Проснувшись, Красавчик поднялся не сразу. Прямо в глаза глянуло бледно-голубое прозрачное небо и точно очаровало мальчика своей бездонной глубиной. Розовые клочки облаков медленно ползли в вышине и забрасывали в душу Красавчика что-то радостное, розовое, как и они сами. Думать ни о чем не хотелось…
Вспомнились было тюрьма, Крыса, бывшие товарищи, но только проскользнули в памяти и исчезли, точно темные призраки. Вздохнулось полной грудью, так легко и свободно.
Солнце давно уже взошло, но лучи его не проникли еще на площадку. Было сыро и сумрачно. Кое-где только золотилось кружево кустов и на фоне неба казалось резким и четким, точно вычеканенным из металла.
Гомозились птицы. Со всех сторон неслось чириканье и посвистывание, переплетавшиеся в веселый радостный гомон. Красавчик прислушался к звукам утра, и ему показалось, будто где-то далеко-далеко какой-то многоголосый хор поет тихую торжественную песню… В нее врываются голоса птиц, и песня от этого становится радостнее. Но минуту спустя очарование пропало: торжественный гимн превратился в размеренное журчание струек воды. Красавчик снова вздохнул полной грудью и поднялся, почувствовав легкий озноб от утренней сырости.
Черные головни костра, затянутые серым слоем пепла, валялись возле. Тут же лежала и котомка, сооруженная Митькой из куска рогожи и веревки. Митьки же не было. Трава, не успевшая выпрямиться, обозначала место, где он лежал. Красавчик посмотрел по сторонам. С трех сторон обступали его кусты, сгрудясь ярко-зеленой пушистой стеной.
С четвертой – за обрывом – поднимались стволы молодого сосняка, желтые, точно янтарь. Дальше хмурилась темная зелень старого леса, облеченная в пурпурную корону из солнечных лучей.
– Как хорошо!
Красавчик даже подпрыгнул от радости, забыв о товарище. Звонкая переливчатая трель, сыпавшаяся с неба, привлекла его внимание. Красавчик поднял голову и заметил черную точку, трепетавшую в голубой глубине. И долго следил он за жаворонком, пока тот не опустился кружащим полетом к земле…
Вспомнил о Митьке. Его все не было. Это слегка встревожило, но он тотчас успокоил себя:
– За хворостом, верно, ушел.
Но в кустах было тихо. Не слышалось треска ломающихся ветвей. Только вздрагивали кое-где тонкие веточки от прыжков неугомонных птиц. Очевидно, Митька ушел не за хворостом. Но куда же?
– Ми-итя! – решил окликнуть Красавчик.
С одной стороны кусты заглушили крик, но зато внизу, под обрывом, он отдался звонким гудящим эхом. И снизу же откликнулось:
– Здесь я!.. У ручья!..
Красавчик подошел к обрыву.
Трудно было проникнуть взором сквозь густую заросль кустов, лопуха и трав, покрывавшую почти отвесный склон оврага. Блестящая змейка бегущей воды извивалась среди зелени, то зарываясь в ней, то с шумом прыгая по камням.
– Где ты? – тщетно стараясь увидеть друга, спросил Красавчик.
– Здесь. Правее смотри.
Затрясся большой куст бузины, склоненный над водой. Вглядевшись, Красавчик увидал возле него Митьку. Тот улыбался, глядя вверх. И улыбка эта была радостная, веселая, какой Красавчику не случалось еще видеть у Митьки.
– Что ты там делаешь? – тоже улыбаясь, спросил Красавчик.
– Голавлей ловлю. Катись ко мне! Я давно поднялся, – сказал Шманала, когда Красавчик спустился вниз, – до солнца еще. Смотри, сколько рыбы наловил.
В ямке, вырытой в песке, билось несколько черных скользких рыбешек. Красавчик присел возле них на корточки.
– Ишь ты! Раз… два… четыре… восемь штук! Здорово… А чем ты их ловишь?
– Руками. Посмотри вот.
Митька вошел в воду. Осторожно обойдя камень, он быстро сунул под него обе руки и через секунду вытащил из-под него голавля.
Красавчик захлопал в ладоши:
– Ловко… Давай его сюда скорее, а то вырвется еще!
– Не вырвется… Лови!
Мелькнув в воздухе, рыба забилась в траве на берегу. Красавчик кинулся к ней. Восторг охватил его, когда в руке затрепетала скользкая, верткая рыба. Бережно отнес ее мальчик и положил в яму к другим рыбам.
Ему захотелось самому попытать счастья в охоте. Он вошел в воду и, подражая Митьке, стал обшаривать под водою камни. Но не везло как-то. Подчас и скользила под пальцами рыбья чешуя, однако Красавчику не удавалось схватить рыбу – она вывертывалась и уходила прямо сквозь пальцы.
– Хватит! – прервал Митька ловлю. – У меня уж пятнадцать штук накопилось. А у тебя?
– Ничего.
Митька фыркнул:
– Рыболов тоже! Ну да наловчишься потом… Сначала-то и у меня ничего не выходило… Пойдем-ка стряпать теперь.
Рыбу испекли в горячей золе. Завтрак получился вкусный. По крайней мере Красавчик находил, что ничего вкуснее ему не приходилось есть.
Впервые пришлось Красавчику есть завтрак, сооруженный собственными трудами, и это приводило его в восторг. Он восхищался ловкостью, с какой Митька развел костер и зажарил рыбу. Ничего подобного ему не приходилось еще видеть.
– Ловко ты делаешь все это, – не мог не похвалить он приятеля.
– Ну, еще бы! – отозвался тот. – Ведь прошлое лето я два месяца прожил в этих местах – научился.
Красавчик задумался на минуту.
– А не скучно тебе было?
Митька вскинул на него глаза:
– Чего скучно? – А одному-то?
– Не-ет, – протянул Митька, возясь у костра. И добавил после молчания: – Вдвоем-то, понятно, веселее, хоть и одному скучать-то не приходилось.
Тут дачи недалеко и станция… На станцию я шманать[11] ходил…
– Ходил?
– Понятно, ходил.
Митька бросил мимолетный взгляд на товарища и нахмурился.
– Чего глаза-то выпучил? Деньги нужны же были… Замолчали. Красавчик уставился взором в огонь и долго глядел на костер, не мигая. Митька занялся рыбой, и по отрывистым, резким его движениям было видно, что он недоволен чем-то.
Наконец Красавчик спросил робко:
– А теперь?.. Не будешь шманать?
Митька прочел тревогу и грусть во взгляде товарища. Он сердито дернулся и буркнул сквозь зубы:
– Чего говорить об этом…
И разговор больше не клеился. Пропало веселое настроение, словно что-то тяжелое придавило его. Красавчик погрузился в грустное раздумье. Митька же злился почему-то: впервые разговор о воровстве поднял что-то тяжелое в его душе, и это было в высшей степени странно.
Когда поспел завтрак, настроение поднялось. Уплетая рыбу, друзья повеселели и к концу трапезы болтали с прежней веселостью, – все темное, что надвинулось внезапно, отошло, и снова на душе у друзей было радостно и легко.
Поели и развалились возле костра в живописных позах. Митька вынул махорку из кармана и занялся свертыванием «цигарок». Одну для друга, другую – себе.
– Теперь совсем на своей воле зажили, – заговорил он. – Только здесь-то мы не останемся, Миша. Здесь нам нечего околачиваться.
– Почему?
– Место плохое. Как тут жить на открытой полянке? Я знаю местечко получше. Недалеко отсюда… Есть тут озеро, а на берегу пещера. В ней я жил прошлое лето, и теперь в ней заживем. Отдохнем вот только и пойдем туда. Там чудо, и только. Дачи близко… Станция тоже…
При упоминании о станции Красавчик кинул на Митьку тревожный взгляд. Но взор Митьки был безмятежно спокоен, и тревога Красавчика погасла.
– И пойдем туда, – продолжал Митька. – Ты что думаешь?
Красавчик ни о чем не думал. Так хорошо было лежать на мягкой траве и ощущать теплую ласку солнца, что ни одна мысль не лезла в голову. Кроме того, ему было все равно, куда идти. Была бы только свобода и лес. Он кивнул головой.
– Мне что? Пойдем хоть сейчас.
– Ну денек-то побудем тут еще. Отдохнем как следует и тогда пойдем.
Солнце начинало припекать. Жарко становилось на площадке, и друзья перешли под тень кустов.
– Легче тут немного, – заметил Митька, скидывая толстую серую арестантскую куртку. – Скинь и ты – право, хорошо.
Красавчик последовал примеру друга. Приятная прохлада охватила тело. Оба с наслаждением разлеглись здесь, под кустами, на траве, еще влажной от росы.
Куртки, по-видимому, дали новое направление мыслям Митьки. Швырнув окурок «цигарки» в кусты, он повернулся к приятелю.
– Нам надо бы одежу сменить, Красавчик. В этой штуке, – он ткнул кулаком в куртку, – нас и распознать могут. Тут не смотри, что чухны живут, а полиция-то русская. Фараоны[12] разнюхают мигом. Одежу непременно сменить надо, а то засыпемся.
Красавчик был настолько далек от каких бы то ни было мыслей, связанных с тюрьмой, что забыл даже о тюремной одежде, которую носил. Опасения Шманалы показались ему справедливыми.
– Правда, – согласился он, – а где другую одежу взять?
– Где? – Митька отвел взгляд в сторону.
В прошлое лето он попросту украл себе коломянковую[13] куртку со двора какой-то дачи. По его мнению, это был самый простой и самый верный способ переодеться. Но он почему-то воздержался предложить этот способ Красавчику. Он знал, что Красавчик не согласится, и мысленно обозвал его «дураком» и «трусом». Как нарочно, Красавчик спросил в эту минуту:
– А в прошлое лето ты как же?
Лукавая улыбка скользнула по губам Митьки.
– В прошлое? Да просто стырил… Сушат дачники на заборах разные рубахи, ну я и взял себе одну.
Из скромности Митька умолчал о том, что «стырил» он не одну, а несколько рубах. Не рассказал также и о том, что лишние рубахи были проданы владельцу постоялого двора возле станции.
Красавчик ничего не ответил. Только в глазах его скользнуло опасение. Митька заметил это, и раздражение шевельнулось в его душе.
– Тебе-то, понятно, слабо станет пойти на это… «Плакальщик» ведь ты… Может, выскулишь у дачников нам по рубахе?
Насмешка больно резанула Красавчика. Он поглядел с укоризной на Митьку:
– Зачем говоришь так? Я ведь… – дрогнули губы, и Красавчик не договорил.
Митьке стало жалко товарища.
– Пошутил я, Миша, – хмуро вымолвил он, – не сердись… А насчет стрельбы это я верно сказал, – продолжал он. – Коли не стырить, так выскулить по рубахе придется. Надо будет к дачникам пойти. Пострелять… Я уж надумал, как…
Слова Митьки неприятно подействовали на Красавчика. Точно взял кто-то вдруг его радостную, ликующую душу и погрузил во что-то мрачное и холодное. Он точно сразу перенесся к Крысе, в прежнюю постылую обстановку. Красавчик даже кинул вокруг недоумевающий взор: не пропали ли яркая зелень, теплая ласка майского дня и веселый, беспокойный птичий гомон? Стремясь на свободу, он мечтал о другой, неведомой, но счастливой жизни, в которой даже тенью не проскользнет печальное прошлое. Он думал зажить с Митькой совершенно по-новому и, вырвавшись из тюрьмы, ни разу не вспомнил о своем прежнем ремесле. Слова друга камнем легли на душу. Красавчик вздохнул и пригорюнился, как человек, которого безжалостно вырвали из области фантазии и кинули в скучную, серую действительность.
От Митьки не укрылась подавленность приятеля. У отчаянного вора – Митьки-Шманалы – была чуткая душа. Он понял друга, хотя и странной показалась ему причина его печали.
– Эх, Красавчик, – почти с досадой вымолвил он, – да ведь один раз пойдем только! Потом уж не будем стрелять. Так разве, если на табак да на хлеб понадобится… А когда ягоды да грибы пойдут, то ни стрелять, ни шманать не нужно будет – собирать будем и продавать. Чего ты? Да и теперь-то, когда будем ходить, – я буду говорить, а ты только ходи со мной… Тебе-то и дела будет, что ходить со мной да молчать. Понятно, если спросят о чем, то ответишь – я научу тебя, как. Понял?
– Понял. Да это все равно, ходить или говорить… Думал я, Митя, что не нужно этого будет… Вот я почему… А уж раз нужно, то пойдем…
– Ну вот и молодец! – оживился Митька. – Ты хороший парень! Не пойти ли нам сегодня за рубахами-то?
Красавчику было безразлично, когда идти. Мечты его все равно потерпели крушение. Его утешало только, что в недалеком будущем все-таки не нужно будет собирать милостыню.
– Мне уже все равно, – вздохнув, проговорил он. – Ну и ладно. А не искупаться ли нам? – предложил Митька, чтобы развлечь приятеля. – Айда, брат, к ручью.
– Пойдем, – оживился Красавчик.
Вода в ручье оказалась холодная – долго купаться не было возможности. Друзья скоро снова забрались нагишом на площадку. Обоих била дрожь от студеной воды, и приятно было подставить горячему солнцу иззябшее тело.
– Брр… – вымолвил Митька. – И холодная же вода! Не иначе как ключевая.
Он шлепнул по плечу Красавчика:
– Сойдемся, что ли?
Красавчик, смеясь, согласился. Оба сцепились в клубок и с хохотом покатились по поляне. На белом теле Красавчика смугло выделялись упругие руки Митьки, шутя перебрасывавшего и катавшего по траве приятеля. Громкий смех наполнил полянку, спугнув птиц с кустов.
– Что это у тебя? – прекратил Митька борьбу и, отдышиваясь, уставился пальцем в левое плечо Красавчика. – Что это?
– Где? – еле вымолвил тот сквозь одышку.
– Да на плече.
– Ах, тут! Родимое пятно…
– Впервые вижу такое родимое пятно. Посмотри-ка, ну ровно бабочка коричневая… Вот крылышки, хвостик, головка… Усы даже… Ей-ей, как вырисовано… Совсем бабочка…
– А раньше ты не видал его у меня? – усмехнулся Красавчик. – Ведь сколько времени вместе жили.
– Не пришлось. Эх, да! – вспомнив, воскликнул Митька. – Колька-Палач говорил мне про бабочку у тебя на плече. Ты с ним на Бабьей речке купался, так видел он, правда! И бывают же такие штуки…
Только неспроста это…
– Почему неспроста?
– Да так, – уклончиво заметил Митька. – Только уж запомни, что неспроста, – уверенно добавил он, надевая белье.
Одеваясь, Красавчик задумался. Почему-то вспомнились вдруг Крыса, Колька-Палач и другие ее питомцы. Почему-то уверенность Митьки, что «неспроста» у него родимое пятно приняло форму бабочки, воскресила в памяти горбунью и старых сотоварищей. До этого он не говорил с Митькой о Крысе, теперь почему-то захотелось потолковать о ней. Когда оделись и улеглись на солнцепеке, он спросил:
– Ты знал Крысу до того, как стал жить у нее?
Тема разговора даже Митьке показалась странной. Он с недоумением взглянул на Красавчика.
– Знал. Чего это ты о ней вспомнил?
Красавчик пожал плечами.
– Не знаю. Может, не к добру это…
– Понятно, не к добру. Разве чертовки вспоминаются к добру? – наставительно заметил Митька.
Красавчик мысленно согласился с ним. Однако старуха продолжала занимать мысли, и он не мог удержаться от дальнейших расспросов.
– Когда же ты узнал ее?
Митька фыркнул.
– Я-то, братец, знаю ее года четыре, а слыхал про нее много от людей, знавших ее и по двадцать лет. А ты мало, что ли, знаешь ее? Племянник ведь… И мало ли она колотила тебя? Забыл, что ли?
В воспоминаниях этих было мало приятного. Красавчик съежился…
– Спасибо тебе, – тихо вымолвил он. – Ты вступился.
– Чего там, – махнул Митька рукой, и что-то хмурое, угрюмое, почти волчье скользнуло в его взоре. – Сволочь она, вот что!
Он отвернулся, как бы отказываясь от дальнейших разговоров, но, минуту спустя, снова повернул лицо к товарищу. Оно было хмуро, и в глазах горели искры ненависти.
– Ведьма она! – каким-то глухим голосом заговорил он. – Ей бы давно в каторгу надо… Знаешь ты, что она делала раньше, когда ты-то и на свет не родился?
Красавчик потряс головой, превращаясь в слух: по тону Митьки он понял, что узнает нечто необычайное.
– Детей она крала и уродовала… Ноги, руки ломала им, каленым железом глаза выжигала… И много еще чего делала… Убить ее мало!.. Делала она эти штуки, когда еще с мужем жила… Знаешь Егорку-Курчавого, которого застрюмили[14] в прошлый год на мухе[15]?
Красавчик утвердительно кивнул:
– Ну вот… Курчавый знает Крысу лет двадцать. Еще она тогда в Одессе жила. Рассказывал про нее Егорка разное… В чайной у Доброхотова сидели мы года два тому. Он и мужа ейного знал. В Одессе они вместе детей коверкали, уродов из них делали…
– Зачем? – чуть ли не холодея от ужаса, спросил Красавчик.
– Тоже спросил! – криво усмехнулся Митька. – Думаешь, все такими херувимами, как ты, стрелять ходят? Нет, брат, нищенкам нужны ребята пострашнее, чтобы господ жалобить… Вот Крыса и делала таких, что страх смотреть на них было, и продавала их разным нищим. Потом вышло у нее в Одессе такое дело, что никак больше жить там нельзя было. Она с мужем – в Питер. В Питере она тоже взялась бы за прежнее дело, да мужа тут пришили… Ваську Карзубого знаешь? Ну вот он его и пришил. Ночью в «Виндаве» Крысин муж в карты сжулил, а Карзубка его пером… Пришил… Без мужа-то Крысе нечего стало делать. Говорят, он мастером был ребят уродовать, а она только таскала их. Вдовая Крыса начала «плакальщиков» держать да краденым промышлять… Лет десять, поди, этим живет… Вот она какая, Крыса-то… Че-е-ртовка! – Митька с остервенением вытянул последнее слово и плюнул: – Бросим говорить о ней… Сволочь она, и только. Пойдем-ка, брат, лучше к дачникам рубахи стрелять…
Но Красавчик не мог успокоиться, – то, что узнал он про Крысу, делало горбунью каким-то чудовищем.