– Пошла! – Двое мужчин в камуфляже широко, как опоры высоковольтной линии, расставили ноги, с усладой крякнули и выметнули Любу прочь.
Сделав дело, они замерли и вытянули шею в проем люка самолета, в сладком ужасе предвкушая яркую трагедию.
Люба, судорожно, как ребенок, учуявший, что его задумали оздоровить уколом, вцепилась в поручни инвалидной коляски, описала в воздухе стремительный кувырок, продемонстрировав стробоскопический эффект, устроила на мгновение затмение солнца и, наконец, запела не своим голосом.
– Ух, крутится – как черт с письмом! – одобрил Любин вираж один из пилотов. – Ходовая девка!
– Оторви да брось! – радостно подтвердил его напарник. – Песни еще исполняет! Во моратории какие выводит.
– Оратории.
– Я и говорю, хорошо орет.
Инструкторы в последний раз проводили Любу взглядом и, споро поборов мощный поток воздуха, прикрыли люк самолета.
«Ой, коляски добрые! – Кресло-коляска завопило так истошно, словно к нему приближался газорезчик. – Ой, пропадаю ни за понюшку штырей!»
Еще мгновение назад, на пороге открытого люка самолета, коляска показала недюжинную выдержку и смелость.
«Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!» – отчаянно воскликнула она, крепко сжав в объятиях Любу.
Но поток восходящего воздуха перевернул коляску вверх подножками, отчего она утратила функции опорно-двигательного аппарата и самообладание.
«Что ты орешь?! – возмутилась Люба, прервав восторженную песню, и приоткрыла веки. – Инструктора напугала! Смотри, бледный какой. В дверь вцепился».
Люба любила мысленно побеседовать с окружающими вещами. А с кем еще разговаривать девушке, с рождения привыкшей быть одна-одинешенька: сперва в самодельном манежике и кроватке, затем – в инвалидном кресле.
Ветер не преминул поцеловать Любины глаза. И, не встретив сопротивления, жадно ворвался в Любин рот.
Захлебнувшись, Люба произнесла не совсем то, что намеревалась.
Поэтому до коляски донеслось:
«…то ты дерешь?!…мыча пукала!»
Коляска пошла в атаку:
«Ничего я не деру! Это ты мне сиденье задом продрала. И зачем я только согласилась!»
«А кто тебя… ой!.. заставлял? Сама захоте… ой!.. ла». – Люба вновь совершила кульбит.
«Что мне оставалось делать? – заголосила коляска. – Отпустить тебя одну? Сиди потом внизу, думай: то ли она в утиль разобьется, то ли улетит, с пути разом собьется. А мне потом куда – в дом престарелых?»
«Уж ты сразу – в дом престарелых! Болты из тебя вроде еще не сыплются. В протезно-ортопедическое учреждение можно, в стационар», – с серьезным видом предложила Люба.
«Ой, сглазила! Ой, открывай, Любушка, скорее велоаптечку, доставай насос со шлангом!»
«Да что случилось-то?»
«Ой, колес под собой не чую! Ни больших приводных ведущих, ни малых! Ой, подлокотники гудом гудят, подножки в поджилках дрожат. Ой, Любушка, прощай!.. Простите, коляски добрые, если кого обидела. Ну кто тебя, Любушка, за ноги тянул с парашютом прыгать? Чего тебе у меня на коленях не сиделось?» «Как ты не понимаешь? Я была калекой, инвалидом с ограниченными возможностями. И вот – лечу! Значит, я – инвалид с безграничными возможностями!»
«И что с того? – не унималось кресло. – Что ты теперь, на ноги вскочишь? С колес встанешь?»
«С колес не встану. А с колен – точно», – сияя, объявила Люба, стараясь не вспоминать, как всего с час назад передвигалась дома ползком.
Ползала даже не на четвереньках – этого не позволяла форма Любиного паралича, спастическая диплегия, а в позе русалочки, сидящей на камне: перетаскивала, подтягивала за собой, волокла рыбий хвост безвольной нижней части туловища.
– Наш раненый партизан пробирается, – обычно шутил Геннадий Павлович, завидев Любу полулежащей на пороге комнаты.
«Вот, значит, как! – обиделась коляска. – Колени ей мои плохи. Двадцать с гаком лет сидела, а теперь гнушается».
«Какая ты непонятливая. Я со своих колен встану. Забыла, что Горький говорил? «Рожденный летать ползать не может».
Горького коляске крыть было нечем. Против Горького не попрешь. И она примолкла было, недовольно запыхтев, но тут же закатила глаза и вновь заголосила, давя на жалость: «Ой, держите меня за ручки для сопровождающих лиц, хватайте за тормоз, а не то лопнет мой центральный шарнир!»
Сообразив, что кресло вовсе не умирает, а вопит единственно, чтобы разогнать страх и самую малость – из вторичной психологической выгоды: продолжать ощущать себя незаменимой частью Любиного тела, Люба перестала обращать на крики внимание. Она широко, как крылья, распахнула глаза и задохнулась от восторга!
Доказывая коляске необходимость полета, Люба и не заметила, что уже не падает вниз оброненным кошельком, а плывет над землей, словно в воздухе расстилается невидимая дорога. Это ветер подхватил Любу крепкими мужскими руками в тот момент, когда кресло сидело верхом на Любе, и нес, делая вид, что ему нисколечко не тяжело.
Люба летела в перламутровом сияющем фейерверке дрожащих капель, частиц воздуха, преображенных солнечными лучами в брызги шампанского, трепещущих струй и слюдяных стаек белесых толкущихся козявок. А потом плыла в парном молоке загорелого летнего воздуха и пела счастливые песни собственного сочинения.
Вообще-то песни были грустными, про безответную любовь. Но Люба полагала, что в вопросе неразделенных чувств ей повезло больше всех на свете: никому на земле не выпадала еще такая огромная безответная любовь!
Люба оттого была безраздельно счастлива.
«За что мне столько счастья?!» – радостно недоумевала девушка, пролетая сквозь золотистый столб воздуха. Она, Люба, может сочинять песни. Она может громко петь их. Она может сама ползать из комнаты в комнату. Она может летать. Она может все! А ведь множество людей могут только ходить. И ничего больше!
Внизу, на глубине тысячи метров в прозрачной воде неба показалось озеро, на берегу которого лежал Любин городок. Озеро было таким большим, что сливалось с занавесом горизонта и оттого всегда казалось Любе бескрайним. Она представляла озеро океаном и мечтала, как окажется на другом его берегу, усыпанном мерцающими огнями больших городов с отапливаемыми концертными залами. И она будет там петь для большого числа зрителей.
Как ни странно, мечта ее начала сбываться – вскоре показался другой берег озера. Впрочем, Люба не видела в этом ничего странного. Мечта тем и хороша, что может быть бескрайней и при этом вполне умещаться в чашу озера в глухом городке Вологодской области. Мечта – это тот случай, когда начисто опровергается постулат о том, что часть всегда меньше целого. Многие люди твердо убеждены в этом. Ошибка в убеждениях возникла из-за того, что эти люди могли ходить. Они выходили за порог своего дома, шли вроде бы верной дорогой, но быстро уставали. И возвращались назад в твердой уверенности, что мир гораздо больше той части пути, которую может осилить человек. А Люба ходить не могла. Измерять тернистые пути шагами собственных ног ей не довелось, весь ее мир был в песнях, поэтому она была абсолютно уверена, что он, мир, ей по плечу. Надо только встать с колен. Твердо встать на ноги. Ногами вполне могут быть и руки. Если они с головой. Люба свои руки тренировала неустанно: отжималась от пола; делала стойку, упершись в поручни коляски; десятки раз подряд снимала и вновь ставила на вытянутой руке кастрюлю на плиту; до изнеможения крутила ведущие колеса, не позволяла Надежде Клавдиевне катать кресло за ручки для сопровождающих лиц.
Неожиданно Люба почувствовала резкий рывок вверх. Над головой раздался хлопок, какой издает развевающееся знамя, и Люба увидела купол раскрывшегося парашюта. Захватывающий дух полет вперед сразу прекратился. Люба и коляска повисли. Так часто бывает, когда тебя хотят спасти: ты уже не летишь, а стабильно и безопасно болтаешься между небом и землей.
«Эй! – строго прикрикнула коляска. – А ну, не балуй. Чего привязался?»
Парашют сохранил военную выдержку. Он лишь слегка покачал головой, мол, вот с какой публикой приходится иметь дело. Дожили – коляски инвалидные небо покорять надумали. Эх, до чего Горбачев с Ельциным нашу авиацию довели!
Люба деликатно подергала стропу, надеясь возобновить стремительное движение вперед. Но парашют держал свою ношу упорно, как веревка висельника. Веревка туго знала свое дело! Дергайся не дергайся – мое дело удержать тело. Согласитесь, такая верность своему профессиональному долгу не может не вызывать уважения.
«Парашют только накинь, а черт сам затянет», – бестактно, но довольно к месту перефразировав народную мудрость, припугнула Любу коляска.
Тут же, впрочем, перекинувшись на парашют, она принялась чихвостить купол.
«Полетать не дал людям, бес! Только озеро облететь собрались, поглядеть, как там, на другом берегу, не осталось ли колесных пароходов? А тут тебе леший надавал».
Люба, заслышав этот экспромт, фыркнула. Дабы прервать ворчание коляски, парашют снисходительно заскользил в сторону дальнего берега.
По озеру пробежала серебристая волна, и Люба с восторгом увидела, что это играет косяк мелкой рыбки, наверное – сущика. Или шпрот. Ой, нет, шпроты – золотистые. Значит, все-таки сущик. От избытка красот Люба вновь запела, любуясь своим тонким, но сильным голосом:
– О дельтаплан, спаси его!..
Коляска скривилась. Песня, прямо скажем, не была шедевром. Он (кто – «он», было известно только Любе) не понял ее (Любы, надо полагать) любви и улетел на дельтаплане с другой. Разбежался и прыгнул с обрыва. Но (видимо страдая дальтонизмом), несчастный принял дельту реки за колышущееся поле и рухнул прямо на дно. А Люба, в смысле героиня Любиной песни, разбежалась и прыгнула с обрыва следом. Н-да.
Надо сказать, коляска к Любиным песням о любви, в силу известного жизненного опыта, относилась предвзято.
«И дышали полной грудью стены, что немы… Может, эти привиденья были и не мы?» Ну что это такое? Коррозия металла натуральная, – критиковала коляска (мысленно, конечно, мысленно!) очередной Любин крик души. – Ты сочиняй: солнце на спицах, синева над головой! Это я понимаю».
Но вслух коляска этого не говорила. Зачем расстраивать несчастную девочку: пусть помечтает, что пишет замечательные песни и непременно станет известной певицей, покорит Москву.
Чайкам, которые обгоняли Любу с коляской, песня тоже показалась сомнительной.
«Кто это нужду тянет?» – застонал главарь, здоровый, как буревестник.
«Зефирова, – поморщилась тучная чайка. – Песня называется! Ты пой про тину, про червей. Про богатые запасы промысловой рыбы. А тут… Пошлость га-гая! «Гы-гы, ты меня не зови, гага, я уже не твоя». Того и гляди про браконьеров петь начнут. Барды!»
«Бардак», – согласилась еще одна раскормленная чайка, толстая, как больничный чайник.
Парашюту упоминание о дельтаплане не понравилось еще больше, чем чайкам. А кому понравится? Парашют резко, как реформа ЖКХ, затормозил. Люба и коляска повисли над озером.
Люба опасливо поглядела вниз.
«Может, вы как-то сможете продолжить наше движение?» – почтительно спросила она парашют, задрав голову.
Парашют взглянул вниз. Любины тонюсенькие русые брови были испуганно изогнуты домиком. Между ключиц, в яремной ямке, тревожно билась жилка. Парашют качнулся и великодушно поплыл к берегу.
«Спасибо!» – искренне поблагодарила Люба.
Поравнявшись с чайками, Люба извинилась и перед ними:
«Конечно, мои песни еще не совершенны. Я постараюсь петь потише. Простите, что потревожила».
Чайки умилились.
«Что вы, Люба, пойте сколько влезет!» – Главарь взглянул на Любин редкой красоты нос уточкой, на выгнутые птичьими лапками ступни, на торчащие, как пух, волосы и пробормотал: «Ничего, симпатичная»
Тучная чайка жалостливо подумала: мало того что летать не может, так еще и ходить, и зашмыгала носом.
«Стебель как лебедь. В нем все готово к взрыву. И ссадины не случайны, и я лечу к обрыву!» – неожиданно с удовольствием заголосила чайка Любину песню, вспомнив про свою несчастную любовь прошлого охотничьего сезона.
«Ой, не думала я, не гадала, что эдак моя жизнь окончится, – то ли не заметив возобновившегося движения, то ли обрадовавшись возможности лишний раз громко пострадать, продолжала причитать коляска. – На дне морском, в страшной мучительной водянке».
Инвалидное кресло-коляска полагало себя великомученицей. Оно любило думать о том, что беззаветно посвятила жизнь Любе: осталась рядом с ней, забыв о своей личной женской судьбе.
…«Ведь не слушает никогда, что ей говорят! – испуганно забормотала коляска, увидев, что парашют стремительно несет ее и Любу к другому берегу озера. – Ужас, чайки даже отстали».
Чайки действительно сменили направление полета. Вид Любы – без ног, без крыльев, без клюва, но такой доброй и смелой – подействовал на маршрут птиц. Они, честно говоря, летели в надежде поживиться новорожденными утятами чирков и крякв да закусить свежими мальками. Но решили, что пока вполне обойдутся тиной и выброшенными на берег дохлыми синцами. А насчет утят… Решено было дождаться, пока они подрастут, и тогда уж в честной справедливой конкурентной борьбе на равных биться за рыбную добычу. Более того. Вскоре чайки примкнули к рядам защитников живой природы и стали бороться с производителями и продавцами пухо-перьевых изделий. Стремглав налетев стаей на городской рынок, они гадили на китайские куртки-пуховики, подушки и перины. «Опять чайки товар обосрали!» – возмущались торговцы. К сожалению, люди не понимали их высоких устремлений. Но так уж устроен мир: творя добро, приходится гадить.
А пока… Пока топографическая карта местности на глазах Любы превратилась в макет: игрушечные деревца, картонные домики, присыпанные песком дорожки, коровы величиной с муху. Ох, уже не с муху, а с собаку: Люба и коляска стремительно двигались к земле!
«Ноги в руки, Любушка!» – дико проорала коляска, опасаясь, что парашют протащит их обеих по полю и шоссе и Любины безвольные ступни будут цепляться за каждую кочку.
Люба обхватила руками колени и подтянула ноги к груди, отчего задом еще глубже прорвала дерматиновое сиденье.
Коляска взвыла.
Раздался грохот и металлический скрежет. Однако движение вперед не прекратилось.
«На железную дорогу приземлились, – вскрикнула коляска. – И я теперь – дрезина».
Рельсы под колесами мерно качались.
«Нет, не железная дорога, – смекнула коляска. – Но железо откуда? Неужели на высоковольтную вышку парашют нас с Любушкой бросил?»
Коляска приоткрыла глаза. Огляделась. Люба сидела у нее на коленях сжавшись в комочек: провалившись в дыру сиденья, обняв ноги и зажмурив глаза.
Сориентировавшись на местности, коляска охнула.
Они мчались над шоссе. Не по асфальту, а именно – над…
«Видишь теперь, куда приводят мечты?!» – сдавленным голосом накинулась коляска на Любу.
Люба медленно разжала руки, приоткрыла веки, огляделась сквозь щелочки и распахнула глаза.
«Вижу. На джип, – недоуменно ответила Люба. И тут же рассмеялась: – Мечты приводят на джип!»