Глава 2

Ох и дурно было княжичу! Он метался по кровати, и по лбу его стекали бисеринки холодного пота. Не узнать статного красавца… Волосы взмокли и липли к щекам чёрными росчерками, густые брови изломила мука, глаза запали. Весь он был словно угодивший в капкан зверь, а капканом стало собственное тело.

Крапива и прежде видала, как её проклятье рисует узоры, но всё больше смотрела на запёкшиеся и потемневшие раны. Эти же ожоги были свежи, они змеями ползли по некогда белой коже, уродуя её. И не остановить их, не повернуть вспять. Только малость облегчить боль можно.

Травознайка не решалась приблизиться. И не только потому, что усатый старик, не отходивший от княжича ни на шаг, гнал её прочь, но ещё и потому, что сама робела. Раны княжича были свежи, но синяки на её плече тоже никуда не делись.

– Куда пошла, ведьма? Чем поить вздумала?!

Дядьку княжича звали Дубравой, а малая дружина уважительно величала его Несмеянычем. Получилось так оттого, что старик со всяким был строг, мог и плетью приложить, и сам отсыпать на орехи. Но не от злобы, а для порядку. Такого, чтоб невинного наказал, за ним не водилось. А вот за дурную шутку, за то, что уснул в карауле, за то, что весло упустил – это да. Но имелась у Несмеяныча и слабость. Лежала нынче, стиснув зубы, и сдавленно сыпала проклятиями. Власа Дубрава любил крепче родного сына, буде таковой имелся. Сызмальства следил, чтоб не поранился, не пускал одного за ворота терема да учил княжеской науке. И – вот беда! – не уследил, не сберёг. Оттого глядел на Крапиву так, словно голову отвернуть хотел.

Лекарка пододвинула к усатому кувшин со снадобьем. Готовила она его здесь же, на очаге, и старик строго следил, чтобы не кинула какого яду в зелье, а про каждую травку спрашивал, что да для чего.

– Сам же видел, что вывариваю… Травы да коренья…

– Откель мне знать, что ты туда тайком добавила? Мало горя причинила?

Крапива утупилась в пол.

– И думать не смела…

Несмеяныч взял кувшин и поднёс к губам, следя, встрепенётся ли девка. Крапива лишь крепче стиснула кулаки. Взаправду, что ли, считает, что ей ума достанет княжича отравить?

Отхлебнув, Дубрава сжалился и попотчевал больного: делать-то нечего. К тому ж Матка Светом и Тенью поклялась, что хворобная девка беды не желала. Да что уж, старик и сам видел, как та упрашивала Власа её не трогать, но молодой же, горячий… Несмеяныч замахнулся на травознайку локтем.

– Ух я бы тебя!

Поганая ведьма и не дрогнула, лишь глянула так, что воевода побледнел.

– Отр-р-родье! – буркнул он, отворачиваясь. – Пошла прочь! Поклонись вон Рожанице, чтоб обошлось!

Княжич хлебал варево из подставленной дядькой плошки, и из угла рта его бурой змеёй сочилось не проглоченное зелье. Он поднял отяжелевшие веки и, оттолкнув посудину, потребовал:

– Пусть… подойдёт…

Дядька решил, что ослышался.

– Пей, княжич, пей…

– Я велел… чтоб подошла… девка та…

– Одумайся, княжич! Ей бы к тебе на версту…

Колючий взгляд ощупал потолок и сполз на испещрённое морщинами лицо Дубравы. Плохие у княжича были глаза, ох плохие! Шальные, чёрные… И сверкало в них такое упрямство, которое только в Тень и ведёт.

– Выйди, – молвил больной.

Несмеяныч обмер. Поджал разом пересохшие губы, отставил плошку и двинулся к выходу. Хотел бы и девку с собой волоком утащить, да воочию видел, что бывает с теми, кто её неволит.

– Тронешь – убью, – коротко бросил он ведьме и хлопнул дверью.

А Крапива стояла ни жива ни мертва. Затухающие угли перемигивались в очаге, бурый след от зелья искривился вместе с ухмылкой княжича.

– Мне вдругорядь повторить? – прохрипел он.

В избе было донельзя душно, дымовые оконца едва выпускали жар, но Крапива вдруг словно в проруби очутилась. Она на негнущихся ногах приблизилась и встала у ложа.

– Сядь.

– Не могу, княжич. Задену ненароком…

– Так не задевай.

Двигаться ему было больно. Влас и рад бы хоть голову повернуть, чтоб рассмотреть ведьму, да никак. Крапива присела на самый краешек перины и положила руки на колени. Не дай Рожаница хоть кусочком голой кожи прислонится!

А княжич словно проверял силу проклятья, словно нарочно напрашивался.

– И что же, – негромко спросил он, – никто прежде до тебя не докоснулся?

Крапива не отводила взгляда от сцепленных в замок пальцев.

– Случайно только.

– И мужчины ты не знала?

Жар прилил к щекам. Девица покачала головой и, поддавшись внезапной злобе, выкрикнула:

– И знать не хочу!

Княжич показал белые зубы что оскалился.

– Как поднимусь, со мной поедешь.

У Крапивы перед взором всё поплыло.

– Как?

– Поедешь в терем. Станешь молодшей.

Лязгнули волчьи челюсти – прокусили мягкий заячий загривок. Молодших жён в Срединных землях вот уже целый век не заводили. Дорого, накладно… Да и кто отдаст свою кровиночку в чужую семью, где у неё не будет ни прав, ни владений? Молодшие только звались жёнами, на деле же чисто рабыни. Но и за такую долю, случалось, боролись. Коли своего дома нет, коли нужда заставила, коли терять нечего… Лучше уж знатного да богатого ублажать, чем побираться…

Нет, не лучше!

– Не поеду, – пролепетала Крапива.

– Не бойся, не обижу. Ещё сама… ластиться начнёшь.

– Это тебе дружина подневольная, а мне приказывать не моги!

Крапива вскочила, и вовремя, ибо княжичу достало глупости выпростать вперёд руку – схватить поверх рукава. Он со стоном поднялся на локте.

– Ты, видно, решила, что я спрашиваю. Не играй со мной, ведьма. Если прикажу, односельчане тебя в короб сунут и мне с поклоном поднесут.

И поднесут ведь! Матка Свея поругается, поломает старенький деревянный забор со злости, да и смирится. Сами ведь пригласили княжича в Тяпенки, сами молили о защите…

– Ты нам не господин, чтоб приказывать!

Раны были свежи, не пустили молодца в погоню, и он завалился навзничь. Крапива же выскочила вон.

Старый Несмеяныч, дежуривший у входа, тут же метнулся внутрь: мало ли, что ведьма натворила над его воспитанником?

После жаркого тяжёлого воздуха избы летний зной снаружи показался едва ли не благословением. Крапива прислонилась спиною к стене и, не в силах боле держаться, сползла на землю. Так её и застала Матка, спешащая к гостям с примочками из кислого ледяного молока.

– Грозился? – коротко спросила она.

Крапива кивнула. Грозился, что уж. Вот только не выпороть и не казнить, а куда как хуже…

– Домой иди да со двора не показывайся, покуда не уедут. Кликну, если хуже станет.

Крапива и рада бы домой, да ноги со страху держать перестали. Она попыталась встать, но не сумела. И ведь не подаст никто руки, не доведёт до родной избы… Цепляясь неверными пальцами за стену, она поднялась и поковыляла прочь.


***

Родная изба издревле служила защитой. Не пропустит злого человека крепкий сруб, истребит лихорадку жаркая печь, отгонят злых духов обереги в Светлом углу. Крапиве же, вот диво, всегда покойнее было не дома, под сенью святого дерева, а во дворе. Дерево-то в избе мёртвое, дыхание его едва учуять можно, а в огородике поют песнь травы. И песнь та одной травознайке слышна.

Вот и нынче девица не в женской половине пряталась, а сразу свернула к грядкам. Там плакали от жажды клубни редьки, там шипели побеги сорной травы. И для Крапивы эти речи звучали так же явно, как негромкий разговор отца с сыновьями, что сидели коло хлева.

Девица бережно корчевала корешки, а сама исподлобья следила за братьями. Деян учил сыновей точить серпы, направляя каждое движение мозолистой ладонью. Крупная загорелая длань ложилась поверх узких мальчишеских рук – чирк! – и скользит точило по железу. Лезвие золотилось в солнечных лучах, Мал с Удалом важно дули щёки. Крапива зло утёрла лицо рукавом. Её отец вот уж целую вечность не обнимал ласково, мать не чесала косы резным гребнем.

– Куда расселась, негодница?!

Дола подошла неслышно и нависла тучею.

– Грядки вот…

– Куда расселась, спрашиваю?! Срам прикрой, не ровен час, братья увидят! Стыдоба!

Крапива опустила голову. Понёва и впрямь задралась, обнажив колени, да только братья всё одно в эту сторону не глядели.

– Одёжу не запачкать…

– Ишь, одёжу она запачкать боится! А гульнёй прослыть? А мать опозорить?

– Да не видать же с улицы ничего!

– А отец? А младшие?!

Крапива стиснула зубы.

– А им и дела нет!

Сама Дола даже в нынешнюю жару рукава не засучивала, а волосы прятала под кику и плотный платок. Учила тому же и Крапиву, да та вечно норовила избавиться от убора. Правду молвить, с весны и до поздней осени никто в Тяпенках строгих нарядов и не носил: со степей дул сухой ветер, тучи застревали на северном горном хребте, и погода стояла такая, что в баню ходили охладиться.

– Что, мало сегодня от княжича получила? Больше хвостом верти! – фыркнула мать, и у Крапивы горло перехватило.

Сказать бы, что нет её вины, что не нарочно она молодцу попалась… Да слова во рту застряли. Быть может, мать и права? Не зря Дола учила её глаз не подымать и парням не улыбаться – всё к беде.

– Матушка…

Дола бранилась как не слыша. Крапива ухватилась за край её подола, как тонущий хватается за всё, что под руку подвернётся. Хоть соломинка, хоть тростинка.

– Матушка!

Дола резво отпрыгнула, ажно грядку перескочила, и юбка выскользнула из пальцев.

– Ах, едва не докоснулась! О чём думаешь, дурёха?!

– Матушка… – Крапива вскинула глаза, и в них стояли слёзы. Мать глядела на неё сверху-вниз подобно бездыханному идолу. – Коли ко мне кто посватается… Ты же… Неволить не станешь?

Утешила бы… Подула на волосы, слово мудрое сказала. Но Дола обидно рассмеялась.

– Да кому ты нужна! Коли кто возьмёт хворобную да гулящую, я первая ему поклонюсь!

Мать говорила что-то ещё. Уму-разуму учила, наказывала не злить боле княжича. Крапива вроде и слушала, а в ушах звенело. И только печальная песнь сорной травы, засыхающей в борозде, достигала усталого ума.


***

Рожаниц знали по всем Срединным землям. Но, если ближе к Северу берегини почитались не больше, чем прочие домашние духи, то в стороне, граничащей со шляхами, они стояли рядом со Светом и Тенью. Оно и понятно: шляхи своих жён хранили подобно сокровищам. Кому им ещё поклоняться, как не дарующей жизнь?

И в Тяпенках, куда степняки давно уже захаживали как в свои владения, богиня тоже заняла почётное место. Потому и главной в деревне стала Матка, а не мужи-дзяды – диво дивное для срединного народа!

Потому, случись беда, Крапива шла не к грозным идолам, что возвышались над Старшим домом. Нет, она шла к той единственной, что всегда утешит и утрёт слёзы. Травознайка шла к Рожанице.

К вечеру Крапива переделала дела по хозяйству и вырвалась из дому. Управилась бы быстрее, да княжич дважды, словно нарочно, оборачивал кувшин с зельем. Приходилось возвращаться в общинный дом, возжигать очаг да варить лечебную похлёбку из живоцвета. Дубрава Несмеяныч требовал, чтобы лекарка непременно при нём колдовала, а то, не дай боги, задумает недоброе. Влас же раздувал ноздри и глядел. И глядел так, что Крапива решилась отправиться за подмогой к богине.


По пути отыскав утерянную корзину, она пересекла поле. Горло перехватило, когда по примятым колосьям девка узнала то место, где повалил её княжич. А не будь у Крапивы проклятья, что сталось бы? Как бы измывался над нею мучитель? Что если заберёт с собой и отыщет-таки способ? Пусть уж лучше никто никогда не коснётся, чем… так.

Солнце нещадно пекло голову, мошкара гудела в дрожащем воздухе, и скоро стало казаться, что над Тяпенками зависла беда и всё давит, давит, давит… Крапива утёрла выступивший над губой пот. До леса оставалось всего-ничего. Там укроют её пышные кроны, там убаюкают щебетом птицы.

На опушке Крапива низко поклонилась и вынула загодя приготовленный кусок хлеба – отдарок лесу за уют и заботу. Положила краюху поверх иссушённого муравейника, и букашки мигом её облепили.

Крапива переступила невидимую границу и, наконец, оказалась в тени ясеней. Успей она добежать до них утром, не случилось бы беды. Рожаница не попустила бы в своих владениях… Но былое не вернуть.

Зной в лесу мучал меньше, и девица легко двигалась меж деревьев. Через овражки и валуны, по горочкам и холмам. Вроде и малость прошла, а словно в ином мире очутилась.

Так уж повелось, что идол Рожаницы никогда не ваял руками человек. Рожаница являлась сама, выбирая любое ей место, а мастер, если был достойный, лишь выпускал её наружу. В Тяпенках такового мастера не имелось и, кабы не случайность, никто и не знал бы, что хранит их деревню славная богиня.

Когда Крапива ещё была здорова, в их селении гостил Слышащий. Назвался он Иванькой и сказывал, что дал себе зарок обойти все земли под дланями Света и Тени. Знавал он множество дивных легенд и делился знаниями со всяким, кто пожелает. Правда, слушала его всё больше малышня: хоть Иванька и выдавал враки за быль, а верилось с трудом.

Так вот, этот-то гость и сказал Матке Свее, мол, чует где-то рядом добрую силу. Не желаешь ли отыскать покровителя? Свея не отказалась, ей Иванька был по нраву: вроде молод, а дело говорил. Тогда Слышащий принялся ходить кругами, раз за разом прислоняясь ухом к земле. И когда уже все подивились да посмеялись, когда решили, что мужик повредился рассудком, он попросил нож по дереву и вонзил его в кору одиноко стоящей на холме над Тяпенками липы. Долго ли трудился, того никто не ведал, потому что Иванька воспретил глядеть как работает. Но к рассвету следующего дня на деревню с холма взирал лик богини, точно по волшебству проступивший сквозь кору. Следов ножа на дереве тогда так и не отыскали, хоть и многие тщились.

На тот холм и поднялась Крапива. Следовало поклониться Рожанице, поднести вина, благодаря за пролитую когда-то первой матерью кровь… Но вместо того девица всхлипнула и бегом кинулась к живому древу. Пала на колени и обхватила руками ствол. Ветви зашуршали над головой, словно утешали.

– Помоги, матушка!

Крупные горячие слёзы катились по щекам и падали, пропадали в морщинах коры. Так и горести обиженной девки пропадут, растворятся в богининой милости.

И не отказала Рожаница, погладил по волосам горячий ветер, затянули песнь полевые травы. О ласковых поцелуях, о нежных, желанных касаниях, о том, что есть в мире тот, кто не убоится крапивиной хворобы, и тот, кого она не убоится сама. Девица и не заметила, как задремала.

Очнулась она только когда пушистый лес открыл объятия рыжему заходящему солнцу. Протёрла глаза и ахнула: вот матушка осерчает! Крапива оставила подношение Рожанице и, встав с идолом рядом, взглянула на раскинувшуюся в низине деревню. Домой не хотелось.

Девка собралась уж, вздохнув, пойти с холма вниз: предстояло дотемна миновать лесную опушку и пересечь поле, медлить не след. Да вдруг что-то царапнуло взор. В какую сторону не повернись, всё здесь было знакомо: нависающий над Тяпенками холм, точно зелёная волна, поднявшаяся из леса, золотые поля и полоса дороги, соединяющая их с деревней, чёрная громада гор с северной стороны и бескрайняя равнина степи с востока. Оттуда-то, с земли шляхов, и приближалась беда. Крапива ахнула.

– Щур, протри мне глаза!

Но протирай-не протирай, а степь оживала: с Мёртвых земель к Тяпенкам двигался отряд конных всадников.

Крапива едва снова не выронила корзину. Не побежала, а полетела к деревне, скатываясь с холма, ломая заросли кустарников… Лишь бы успеть, упредить!


Шляховы земли звались мёртвыми. Оттого что не родила почва, почти не проливался дождь, оттого что сами шляхи скитались по ним, сталкиваясь и воюя. Срединники давно уже жили мирно и поставили над собою единого Посадника. Шляхи же, точно коты бродячие, ходили где пожелают и грызлись меж собой. Случалось, ходили они и в Тяпенки. Сначала с кривыми мечами наперевес, дабы не вздумал кто им перечить. Брали, что вздумается, укладывали в седельные сумы – и ищи-свищи, что ветер в поле. Было так ещё в молодость Крапивиной матери. Но после власть взяла Свея, стала в Тяпенках Маткой. Шляхи женскую власть уважали куда как больше, чем мужскую. Видно, потому Свея и сумела договориться, чтобы являлись степняки не когда вздумается, а раз в году. И чтоб брали ровно десятину, не больше. Да только разрозненные племена не умели меж собой сладить и поделить добычу. Являлось одно племя, за ним второе, случалось и третье – и каждому по десятине. Вот и решила мудрая Матка поискать защиты с другой стороны, присоединиться к Срединным землям. И надо же случиться, чтоб именно нынче шляхам занадобилось явиться вне уговора! С добром ли, с худом?

Поймают срединного княжича и его дружину, так всех до единого перебьют, и войны не миновать! Снесёт ураганом расправы маленькую деревеньку.

Крапива неслась что есть мочи, а всё казалось, что не обгонит конных воинов. Скакуны у них были крепкие и выносливые, низкорослые, мощноногие. Могли днями и ночами без передыху идти. Благо, бегали плохо, не быстрее человека. На то и надежда.

Крапива влетела в деревню ни жива ни мертва, насквозь мокрая не то от жары, не то от страха. Сразу кинулась к дому Свеи, заколотила.

– Матка Свея! Матка!

Отворила Ласса. Время уже было позднее, в избах зажглись лучины.

– Матушку зови! – закричала Крапива и сама не поняла, как ввалилась в дом и упала на колени от усталости.

– У княжича она… Крапивушка, да на тебе ж лица нет!

Ласса метнулась набрать воды, подала подруге ковшик. Руки у Крапивы дрожали – половину расплескала.

– Зови матушку! Беда! Беда!

Встретятся срединный княжич с суровыми шляхами, и неизвестно ещё, кто Тяпенки больше горем напоит. Приглашала Свея гостей для защиты, а посадила на шею Лихо.

Напуганная Ласса мигом приволокла мать, и та, увидев Крапиву, обмерла.

– Не томи!

Травознайка едва языком шевелила:

– Шляхи идут. С холма видала…

Тут бы Свее сесть да разрыдаться. Али Свету с Тенью требы вознести, авось подсобят. Но не привыкла Матка раньше времени опускать руки. Она нахмурила густые брови, мышцы её, мужику на зависть, напряглись под льняной рубахой: одна родную деревню оборонит, никаких богов не надо!

– Ласса! Кликни девок, пусть наряжаются и к воротам – встречать. Да поднесите молока, для них первое лакомство. Костёр во дворе разведите, им не привыкать. И чтоб к Старшему дому ни на шаг не подходили!

Ласса обернулась уже в дверях.

– А ты, матушка?

– А я пойду срединников прятать, чтоб на шум не вышли. Крапива, ты куда собралась?

Травознайка того и сама не ведала, да на месте сидеть невмоготу.

– Ополоснись – и ложись спать. Хватит, натерпелась уже сегодня.

– Я домой… Матушка осерчает.

– Матушке твоей я передам. Тут ложись.

Крапива слабо кивнула, но дверь уже хлопнула: Свея согласия не дожидалась, без того знала, что её слово – закон.

Загрузка...