Кракен - читать онлайн

10

Когда Кэт Коллингсвуд была ребенком, а потом подростком, большинство учителей испытывали к ней либо равнодушие, либо умеренную неприязнь. Один – учитель биологии – не любил ее особенно активно. Она осознала это довольно рано и даже смогла для себя выразить и понять его резоны с некоторой ясностью.

С мнением о том, что она мрачная, Коллингсвуд не спорила, но считала это не его делом, как и его неодобрение ее компании. Он считал ее хулиганкой – в чем, она бы сказала, был прав процентов на 65. Запугать больше половины класса ей действительно было легко, чем она и занималась. Но то мелкие пакости, совершавшиеся без удовольствия, рассеянно, почти из чувства долга – лишь бы не лезли к ней.

Коллингсвуд не особенно задумывалась, почему ей так легко чинить страдания, как часто ощутимый эффект имели всего лишь взгляд или слово – или того меньше. Впервые она об этом задумалась, когда заткнула рот того учителя.

Ей было тринадцать. Каким-то очередным проступком она довела одноклассника до слез, и мистер Биринг тряс перед Коллингсвуд маркером для доски, как дубинкой, и говорил: «Ах ты, маленькая дрянь! Маленькая мерзавка!»

Он отвернулся, качая головой, чтобы что-то написать на доске, но Коллингсвуд вдруг рассвирепела. Ее совершенно не устраивала подобная характеристика. Она даже не смотрела на затылок мистер Биринга, а гневно уставилась на ногти и щелкнула языком, и в груди вдруг налился какой-то холодный пузырь и лопнул.

Вот тогда Коллингсвуд подняла взгляд. Мистер Биринг перестал писать. Он стоял неподвижно, с рукой у доски. Двое-трое других детей в замешательстве озирались.

С превеликим интересом, с ощущением довольного удивления Кэт Коллингсвуд поняла, что мистер Биринг больше никогда не назовет ее маленькой дрянью.

И все. Он снова начал писать. Не поворачиваясь к ней. Она отложила на потом вопросы, как это произошло и откуда она знала, что это вообще произошло. Взамен она откинулась и покачалась на задних ножках стула.

После этого момента Коллингсвуд стала обращать внимание на свои негласные вмешательства: случаи, когда заранее знала, что скажут ее друзья или враги; когда лишала дара речи человека на другом конце комнаты; когда находила потерю, которая, если честно, вряд ли могла быть там, где она на нее натыкалась. Коллингсвуд начала задумываться.

Не то чтобы она плохо училась, но ее учителей наверняка впечатлило бы, с каким усердием она принялась за этот научный проект. Начала она с пробного поиска в Сети, собрала пару книг и документов. Большинство скачивала с абсурдных сайтов – для подобных текстов не особенно подходило понятие авторского права. Названия тех, что ей попадались, она скрупулезно записывала и заказывала у удивленных и даже озабоченных библиотекарей и книгопродавцов. Раз или два даже находила.

Не раз она пробиралась по заросшей парковке и влезала в окна давно заброшенной маленькой больницы рядом с домом. В тишине бывшего родильного отделения она прилежно выполняла идиотские действия, предписанные текстами. Чувствовала она себя глупо, но делала все как полагалось, зачитывала все фразы.

Она вела записи в блокноте о том, что пробовала, где вычитала, что произошло – если произошло. «КНИГА ТОТА[10] = СКОРЕЕ КНИГА ХЕРОТЫ, – писала она. – «ЛИБЕР НУЛ» = ХРЕН ГНУЛ».

В основном эффекта не было вообще – или не больше того, чем было нужно, чтобы она не бросала попытки (здесь – ускользающий шорох, там – беспричинная тень). Но когда она уставала, теряла терпение, думала «на хрен эту учебу», когда становилась плодотворно неточной – тогда получалось лучше всего.

– Все на сегодня. Можете уйти домой пораньше. – Собирая учебники вместе с остальным классом, Коллингсвуд наблюдала за шоком мисс Эмбли от собственных слов. Женщина изумленно коснулась собственного рта. Коллингсвуд щелкнула пальцами. Со стола мисс Эмбли скатилась ручка.

И потом: «Что она делает, сэр?» – спрашивала в классе какая-та девочка ошеломленного учителя, показывая на золотую рыбку, плавающую по весьма неестественной траектории. Незамеченная, Коллингсвуд продолжала то, что начала из усталого каприза, – царапала ногтями парту, будто диджеила под рингтон однокашника, чей ритм стал неожиданно определять мотание рыбки туда-сюда.

Это было много лет назад. С тех пор, конечно, прошло много работы над собой, немало доводок, бесчисленные эксперименты, но на пути всех изысканий по-прежнему стояло врожденное нетерпение Коллингсвуд. Она пришла к пониманию, что оно-то и станет ее главным пределом. Что она, вне всяких сомнений и без лишней скромности, неслабый талант и да, без проблем сделает на этом карьеру, но никогда не станет самой лучшей. С тех дней она встречала одного-двух таких – самых лучших. Узнавала их в тот же миг, когда они входили.

Но у ее предела имелись неожиданные эффекты, и не все отрицательные. Отсутствие строгой дисциплины для воплощения знаний на высочайшем уровне размывало их, смешивало их элементы, взбалтывало с побочными эффектами. По большей части последствиями, которыми она пренебрегала, или изъянами, но только по большей части.

Например, сигнализацию, которую Коллингсвуд установила на двери Билли, она настроила именно на вход. То, что она срабатывала, пусть и слабо, в случае выхода, было результатом не авторского замысла, а мощных, но халтурных методов Коллингсвуд.

Перфекционист был бы недоволен. Зато перфекционист ничего бы не узнал, когда посторонние увели Билли из квартиры, в которую никогда не вламывались, – в отличие от Коллингсвуд, вскочившей и не сразу пришедшей в себя спросонья под гонг сердца и нытье в ушах.

11

Они сидели в помятой машине. Человек по имени Госс вел. Мальчик, Сабби, держал Билли за руку на заднем сиденье.

Сабби был без оружия и давил несильно, но Билли не шевелился. Его парализовало то, как мужчина и мальчик развернулись в комнате – невероятное вторжение, хмельная хмарь мира. Мысли Билли запинались по кругу. Его как будто волокли по времени. На небе за машиной было пятно голубей – голубей, которые как будто следили за ним уже несколько дней. «Что-за-хрень-что-за-хрень», – думал он. И еще: «Леон».

В машине пахло едой, пылью и иногда дымом. Лицо Госса не подходило ко времени. Его будто выкрали из пятидесятых. Была в нем какая-то послевоенная жестокость.

Дважды рука Билли дергалась, и он представлял, как быстро группируется, распахивает дверь и выкатывается на улицу, подальше от этих эзотерических похитителей. Просит о помощи у покупателей в той турецкой бакалее или в том местечке с гамбургерами «Уимпи», убегая через…Где они, в Бэлеме? Каждый раз, когда приходила эта мысль, Госс говорил «ц-ц», рука Сабби сжималась, и Билли оставался на месте.

У Госса не было сигарет, но каждые несколько выдохов он выпускал сладковатый древесный дым, который заполнял машину и снова рассеивался.

– Ну что за ночка-хреночка, а? – сказал он. – Ась, Сабби? Это что там за моционы? Кто-то вышел на прогулку, хотя не должон был, да? Кто-то проснулся, Сабби. – Он опустил окно – старомодной крутящейся ручкой, – посмотрел на небо, снова поднял.

Они неслись через улицы, в которых Билли уже вконец запутался. Должно быть, они в зоне третьей или четвертой, где все лавочки – ключники или канцелярские товары от ИП. Сетевых магазинов на глаза не попадалось. Ни кофе с Западного побережья, ни «Теско». Ну разве это улицы? Гаражи, дровяные склады, залы дзюдо, холодные мостовые, где тихо шевелился мусор. Небо сомкнуло последнюю щелку, и наступила ночь. Билли и его похитители ехали вдоль рельс, следуя за освещенным поездом. Он их куда-то вел. Остановились они у темной арки.

– Бегом, – сказал Госс. Подозрительно поднял голову и принюхался. Вытащил Билли из машины. Тому казалось, его стошнит. Он покачнулся. Госс выдохнул очередной свой дымный выдох. Отпер дверь в гофрированном железе и втолкнул Билли в темноту. Откуда-то его дернул за руку Сабби.

Госс заговорил, будто они давно беседовали с Билли: «Этот, значит?» – «Не знаю; может быть, все готово?» – «Ну ладно, открывай дверь. Готов?»

Что-то открылось. В лицо Билли чем-то дохнуло. Госс прошептал: «Теперь тихо будь».

В помещении пахло сыростью и потом. Что-то сдвинулось. Раздался звук – кашель и треск. Загорелся свет.

Окон не было. Пол – грязный цемент. Изогнувшиеся над головой кирпичи – карты плесени. Зал казался огромным. Госс стоял у стены с рукой на рычаге, который только что повернул. Комнату переполняли лампы – болтались на проводах и торчали грибами из трещин стен.

Госс мягко ругнулся, будто на любопытных свиней. Билли услышал радио. Их ждал круг людей. Фигуры в кожаных куртках, темных джинсах, берцах, перчатках. Некоторые – в футболках с группами, все – в мотошлемах. У них были пистолеты, ножи, мультяшно злобные дубины с гвоздями. Радио играло классическую музыку пополам с помехами, размытую. На четвереньках стоял голый человек. Его губы трепетали. Над каждым соском в его теле были ручки настройки. Они не кровоточили, но заметно торчали из тела. Из его открытого рта и доносились звуки радио. Его губы двигались, чтобы изобразить музыку, помехи, призраки других станций.

На кирпичном постаменте был человек. Старый тощий панк с шипастой прической. Его рот закрывала бандана. Глаза были такими широкими, что он казался невменяемым. Он тяжело дышал, маска выгибалась и опадала, и он потел на холоде. Голый выше талии. Сидел на стуле, с руками на коленях.

Билли мутило и шатало ото всего, что случилось этой ночью. Он пытался не верить своим глазам. Пытался представить, что сейчас проснется.

– Билли, сука, Хэрроу, – сказал панк. – Проверь, что там делает эта мелкая сучка.

Одна из фигур в шлемах крутанула ручку на груди радиочеловека, и его рот с окончанием песни принял новые формы. Он зашептал краткими урывками и произносил еле слышные диалоги, мужские и женские голоса.

«Поняла про ic2[11], сержант», – сказал он, и «Звякни Варди, ладно?», и «Время прибытия 15 минут, конец связи».

– Еще не добрались, – сказал человек в бандане. – К тебе домой едут. – Голос у него был громкий и низкий, с лондонским акцентом. Госс подтолкнул Билли ближе. – Значит, отрядили этих, – сказал панк. – Ну что, Билли Хэрроу, мне придется выпытывать? Можешь просто сказать, с кем ты и что делаешь? Просто сказать, пожалуйста-пожалуйста, что там сегодня происходит, что ты разбудил. Потому что на улицах что-то есть. А самое, сука, главное, какой, сука, у тебя интерес?

– Что все это значит? – наконец прошептал Билли. – Что вы сделали с Леоном?

– С Леоном?

– Ну знаешь, как бывает, – сказал Госс. – Только оба положили глаз на один волован, как хвать – а уже все съели.

Госс держал Билли, как куклу. В руки Билли вцепились ладошки малыша Сабби.

– Что происходит? – спросил Билли. Он озирался, таращился на радиочеловека; он не понимал. – Что все это значит?

Сидящий вздохнул.

– Твою-то мать, – сказал он. – Все-таки прикинулся ветошью. – Его буравящие глаза не изменились ни капли. – Давай так спрошу, Билли. Ты что за хрен?

Панк поерзал на стуле. Слегка приподнял руки. Яростно заморгал.

– На кого работаешь? – спросил он. – Что ты такое? – Тут Билли осознал, что платок не надет в ковбойском стиле, а кое-как засунут человеку в рот. У него был кляп. Он тряхнул руками, и Билли увидел, что у него наручники.

– Поверни гребаную башку! – продолжал голос человека, который не мог говорить. – Повернись. – Один из охранников в шлемах влепил ему сильную пощечину, и тот приглушенно закричал в кляп: – Поставьте этого придурка! – Два охранника вздернули его под мышки. У него заболталась голова. – Посмотрим, – сказал голос. Охранники развернули его к задней стене.

Появились краски. Вся спина человека без одежды была сплошной татуировкой. По ее краям дымились красочные завитки, кельтские фракталы. В центре находилось большое стилизованное лицо с черными контурами. Резкое, мастерски исполненное. Мужское лицо неестественных цветов. Язвительное старое лицо с красными глазами – где-то между профессором и дьяволом. Билли таращился.

Татуировка шевельнулась. Глаза из-под тяжелых век встретились с глазами Билли. Он уставился на нее, а татуировка уставилась в ответ.

12

Билли закричал от шока и попытался отшатнуться. Госс удержал.

Охранники подпирали человека с панковской прической. Набитые глаза татуировки ходили из стороны в сторону, как в анимации, будто на спину проецировали мультфильм. Когда татуировка поджимала губы, следила за Билли, поднимала брови, ползали жирные черные очертания, сдвигались истемна-синие, сине-зеленые, медные участки кожи. Она открыла рот – и открылась дыра черных чернил, нарисованная глотка. Она заговорила все тем же глубоким лондонским голосом:

– Где кракен, Хэрроу? Чего ты добиваешься? Что от тебя хочет банда Бэрона?

Человек-радио шептал помехами.

– Что ты?..

– Дай я объясню нашу проблему, – сказала татуировка. Мужчина, на спине которого она была, бился в хватке охранников. – Моя проблема – тебя никто не знает, Билли Хэрроу. Ты взялся из ниоткуда. Никто про тебя не в курсе. И было бы мне все это до лампочки – но кракен, мужик. Этот кракен – не хухры-мухры, приятель. И он пропал. А это плохо. За такими вещами ангел во все глаза приглядывает. Хоть и хреново приглядывает, а? Короче: я не врубаюсь, что ты сделал или как. Не хочешь меня посвятить?

Билли пытался придумать что-нибудь, что сказать, что угодно, чтобы эти невозможные похитители его отпустили. Он бы сказал все. Но не мог понять ни единого слова из вопросов татуировки.

Тени сдвинулись.

– Ты ходишь под бэроновскими, – сказала татуировка. – Так себе вкус, но я могу спасти тебя от тебя же. Все, теперь мы с тобой работаем вместе, у нас друг от друга секретов быть не может. Так что вводи в курс. – Татуировка таращилась. – Что там за дела?

Люди раскладываются, люди – генераторы, чернила ездят на человеке.

– Ну вы гляньте на него, – сказала татуировка. – Чист, как Христос, да? Говоришь, дома у него пусто?

– Ни черта не почувствовал, – ответил Госс. Харкнул и сглотнул то, что попало в рот.

– Кто забрал кракена, Билли? – спросила татуировка. Билли попытался ответить. Настала долгая пауза.

– Слушай, – сказал Госс. – Он что-то знает.

– Нет, – медленно ответила татуировка. – Нет. Ошибаешься. Не знает. Видать, это дело для мастерской. – Человек затрясся и застонал, и охранник снова его ударил. Татуировка закачалась вместе с телом-носителем. – Ты знаешь, что нам нужно, – сказала она. – Веди его в мастерскую.

Человек, который был радио, прошептал плохо настроенный прогноз погоды.

Госс тащил Билли, из-за чего его ноги переступали с новой скоростью, как в фарсовой мультяшке. Следом шел малыш Сабби.

– Отвалите, – резко выдохнул Билли. Госс улыбнулся, как дедушка.

– Слушайте и повинуйтесь, – сказал Госс. – Мне больше нравится, когда ты очень-очень тихий, – добавил он. – За этой дверью, сразу за дорогой, мы вскроем капот, покопаемся да поглядим, что там стучит в старушке. – Он похлопал Билли по животу. – Мы же тут все за переработку отходов, все вносим свою лепту, во имя глобального потепления, полярных мишек и всего такого прочего. Будет для нее новая жизнь – в виде холодильника.

– Стойте, – прошептал Билли. Только шептать он и мог. – Слушайте, я могу…

– Чего ты можешь, дурилка? – спросил Госс. – Я вот не смогу себе простить, если позволю тебе встать на пути прогресса. Тут не за горами, значится, инновации с пылу с жару, и все должны быть готовы. Заживем, как никогда.

Госс открыл дверь на холод и столб фонарного света. Сабби вышел. Госс толкнул Билли вслед за ним на четвереньки. Вышел сам. Билли выставил руки. Почувствовал внутри прилив. Услышал звон разбитого стекла.

Билли пополз. Госс не погнался. Сабби не шелохнулся. Воздух застыл. Билли не понимал. Не двигалось ничего, кроме него – секунду, две, – и не слышал он ничего, кроме собственного сердца. Потом в ушах снова зашумел воздух, и только тогда – запоздало – стекло из какого бы то ни было разбитого окна наконец упало на землю, и Госс сдвинулся, тряхнув головой в секундном замешательстве, глядя на место, где Билли уже не было.

Что-то столкнулось с Сабби. «Уф», – сказал он и улетел на несколько метров. Человеческий силуэт во тьме замахнулся трубой. Госс взвизгнул. Напавший вломил в него металл. Раздался звук, будто Госс тоже из металла. Он даже не пошатнулся. Бросился туда, где раскинулся, моргая, Сабби.

Человек с трубой схватил Билли. Он был большим, грузным, но проворным, коротко стриженным, в черной и поношенной одежде. На него упал слабый свет фонаря.

– Дейн? – охнул Билли. – Дейн!

Они бежали по мелкой грязной недоулочке вдоль путей на насыпи, подальше от ужасной арки. Прошел поезд – рокочущий свет в небе. Где-то позади Госс присел над Сабби.

– Давай, – сказал Дейн. По кирпичному забору рядом что-то пробежало – Билли не разглядел. – У нас две минуты, пока они не очухались. Одна минута, пока их босс не понял, что случилось. У тебя кровь. Госс ее чует.

Прошел еще один поезд. С далеких улиц донесся шум машин. Дейн подгонял Билли.

– Мне они не по зубам, – сказал Дейн. – Этого зацепил только потому, что они не ожидали. Плюс еще там был…

Дейн гнал их изощренным маршрутом, пока они не выбрались из кирпичного лабиринта. Они были в парке – единственные фигуры на улице. У силуэтов скучившихся деревьев Дейн отпер машину и затолкнул Билли.

Билли понял, что у него борода из крови. Вся рубашка заляпана. В какой-то момент в течение этой ночи грубого обращения ему наконец рассекли губу. С нее капало.

– Блин, – пробормотал он. – Блин, прости, я…

– …один из долбаков, – сказал Дейн. – Пристегивайся. – От стены через пустую дорогу что-то прошуршало, из канавы – в машину. Белка свернулась под сиденьем. Билли уставился на нее.

– Цыц, – сказал Дейн. Стронулся и набрал скорость. – Если б не этот мелкий орехогрыз, я бы тебя не нашел. Он пролез в машину Госса.

Они вырулили на свет, добрались до улицы, где были шоперы и гуляющие у ночных кафе и пассажей. Билли казалось, он расплачется при виде людей. Он как будто вынырнул из-под толщи воды, будто наконец-то попал в настоящую ночь. Дейн передал ему салфетку:

– Рот вытри.

– Леон…

– Вытри кровь. Нам не надо, чтобы нас тормознули.

– Надо остановиться, надо обратиться в полицию… – «Правда? – подумал Билли одновременно с тем, как это сказал. – Ты уже не в том мире, чтобы вызывать полицию».

– Нет, – сказал Дейн, словно услышал этот монолог. – Просто нет. – «Ты же и так это понимаешь, да?» – Мы просто будем ехать. Вытри рот. Я нас вытащу.

Билли смотрел на квартал Лондона, который узнавал не больше, чем какой-нибудь Триполи.

13

– Ну, это же просто охренеть замечательно, да? Просто охренеть изумительно. – Бэрон метался по квартире Билли. Качал головой, глядя на стены, сплетал и расплетал руки. – Ровно так, как мы и задумывали. Просто чудненько.

Он топотал мимо команды, снимавшей отпечатки. Коллингсвуд стояла к ним спиной, но туда, где она стояла, изучая дверной проем Билли, доносились порывы их презрения.

Она не читала мысли. Насколько она знала, никто не читал: в каждой отдельно взятой голове они рассыпаются на слишком много перехлестных и встречных потоков, и слова, частично составляющие некоторые из потоков, противоречат и сбивают. Но раздражение такой силы все же транслировалось, и Коллингсвуд – как и большинство людей, у которых была такая фишка, – автоматически переводила его в текст, хоть и знала, что получается отсебятина.

кем этот мудель ся возомнил

нах этих шибздиков пусть работают настоящие копы

а с какого хера сучка курит

Она повернулась и заговорила с тем, кто мыслил последний обрывок:

– С такого, что вам сказали не мешать нам делать все, что захочется, да? – сказала она и смотрела, как кровь отливает от его лица. Она переступила через разбросанные книги и последовала за Бэроном. Взяла почту со стола.

– Ну? – сказал Бэрон. – Есть мысли?

Коллингсвуд пропустила вопрос мимо ушей – сосредоточилась на следах всего биллинского. Коснулась пальцем косяка, где пятна внимания Билли читались, как сообщения, которые приходится разбирать на разбитом экране телефона.

эт что она такое тут сделала эта девушка

нельзя войти

она ничего я б не прочь

– Что ухмыляешься? – спросил Бэрон. – Что-то есть?

– Ничего, босс, – сказала она. – Знаешь что? Нет. Не вдупляю. Моя штука все еще работала, когда я приехала, понимаешь? Потому мне и пришлось тебя впускать. Без приглашения никак не войти, а ты видел Билли-боя: после того, что мы рассказали, он ссал впускать тех, кого не знал.

– И что случилось? Не погулять же он вышел, ну?

– Да уж нет. – Она пожала плечами, глядя на следы борьбы. – Кто-то его забрал.

– Тот, кто не мог войти.

Она кивнула.

– Тот, кто не входил, – сказала она.

Из спальни, где он изучал вещи Билли, появился Варди. Присоединился к ним на кухне.

– Это еще не все, – сказала Коллингсвуд. Описала фигуру руками, нарубила воздух. – Сегодня случилось что-то крупное. Крупное, как когда стырили кракена. Не знаю что, но там что-то бродит.

Бэрон медленно кивнул.

– Проф, – сказал он. – Может, у тебя есть какие-нибудь светлые мысли? Не желаешь ли пересмотреть свое мнение о маловероятности нападений со стороны твоих тевтанутых?

– Нет, – кратко ответил Варди. Сложил руки. – Не желаю. Не желаешь пересмотреть свой тон? Не могу сказать, что тут случилось или кто, что и с кем сделал, но, раз уж спрашиваешь, нет. На мой взгляд, это не тевтизм. – Он закрыл глаза. Коллеги наблюдали, как он пропускает через себя все окружающее, когда работает. – Нет, – повторил он, – это на них не похоже.

– Ну, – вздохнул Бэрон. – Мы сели в лужу, дамы и господа. Наш звездный свидетель и потенциальный коллега ушел в самоволку. Известно, что охранная система не подвела. Делала то, что должна. Но еще известно, что ее одновременно задели и не задели. Это я правильно понял?

– Типа того, – ответила Коллингсвуд. – Она сработала наоборот. Разбудила меня. Я сперва не поняла, в чем дело.

– Она же охватывала и окна? – спросил Варди. Коллингсвуд уставилась на него. – Ну ладно, – сказал он. – Надо же было спросить.

– Не надо, – сказала она. – Я же сказала. Никто не мог войти. Только выйти.

– Никто?

– Что ты пристал? Я не говорю, что не бывает никого сильнее меня – сам знаешь, что бывает. Если бы кто-то вошел, она бы сработала и я бы знала. Никто не вламывался… – Она осеклась. Переводила взгляд с письма на письмо. Посмотрела на картонную книжную коробку. – Никто не вламывался, – сказала она. – Кто-то что-то прислал. Смотрите. Штемпеля нет, доставили лично. – Она взвесила коробку. Принюхалась.

Варди убрал руки с груди. Коллингсвуд шевелила пальцами над бумагой, шептала, прогоняла процедуры и подпроцедуры.

– Что такое? – спросил Бэрон.

– Ладно, – сказала она наконец. Из соседней комнаты слышалось и игнорировалось ворчанье других полицейских. – Любая вещь запоминает, какой была, правильно? И, типа, вот это… – Она тряхнула коробкой. – Это помнит, что было тяжелее. Это была полная посылка, а теперь пустая, правильно? Она помнит, что была тяжелее, но не это главное, не это странное.

Она снова пошевелила пальцами, обласкала картонку. Из всех необходимых для работы навыков, пожалуй, хуже всего ей давалась вежливость с неодушевленными предметами.

– А она помнит, что была недостаточно тяжелой. Начальник, – сказала она Бэрону, – что ты знаешь про то, как… – Она раскрыла и сжала кулаки. – Как засунуть здоровую хрень в маленькую хрень?

14

– Что случилось с Леоном? – спросил Билли.

Дейн глянул на него и покачал головой:

– Меня же там не было, да? Я не знаю. С ним что-то сделал Госс?

– Этот самый Госс и тот мальчик. Было похоже, что…

– Меня там не было. Но придется взглянуть фактам в лицо. – Дейн снова глянул. – Что ты видел, то и видел. Мне жаль.

«А что я видел?» – подумал Билли.

– Расскажи, что он говорил, – попросил Дейн.

– Кто?

– Тату. Расскажи, что он говорил.

– А что это было? – спросил Билли. – Нет. Это ты мне рассказывай. Откуда ты вообще взялся? – Они петляли по незнакомым ему улицам.

– Не сейчас, – сказал Дейн. – Времени нет.

– Надо позвонить в полицию… – Под сиденьем Билли издала горловой звук белка.

– Бля, – сказал Дейн. – У нас нет времени на ерунду. Ты умный, знаешь, что происходит. – Он щелкнул пальцами. Там, где пальцы соударились, слабо вспыхнул свет. – Времени нет.

Он тормознул, выругался. Красные огни перед ними исчезли.

– Так что давай без этого. Домой тебе нельзя. Ты и сам знаешь. Там тебя и взяли. Команде Бэрона звонить нельзя. Думаешь, это поможет? Легавые наведут порядок?

– Погоди…

– Та квартира больше не твой дом. – Он говорил как рубил. – Это не твоя одежда, не твои книжки, не твой компьютер, дошло? Ты видел то, что видел. Ты знаешь, что видел то, что видел. – Дейн щелкнул пальцами у Билли под носом, и свет снова засиял. Он резко вывернул руль. – Разобрались?

Да, нет, да, разобрались.

– Почему ты пришел? – спросил Билли. – Бэрон и Варди говорили… Я думал, ты за мной охотишься.

– Жаль насчет твоего друга. Мне это знакомо. Ты знаешь, кто ты такой?

– Я – никто.

– Ты знаешь, что сделал? Я почувствовал. Если бы ты это не сделал, я бы не успел вовремя, и тебя бы отвели в мастерскую. Что-то происходит. – Билли вспомнил, как внутри все сжалось, как разбилось стекло, как тянулся момент. – Госс нас уже вынюхивает и вылизывает. Бояться надо того, который на спине.

– Татуировка разговаривала.

– Только не начинай. Чудеса уже обычное дело, приятель. И мы знали, что это грядет. – Он прервался и с грубоватым чувством коснулся своей груди у сердца. – Это концы света.

– Конец света?

– Концы.

Казалось, здания материализуются перед машиной из углов и теней, рассыпаются позади. Что-то этой ночью точно происходило.

– Это война, – сказал Дейн. – Здесь живут боги, Билли. И они вышли на войну.

– Что? Но я ни на чьей стороне…

– Ты-то? – сказал Дейн. – Ты сам себе сторона.

Билли передернулся:

– Эта татуировка – бог?

– Хрена с два. Это преступник. Гребаный злодей, – вот он кто. Думает, ты пошел против него. Думает, ты украл кракена. Думает, может, ты работал с Гризаментом. – Вот это было певучее имя, прямиком из писаний. – Они никогда не ладили.

– Где спрут?

– Хороший вопрос, да? – Дейн выкрутил руль. – Хочешь сказать, что ничего не чувствуешь? Не видел знаки? Они выходят из тьмы. Это время богов. Они поднимаются.

– Что?..

– В жидкости, за плексигласом или стеклом. Это у тебя в крови, Билли. Они выходят с небес. Их гонят сезоны. Австралия, здесь, Новая Зеландия.

Все места, где выныривали архитевтисы и мезонихотевтисы.

Они были у общественного центра – знак гласил «Церковь Южного Лондона». Улица пропахла лисами. Дейн придержал дверцу. Белка выскочила из машины и скрылась прочь в два-три синусоидных прыжка.

– Лучше говори понятно, Дейн, – сказал Билли, – а иначе я… просто…

– Билли, ну что ты. Разве не я только что тебя спас? Позволь тебе помочь.

Билли дрожал. Дейн ввел его внутрь через чумазые ряды пластмассовых стульев, стоявших лицом к кафедре, в заднюю комнату. Окна были заклеены коллажем из рваных разноцветных салфеток, образуя некий лжевитраж. Были там листовки с рекламой собраний для матерей и детей, продажи недвижимости. Подсобка с запчастями двигателей и плесневеющими газетами, гнутым великом – хлам веков.

– Паства нас укроет, – сказал Дейн. – С ними шутки плохи. Мы им помогаем. – Он открыл люк в полу. Оттуда поднялся свет.

– Вниз? – спросил Билли.

Бетонная лестница вела в коридор с лампами дневного света, отъезжающими воротами – как дверь грузового лифта. За решеткой стояли пожилой мужчина и бритоголовый мальчик в спецовках и с дробовиками. Фоновый шум ночного Лондона пропал.

– Это?.. – спросил один из охранников. – Кто это?

– Вы не знаете, кто я? – спросил Дейн. – Вот именно, еще как знаете. Пойдите и скажите его святейшеству, что я здесь, и впустите нас. – Бесцеремонно, но с мягкостью, которую Билли заметил, Дейн втолкнул его внутрь.

Стены за воротами не были безликими. У Билли раскрылся рот. По-прежнему бетонные и безоконные, стены покрывала изящная лепнина. Заляпанные лондонской копотью, которую никогда уже не оттереть, наутилус сплетался с осьминогом, с каракатицей с плоской кружевной мантией, похожей на подол юбки. Та свивала щупальца с аргонавтом, болтающимся под своим выпирающим домиком-скорлупой. И повсюду – спруты. Сделанные, когда стены были влажными.

Ну и коридорчик, этот офисный на вид переход. Щупальцевый контур по-диснеевски зловещего адского вампира; неукротимый кальмар Гумбольдта; мастиготевтис в позе камертона. Их тела были выполнены в одном размере, все отличия стирались их единой кальмарностью, их тевтической сутью. Их – слово всплыло в голове Билли и не улегалось – спрутью. Архитевтис в обшарпанной материи здания.

Подземная комната, куда Дейн привел Билли, была крошечной, как каюта. Маленькая койка, стальной туалет. На столе – тарелка с карри, чашка с чем-то горячим. Билли чуть не расплакался от запаха.

– Ты в шоке, – сказал Дейн, – и проголодался, и с ног валишься. Ты не понимаешь, что происходит. Подкрепись – и поговорим.

Дейн подхватил из тарелки целую вилку карри – чтобы показать, что есть безопасно, подумал Билли. Он поел. Напиток оказался приторным шоколадом.

– Где мы?

– Тевтекс объяснит.

«Что еще за тевтекс?» – Билли казалось, что он плывет по волнам. Изнеможение усилилось. Все виделось на темном фоне. Мысли то затихали, то прорезались, как по радио. Это не просто усталость, понял он.

– О, – сказал он. Волна тревоги.

– Так, не волнуйся, – сказал Дейн.

– Ты, что ты… – Билли тряхнул кружку и уставился в нее. Тяжело поставил отравленную дрянь, пока не уронил, – будто это имело значение. Темнота наплывала, как чернильное облако. – Что ты сделал?

– Не волнуйся, – сказал Дейн. – Тебе это нужно.

Дейн сказал что-то еще, но теперь его голос был далеко. «Ублюдки», – пытался выговорить Билли. Одна его частичка говорила другой, что Дейн не стал бы его спасать, только чтобы убить сейчас, но все остальные частички слишком устали, чтобы бояться. Билли был в темной тишине, и сразу перед тем, как она сомкнулась за ним и над ним, он забросил ноги на кровать и лег, гордый, что никто этого не сделал за него.

В бентос[12] сна и глубже. Это поклеп, что на глубине беспросветно. Здесь моменты фосфора с животным движением. Соматические отсветы, и в этой впадине сна огоньки были крошечными грезами.

Долгий сон и проблески видений. Трепет, но не страх.

Билли всплывал и на миг открывал реальные веки, а не сновидческие, и два-три раза видел, как на него смотрят люди. Слышал он всегда только близкий шум водоворота, хотя один раз в глубоком сне, за заглушающими милями воды, женский голос произнес: «Когда он проснется?»

Он был ночным крилем, вот кем, – единственным крошечным глазком, глядящим в пустоту, пестрящую присутствием. Планктон Билли увидел симметрию мгновения. Распускающийся цветок конечностей. Клинья плавников на мантии. Красное резиновое мясо. Уж это он узнавал.

Он видел что-то маленькое или далекое. Потом тьма за тьмой, потом оно вернулось – ближе. Прямые углы, резкие черты. Аномалия линий в этой обтекаемой прорве.

Это был экспонат. Это был его кракен, его гигантский кальмар – все еще неподвижный, все еще зависший в аквариуме: аквариум и его застывшее мертвое содержимое дрейфовали в пучине. Тонули там, где нет дна. Бывший спрут возвращался домой.

И последнее – то, что могло стать последним, столь однозначной завершенностью. Что-то внизу, под погружающимся аквариумом, куда свысока, хотя и так находясь в непроглядной глуби, смотрела малюсенькая частичка Билли.

Под аквариумом было что-то чрезмерное, темное и подвижное, что-то очень медленно поднимающееся, бесконечное.

15

Коллингсвуд, на которой висели подобные задачи, потратила пару часов на разговоры об эзотерике материальной науки с женщиной, которая называла себя «полезным активом». Женщина скинула по имейлу список имен – исследователей и аферистов. «Но там все постоянно меняется, – предупредила она. – Не могу поручиться ни за кого конкретно».

– Я обзвонила первую парочку, начальник, – сказала Коллингсвуд, – но по телефону точно не поймешь, понимаешь? Кое-кто накидал еще имен. Сомневаюсь, что кто-то из них понял, о чем я говорила. Надо встречаться лицом к лицу. Точно хочешь пойти? И так, что ли, заняться нечем? – Она редко могла заглянуть в мозг Бэрона, но чего еще ждать: только у неопытных и неумелых мысли разбегались повсюду, обильно и бестолково.

– Разумеется, – сказал Бэрон. – Но для того и придумали мобильные, верно? А это наша лучшая зацепка.

Они проложили по Лондону зигзаг: Бэрон – в штатском, Коллингсвуд – в своей полумаскарадной форме, чем надеялась застать информаторов врасплох и вывести на чистую воду сотрудничества. В списке оказалось не так много имен – сворачивание и весомантика были тайной из тайн, нехожеными путями-дорожками для фанатов. Бэрон и Коллингсвуд заходили в офисы, общественные колледжи, задние комнаты магазинов на главных улицах. «Мы можем поговорить наедине?» – говорил Бэрон, или Коллингсвуд начинала сразу с «Ты знаешь, как сделать из здоровой хрени маленькую?».

Одно имя в списке принадлежало учителю физики.

– Ну что, босс, порадуем детишек? – сказала Коллингсвуд и прошла прямо перед учениками, глядевшими из-за горелок Бунзена. – Джордж Карр? – сказала Коллингсвуд. – Ты знаешь, как сделать из здоровой хрени маленькую?

– Что, довольны собой? – спросил Карр. Они прогуливались по детской площадке. – Что такое, какой-нибудь учитель физики сказал, что из вас ничего не выйдет?

– Не, – сказала она. – Они все знали, что из меня выйдет ого-го что.

– Какого черта отделу культов понадобилось от меня?

– Мы просто проверяем зацепки, сэр, – ответил Бэрон.

– Не торгуешь мастерством? – спросила Коллингсвуд. – Скукоживание напрокат?

– Нет. Я не очень хорош и не очень заинтересован. Пользуюсь в быту.

– Это для чего?

– Поедемте как-нибудь со мной в отпуск, – сказал он. – Одежда на три недели в одной наплечной сумке.

– Можно взять с собой собаку? – спросил Бэрон.

– Что? Нет, конечно. Сжатие таких сложностей мне не по плечу. Может, туда и засуну, но на выходе Барбос уже не побежит за палками на пляже.

– Но это возможно.

– Конечно. Кое-кто умеет. – Он погладил щетину. – Кто-нибудь называл вам Андерса?

Бэрон и Коллингсвуд переглянулись.

– Андерс? – повторил Бэрон.

– Андерс Хупер. У него магазин в Челси. Забавное нишевое местечко. Он очень хорош.

– И почему мы о нем не слышали? – спросил Бэрон, помахивая списком.

– Потому что он только-только начал. Профессионально занимается этим где-то год. Вот он – и хорош, и правильно настроен, чтобы делать это за барыши.

– А ты откуда о нем услышал? – спросила Коллингсвуд.

Карр улыбнулся:

– Это я его всему научил. Скажите, мистер Мияги[13] передавал привет.

Магазин Хупера делил помещение в террасе[14] с кондитерской, магазином книжек в дорогу, флористом. Назывался он «Японутый!». С витрин с мангашным энтузиазмом таращились персонажи по соседству с наборами роботов и всякими нунчаками. Внутри треть маленького полочного пространства занимали книги по философии, математике и оригами. Стопки книг со схемами складывания. Невероятные образцы – динозавры, рыбки, бутылки Клейна, геометрические хитросплетения – все из единого неразрезанного листа.

– Ну ладно, – сказала Коллингсвуд. Улыбнулась с уважением: – Ну ладно, это зашибенно.

Из задних помещений вышел молодой человек.

– Доброе утро, – сказал он. Андерс Хупер оказался высоким человеком смешанной расы в футболке с «Гандамом». – Чем могу… – он осекся при виде формы Коллингсвуд, – помочь?

– Кое-чем можешь, – сказала она. – Торговля нормально идет, не разоряешься?

– Кто вы?

– Отвечайте на вопрос, мистер Хупер, – сказал Бэрон.

– Конечно. К аниме большой интерес. Мы в числе лучших поставщиков…

– Всю эту хрень можно и в Интернете купить, – сказала Коллингсвуд. – И люди сюда приходят?

– Конечно. Их…

– А как насчет твоих хреногами? – спросила она. Он моргнул:

– А что с ними? Это, конечно, более специализированный товар… – Он держал разум туманным, но «что они знают?» Коллингсвуд из него подцепила – словно объявление после сигнала.

– И специалист у нас ты, да? Блин, мы в долбаном Челси. Как ты аренду оплачиваешь? Мы тут говорили с мистером Карром. Привет, кстати, передает. Он нам рассказал, ты складываешь всякое на заказ. Особая работа. Есть такое, Андерс?

Он облокотился на стойку. Перевел взгляд с Бэрона на Коллингсвуд. Посмотрел по сторонам, словно кто-нибудь мог подслушивать.

– Что вы хотите знать? – спросил он. – Я не делал ничего незаконного.

– Никто и не говорит, что делал, – ответила Коллингсвуд. – Но кто-то, блин, сделал. Зачем ты этим занимаешься?

– Из-за минимизации, – сказал Андерс. – Суть не просто в том, чтобы давить, чтобы упихивать. Тут роль играет топография. Люди вроде Карра – со всем уважением, все-таки он меня в это и втянул, – но, в общем, они как бы… – Андерс помял руками воздух. – Они заталкивают. Набивают чемодан.

– Более-менее так он и сказал, – ответил Бэрон.

– Если это вам и надо – ну, знаете, тогда все нормально. Но… – Его руки попытались что-то описать. – В планургии вы пытаетесь поместить предметы в другие пространства, понимаете? Реальные предметы, с углами, поверхностями и всем таким. В случае оригами вы имеете дело со сплошной поверхностью. Резать нельзя, понимаете? Суть в том, что потом все можно разложить обратно. Я понятно объясняю?

– И тебя никак не смущает, что эти вещи, ну знаешь, твердые, – сказала Коллингсвуд.

– Не настолько, как можно подумать. В оригами в последние годы произошла целая революция… Что?

Коллингсвуд умирала со смеху. Бэрон присоединился. Через пару секунд Андерсу хватило приличий хихикнуть.

– Ну, простите, – сказал он, – но правда же. Помогли компьютеры. Мы живем в эру – так, ладно, это вам тоже понравится, – экстремального оригами. Роль играет математика. – он посмотрел на Коллингсвуд. – Вот что у вас за традиция?

– Традиции – для позеров, – сказала она. Он рассмеялся:

– Как скажете. Когда привлекаешь матаномалику, учитываешь визуальные числа, все такое… Вам это о чем-нибудь говорит?

– Ты давай по делу уже.

– Простите. Я к тому, что есть способы… – Он наклонился над кассой и зажал маленький цифровой дисплей между большим и указательным пальцами. И сложил.

Коллингсвуд смотрела, как лихо получается. Андерс снова и снова переворачивал кассу, подтыкал под клавиатуру. Мягко сложил гармошкой. Громоздкая штука проваливалась в себя по сгибам, разные аспекты слитных поверхностей проскальзывали друг за друга, словно видишь их с разных точек одновременно. Андерс складывал, и через полторы минуты на стойке, – все еще подключенный к проводу (теперь ускользнувшему в невозможную складку, ведущую во внутренности), – стоял японский журавлик, который можно было поставить на ладонь. Внешняя поверхность одного крыла птицы была уголком дисплея, второго – передом ящика с деньгами. Шейка – расплющенный клин клавиатуры.

– Если потянуть вот тут, будет хлопать крыльями, – сказал Андерс.

– Круто, – ответила Коллингсвуд. – И не сломал?

– В этом и суть. – Он манипулировал краями, развернул обратно к оригинальному виду. Нажал на кнопку – раздался писк, и ящик открылся с тихим кассовым звоном.

– Неплохо, – сказал Бэрон. – Значит, подрабатываете тем, что складываете птичек из касс.

– О да, – не моргнув и глазом, отшутился Андерс. – Очень прибыльно.

– Но весят они столько же?

– Есть способ складывать как бы, можно сказать, в забываемое пространство, чтобы мир не замечал веса, пока не развернешь.

– И сколько бы вы взяли, – сказал Бэрон, – скажем, за то, чтобы сложить человека? В посылку? Которую можно отправить?

– А. Что ж. У человека много поверхностей, надо брать в расчет все. Многовато складок. Так вот в чем дело? В парне, который хотел приколоть друга?

Коллингсвуд и Бэрон уставились на него.

– Это какой-такой парень? – сказал Бэрон.

– Блин, а что-то случилось? Мужик разыгрывал приятеля. Попросил меня сложить его вместе с сыном, как книгу. Заплатил дополнительно за доставку. Сказал, что не доверяет почте. Я говорю «сказал», хотя сам сто лет доходил, что он несет, такая у него манера речи. Добраться туда было отдельным гемором, но это стоило того…

– Куда добраться? – спросил Бэрон. Андерс назвал адрес Билли.

– А что случилось? – спросил он.

– Расскажите об этом человеке все, что можете, – сказал Бэрон. Поднял блокнот. Коллингсвуд развела руки, пытаясь нащупать осадок в помещении. – И что значит, – спросил Бэрон, – «его сын»?

– Ну, у мужика, – сказал Андерс. – Который попросил его сложить. У него был пацан. Его мальчик. – Он моргнул под взглядами Бэрона и Коллингсвуд.

– Опиши их, – прошептал Бэрон.

– Мужику под пятьдесят. Длинные волосы. Попахивал, если честно. Дымом. Я даже удивился, что он смог расплатиться, заказ недешевый. А его сын был… как бы не от мира сего. – Андерс постучал по голове. – Ни слова не сказал… Что? Да что? Господи, что случилось-то?

Бэрон отступил и уронил руки по бокам, болтая блокнотом. Коллингсвуд выпрямилась, раскрыв рот и глаза. Лица у них побелели одновременно.

– Ох ты бля, – прошептала Коллингсвуд.

– Господи боже, и никаких, никаких звоночков не услышал? – спросил Бэрон. – Ни на чертову секунду не задумался, с кем имеешь дело?

– Я вообще не понимаю, о чем речь!

– Он ни хренашеньки не знает, – сказала Коллингсвуд. Ее голос надтреснул. – Этот сраный новичок вообще не рубит. Потому они сюда и пришли. Потому что он новенький. Вот с какой радости ему дали заказ – он зеленый. Они знали, что он не врубается, с кем, сука, имеет дело.

– Да с кем я имел дело? – истошно спросил Андерс. – Что я сделал-то?

– Это они, – сказала Коллингсвуд. – Это же они, да, начальник?

– О боже пресвятый! Очень похоже. Господи, очень и очень похоже. – Они задрожали во внезапно похолодевшей комнате.

– Это Госс и Сабби, – прошептала Коллингсвуд.

16

Билли проснулся. Туман, темная вода в голове – все ушло.

Он сел. Он был не в лучшей, но в форме. На нем была та же одежда, в которой он лег, но ее снимали и стирали. Он закрыл глаза и увидел океанических существ из одурманенного сна.

У двери стоял человек в спортивном костюме. Билли резко отполз на кровати – в наполовину испуганном, наполовину боевом развороте к нему лицом.

– Вас ждут, – сказал мужчина. Открыл дверь. Билли медленно опустил руки. Он вдруг понял, что чувствует себя лучше, чем за очень долгое время.

– Вы меня подпоили, – сказал он.

– Об этом мне ничего не известно, – торопливо сказал мужчина. – Но вас ждут.

Билли последовал за ним мимо декаподов и осьминогов в промышленных масштабах, выхваченных флуоресцентными лампами. Ощущение сна сохранялось, как вода в ушах. Он отставал, пока человек не свернул, потом развернулся и побежал как можно тише, ускоряясь под эхо собственных шагов. Задержал дыхание. На перекрестке встал, вжался спиной в стену и огляделся.

Разные подвиды в цементе. Возможно, он найдет путь по цефалоподам. Он не имел представления, куда ему идти. Шаги своего сопровождающего он услышал за секунды до того, как тот появился вновь. Тот жестикулировал – неловко манил Билли за собой.

– Вас ждут, – сказал он. Билли последовал за ним по выхолощенной храмляндии в зал – такой большой и внезапный, что у Билли перехватило дыхание. Весь без окон, весь выхваченный из-под Лондона.

– Тевтекс скоро будет, – сказал проводник по миру водных существ и ушел.

Здесь были скамьи, каждая – с полочкой сзади спинки, для псалтырей. Стояли они лицом к простому алтарю в стиле шейкеров[15]. Над ним висела огромная и красивая кованая версия того самого многорукого символа – сплошь вытянутые «S» из серебра и дерева. Стены были завешаны картинами, как эрзац-окнами. На всех – гигантский кальмар.

Зернистые глубоководные фотографии. Выглядели они куда старше, чем было возможно. Гравюры из старинных бестиариев. Картины. Графика пером и тушью, пастели, суггестивные оптические иллюзии с фрактальными присосками. Он не узнавал ни одной. Билли вырос на изображениях кракена и книжках о стародавних чудовищах. Он искал знакомое. Где невозможный осьминог де Монфора, утаскивающий корабль? Где старые знакомые интерпретации poulpes[16] Верна?

Одна пастораль восемнадцатого века с гигантским кальмаром была большим и фарсовым изображением резвящегося в брызгах молодого архитевтиса рядом с берегом, откуда наблюдают рыбаки. Полуабстрактный взгляд – переплетение трубчатых бурых фестонов, гнездо клиньев.

– Это Брак, – сказал кто-то позади. – Что вам снилось?

Билли обернулся. Там был Дейн со сложенными на груди руками. Перед ним стоял говоривший. Это был священник. Человек шестидесяти лет, с белыми волосами, аккуратно подстриженной бородой и усами. Именно что священник. В длинной черной рясе, высоком белом воротнике. Только немного помятый. Руки сцеплены сзади. На шее – цепь, с которой свисал символ спрута. Они втроем стояли в чистейшей тишине этих погруженных чертогов, глядя друг на друга.

– Вы меня подпоили, – сказал Билли.

– Ну, право, – сказал священник. Билли взялся за спинку скамьи и наблюдал за ним.

– Вы меня подпоили, – сказал Билли.

– Но вы же здесь?

– Зачем? – спросил Билли. – Зачем я здесь? Что происходит? Вы обязаны… объяснить.

– В самом деле, – сказал священник. – А вы обязаны нам жизнью. – Его улыбка обезоруживала. – Значит, мы оба в долгу. Послушайте, я знаю – вы хотите знать, что случилось. А мы хотим объяснить. Поверьте, вам нужно понять, – говорил он с аккуратно нейтральным акцентом, но от речи все же отдавало Эссексом.

– Вы расскажете, что все это значит? – Билли поискал глазами выходы. – Все, чего я вчера добился от Дейна…

– Вчера был неудачный день, – сказал священник. – Надеюсь, вы чувствуете себя лучше. Как спалось? – Он потер руки.

– Что вы мне подмешали?

– Чернила. Разумеется.

– Вранье. От чернил кальмара не бывает видений. Это какая-то кислота или…

– Это чернила, – сказал священник. – Что вы видели? Если вы что-то видели, то только благодаря себе. Простите за такое грубое погружение. У нас действительно не было выбора. Время не на нашей стороне.

– Но зачем?

– Потому что вам нужно знать. – Священник буравил взглядом. – Вам нужно видеть. Вам нужно знать, что происходит. Мы не даровали видений, Билли. То, что вы видели, пришло от вас самого. Вы видите яснее других.

Священник подошел ближе к картине.

– Как я сказал, Брак, – продолжил он, – 1980-й. Бертран Юбер – единственный в истории тевтекс-француз – брал его в море. Они провели в Бискайском заливе четыре дня. Юбер исполнил определенный ритуал, о котором, к сожалению, не сохранилось записей, и поднял из глубин маленького божка. Должно быть, Юбер действительно обладал могуществом. Он единственный после Стинстрапа, кто был способен вызвать не только образы. Но и крупную… рыбу. И божонок ждал, пока Брак его зарисовывал, чуть ли не падая в обморок от восторга – и чуть ли не падая за борт. Спрут ушел под воду, взмахнув охотничьим щупальцем, – как выразился Брак, «exactement comme un garcon qui dit «au revoir» aux amis»[17]. – Священник улыбнулся: – Дурачок. Ни малейшего понимания. Отнюдь не «comme», ничего подобного. Прозвучит странно, но Брак сказал, что начал мыслить углами благодаря «извивности» увиденного в тот день. Он говорил, ни одна дуга не передаст тех извивов, что он видел.

Кубизм как неудача. Билли перешел к другой картине. Эта уже традиционно репрезентативная – толстый расплющенный гигантский кальмар, тлеющий на камне в окружении ног в сапогах. Быстрые, курчавые мазки.

– Зачем вы меня подпоили?

– Это Ренуар. Вон там – Констебль. Достинстраповская – так мы зовем эту антраментальную эпоху. До того, как мы вышли из чернильного облака. – Работы вокруг Билли вдруг стали похожи на Мане. На Пиранези, Бэйкона, Брейгелей, Кало.

– Меня зовут Мур, – сказал священник. – Я очень сожалею о том, что случилось с вашим другом. Я бы искренне хотел это предотвратить.

– Я даже не знаю, что случилось, – сказал Билли. – Я не понял, что тот человек… – Он сглотнул слова. Мур прочистил горло. За стеклом в тяжелой витрине была плоская поверхность, сланцеватая плита. Где-то квадратный метр серо-бурого камня. В красных пятнах цвета засохшей крови, под очертаниями наблюдающих человеческих фигурок, там был исполнен рисунок торпеды органическими линиями и угольными чернилами; сонм спиральных хлыстов; круглое черное око.

– Это из пещеры Шове, – сказал Мур. – Тридцать пять тысяч лет. – Угольный глаз спрута вперялся в них через эпохи. У Билли повело голову от доантичной версии. Может, ее нужно видеть в языках пламени от костра? Женщины и мужчины палками и проворными мазками пальцами изображали то, что явилось на кромке моря. То, что воздело множество рук в глубоководном приветствии, пока они махали с литоралей.

– Мы всегда обращались с заказами, – сказал Мур. – Мы показывали им бога. – Он улыбнулся: – Или его детей. Таков был обычай. С конца эпохи атрамента мы обычно предлагали лишь сновидения. Как вам. Нам не известно, как Юбер призвал молодого бога. О том молчит даже море. А мы спрашивали. Вы видели молодняк, Билли. Младенца Иисуса. – Он улыбнулся собственному кощунству. – Вот что вы сберегли. Архитевтис – порождение кракена. Боги – яйцекладущие. Не только наши – все. Богорожденные есть всюду, если знать, где искать.

– Что это была за татуировка? – спросил Билли.

– А те кракены, что доходят до последней стадии? – Мур ткнул большим пальцем в наскальный рисунок. – Они спят безбудным сном – вот что они делают, – процитировал он. – «Питаяся во сне громадными червями океана», как говорится. Поднимутся они только в самом конце. Только в конце – пока «огонь последний бездны моря´ не раскалит дыханьем», – Мур изобразил кавычки пальцами, – «чтоб человек и ангелы однажды увидели его, он с громким воплем всплывет и на поверхности умрет»[18].

Билли смотрел мимо Мура. Он гадал, как проходят поиски у его почти коллег – а они проходят обязательно, – какого прогресса добились Бэрон, Варди и Коллингсвуд. С моментальной пугающей отчетливостью представил, как Коллингсвуд в своих неформальной недоуниформе и дерзости расшибает бошки, чтобы найти его.

– Мы были в начале, – сказал Мур. – И теперь мы здесь. В конце. Боги-младенцы являются по всему свету. Кубодера и Мори. Это только первый. Фотографии, видео – они дают о себе знать. Архитевтисы, мезонихотевтисы, неизвестные. После стольких лет молчания. Они поднимаются.

В двадцать восьмой день февраля 2006 года кракен пришел в Лондон, – Мур улыбнулся. – В Мельбурне своих держат в блоках изо льда. Можете представить? Не могу не назвать это «божественным мороженым». Вы знаете, что того, которого планируют выставлять в Париже, они, как это называется, пластинируют? Как делал с людьми тот странный немец. Так-то они собираются показывать бога, – Дейн покачал головой. Мур покачал головой. – Но не вы. Вы обошлись с ним… правильно, Билли. Вы уложили его с добротой. – Странная, неестественная формулировка. – С уважением. Вы держали его за стеклом.

Его спрут был мощами в раке.

– Се первый год кракена, – сказал Мур. – Се Anno Teuthis. Мы живем перед светопреставлением. А вы как думали, что происходит? Вы думали, это просто случайность, что, когда вы нашли бога и обошлись с ним так, как обошлись, мир вдруг подошел к концу? Почему, вы думали, мы приходим его лицезреть? Почему, вы думали, у нас был свой человек внутри? – Дейн склонил голову. – Мы должны были знать. Мы должны были видеть. Мы должны были его защитить, выяснить, что происходит. Мы знали – что-то случится.

Вы понимаете, что кракен вообще достался вам только потому, что он «с громким воплем всплыл и на поверхности умер»?

17

Мардж всегда понимала: если свяжешься с Леоном, то с каким-то поведением придется мириться. Это не так уж плохо – дает пространство для собственного поведения, удовольствий, которые с предыдущими любовниками провоцировали всяческие обиды и размолвки.

Например, Мардж не чувствовала угрызений совести, отменяя вечернюю встречу, если работала над произведением и работа спорилась. «Прости, милый, – говорила она не раз, сгибаясь над обшарпанным видеооборудованием, найденным на помойках и eBay. – У меня дела. Перенесем?»

Когда Леон поступал так же, то, даже если это ее раздражало, часто приходило и удовлетворение – со знанием, что в этом отношении они всегда сочтутся. По тем же причинам – а когда они стали встречаться, она сама не имела намерений переходить к моногамной жизни, – приносили облегчение его собственные нерегулярные сексуальные связи вне их отношений (в основном совершенно очевидные).

Отсутствие вестей от Леона два, три, пять дней, по неделе за раз как таковое ее не очень беспокоило. Это ерунда – не больше чем отмена встречи в последнюю минуту. Но от чего она занервничала, задумалась, так от того, что у них были конкретные планы – они собирались устроить марафон бондианы, потому что «это же угар», – и он не позвонил насчет переноса. Просто написал какую-то чушь – что само по себе обычное дело – и не пришел. А теперь игнорировал ее сообщения.

Она писала ему на телефон, писала на имейл. «Ты где? – спрашивала она. – Скажи, а то буду волноваться. Звони пиши шли почтовых голубей – на свой вкус хохо».

Мардж удалила последнее сообщение, которое прислал Леон, решив, что это какая-то пьяная глупость. Конечно, теперь она об этом жалела до глубины души. Там было что-то вроде «билли говорит есть культ спрутов».

– Отцы, матери и безучастные тетушки и дядюшки в стылой тьме, мы молим вас.

– Мы молим вас, – бормотала паства в ответ на фразы тевтекса Мура.

– Мы есмь ваши клетки и синапсы, ваша добыча и ваши паразиты.

– Паразиты.

– И ежели вы радеете о нас, того мы не ведаем.

– Не ведаем.

Билли сидел в конце церкви. Он не вставал и не садился одновременно с маленькой конгрегацией, не мямлил бессмысленные фонемы, вежливо отставая от их слов. Он смотрел. В зале было меньше двадцати человек. В основном белые, но не все, в основном в недорогой одежде, в основном среднего возраста и старше, не считая странный демографический сбой – сидевших в одном ряду четверых-пятерых молодых людей грубоватого вида, мрачных, набожных и смирных.

Дейн стоял, как алтарный служка-переросток. Глаза закрыты, губы двигались. Свет притушили, повсюду распластались тени.

Тевтекс вел службу, его слова сменяли языки с английского на латынь, с латыни на псевдолатынь, на что-то вроде греческого, на странные скользкие слоги – возможно, сны о затонувших языках или вымышленный лепет стай спрутов, Атлантиды, Гипербореи, мнимый язык Р’Льеха. Билли ожидал экстазов, отчаянной глоссолалии, фанатичного шлепанья языками как щупальцами, но этот пыл – а это был именно он, Билли видел по слезам и заломленным рукам верующих, – оказался сдержанным. Секта воспринималась скорее проповеднической, не харизматической – англокатолицизм от моллюскопоклонства.

Такая маленькая группка. Где же остальные? Сам зал, сами скамьи могли вместить трижды больше людей. Это пространство всегда задумывалось на вырост – или религия в упадке?

– Дотянитесь, чтобы объять нас, – сказал Мур, и паства сказала: «Объять нас», – и изобразила жест пальцами.

– Мы знаем, – начал тевтекс проповедь. – Мы знаем: се есть странные времена. Кто-то скажет, что это конец. – Он пренебрежительно повел рукой. – Я прошу вас иметь веру. Не страшиться. «Как он мог сгинуть? – вопрошали у меня люди. – Почему боги не вмешались?» Помните о двух вещах. Боги нам ничего не должны. Не потому мы им молимся. Мы молимся потому, что они боги. Се их вселенная – не наша. Им угодно поступать, как им угодно, и не нам знать почему.

«Господи, – подумал Билли, – ну и мрачная же теология». Удивительно, что хоть кто-то сюда приходит, раз здесь нет эмоционального quid pro quo[19] в плане надежды. Так Билли думал – но видел он в зале отнюдь не нигилизм. Он видел надежду, что бы там ни говорил тевтекс; и он, тевтекс, думал Билли, тоже по-своему надеется. Доктрина не такая уж и доктрина.

– И второе, – сказал Мур. – Помните о движении, не похожем на движение.

Здесь среди прихожан прошел маленький фриссон.

Ни причастия, ни какого-нибудь преломления – чего, священных кальмаров? Только нестройный и неуклюжий бессловесный гимн, немая молитва, – и верующие разошлись. На выходе они бросали на Билли странные и просящие взгляды. Молодые люди казались чуть ли не голодными и в глаза смотрели нервно.

Подошли Дейн и Мур.

– Итак, – сказал тевтекс. – Это твоя первая служба.

– Что это была за белка? – спросил Билли.

– Фрилансер, – ответил Дейн.

– Что? И что она делает на фрилансе?

– Она фамильяр.

Фамильяр.

– Не смотри так. Фамильяр. Не делай вид, будто впервые слышишь.

Билли подумал о черных кошках.

– Где она теперь?

– Не знаю и знать не хочу. Она свое отработала. – Дейн на него не смотрел. – Дело сделано. И она ушла.

– Чем ты платил?

– Орехами, Билли. А чем я еще, по-твоему, должен платить белке? – Лицо Дейна было таким непрошибаемым, что Билли не мог понять, правду он слышит или насмешку. Добро пожаловать на новый рабочий рынок. Волшебным животным чем-нибудь платят – вон, орехами какими-нибудь. Билли пригляделся к картинам и книгам в темно-серых личных покоях Мура.

– Бэрон… – начал Билли.

– О, Бэрона мы знаем, – сказал Дейн. – И его дружков.

– Он рассказал о краже некоторых книг.

– Они в библиотеке, – сказал тевтекс. Он наливал чай. – Нельзя убедить мир ксерокопией.

Билли кивнул, будто услышал что-то разумное. Повернулся к Муру:

– Что происходит? – спросил он. – Чего хотел этот… человек? И почему вы держите меня в плену?

Мур ответил озадаченным взглядом:

– В плену? А куда ты хочешь отправиться?

Повисла тишина.

– Я ухожу, – сказал Билли, а потом очень быстро добавил: – Что этот… Госс… сделал с Леоном?

– Ты не очень оскорбишься, если я скажу, что не верю? – спросил Мур. – Что ты хочешь уйти? Я в этом не уверен. – Он встретил взгляд Билли. – Что ты видел? – Билли чуть не отшатнулся от рвения в его голосе. – Вчера ночью? Что тебе снилось? Ты даже не знаешь, почему ты в опасности, Билли. И если ты отправишься к Бэрону и Варди, лучше не станет.

– Я знаю, что они о нас говорили, – здесь Мур только что не подмигнул – этакий добродушный викарий. – Но, знаешь ли, эта маленькая банда охотников на верующих под названием «полиция» тебе не поможет. Теперь ты в поле зрения Тату.

– Подумай о Тату, – сказал Дейн. – О том лице. Лице того человека на чужой спине. Что будешь делать с этим, Билли? – После паузы Дейн добавил: – Что будет с этим делать твоя полиция?

– И дело даже не только в этом, – сказал Мур. – Будто этого мало. Я знаю, что это все немного… Что ж. Но дело даже не в Тату. Внезапно впервые с каких-то давних времен все согласились, что конец света не за горами. Ну и ничего необычного, скажешь ты, и будешь прав – не считая того, что согласились действительно все. Для тебя здесь есть… следствия. Тебе нужна сила. Позволь сказать. Мы – паства Бога-Кракена. И это наш час.

Они объяснили.

Лондон полон богов-раскольников.

Почему? Ну, где-то им жить надо. Городская жизнь после смерти. Почему нет?

Конечно, они везде, эти боги. Теургическая зараза – те, кому поклонялись когда-то или поклоняются втайне и в наши дни; те, кому поклоняются понемногу; те, кого боятся и ненавидят – мелочные божки: они повсюду кишат гребаным кишмя. Не сосчитать небожительских экосистем – ведь нет ни единого места, где не порождается трепет, коим они кормятся. Но только потому, что тараканы везде, еще не значит, что тараканов нет, скажем, конкретно на нью-йоркской кухне. И только потому, что ангелы берегут свои древние уголки, а у каждого камня, сигаретной пачки, тора и города есть собственные боги, это еще не значит, что в Лондоне нет ничего особенного.

Улицы Лондона – каменные синапсы, настроенные на поклонение. Пройди по Тутинг-Бек в правильную или неправильную сторону – и кого-нибудь да призовешь. Может, тебе и неинтересны боги Лондона, но ты интересен им.

А где боги, там и фишки, и деньги, и рэкет. Праведные убийцы из «домов на полпути», оружейные фермеры и самонареченные разбойники. Город ученых, мошенников, ведьм, Пап и злодеев. Криминархов вроде Тату – преступных королей. Тату ходил с Крэями[20] – еще до того, как стал Тату, но и тогда никто не оставлял двери незапертыми. Никто не помнил, как его звали; это побочный эффект того, что с ним случилось. Какое бы скверное чудо ни заточило его в кожу, оно избавилось как от тела, так и от имени. Все знали, что раньше знали, как его зовут, – включая его самого, – но имени никто не помнил.

– Тот, кто его так приложил, был хорош, – сказал Дейн. – Вот когда он был здесь, старый Гриз, жилось намного лучше. Я был накоротке с некоторыми его ребятами.

Существовала многомерная сеть географии, экономики, обязанностей и наказаний. Преступность перехлестывалась с верой («Нисденом заправляют Ублюдки Дхармы», – сказал Дейн), хотя многие из партизанских авантюристов были мирянами, агностиками, атеистами или экуменическими филистимлянами. Но в целом ландшафт определяла вера.

– Кто такие Госс и Сабби? – спросил Билли. Он настороженно сидел между собеседниками, переводя взгляд с одного на другого. Дейн опустил глаза на свои большие кулаки. Мур вздохнул.

– Госс и Сабби, – сказал он.

– Что у них за?.. – спросил Билли.

– Все, что только приходит в голову.

– Зло, – сказал Дейн. – Госс торгует своим злом.

– Почему он убил того парня? В подвале? – спросил Билли.

– Консервированный человек? – сказал тевтекс. – Если только это их рук дело.

– Этот Тату думал, будто кальмара украл я, – сказал Билли.

– Потому он на тебя и охотится, – ответил Дейн. – Видишь? Потому я и приставил к тебе того фамильяра.

– Ты его консервировал, Билли. Ты же открыл дверь и обнаружил пропажу. – Мур показал на Билли. – Неудивительно, что ты нужен Бэрону. Неудивительно, что ты нужен Тату, и неудивительно, что мы наблюдали.

– Но он же понял, что я не крал, – возразил Билли. – Он сам сказал, что я ни при чем.

– Да, – сказал Дейн. – Но потом-то тебя спас я.

– Мы тебя выручили, так что мы с тобой союзники, – сказал Мур. – Так что теперь ты стал его врагом.

– Ты под нашей защитой, – сказал Дейн. – И поэтому тебе нужна наша защита.

– Как вы вынесли архитевтиса? – спросил наконец Билли.

– Это не мы, – ответил Мур тихо.

– Что? – Но это же реликвия. Они бы наверняка за нее сражались – как римские фанатики сражались бы за плащаницу, а ярый буддист спасал бы украденную сутру. – Тогда кто?

– Ну, – сказал Мур, – что ж, слушай. – Вселенную можно убедить, что какое-то действие логично. Это и называется фишковать. – Билли моргнул из-за резкого выверта темы, из-за непривычной глаголизации слова. – Пользуешься всем, чем можешь.

– Щелк, – сказал Дейн. Щелкнул пальцами, и в воздухе там, где только что было соударение, со звуком загорелось флуоресцентное сияньице. Билли уставился на него и понял, что это не просто фокус. – Это только кожа и рука.

– Пользуешься чем можешь, – сказал Мур, – и некоторые могут больше других.

Билли осознал, что Дейн и священник на самом деле не меняют тему.

– То есть гигантский кальмар… – Билли затих, но продолжал думать: «Могущественный талисман, большой калибр, реальная тема. Это волшебство, вот что это. Для фишкования». – Вот почему его украли. Вот почему он нужен татуировке. Но это же безумие, – добавил он. Не мог удержаться. – Это безумие.

– Знаю-знаю, – сказал Мур. – Ох уж эти сбрендившие верования, а? Наверняка это какая-нибудь метафора, да? Наверняка это значит что-нибудь еще? – покачал головой. – Какая невежественная чушь. А что, если конфессия – что есть, то и есть? И значит ровно то, что значит?

– Хватит искать логику, просто послушай, – сказал Дейн.

– И что, – сказал Мур, – если главная причина, почему конфессии настолько живучи, в том, что они совершенно точны? – Он подождал, и Билли ничего не сказал. – Все это совершенно реально. Тату хочет это тело, Билли, чтобы сделать что-нибудь самому – или чтобы не дать что-нибудь сделать кому-то другому. У всего есть своя сила, Билли, – говорил Мур с напором. – «На пути в глубину много течений» – так мы говорим. Но некоторые – глубже, быстрее остальных. Некоторые – правильные. – Он улыбнулся не так, как улыбаются при шутке.

– Что можно сделать со спрутом? – спросил Билли.

– Что бы это ни было, – сказал Дейн, – я против.

– А что нельзя? – спросил Мур. – А что невозможно? С подобной святыней.

– Вот почему нужно отправляться, – сказал Дейн. – Найти его.

– Дейн, – сказал Мур.

– Это наш долг, – сказал Дейн.

– Дейн, понимание ситуации необходимо, да, – сказал Мур. – Но нам нужно иметь веру.

– А что продемонстрирует веру больше, чем отправиться за ним? – спросил Дейн. – Ты же понял, что происходит? – обратился он к Билли. – Как все это опасно? Ты нужен Тату, и у кого-то сейчас кракен. Это бог, Билли. И мы не знаем, у кого или зачем.

«Бог», думал Билли. У вора сейчас выбеленная масса резиновой вони в формалине. Но Билли уже знал, что истины не истинны.

– Бог может позаботиться о себе, – сказал Мур Дейну. – Ты знаешь, что что-то происходит, Билли. Знаешь уже давно.

– Я видел, как ты это чувствуешь, – сказал Дейн. – Я видел, как ты смотришь в небо.

– Это конец, – сказал Мур. – И несет его наш бог, и он не в наших руках. И это неправильно. – Он растопырил пальцы в нелепом религиозном знамении. – Вот почему ты здесь, Билли. Ты знаешь то, чего даже не знаешь, – сказал он. От его пыла у Билли побежали мурашки. – Ты трудился над его святой плотью.

18

– Так и хочется топнуть ножкой, а, Сабби? Так и хочется снять штиблет да закинуть в озеро.

Госс топнул. Сабби шел в нескольких шагах позади, заложив руки за спину в грубом подражании его позе. Госс энергично вышагивал, наклонившись вперед. Время от времени он расцеплял руки и вытирал о свой грязный пиджак. Сабби следил за ним и делал так же.

– Куда нас занесло? – сказал Госс. – Это вопрос. Это вопрос. И в самом деле, куда ж это? Нечасто нашенского подводит чуйка, но мистер Хэрроу явно не так прост, как мстится, коль у него такие молодчики на подхвате. Так и не возьму в толк, кто тебя приложил-то, горе ты мое. Получшало? – Госс встрепал волосы Сабби под его взгляд с раскрытым ртом.

– Что, бишь, Хэрроу за человечек? Он весь замазался в этом деле, как альвеолы в мокроте. Но такая уж наша лучшая зацепка, что теперь признает наспинное святейшество, и, как говорится, первый блин комом. Раз словили, теперь словим и другой. Где? Вот это вопрос всем вопросам вопрос, мой юный подмастерье. Ушки на макушке, Сабби, языки наружу. – Он сделал, как сказал, и почувствовал, где они, и если пешеходы или шоперы в этом предпригородном торговом районе и заметили, как он с хлюпаньем, по-змеиному пробует воздух, то притворились, что не заметили. – Но так-то прежде всего мы сыскиваем Пушка, так что как будет привкус сам знаешь чего – как мне сказали, характерный букет второй свежести, мясца в хлорке, – то все бросать и бежать за ним, но иначе – видать по всему, мистер Хэрроу что-то да знает, а его вкус у меня уже в подкорке.

В эти дни в городе разворачивалось множество самых разных драм: махинации, предательства, инсинуации и недопонимания между группами с разными, но пересекающимися интересами. В офисах, мастерских, лабораториях и библиотеках воздух оглашали споры между разгневанными учеными и самозанятыми манипуляторами-теоретиками с их нечеловеческими напарниками, еще не ушедшими с постов. «Как ты можешь так со мной поступать?» – вот что звучало чаще всего, сразу в комплекте с «ой, сам иди на хер».

В штаб-квартире Конфедерации британской промышленности между часто посещаемым туалетом и маленькой переговорной комнатой был коридор, и если большинство членов этой организации его и замечали, то только затем, чтобы удивиться, как это не замечали раньше, и обычно после первого раза уже не замечали его впредь. Свет в нем горел не так ярко, как полагается. Акварели на стенах выглядели какими-то немного размытыми: уж точно на них было трудно задержаться взглядом.

В конце коридора на пластмассовой табличке было написано «Подсобное помещение», «Не работает» или что-то в этом роде – какая-то каверзная фраза, которую не вспомнишь в точности, но суть которой – «вам не сюда, гуляйте отсюда». Две фигуры эту суть проигнорировали. Впереди шел крупный мужчина в дорогом костюме и черном мотошлеме. Сразу за ним, держа его за руку, запиналась и пошатывалась, как испуганный зверек, женщина шестидесяти лет – с вялым лицом, в протертом тренчкоте.

Мужчина постучал и открыл, не дожидаясь ответа. Внутри был маленький кабинет. Им навстречу встал мужчина, показал на два кресла перед столом. Человек в костюме не сел. Толкнул в кресло женщину. Положил руки ей на плечи. Ее пальто распахнулось, и под ним ничего не оказалось. Ее кожа казалась холодной и больной.

Несколько секунд ничего не происходило. Потом женщина необычным образом перекосила рот. Издала звонок.

– Алло? – сказал человек за столом.

– Алло, – сказала женщина, с щелчками и с гулким отзвуком, мужским голосом – лондонским голосом. Ее глаза были пусты, как у манекена. – Я говорю с мистером Дьюи из КБП?

– Да. Спасибо, что так быстро со мной связались.

– Не проблема, – сказала женщина. Из ее рта потекла слюна. – Как я понимаю, у вас ко мне предложение. Касательно, эм-м, текущих разногласий.

– Именно так, мистер… Именно так. Мы хотели бы узнать, не сможете ли вы нам помочь.

После консультаций по весьма специфичным географопатическим критериям столичная полиция расположила именно в Криклвуде своих аномальных оперативников – ОПФС и их узкоспециализированный штат: секретарей, которые не удивляются тому, что приходится печатать, патологоанатомов, которые проводят аутопсию любых присланных тел, несмотря на неортодоксальность поз или причин смерти. Варди, Бэрон и Коллингсвуд как раз собрались в лаборатории одной из них – доктора Харрис, высокой женщины, невозмутимой перед лицом самых абсурдных или фишечных вещей. Они попросили еще раз показать останки из подвала музея.

– Вы сказали оставить его в покое, – говорила она.

– А теперь я говорю вскрыть эту фиговину, – ответил Бэрон, и через полчаса, после треска и аккуратного расшатывания, банка на столе между ними развалилась на две части. Человек, который был внутри, почти сохранил свою цилиндрически ограниченную форму. Углы его тела, положение рук – все выглядело так, будто он все еще прижимается к стеклу.

– Вот, – сказала Харрис. Показала лазерной указкой. Человек уставился на нее пристальным взглядом утопленника. – Как я и говорила, – сказала она. Показала на горловину банки: – Он никак не мог туда попасть.

Оперативники ОПФС переглянулись.

– Мы предположили, вдруг ты передумала, – сказал Бэрон.

– Это вряд ли. Он не мог там оказаться, если только его не поместили туда при рождении и не оставили там расти. И это, учитывая наличие нескольких татуировок плюс другие очевидные причины, связанные с невозможностью, – вряд ли.

– Ладно, – сказал Бэрон. – Сейчас нас заботит не это. Правильно, дамы и господа? Что мы знаем о методах наших подозреваемых? Наблюдаем ли мы их почерк? Сейчас наш вопрос – Госс и Сабби.

Госс и Сабби. Госс и Сабби!

Коллингсвуд не сомневалась, что права. Андерс Хупер был хорошим оригамистом, но главная причина, почему к нему обратились, – он новенький, молодой и не узнал нанимателя.

Конечно, не моложе ее, но, как сказал Варди со строгим одобрением, «Коллингсвуд не считается». Может, ее изыскания и были неортодоксальными, а обучение – пунктирным, но она всерьез относилась к знаниям о мире, в котором теперь функционировала. Она читала историю в хаотическом порядке, но читала. Как же она могла не знать о Госсе и Сабби?

Печально известный паб-кроул «Козлов из Сохо» с Кроули, закончившийся четверным убийством, от воспоминаний о снимках которого Коллингсвуд до сих пор закрывала глаза. Расчленение Сингеров, пока Лондон еще пытался оправиться после Великого пожара. Уокеры на Фейс-роуд в 1812 году – тоже Госс и Сабби. Кто же еще. Госс, Царь мерзавцев и убийц – этим титулом его нарек цыганский интеллектуал, весьма осмотрительно пожелавший остаться неизвестным. Сабби, о котором, как пить дать, была поэма Маргарет Кавендиш[21] о «дите из мяса и вражды».

Госс и долбаный Сабби. Ловко скользящие по истории Альбиона, пропадающие на десять, тридцать, сто благословенных лет, только чтобы вернуться – «всем добрый вечер», – подмигнуть с огоньком в социопатичных глазах и учинить какие-нибудь ад и погибель по найму.

О Госсе и Сабби не было никакой конкретики. Попытайся раздобыть информацию, что конкретно у них за фишки – которые Коллингсвуд про себя все еще называла суперсилами, – и узнаешь только то, что Госс – смертоносная мразь каких поискать. Супермразь; Чудо-мразь; Капитан Тотальная Сволота. И это вам не шутки. Считайте это банальным, если вам так проще, но зло – оно зло. Истории гласили, что одного Госс мог проглотить заживо своим растянутым ртом, в другом пробить дырку кулаком, третьего подпалить, сплюнув на него пламя. Любой каприз за ваши деньги.

Впервые Коллингсвуд прочитала о них в факсимиле документа из семнадцатого столетия – описания «длиннопалого татя и его мертвого заживо сына» – и потом еще несколько недель из-за незнания старинных шрифтов называла их Гофф и Фабби. Посмеялись они тогда над этим с Бэроном.

– Ну-ф, – сказала теперь она. – Фтало быть, это вфе Гофф и Фабби? – Бэрон даже усмехнулся. – Это их модуф операнди?

И вот проблема. У Госса и Сабби не было модуса операнди как такового. Бэрон, Варди и Коллингсвуд всмотрелись в законсервированного человека. Сверились с заметками, добавили новые, обошли труп, бормоча про себя и друг другу.

– Все, что можно сказать наверняка, – заявил наконец Бэрон, всматриваясь, наклоняясь, – насколько нам известно, не существует записей, чтобы они уже делали нечто подобное. Я проверил досье. Варди?

Варди пожал плечами.

– Мы идем вслепую, – сказал он. – Нам всем это известно. Но хотите знать мое мнение? В сухом остатке, я думаю… нет. Из того, что я знаю об их методах, – это всегда работа в тесном контакте, руки, кости. Здесь же… что-то другое. Не знаю, что другое, но это не то. Вряд ли.

– Ладно, – сказал Бэрон. – Значит, мы охотимся на Госса и чертового Сабби, а заодно разыскиваем кого-то еще, кто маринует своих врагов. – Он покачал головой: – Господи, разыскиваем за весьма тяжкие и столь же телесные. Ладно, дамы и господа, давайте работать с этим малым. Нам нужно в срочном порядке его опознать. Среди, черт возьми, прочего.

19

В новый Лондон? – «Все недружелюбное внимание города направлено на тебя, – сказал тевтекс. – На тебя охотятся». Билли представил, как всплывает – пучеглазый, как рыба, – и его замечает Лондон, где поджидали Тату, Госс, Сабби, мастерская. Ах во-от ты где!

Под городом он перемещался как будто свободно. Не раз мимо проходили кракенисты и глазели, а он глазел в ответ, но его никто не трогал. Там, где серые барельефы с цефалоподами осыпались, проглядывал старинный кирпич. Билли нашел дверь в ярко освещенную комнату.

Там он охнул. По ширине это была маленькая гостиная, но пол находился глубоко-глубоко внизу. Абсурдно глубоко. Вниз сбегали ступени. Это была шахта, заставленная книгами. Со шкафов свисали лестницы. Пока церковь прирастала имуществом, подумал он, горизонтальные ограничения вынуждали поколения верующих в кракена углублять библиотеку.

На пути вниз Билли читал названия. Тибетская Книга мертвых бок о бок с Бхагавад Гитой, двумя-тремя Коранами, Ветхие и Новые Заветы, эзотерика и ацтекские теономиконы. Кракенлор – головоногий фольклор; биология; юмор; искусство и океанография; дешевые мягкие обложки и редкий антиквариат. «Моби Дик» с тиснением на обложке. «20000 лье» Верна. Отдельная страница со знаком Пулитцеровской медали, где единственной незакрашенной строчкой было: «Гигантские спруты, возносящиеся над океанским дном в холодной тьме»[22]. «Высочайший прилив» Джима Линча – прибитая вверх ногами, словно что-то богохульное.

Друг на друга смотрели Теннисон и сборник стихов Хью Кука, раскрытые на перекликающихся страницах. Билли прочитал ответ Альфреду Лорду:

– Господи, – прошептал Билли.

Самиздат, роскошные твердые обложки, рукописи, сомнительные образчики малой прессы. «Apocrypha Tentacula»[23]; «О поклонении кракену»; «Евангелие от святого Стинстрапа».

«Нам не увидеть вселенную», – прочитал Билли во взятом наугад тексте. Набран он был неумело.

Старые тома, распухшие от дополнений, с вытисненным «Catechismata»[24]. Альбомы с вклеенными вырезками. Со сносками и со сносками к сноскам, и так далее в неоскудевающих интерпретациях – безжалостная тевтическая герменевтика.

Он прочитал имена «Диккинс и Джеллис» – «Шахматы Алисы»[25]. Разворот с мутациями этой игры с эзотерическими правилами, с наделенными странными силами слонами и пешками, с метаморфированными фигурами под названиями «ящеры», «торы» и «антикороли» – и с одной под названием «кракен». Обычно самой сильной фигурой считается «универсальный прыгун», читал Билли, поскольку он может перейти со своего места на любое поле доски. Но это не он. А кракен. «Кракен = универсальный прыгун + зеро, – читал Билли, – = универсальный прыгун». Он может перейти на любое поле – включая то, на котором уже стоит. Куда угодно, включая никуда.

Рост цен – следствие нулевой плавучести, читал Билли. Ар-нуво – зависть к спиралям. Войны – жалкие отражения воображаемой политики кракенов.

Спустя бессчетные часы Билли поднял взгляд и увидел у двери под потолком девушку. Он помнил ее по одному из моментов во время видений. Она стояла в непримечательной лондонской униформе из худи и джинсов. Закусив губу.

– Привет, – сказала она застенчиво. – Это большая честь. Говорят, тебя, типа, ищут все. Ангел памяти и все такое, как сказал Дейн. – Билли моргнул. – Тевтекс спрашивает, не хочешь ли ты прийти, и они будут рады, если ты… если ты последуешь за мной, потому что они ждут.

Он последовал в комнату поменьше, с одним большим столом и множеством людей. Были там и Дейн с Муром. Несколько человек носили балахоны, как тевтекс; большинство были в штатском. Все казались сердитыми. На столе лежал цифровой диктофон. С его появлением шум бурных споров оборвался. Дейн встал.

– Билли, – сказал спустя миг Мур. – Прошу, присоединяйся.

– Я возражаю, – сказал кто-то. Начался ропот.

– Билли, прошу, присоединяйся, – сказал Мур.

– Что происходит? – спросил Билли.

– Еще не было времен подобных нашим, – сказал Мур. – Тебе интересно будущее? – Билли промолчал. – Когда-нибудь читал свой гороскоп?

– Нет.

– Разумно. Нельзя увидеть будущее – его нет. Можно только делать ставки. От двух ясновидящих не добьешься одного ответа. Но это не значит, что кто-то из них ошибается.

– Но возможно, – сказал Дейн.

– Возможно, – сказал Мур. – Но это все разные степени возможности. Даже лучше, когда прорицатели спорят. Ты так и не сказал нам, что тебе снилось, Билли. Что-то поднимается? Все чувствуют, как что-то поднимается. С самого исчезновения кракена. И разногласий нет. – он сложил ладони, изображая обратный взрыв. – И это неправильно.

– Это запись консультации с лондонмантами, – сказал он.

– Что еще за?.. – спросил Билли.

– Вот хороший вопрос, – сказал Дейн.

– Голоса города, – ответил Мур.

– Мечтать не вредно.

– Дейн, прошу. Это старейшие оракулы в пределах М25[26].

– Простите, – сказал Дейн. – Но Фитч ошибается уже много лет. Говорит только то, что хочешь услышать. Люди обращаются по традиции…

– Некоторые из них получше, – сказал кто-то другой.

– Ты забываешь, – сказал тевтекс, – что первыми это предсказали лондонманты. Возможно, Фитч сдает, это правда. Люди обращаются по традиции, это правда.

– Сантименты, – сказал Дейн.

– Быть может, – ответил Мур. – Но в этот раз предсказал он. Он умолял, чтобы люди обратили внимание. – Мур нажал «плей».

– … лучше, если спросите, – сказал отрывистый цифровой голос.

– Это Сайра, – сказал Мур.

– … о том, за чем пришли.

– Что-то поднимается, подо всем, – это был тевтекс. – Мы ищем путь между возможными…

– Не в этот раз, – старческий голос. Его лепет то и дело терял связность. Он говорил настойчиво и оттого сбивчиво. – Имейте веру, но вы должны и что-то сделать, понимаете? Вы правы, оно грядет, и вы должны… Это конец всему.

– Иметь веру во что? – спросил тевтекс. – В Лондон?

Старик Фитч бессвязно нудил о закоулках и тайной истории, описывал пентакли в банальностях городского планирования.

– Пора это сказать, – резко заявил он.

– Я не понимаю…

– Никто не понимает. Я знаю, что вы думаете. Что вам говорили? Кто-нибудь говорил, что грядет? Нет. Все только знают, что грядет. А дальше этого никто не видит, верно? Что-то, – продолжал Фитч, и голос его напоминал голос праха, – грядет. Это вам говорит Лондон. Что-то случилось, и будущее не просчитать. В этот раз не увильнуть. Не спастись.

– Что грядет?

– Мир смыкается. Что-то поднимается. И конец. Если любой пророк напророчит иначе – увольняйте его. – Билли слышал отчаяние. – Потому что он либо лжет, либо ошибается.

– Нужно искать, – сказал Дейн. – Нужно выходить на поиски Бога. Всем заправляет Тату. Он не позволит другим заполучить такую мощь.

– Вы что-то говорили про его врага? – спросил Билли. – Может, это он забрал кракена?

– Гризамент, – ответил Дейн. – Нет. Он не был преступником и не имел дел с богами. И он умер.

– А разве люди не думают, что это вы его забрали? – спросил Билли. Все уставились на него.

– Все знают, что мы бы не стали, – сказал тевтекс. – Он не наш. Он ничей. – Тут Билли понял, что это последние люди, которые бы забрали кракена – асимптоту своей веры.

– Что ты хочешь? – спросил Дейн тевтекса. – Ты говоришь, нам нужно понять ситуацию, но мы должны выйти на охоту. Мы избавим его от зла.

– Довольно, – сказал тевтекс, и все замолкли. – Тебе не приходило в голову, что это испытание? Ты правда думаешь, что Бог… нуждается в спасении? – Мур впервые держался как глава церкви. – Не забыл ли ты катехизис? Какая фигура сильнейшая на доске?

Наконец Дейн пробормотал:

– Сильнейшая фигура на доске – кракен.

– Почему?

– … движение, похожее на неподвижность.

– Веди же себя так, будто понимаешь, что это значит.

Мур встал и вышел. Билли ждал. Вышел Дейн. Один за другим разошлась паства.

20

Штаб ОПФС – один кабинет среднего размера с дешевыми креслами и офисной мебелью из «Икея». Коллингсвуд редко пользовалась столом и так и не выбрала свой – работала с ноутбуком на коленях в глубоком кресле.

– Что с нашим унылым занудой? – спросила Коллингсвуд.

– А сегодня это у нас кто? – спросил Бэрон.

– Варди. С самого начала дела о кальмаре он еще зануднее и тише, чем обычно.

– Думаешь? По-моему, это его стандартная мрачность.

– Не-а. – Коллингсвуд наклонилась к экрану. – Что он там вообще делает?

– Занимается спрут-культом.

– Ясно. То есть дрыхнет.

Коллингсвуд уже видела методы Варди. Он обходил Лондон, допрашивал информаторов. Постоянно прочесывал Интернет. Иногда хаотично и сосредоточенно шел по следу от книги к книге, читая абзац в одной, отбрасывая и хватая другую из расползающейся свалки на столе или вскакивая и отыскивая книгу в шкафу перед собой, читая по пути назад, – и уже дочитывал, когда садился. Он как будто находил единую увлекательную историю, разбросанную по бессчетным книгам. А еще он все пропускал через себя. Сидел, сложив пальцы домиком перед губами, с закрытыми глазами. Иногда покачивался. Проваливался в забытье и оставался так на минуты, а то и час.

«Как думаешь, что значат эти кости панголина?» – спросит его Бэрон о какой-нибудь возникшей секте чудиков, или: «Есть идеи, что жрица имела в виду под «жезлом крови?», или: «И как мы думаем, где они принесут в жертву мальчика?».

– Не уверен, – ответит Варди. – Есть пара идей. Надо подумать. – И его коллеги затихали, а Коллингсвуд – если была рядом – делала жест «опять выеживается» или делала вид, что сейчас разольет на него чай, или еще что.

Так он проводил долгое время, в конце концов распахивая глаза и заявляя что-нибудь вроде: «Панцирь ни при чем. Панголины двуногие. Вот в чем дело. Вот почему они похитили танцора…» Или: «Гринфорд. Ну конечно. Раздевалка какого-нибудь заброшенного бассейна. Быстрее, у нас мало времени».

– Он не может сдвинуться в деле спрута, – сказал Бэрон. – Последний раз, когда я проверял, он сидел с заметками о консервации Арчи и кучей статей по метаболизму кальмаров. И какими-то брошюрками по экспедиции «Бигля».

Коллингсвуд подняла брови.

– А я ничего не могу разнюхать о заварухе в Патни, – сказала она. – Слишком много всего творится. Из-за этого гребаного кальмара все на нервах. Не поверишь, сколько звонит психов.

– Как сама справляешься?

Коллингсвуд издала неприличный звук.

– Отвали, начальник, – сказала она. Она не рассказала о своем новом повторяющемся кошмаре – как ее выбрасывают из машины, как она затем летит в кирпичную стену.

– Но это точно по нашей части, то, что там, в Патни?

– Если бы я ставила бабло, – сказала Коллингсвуд. – То уж с такими-то синяками… – С шлепаньем воды о каменный берег беспокойно билось тело. Это был журналист, специализировавшийся на трудовом рынке, которого как будто раздавили. Убийство передали ОПФС, когда патологоанатом обратил внимание, что четыре раны тупым предметом на груди немного напоминают следы ударов невозможно большим кулаком.

Бэрон глянул на свой экран.

– Письмо от Харрис.

– Ну что, я была права? – спросила Коллингсвуд. Она выдвинула теорию, что труп, найденный в подвале, – «Забей пока на эту тему «тело-не-влазит-в-сраную-склянку, босс», – не связан с делом о кальмаре. Что в реальности это какая-то стародавняя мокруха из эзотерических бандитских разборок, на которую Билли наткнулся в момент обострившейся чувствительности. «Ведь у него что-то есть, – говорила она. – Какой-то нюх. Может, на стрессе учуял».

– Ха, – сказал Бэрон и откинулся на спинку. – Ну ладно. Тебе это понравится, Кэт. Ты права.

– Чего? – Она так подскочила, что расплескала кофе. – Да ни фига. Правда, что ли?

– Харрис говорит, что тело поместили в эту бутылку, по ее оценкам, добрых сто лет назад. Так долго оно там маринуется.

– Твою-то мать. Вот это поворот, а?

– Ты погоди. Это еще не все. Есть одно «и». Или, возможно, лучше сказать «но». Существует какой-нибудь предлог, который обозначает и то и другое?

– Трави уже, начальник.

– Итак, это тело консервировалось в течение века. Но-слэш-и. Слышала про Джи Джи Аллина?

– Это что еще за хрен?

– Без понятия. К счастью, у доктора Харрис талант гуглить. Тут сказано, Джи Джи Аллин был музыкантом. Впрочем, также сказано, что это очень вольная трактовка слова «музыкант». Восхитительно. Тут сказано, «скам-рок». Сам-то я больше по «Квин». «В первом ряду стоять не захочется», – пишет Харрис. Так или иначе, он умер лет десять назад.

– И что?

– И то, что, пожалуй, не стоит упускать из внимания тот факт, что на одной из татуировок нашего покойника написано: «Джи Джи Аллин и Мердер Джанкис».

– Ой, блин.

– Вот именно. Оказывается, его засолили за несколько десятилетий до того, как он набил татуировку. – Они переглянулись.

– Ну и мне что, узнать, кем он был?

– Нет нужды, – сказал он. – Есть совпадение. Он в базе данных.

– Что?

– Пальчики, ДНК, весь набор. Этому ДНК должно быть сто лет, но годом рождения указан 1969-й. Имя – Эл Адлер. Он же – еще всякая чепуха. Любят же они клички.

– И за что его брали?

– Ограбление. Но он отбывал как обычный зэк только благодаря заключенной сделке. Первоначальное обвинение – из другого разряда.

Полицейские коды для нелегального колдовства. Адлер совершил кражу со взломом с помощью эзотерических средств.

– Сообщники?

– Начинал на вольных хлебах. Один раз подхалтуривал у ковена в Детфорде. А последние четыре года рабочей жизни, похоже, провел на полной ставке у Гризамента. Исчез, когда умер Гриз. Гриза-сука-мент, а?

– Это было до меня, – сказала Коллингсвуд. – Никогда с ним не встречалась.

– Не напоминай, – сказал Бэрон. – Должно быть незаконно быть настолько моложе меня. Он был ничего, Гризамент. В смысле, никогда не знаешь, кому можно доверять, но он нас выручал несколько раз.

– Я так и поняла. Этот крендель всплывает то тут, то там. Ну и чем конкретно он занимался?

– Чем только не, – сказал Бэрон. – Везде поспел. Можно сказать, большой игрок. И после его смерти все полетело в тартарары. Он хорошо уравновешивал ситуацию.

– Ты вроде бы говорил, он умер не из-за…

– Да-да, нет. Без шума и драмы. Он заболел. Это знали все. По секрету всему свету. Но вот что я тебе скажу: похороны у него были просто чертово загляденье.

– Ты там был?

– А как иначе.

Столичная полиция не могла пройти мимо такой важной смерти. Такой разрекламированной панихиды. Подробности того, где и как состоится прощание с Гризаментом, приходили в настолько неприкрытых утечках, что скорее были приглашениями.

– Как вы это обставили? – спросила Коллингсвуд. Бэрон улыбнулся:

– Не самая компетентная слежка. «Ой-ой-ой, вы только посмотрите, нас все заметили, ах, какие же мы неумехи». – Он покачал головой.

Коллингсвуд поступила на службу уже давно, уже хорошо была подкована в полицейскости, чтобы понимать устои ОПФС и лондонский этикет. Полиция не могла официально посетить похороны фигуры столь сомнительной законопослушности, но не могла и проигнорировать публичное мероприятие, проявить неуважение или неблагодарность. Отсюда лицедейство – фарс, который видно насквозь, мнимая некомпетентность наружки, из-за которой их видели и сочли за посетивших.

– Ну и что наделал этот Адлер? – спросила Коллингсвуд. – Что потом утонул в бутылке?

– Кто знает? Чем он мог кого-то обозлить, я понимаю не лучше тебя.

– Я все понимаю намного лучше тебя, начальник, – сказала она. – Затребуй все необходимое, я пошла за своими шмотками.

Она достала из своего шкафчика в раздевалке старую доску, нефигово измазанную глифами, свечку, горшок непрезентабельного воска. Бэрон послал Харрис имейл, запросив лоскут кожи, кость и клок волос Адлера.

Он не мог уйти, но в остальном не был ограничен. Билли часами сидел в бездонной библиотеке. Насыщался глубоководной теологией и поэзией. Искал специфику по тевтическому апокалипсису.

Проглотит и выпростает. Заберет изо тьмы во тьму. Ужасные укусы. Избранные – как кто? Типа, блохи, паразиты на великом священном теле спрута, несущиеся через водоворот. Или нет, смотря где читать. Но везде – все не так, как сейчас.

Когда Билли в последний раз вздохнул, снял очки и вернул стихи о щупальцах на полку, поморгал и потер глаза, то с испугом увидел нескольких мужчин и женщин, присутствовавших на собрании с тевтексом. Он встал. Они были разного возраста и в разных одеждах, но одинаковы в уважительных выражениях лиц. Он не слышал, как они входили или спускались.

– Давно вы здесь?

– У нас вопрос, – сказала женщина в балахоне с подмигивающим золотым сигилом щупалец на груди. – Вы трудились над ним. Было ли в этом кракене что-то… особенное?

Билли провел рукой по волосам.

– В смысле, особенное-особенное? Необычное для гигантского кальмара? – Он безнадежно покачал головой. – Откуда мне знать? – пожал он плечами. – Это вы мне скажите. Я же не из ваших пророков.

Вау. В ответ на это по помещению что-то пронеслось. Все стояли с робким видом. «Что?.. – подумал Билли. – Что я?..» А…

Ну естественно, он из их пророков.

– Ох, блин, – сказал он. Привалился к шкафу. Закрыл глаза. Вот почему ему даровали сны. Это не просто сны – их следовало читать.

Билли посмотрел на книги – учебники бок о бок с видениями. Он попытался, как Варди, пропустить через себя чужие сцены прозрений. Он мог представить, что эти верующие считают исследователей цефалоподов неизвестными святыми, не замечающими собственных прозрений и оттого еще более ценными – лишенными эго. А он? Билли касался тела Господня. Консервировал – спас от времени, сберег до Anno Teuthis. А из-за Госса и Тату он еще и пострадал во имя Божье. Вот почему прихожане его защищают. Он не просто какой-нибудь святой. Билли – хранитель. Иоанн Креститель от гигантских спрутов. Робость в лицах кракенистов – это преданность. Это трепет.

– Боже ж ты мой, – сказал он.

Мужчины и женщины смотрели. Он видел, как они уже применяют экзегетику к его возгласу.

Любой момент под названием «сейчас» полон возможностей. Во времена переизбытка всяких «может быть» лондонским экстрасенсам порой приходилось отлеживаться в темноте. Некоторые были склонны к тошноте, пресытившись апокалипсисами. Армагеддонное обострение – так они говорили, и во времена парадов планет, календарной черной полосы или рождений уродов этих больных изводило и рвало, сражало побочными эффектами откровений, в которые сами они не верили.