюсь на Лизе…
– Знаю. Вот паразитка, прости господи мою душу грешную…
– Все так плохо? – К подобной аттестации Борис Викторович прислушивался.
– Определенно. Даже хуже. Избалованная она до крайности. И братец ее такой… то ей птичьего молока подавай, то соловьиного меда. Всех загоняет и с Кирюхой сцепится.
– А если между ними Анна будет?
Роза Ильинична задумалась.
– Может, и сойдет. Не знаю. Боря, обязательно тебе на этой… криксе жениться?
Борис Викторович улыбнулся.
Крикса.
Любимое мамино слово для обозначения тех девушек, которые не доросли до стервозности, но уже переросли обычную склочность и вздорность.
Жаль, что это слово применимо к Лизе…
– Денег много не бывает. И детей мне хочется. А что до остального – Лиза неплохая. И мать у нее хорошая, домашняя. Воспитаем.
– Думаешь?
– Анна чудеса творит. Может и справиться.
– Это при условии, что Лиза твоя захочет видеть Анну в своем доме.
– А куда она денется?
Роза Ильинична хмыкнула.
– Боря, ты как хочешь, но лучше б ты на Анютке женился. Вот уж кто… хозяйка! И Кира ее любит, и ребенок у Анны есть, она и еще родить сможет. А деньги… всех не заработаешь!
– Тетя Роза… – Ругаться Борис не хотел, но и выслушивать все эти заявления – тоже. Как-нибудь он сам со своей личной жизнью разберется!
– Ладно. Ты хозяин, тебе и решать. Но к Анне присмотрись, не девочка – золото.
– Пусть сына перевозит сюда. Мне Ромка рассказал, где она живет, – это тихий ужас.
– А почему она там живет – рассказал?
– Конечно. Деньги она на лечение сына потратила, это правильно. В общем, ты комнаты подготовь, как Анна попросит, хорошо? Может, там мальчишке чего надо…
– Надо, наверное. Компьютер у нас старенький есть… для Киры он маломощный…
– Роза, ты посмотри. Если что – купи тихонько, а Анне скажешь – отдали. Поняла?
– Поняла. Сделаю, Боречка.
Женщина поднялась из кресла, потрепала хозяина по волосам – и вышла из кабинета, на ходу становясь опять экономкой.
Борис Викторович откинулся на спинку кресла.
Жениться на Анне?
Смешно…
Пусть Кирюшку дрессирует, так лучше будет!
– Аня, это круто! Ваще улет!
– Согласна, это замечательно, – кивнула Анна. – Давай соберем все, что нам понадобится на два дня…
– Зачем? Мантию я уже положила.
– А под нее?
– Хм… джинсы?
– Джинсы. Кроссовки, свитер, рубашка – две штуки, лучше даже три, нижнее белье…
– Ань, не грузи, а?
– Тебя не нагрузишь – так ты и не потонешь.
В Анну полетела подушечка с кресла.
– Вредина!
– Я хорошая, – парировала Анна, уже немного освоившая подростковый сленг. – И если бы не я, Нимфадору Тонкс ты бы отыгрывала дома. Вот покалечишь меня – и все отменится.
– Подушкой?
– Ею тоже придушить можно. Посмотри на этот свитер?
Кира кивнула.
Свитер подойдет. И вон тот тоже…
И кстати! Можно взять клевую красную маечку! И косметику! И топик!
Вдруг дискотека будет?
Анна согласилась и принялась упаковывать вещи дальше. Надо сложить их так, чтобы не помялись. Мало ли где они окажутся, вдруг не будет возможности погладить?
Яна сразу узнала бы эту деревню, хотя ночью та выглядела лучше. Днем же… нищета – она и есть нищета. Дома маленькие, кое-какие и топятся по-черному, клочья полей и огородов, чахлый лес.
Краски?
Серая, черная и коричневая. Еще не пришло время синтетических красок, да и дорого!
Оружие?
Три ружья на всю деревню, и те допотопных времен.
А еще – все, как водится. Кто-то богаче, кто-то беднее…
Что такое продразверстка, крестьяне уже знали. Когда началась война с Борхумом, император приказал покупать хлеб по твердой цене.
Невысокой, все верно.
На рынке можно было взять дороже… только ты доедь до рынка! И получи ту цену! Дождись покупателя, добейся, сбереги деньги… А если хочешь продавать хлеб государству, тебе этот хлеб и привезти помогут. И заплатят честно…
Идея была не самой плохой. Сорвалась…
Как многое у Петера – по его личной глупости и разгильдяйству.
Прежде чем рожать гениальную идею, надо было приструнить родственничков и придворных, которые орали про убытки. Но это-то полбеды! Поорали бы – да и поели. А вот то, что эшелонов не хватало! Хлеб было не на чем перевозить, он попросту гнил…
Крестьяне были прекрасно об этом осведомлены. Стоит ли удивляться, что идея померла в зародыше?
Жом Пламенный пошел дальше.
Принцип добровольной сдачи хлеба отменялся. Вводился обязательный.
«Борьба за хлеб есть борьба за свободу», – красиво выразился жом. Что под этим понималось? Немало.
В каждом селе создавались так называемые комбеды – комитеты бедноты. И создавались они для учета.
Учета чего?
А чего попросят.
Кто любит смотреть на суп в чужой тарелке? Да тот, кто над пустой сидит!
Причины, конечно, могут быть разные, от болезни и смерти кормильца до лени и пьянства. Только вот вдов и сирот в тех комитетах не было. А были там крикуны, болтуны, лентяи, которых палкой бы загонять на поле, да и заставлять работать. Той же палкой.
Нет?
А стоило бы…
Жом Пламенный рубанул сплеча.
Каждый владелец хлеба обязан весь избыток, сверх запасов для обсеменения полей и личного потребления до нового урожая по установленным нормам, сдать в месячный срок после объявления постановления.
Все трудящиеся, неимущие крестьяне должны объединиться для беспощадной борьбы за свое освобождение. С кем?
Так укажут, не переживайте. А пока собирайтесь в комбеды! И стучите, граждане, стучите. Если что – самым активным дятлам – пятьдесят процентов. То есть наклепал на соседа, взяли с того четыре мешка зерна, так два тебе отдадут. Здорово, правда? И так справедливость умножает! В разы! Понятно же, из злости, зависти или мести никто клеветать не станет, все будут доносить честно, и никто не воспользуется возможностью свести счеты! У нас же как? Если бедные, то обязательно порядочные!
Комитеты Освобождения и лично жом Пламенный в это очень верили.
Владельцы хлеба, имеющие излишки и не вывозящие их на ссыпные пункты, а также все растрачивающие хлебные запасы на самогонку являются злостными врагами трудового народа[2].
Что делают с врагами? А вот то самое и делают… и не рассчитывайте, что вас пожалеют.
Прасковья об этом декрете тоже слышала. Сложно бы не слышать, когда явились к старосте два десятка «збройных»[3], сунули ему оружие в нос, да и пригрозили.
Отдавай хлеб, негодяй, не то…
Ну а вопрос, хочет ли человек жить, – он во все времена задается примерно одинаково.
Крестьяне жить хотели. И на вопрос, есть ли в селении кулаки и мироеды, ответили. Честно.
Почти…
– Ты мне, Иваныч, не дури! Мы ж не подонки какие! Пойми – зерно нужно! Голод в стране начинается! И заплатим честь по чести…
– Золотом?
Жом Кролик, прозванный так из-за длинных и выпирающих передних зубов, покривился.
Ага, золотом!
От золота б он и сам не отказался! И уж точно не отдал его каким-то земляным червякам.
Увы, перед отъездом Петер так душевно освободил казну от лишних денег, что туда заходить было стыдно. То ли деньгохранилище, то ли бальный зал… В такую казну ворье – и то приглашать совестно, как бы на бедность подавать не начали…
Петер, сволочь такая!!!
Финансировать Освобождение было решительно не на что.
Но – бумага была. А потому жом Пламенный распорядился напечатать несколько тысяч облигаций, которыми и приказал расплачиваться за продукты.
Сейчас.
Временно…
А потом, через год или два, крестьяне смогут обменять эти облигации на деньги. Обязательно!
Кто-то из присутствующих не верит в дело Освобождения? Поименно, пожалуйста! И шаг вперед для удобства. Чтобы не промахнуться…
Крестьяне верили, конечно. Но сдавать продукты не торопились. Приходилось устраивать реквизиции.
Выглядело это так.
Сначала жом Кролик приходил в село или деревню и пытался уговорить сдать излишки продуктов.
Вот как сейчас.
– Ты мне, жом, деньги давай, – протянул староста, недовольно разглядывая бумажку. – А енто – шо? С ентим и в отхожее место не сходить – больно бумага плотная. Расцарапает усе…
– Сказано ж тебе, – огрызнулся жом Кролик. – Денег сейчас нет. Летом на деньги обменяешь, в Звенигороде…
– Летось… кушать-от сейчас всем хочется… и иде тот Звенигород? А иде мы…
Жом Кролик скрипнул зубами.
– Твой ответ?
– Ты мне денег дай, жом. А уж мы найдем что продать…
Хитрый взгляд старосты стал последней каплей.
От сильного удара дед улетел спиной вперед, только лапти в воздухе мелькнули. А дальше…
Два десятка человек.
Два десятка ружей.
Крепкие мужики… навалиться всем миром?
А вот что-то мир иногда наваливаться и не спешит… каждый о своей шкуре думает и о своей семье, и… вдруг пронесет?
Не пронесло.
Крестьян согнали на главную площадь – всех. Там и держали под прицелом пулемета, благо выдавался и такой на отряды. А освобожденцы шли по домам, отмечая – вот этот богаче, вот этот беднее…
Понятно же, где богаче – там мироед…
Кому-то понравился платок. Кому-то – подсвечник… Кто-то залез за икону в поисках денег… полетела на пол лампадка, жалобно зазвенело, разбиваясь, стекло…
– Что ж вы делаете, ироды?!
Фельдшер. Пьяный в темную голову, бесстрашный и решительный. За свои инструменты, приглянувшиеся мародеру, он готов был и зубами грызть… и так что пропало…
Ошарашенный солдат Свободы отступил на шаг. Фельдшер наступал, расхристанный, пьяный, вонючий, но яростный и, наверное, опасный.
– Не смей трогать, ты…!
Растерянность сменилась злостью, злость – действием.
Выстрел в деревенской тишине прозвучал громом небесным.
– Убили!!! – заголосила одна из баб. – У-У-У-У-УБИ-И-И-И-И-И-ИЛИ!!!
Прасковья себя особо умной не считала – не с чего. А только, увидев солдат за околицей, она мальчишек сразу из дома выпихнула.
Вспомнились слова той странной торы.
«Придут. Хлеб отберут, убивать будут, грабить, жечь… Ничем ты это не остановишь, только себя и детей сберечь попробуй…»
И Прасковья выпихнула мальчишек из дома быстрее, чем сообразила, что делает.
– Бегите в наш схрон! Там прячьтесь, пока я сама за вами не приду! И не смейте возвращаться!
Ванятка с Васяткой метнулись мышами, бегущими от кошки.
Они не помнили слов странной гостьи. Но страх в голосе матери был убедительнее любой памяти. Страх – и ее глаза. Жуткие, темные…
Когда приходит беда, птица уводит врага от своего гнезда. Притворяется раненой, припадает на крыло…
Прасковья не может сбежать – ее будут искать. Но ее детей не найдут. Она скажет, что отослала их в соседнюю деревню.
И… не удержалась.
Стукнула к соседке.
– Мотря, детей и хлеб спрячь!
Послушается ли, нет ли… а все одним грехом на душе меньше будет!
Когда начали стрелять…
Когда раздался дикий крик: «Уби-и-и-и-и-ли-и-и!!!»…
Когда крестьяне заволновались…
Прасковья стояла рядом с Мотрей. Детей Мотриных на площади, кстати, не было. То ли в погреб пихнула, то ли на чердак, но хоть с собой не потащила.
Убивать будут, грабить, жечь…
Чутьем загнанного зверя Прасковья поняла, ЧТО сейчас будет.
Рванула за руку Мотрю, дернулась к ближайшему плетню… какие там заборы? Плетень, да еще и с прорехами, а к чему больше-то?
Все свои, все друг друга знают, никто чужого не замает…
Мотря была негибкой, она не понимала.
А…
Крестьяне заволновались.
– СТОЯТЬ!!! – заорал кто-то из «збройных».
Толпа – опасный зверь. Сейчас кинется, и их сомнут, задавят числом, уничтожат…
Не так их много, чтобы справиться, когда на людей находит остервенение. Они опасны… они кидаются, они зубами и когтями во врага вцепляются, они о себе уже не думают…
Те, кто носит оружие, знают об этой особенности. И – боятся.
Человеку в таком состоянии неважно – на пулеметы идти, на пушки… он – дойдет. И вцепится.
Прасковья упала за секунду до того, как раздались первые выстрелы.
Упала, потянув за собой подругу.
Упала под плетень, откатываясь подальше от ног и дороги, на обочину…
Летом здесь росли лопухи. Густые, высокие, способные укрыть. Сейчас их не было. Но…
Никому до Прасковьи и дела не было.
Первые выстрелы.
Первая кровь.
Первые упавшие люди.
Крики, вой, растерянность толпы, которая не успела стать зверем, крики врагов – что бы они ни говорили о своих высоких целях, они все равно враги…
Те, кто приходит отнимать хлеб, отнимают самое жизнь. Они не могут быть никем иным – только врагами. Только убийцами.
Пуля – или голод?
Пуля милосерднее…
Прасковья лежала и молилась. И рука Мотри в ее ладони дрожала. Подруга была жива, это хорошо…
– Парашка, как же так…
Почему шепот слышнее крика?
– Не дергайся.
Сейчас важно только это.
Чтобы не пристрелили по ошибке. Не затоптали. Не…
У нее дети. Она должна выжить, остальное – побоку.
Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить…
А еще Прасковья знала – когда ее муж вернется… жены у него не будет.
И семьи у него тоже не будет. Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так…
Не было тебя рядом?
Обошлись?
И иди к Хелле! Женщины могут простить – за себя. Но за детей они не простят.
Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин не было.
Лежать, слушать выстрелы, слышать крики… а ведь и их тоже… могут.
Прасковья это понимала и лежала тихо-тихо. Мотря – та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда.
Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем.
На белом кровь – алая. На черном – тоже алая.
Долготерпение было вознаграждено.
– Гони их по домам!
Крики, шум…
Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то – вылезла… Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством… Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы…
Ничего.
Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз – накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо…
Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником.
Мотря потрясла головой. Еще раз икнула. И – в ноги поклонилась Прасковье.
– Век благодарна буду, сестрица.
Прасковья ответила таким же поклоном.
– Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит.
– Воистину, – отозвалась Мотря.
На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу.
– Парашка, откуль ты про таких знала? – принялась выспрашивать Мотря.
– Откуль… оттуль, – проворчала Прасковья. – Предупредили. Беги домой да зарой в подполе что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят… а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит.
– Я уж ей сказала ховаться в погребе…
– Ты меня послушай. – Глаза у Прасковьи были серьезными. Страшно серьезными. Страшными, как и ее слова.
Грабить будут. Убивать. Насиловать…
Тора Яна была права. Сейчас Прасковья благодарила Творца, что к ней на порог занесло эту женщину. Ее слова сбывались, но Прасковья надеялась выжить. Она знала заранее, у нее была фора. А это очень много.
Мотря кивнула. И затрусила к своей избе.
А Прасковья, не особо задумываясь, отправилась в лес.
А чего ей?
Подожгут избу?
Да и пес с ней, самой бы живой остаться. Все одно там из живности только тараканы. Плохо, конечно, и добра жалко, а только жизни лишиться не хочется. Или, того веселее, не просто так ее лишиться. Мужики злые, молодые, голодные… если они здесь хоть на пару дней задержатся – в лесу оно безопаснее будет.
Остальная деревня?
Так и сами не маленькие…
Прасковья совершенно не рвалась бегать и всех предупреждать. Что – никому не ясно? После выстрелов-то?
После трех или четырех трупов, которые остались на площади? Кажется, там был фельдшер, кто-то из баб, пара мужчин… дядька Силантий… нет, точно Прасковья сказать не взялась бы. И то, что уже помнила, – чудо.
Лучше она в лесу с мальчишками отсидится, все спокойнее будет.
И было спокойно.
Когда она подходила к землянке.
Когда кинулись ей на шею сыновья.
Когда побледнел мертвенно Ванятка – мам, у тебя кровь на лице…
Чужая.
Повезло – это просто чужая кровь. Брызнуло, наверное. А могла бы и ее быть… Если бы не тора Яна, так и было бы. А еще она накупила бы всего и оставила в доме. И детей не прятала бы…
Глупость?
Так ведь мир!
Кому придет в голову такое проделывать, ежели войны нет? Когда враг приходит, тут понятно – ничего хорошего от него не ждешь.
А от своих?
От тех, кто с тобой на одном языке говорит?
Кто, может, вчера рядом жил, мало не в соседней избе… Прасковья, хоть и вся в тревоге была, а Федьку-бобыля заметила. Стоял рядом с одним из «збройных».
Стоял, смотрел, говорил что-то…
А и пусть!
Он-то знает, что у нее взять нечего. Разве что саму Прасковью, и то! Полувдовья жизнь никого не украсит…
А все одно – никуда она отсюда не уйдет. И продукты забирать не будет, разве что спрячет получше.
Прасковья помнила, как в ту зиму мальчишки у нее кусочек хлебушка просили. Помнила – и повторять это не хотела.
В лесу она прожила пять дней.
По ночам приходила в деревню, ни к кому не заходила, да и ни к чему такое было.
Дом ее так и стоял, никому не нужный. Поджигать? Зачем?
Обыск явно устроили, не нашли ничего ценного, разве пару полотенец забрали, да и пес с ними. А на пятый день и подводы из деревни двинулись.
Тут Прасковья и вернуться решила.
Ответила Мотре, что в соседнюю деревню бегала – там предупредить. Там с мальчишками и пожили. И лишний раз порадовалась.
Как уж там что…
Выгребли из деревни все лишнее. Забрали половину скота, овощи, зерно забрали, рухляди прихватили, старосту пристрелили, невесток его снасильничали…
Мотря сейчас радовалась – она как только домой пришла, так дочку и отослала к родне. На дальний хутор.
Заходили ведь! Явно искали… дочка-то у нее в самый сок вошла – парни заглядывались. А коли снасильничают?
Позор? Да плевать на тот позор! Чай, не деготь, отмоется… А вот увечья… фершала ведь тоже… того…
Прасковья слушала – и ежилась. Что рядом-то просвистело, будто те пули. И нигде не сказано, что другие не придут.
Так она Мотре и сказала.
Прятать все. И дочку прятать. И сторожиться…
Темные времена грядут. Страшные.
И кровавые пятна на первом инее – только начало…
– Тор Изюмский!
– Что случилось, Прошка?
Мальчишка подбежал, что тот конь, – бодрой рысью.
– Новости у меня, тор! Да такие!
– Какие?
– Тор, я подслушал тут… говорят о раскулачивании.
– Вот как?
– Не токма благородных будут в расход – еще и по деревням пойдут!
– Та-ак…
– Говорят – кулаки, мироеды…
Вот кто бы сомневался?
Что обещают революционеры? Одно и то же! Блага всем, кто пойдет за ними! Точнее – кто дойдет. Но чтобы эти блага раздавать, надо их откуда-то взять.
Производить? Покупать?
Зачем?
Куда как проще произвести перераспределение. Был ты голытьба на селе – так найди самого богатого и отними у него добро. И подели на всех.
А там и пропить можно!
Не хватит?
А что – у вас один богатей на селе? Нет, конечно! А не найдем, так назначим…
– За села решили приняться?
– Тор… да.
– И кто же у нас в кулаки попадает? Не говорили?
Прошка почесал в затылке. Так, для стимуляции памяти. Немного…
– У кого техника есть. Кто ее в наем отдавал или рабочих нанимал. Али торговал…[4]
– Почитай, треть села. Любой зажиточный хозяин подойдет…
Тор Изюмский едва за голову не схватился.
Это ж как!
Если эта шваль на усадьбу налетит – он отобьется. А на села? На его людей? Его крестьян?
В каждом селе охрану ставить? Армию иметь надобно! И то не поможет… а если по паре человек – тоже не поможет. Перебьют…
Но и людей без защиты оставлять нельзя. Крестьяне его кормят, не будет хлеба, так и он зубы на полку положит.
Что же делать, что делать?!
– Б…!!!
Что может быть хуже?
Стоять перед закрытым домом – и не знать, куда все подевались?
Вообще – куда угодно. Если у Илюшкиной сестрички ума хоть на капельку больше, чем у диванной подушки, она уедет из столицы.
Яна бы уехала.
Если ума будет больше, чем у козы, – уедет за границу, на всякий случай прихватив ценности.
Меньше?
Хм… а куда бы рванулась коза? В хлев?
Вряд ли. Когда горит дом, животные не бегут в огонь. Но то животные, они умные. А что сделает Ирина-как-ее-там?
Яна вздохнула.
Что угодно. Предсказать действия человека, о котором ты ничего не знаешь, – невозможно. Метаться – глупо. Выход?
Найти того, кто знает ответ.
И девушка еще раз пнула дверь.
Закрыто и никого нет. Какие есть варианты?
Пойти расспрашивать по соседям. Только не в таком виде, сейчас ей и двери-то не откроют. Где тут можно остановиться и привести себя в порядок?