Я помню голоса гостей. Яркий свет. Разные по звучанию шаги. Звон посуды. Почему-то я бегу в темную гостиную и рядом с креслом застываю. Передо мной переливается, как голограмма, петух. Я ору. Включается свет. Петуха нет. И я никому не говорю, что он был. Так в возрасте трех с небольшим лет у меня появились первая тайна и червоточина.
С вопросов, что это был за петух, к какому классу созданий он принадлежал и как попал, такой грозный и напыщенный, в нашу гостиную, – я отсчитываю свое профессиональное становление.
Однако нельзя сказать, что мое детство прошло под созвездием петуха. Напротив, это как раз метадетство, какая-то параллельная воронка, которая кружилась где-то в полуметре от моего виска, изредка сбивала с толку, подспудно рассеивала внимание.
И я четко помню момент утечки из этой воронки части образа. Ощущение, что я своровал частицу своего будущего. Помню, из принтера вместо текста полезли каракули, и я никак не мог остановить печать. Принтер пыхтел, вонял краской, выбрасывал листы, как саламандра – язык. А я застыл перед бумагой, испещренной знаками, которые, конечно, были не чем иным, как буквенным кодом.
Они обозначали не язык. Не стиль. А просто неизвестные буквы. Из них складывался я (вопрос, который меня тревожит и по сей день: насколько?). Мне надо было крикнуть: «Здаров, литераморф, здаров!» Но это смутное узнавание прошло мимо, словно накрыло меня густым облаком.
В возрасте восьми лет мне поставили диагноз эписиндром и повезли в Москву, где погрузили в просторную белую трубу томографа. Процедура длилась недолго. Но из-за чудодейственной триады – насыщенности переживаний, минимализма и замкнутости пространства – в уме трепещет лжевоспоминание: я провалялся там денек-другой. Что я засвидетельствовал, будучи обитателем белой трубы?
Я еще раз подтвердил себе, что в горизонтальном положении человек взлетает. Человек летуч. Он даже более летуч, чем запахи. И я летал без умысла и цели, пока вдруг не вспомнил одну странную сценку, случившуюся накануне отъезда. «У Ивана эписиндром!» – прошептала мать, и ее руки с розовыми следами от косметики поползли к лицу. «И что?! – рявкнул отец. – И что?! – агрессивно повторил он, и в его глазах замерцало нечто непостижимое и огромное, то, чему я не смог тогда дать определения. – И пусть! Может, он станет писателем…»
Как знатоки уже поняли, отец готов был принять даже патологию ребенка, лишь бы тот воплотил то, что не удалось ему, несмотря на буйный и творческий темперамент (с первой же минуты знакомства на отца справедливо навешивали ярлык «творческая личность» со всеми прекрасными и фанфаронскими аспектами последней). Однако, кроме себя и цирка вокруг, он ничего не творил. Ничего вещественного. Хотя сейчас его бы признали мастером перфоманса. И, может, я был бы спасен.
Признаться, мало кто замечал на его эпическом фоне меня – отпочковавшуюся тень, погруженную в саму себя и молчаливо, практически с машинной точностью производящую некий творческий продукт. Как горько, господа, что все мы несвободны! А ведь я мнил… Мнил!
Я ощущал себя реполовом, пьющим росу с листвы девственных кустов (тут наивный лиризм и эротизм должны подкрепить давность и глубину укоренения этих сладчайших иллюзий). А оказалось, что я не лучше заводного вагончика, катящегося по рельсам из точки «Е» в точку «Ё». А мое предназначение (это не оценочное высказывание, и я настаиваю на его нейтральности) – железные тиски бессознательного моего родителя.
В том-то и коварство, что ни ребенок, ни отец ничего не понимают. Высшая степень рабства – быть рабом, полагая себя свободным. Более того, почти беспредельно. О, святой беспредел! Сколько сладости в этом слове!
Оказалось, и с этим понятием в моей жизни был глюк. То, что я воспринимал беспредельным, увы, было лишь более или менее просторной клеткой. Мир оставался подлунным. Реальность продолжала проституировать, не имея единой сути. Текст состоял из местоимений. И даже эти местоимения – вместо имени – были далеки от подлинности.
Все это мне стало очевидно потом. В юности же я пребывал в блаженном невежестве и вершил свои пубертатные делишки. Кстати, пришлась эта зеленая пора на нулевые, когда уже было модно выбрасывать мусор в урну, пользоваться экологическими пакетами и электровелосипедами, жевать пророщенные злаки и бережно относиться к стенам, выплескивая агрессию в Сетке, которая и формировалась как желанная и компенсаторная электронная клоака. Наверное, мы были детьми индиго.
По крайней мере, я не помню, чтобы в моем окружении кто-то что-то жевал, колол, капал или нюхал, не преследуя квазидуховную цель. Не помню и матерных небоскребов, которые тайно героизировались и романтизировались со времен СССР, два процента населения которого прошло через зону. Обсценная лексика открыто культивировалась во время приватизации и появления новой русской «элиты», не сильно отличавшейся от мотавших срок, – эх, олдскульные матерщинники, даром ауру свою дырявили. Хуй – нынче артефакт. Пизда – феномен. И обращения требуют соответственного.
Но сердцу юному нужно насилие. Иначе будет неочевидно, чем оно, это сердце, отличается от сердца животного. Наше же насилие было а-химсой, самым ненасильственным насилием из возможных. Мы потихоньку занимались трансом, НЛП, регрессивными техниками, связанными с воспоминаниями своих прошлых жизней, энергопостами, наращиванием невидимых тел и долбежкой в муладхару понравившейся прекрасной деве. Разумеется, камасутрой на практике. И вели священные электронные войны.
И что бы ни говорили критиканы про поколение с опущенной головой, мы куда разумнее в пользовании Сетью, чем может показаться. Например, давно табуировано пользование смарт-техникой на свидании. Да и закат обожжет нутро детей индиго куда глубже, нежели нутро того, кто не просмотрел миллион раз видео с гротескным и сверхкрасочным электронным дубликатом заката, от которого несет-таки серверной затхлостью.
И чем больше кругом миражей, чем выше вздымаются интерактивные фантасмагории, тем острее становится восприимчивость к истине, тем выше ценится то неуловимое и неустойчивое, что зовется Жизнью.
На этом я к ней и перейду.
Подобно открытым приложениям, активно сосущим энергию, в моей жизни были четыре сферы, находящиеся во взаимодействии и, по-видимому, составляющие квадрат, в который я был вписан, как мандала.
Итак, литература. Нет, это очень долго. Начну с другого бока.
В глухом лесу, недалеко от бывшего капища, я повстречал Веру. Нам было по двадцать. И со мной произошло то, что в примитивных обществах (находящихся ближе к иррациональной правде жизни) выражается в самых невозможных и сочных сочетаниях слов. Например, почувствовавший бешеное либидо мужчина скажет: «я сегодня – красный попугай», «поднявшийся из глубин носорог», «ревущий тигр»… Эти слова были применимы и ко мне. И честнее это животно-лирическое клокотание, которое меня охватило при виде Веры, не выразить.
Хардкор в моей душе заиграл вместе с Бахом, пока Вера, спрятав глаза за полями соломенной шляпы, вроде тех, в которых рисовали гребцов-лодочников импрессионисты, поправляла что-то у себя на талии. Она понравилась мне вся – от веснушчатой мочки уха до щиколотки, на которой блестел браслет из серых мини-клычков и клубничек, до ноготочков, на которых были нарисованы розовые черепки и наклеена черная надпись «Ом».
Потом шляпная ленточка, прикрывавшая лоб, упала на лопатки, и я увидел красивое и недовольное лицо. Прежде всего – большие золотые глаза. Внешние уголки их, устремленные вниз от природы, были так подведены стрелкой, что глаза напоминали взгляд золотой кошки Темминки. Ресницы девушки были оливковыми.
Я, конечно, видел цветные линзы, встречал не раз многокрасочную волосатость на разных участках тела (лобок, как оказалось, у Веры тоже был выкрашен, но об этом позже). Эксперименты с цветом не особо приветствовал, но в этот раз меня пробило.
Я смотрел на нее не отрываясь, пока девушка не сказала:
– Что-то надо?
– Да, – ответил я. – Хочу такие же золотые линзы.
– Чего?.. – поморщилась она.
И только тогда я заметил, что в золото глаза окрашивало солнце, а в тени они были светло-карими с легким желтым отливом.
Довольно скоро мы нашли общие, но достаточно светские темы. Одной из них был энергопост, ради которого мы отправились в ту лесную глушь, где на полянке вместе с другими людьми делали шарики, прокачивали потоки и сосредотачивались на чакрах.
Это была неделя выездного семинара Школы, которую основал наш, русский, математик-рериховец на волне популярности нью-эйдж[1] субкультуры.
На момент, когда я пришел в Школу, она имела ряд выгодных отличий от конкурентов: там не мыли мозги, не произносили имя Бога, не морализаторствовали, а учили только технике: развитие личности с учетом энергоинформационной структуры мирка.
Как и в настоящей игре (и как все же человек тоскует по чудесному!), там были уровни «героя» – ступени от первой до пятой. После четверки шли подуровни – 4.1, 4.2, 4.3. Пятерка была одна-единственная, и, в общем-то, это был уже недосягаемый уровень. Уровень «Архангел». Его можно было получить, только предъявив «вещественное» доказательство своей энергоинформационной продвинутости.
Однако боюсь, если я назову примеры вещественных доказательств продвинутости прямо сейчас, то вы решите, что я нахожусь под препаратами, пишу из желтого дома или же не понимаю, что горожу. Позвольте сообщить два факта: будучи в свободном от наркотического, алкогольного и иного воздействия теле (это первый факт), я доподлинно узрел гипотетическую оправданность пятой ступени (это второе). Более того, нашел исторические аналогии, психосоматическую подоплеку и, посмотрев через призму пятерки на день сегодняшний, чуточку продвинулся в понимании сумасшествия кругом. На этом я возвращаюсь к Вере в коротких шортиках.
Вера состояла в Школе с пятнадцати лет и по возвращении с энергопоста должна была пройти на подуровень 4.1. Я отставал лишь на одно деление. Никакой личный контакт ученика и преподавателя в этой Школе не наблюдался – переход на личное и праздно-человеческое был совершенно не в моде, хотя преподаватель все еще был видом биологическим, носил костюмы, порой был порхат или недобрит. Но лучше бы он был экраном. От него бы не ждали похвал, поощрений, эмоций и групп в мессенджерах. А мы ждали. И остро ощущали отсутствие вышеназванного, как ощущали лунки от только что вырванных зубов.
Школа старалась быть сама от себя отрешенной. В ней в абсолютной тишине (точно из подкорки в подкорку передавали сигнал, и этот момент программирования казался мне наиболее сомнительным) воспевалось то, чем она отличалась от нью-эйдж шушеры: ноль морали, ноль снисхождения или критики в адрес конкурентов, ноль религиозности, ноль эзотерики, при этом все сто процентов – механики невидимого. Механики эти позволяли препарировать и расчленять чудесное.
Звучит как реклама с писковой ноткой антирекламы. И это тоже напрягает, потому что человеку, запрограммированному своим родителем, не пристало быть запрограммированным сторонними негосударственными организациями. А может, мой случай как раз двойных оков?
Итак, узнать действительный уровень Веры, поговорив с преподавателем или учениками, я не мог. Никто не мог дать оценку ее навыкам. При этом я ловил от Веры тот же пафос дистанции, что исходил от местных преподавателей. Всякий пафос имеет свой колорит – этот был сочетанием отчужденности робота и человеческого высокомерия. Поверьте, это не надменность красивой девушки.
Я даже подумал, не готовят ли они эту пигалицу в преподаватели? Так и представлялось, как они выбреют ее наголо, разрисуют всю до интимных зон хной, наденут на нее какую-нибудь прозрачно-экзотическую хламиду – и она станет продвигать Школу, аки агнец, что владеет истиной. Однако ни одного подобного персонажа (весьма выгодное отличие, замечу) в Школе не наблюдалось, все преподаватели имели что-то неуловимое от советских физиков и роботов 50-х. Поэтому мои страхи, кажется, были пусты.
«Ну не могу залезть ей в душу», – думал я, глядя как бы с позиции пролетающей стрекозы на нас, идущих по деревянному шатающемуся мосту и заходящих в прохладную хвойную чащу.
И хоть среди моих знакомых девушек валом было тех, кто гордился парой противоположностей – недосягаемостью души и легкодоступностью тела, я с болью размышлял о том, что священный коитус состоится задолго до разговора душ. (В век порнографии любой живой акт совокупления содержит в себе нечто алхимическое.) И не скажешь ведь девушке, что ты – мужчина-индиго и тебе, прежде чем переспать, нужно узнать о ее мировоззрении. Да и просто поговорить!
В лесу меж тем ощущался звон. Так бывает, когда кто-то массово проводит прокачку энергии. И это невидимое присутствие других людей создавало удивительное ощущение – чистый лес оказывался, если присмотреться к нему и принюхаться, прямо-таки человеческим ульем. Если бы мы занялись любовью прямо тогда, я бы ощутил себя эксгибиционистом.
Мы шли около часа и случайно, как я полагал, набрели на множество мелких озер, рассыпанных как шарики ртути. Опасно-красивое место.
– Здесь они поселяют того… – сказала Вера, и я понял, чем она грезит, но, желая продлить разговор на тему, прикинулся дурачком.
– Кого?
– Того, кто после пятерки.
– И ты в это веришь? – Этот вопрос был подобен камню, брошенному в закрытые ворота.
Вера не ответила, сняла обувь, майку, шорты – я не удержался, схватил ее, стал целовать. Но она вырвалась, скинула белье, показав выкрашенный в ультрафиолет лобок, и нырнула в воду.
Минута созерцания загадочного и прекрасного уголка природы, который, представлялось, вынашивал под толщей воды эту обнаженную сирену с ультрафиолетовым лобком, сейчас воспроизводится мною с такой достоверностью, словно у меня никогда не было иных жизней, кроме этой. Даже пустота в животе и лихорадка сердца рецидивируют. Перед глазами встает тот пленительный пейзаж: озера, как капли ртути; взметнувшиеся к солнцу сосны и какое-то легкое голубое кружение, словно небо танцует трайбл.
Наконец прилизанная, как у нутрии, Верина головка с обманно-темными волосами взошла на поверхность. Поплавав на обоих боках, полежав звездой, девушка наконец вышла на берег. По тому, как она даже не попыталась прикрыться, я понял: секса в скором времени не будет.
«Это эмансипация, мальчик», – произнес кто-то в моей голове, и я решил сделать вид, что меня абсолютно не трогают ни ее нагота, ни даже фиолетовый лобок.
– Снять тебя? – спросил я из провокационных соображений.
– Не надо, – ответила она и легла чуть подальше от меня.
Следуя современной заповеди «знание сексуально», я стал рассказывать Вере о том, что становление человеческого самосознания можно проследить по литературе. Раньше человек был свят и блажен. Он верил в то, что он есть. И он предлагал ясную и чистую картину действительности.
Затем он съел яблочко светодиодного древа и сам для себя исчез. Он стал абстракцией, сомневающейся в реальности абстрактно-изображенного, – и появилось это ироничное и сложное, шелушащееся полотно модернистской и постмодернистской литературы, которая агонирует пустотой, калечит себя и злобствует, но не может из пустоты выбраться. «Потому что пустота – это, увы, – глаголил я, – метафизическая личина повседневности».
– Что будет дальше с литрой? – раздался голос изнутри майки, которую Вера натянула со спортивным проворством.
– Начнется метамодернизм, в котором будет акцент на том, что есть, а не на том, чего нет, – отвечал я, посасывая соломинку.
– А что есть? – ухмыльнулась она. – Это будут книги-текучести о вечных изменениях?
– Книги – всегда текучести. Они всегда об изменениях.
– Я имела в виду структурные изменения, когда нет устойчивого персонажа, есть изменения и постоянная мутация сути, – с чувством пояснила Вера.
– Ты – человек своего времени, Вера, – сказал я с некоторым пренебрежением. – Не мутация, а преображение. Акцент, говорю, не на том, что от нас уплывает, а что мы получаем. Понятно?
Веру, кажется, это задело. Я понял, что она не из тех, кто терпим к критике.
Минутой позже пошло воздействие – самое техничное и ясное из всех возможных: давление на мою нижнюю чакру по системе Школы.
Эх, мертвые мои коллеги времен ушедших… Как бы мне хотелось сейчас вставить в рассказ эпизод нашего любовного воркования, впустить детали жеманства и переглядываний! Однако вместо лилейности я вынужден изобразить правдивую картину: в ответ на ее заигрывание, я открыл свой энергетический «клапан», чтобы сразить ее своей мощью и сконцентрироваться, даже закрыл глаза. Так мы обменивались потоками. Пожалуй, все это было интимнее поцелуя. Мы не прекращали энергообмена, пока не почувствовали головокружение (мы, конечно, забыли, что на энергопосту такие резкие манипуляции запрещены).
И сил ни на что не было. Какой там петтинг!..
– Слушай, они нас убивают, – прошептал я, едва сдерживая ругательства.
Поясню. Суть энергопоста в том, что под чутким руководством преподавателя ученик создает некую энергетическую пробку и, образно говоря, затыкает себе два потока, названные в Китае «ци». Ни небо, ни земля теперь не питают человека. И если верить теории, то, достигнув минимума энергии, грозящего летальным исходом, человек, пройдя через стресс, выбивает из себя эту пробку, и его тело бурно наполняется новой и свежей энергией. К нему в избытке текут эфирные блага.
– Боюсь, что сейчас нам сорвет пробки автоматически, – сказала она.
– И что тут плохого? – спросил я.
– Преподы поймут, что мы нарушили технику безопасности. – После такого ответа я еще раз понял, что что-то тут нечисто. Какая ей разница до мнения преподавателей?
Мы встали и поплелись к гостевому дому, не озвучивая главный страх: потеряться в лесу или упасть по пути. Не знаю, как после такого можно сомневаться в существовании ци. Мы еле волочили ноги. И, признаться, я предпочел бы думать, что некий демон озер выпил из нас, влюбленных, силы, нежели понимать, что наша слабость – следствие установки пробки. У меня закрадывалась злость на Школу – может, не все так технично, как они поют? Может, есть случаи, когда с подобного говения человек уже не возвращается? Может, права РПЦ, объявляя подобные Школы сектами?
Каждые двадцать минут мы делали привал. Садились на подстилку из посеревших хвоинок, прислонялись к стволу сосны, брались за руки, дышали.
Мне хотелось использовать момент – может, обессиленная и зачарованная моя сирена заговорит?
– Это твой первый пост? – начал я издалека.
– Нет. Но раньше так не накрывало. Я не нарушала технику безопасности, – ответила она.
Лед, кажется, тронулся.
– Слушай, а я вот не раз думал, этично ли то, чему учат на тройке?
– Манипулирование людьми? – спросила она так, как говорят «подлить ещё кипяточку?». – Думаю, это более чем этично.
Я даже приподнялся на локтях, желая заглянуть в ее золотые глаза. Замечу, что на третьей ступени учили тому, как программировать людей, заставляя их служить исполнению твоего желания.
– Ну что ты, – вздохнула она. – Иначе людьми будут манипулировать бездушные эгрегоры. Эгрегоры производителей телефонов, домов моды, сотовых операторов… Не лучше ли, чтобы людьми, вместо всей этой бездушной массы, – не лучше ли, чтобы человеком правил другой человек? По крайней мере, его желание, хорошее оно или не очень, человечно. А эгрегор просто сосет энергию и растет, потому что такова его суть.
Тут надо кое-что пояснить знатокам «слоев Шаданакара». Термин «эгрегор» имеет длинную и удивительную историю, восходящую к древним апокрифам, зашедшую на новый виток в протофашистких орденах. Наша лишенная романтизма и поэтического пафоса тамплиеров Школа понимала под эгрегором нечто очень простое и почти математическое – энергоинформационную структуру, формирующуюся из схожих психических выделений, эмоций и мыслей массы людей.
Определенный эгрегор связан с определенными желаниями, идеями, стремлениями, которые личность, испытывающая эгрегориальное воздействие, принимает за свои. Конечно, от такого толкования веет венским панпсихизмом, вместе с тем оно подчеркивает главное: эгрегор не злонамерен, как и не злонамеренно раковое образование, обессиливающее организм. Его бы не было, если бы не одновекторное излучение множества людей. А может, эгрегорами и населено коллективное бессознательное? Может, это две стороны одной медали?
Однако вернусь к диалогу. Я не унимался:
– Ты намекаешь, что свободного человека не существует? Если ты не подался в Школу, то ты никогда не вылезешь из эгрегориальной мешанины, обуславливающей твои поступки?
– В Школе тоже много несвободных, – заметила Вера. – Тех, кто действительно освободился со Школой или без нее, манипуляция по тройке уже не проймет.
Я ощутил горький привкус этой правды.
Школа учила тому, что эгрегоры можно отсечь, восстановив тонкую яйцеобразную оболочку. Собственно, избавление от вездесущего воздействия эгрегоров и установление оболочки было первой ступенью, которую проходил «герой» (употребляя это компьютерно-игровое и литературоведческое словечко, я возделываю почву, в которую набросаю зерен). Я видел молчаливый вопрос в глазах людей, которые, конечно, понимали, что и у Школы, следуя простой логике, есть эгрегор. Что хуже: массы эгрегоров, давящих на тебя, или один эгрегор?
Меж тем уже смеркалось. Слышались кажущиеся нездешними всплески воды. Замшелые пни как будто укорачивались, погружаясь корневой системой глубже в землю, приобретали фосфорическое свечение и смотрели на нас глазами врубелевского пана. Стволы казались почерневшими и гладкими, как выходящие из вод богатыри. Пространство между деревьями загустевало под перестук дятлов, «лю-ли» каких-то вечерних пташек и нарастающий лесной шорох. Шершавая кора становилась малоразличимой.
На фоне истощения, бессилия хвойная тьма вдруг показалась мне родной, старинно-русской. Словно бродил я, как тень, средь морока реклам и экранов и вот наконец нащупал живой корень. «Отсюда наши славянские отцы, наши святые допетровские предки. Тут я и умру». И я упал.
Не знаю, прикоснулся ли ко мне эгрегор Великой Руси (и как же мерзко объяснять подобные возвышенные переживания чем-то!). В теории, в чащобах минимум подобного воздействия. Однако я подумал о многострадальной нашей Матушке-Руси, представил Веру в расшитом кокошнике, и сознание улетело.
Я всегда знал, что тот свет для меня будет выглядеть именно таким. Метровые языки пламени. Кольцо сумрачных фигур с поднятыми руками. Зыбкое сияние ущербного месяца. И наступающая лесная тьма, которая не рассеивается от источников света, а только яснее обнаруживает сосущую глубину и вездесущность.
Казалось, в какой-то из рукописей я это распланировал и нарисовал. Я не имел ни малейшего сомнения, что, закрыв с последним вздохом глаза, открою их снова. И вновь увижу мир. А точнее – чистилище. Настолько подобное жизни, что вначале нутро проберет наивная радость. И только много позже я оценю изуверство, состоящее в том, что это будет жизнь на расстоянии трех локтей. Жизнь, в которой горизонт изломан в трех точках. Жизнь, в которой огонь зари виден словно чрез шероховатое дно стеклянной бутыли. Легкость сдвига, нерадикальность несоответствия усыпят мою способность к адаптации.
Меж тем в моем теле, лежащем на плоском жертвенном камне, нарастало клокотание. Среди людей я увидел нежное лицо Веры. Как и остальные, она стояла с закрытыми глазами и держала руки так, словно ей передали огромный шар. Потом руки ладонями обратились ко мне, и я ощутил потоки. Они были не теплы и не холодны. Скорее, я ощущал плотность и движение, столь же яркие и достоверные, сколь может осязаться водружение на тело мраморной плиты. Я взвыл от ужаса, смятения и непонимания, что мне с этим делать.
– Довольно! – закричал я, но преподаватель показал, что следует продолжать.
Мне хотелось прекратить это безобразие. И я попытался сползти с поганища. Но оказалось, что потоки блокировали движения.
– Еще сильнее! Еще жарче! Теперь совсем горячо! Больше, больше!.. – сотрясал округу иерихонский голос преподавателя, который, кажется, мог одной буквой «о» задать ритм стремительного нарастания. И потом он действительно потянул:
– Бо-о-ольше, го-о-орячо-о-о!.. – И отдал приказ: – Отпускаем!
И вот тут-то меня снесло жаром. Я приподнял голову и снова уронил ее на камень. Сколько длилась эта пытка с неоинфернальным привкусом, точно не скажу. Я надорвал себе связки в криках. И, когда у меня уже не было голоса, я стал шепотом умолять о пощаде. Одну ее.
Одну ее… Я беззвучно обращал к ней свои слова, слетавшие с иссохших губ, но она делала вид, что нас ничего не связывает. Точнее, она ничего не делала. Она меня не замечала. Несмотря на открытые глаза, налитые кровью от напряжения и дыма; направленные в мою сторону ладони.
Когда я уже впал в состояние агонирующего принятия (до этого я пытался отразить воздействие, и меня разносило в пух и прах) и оставил попытки перекатиться, упасть, уползти, все кончилось. Ко мне подошел преподаватель и, наклонившись к моей голове, которая воспринималась мною головой идола, прошептал:
– Считай, ты получил вторую жизнь. Отдыхай. Кто-нибудь последит за костром. Холодно тебе еще долго не будет.
К идолищу подступала невысокая скала с высеченными изображениями личин, ладоней и солярных знаков. На южном краю скалы, где был псоглавец, зияли ямы, полные золы и угля. За ямами начинались заросли фиолетового багульника, источающего одуряющий запах. Неподалеку, насколько я знал, были топи и болота.
Когда я закрывал глаза, мне являлись киноцефалы, они плясали, били в бубны, их космы развевались на ветру. У меня возникало ощущение, что я смотрел славянское фэнтези. «Внутренний экран» (так это называли в Школе) был явно загажен. Помимо прочего, я ощущал одуряющее давление места, его агрессию. Судя по тому, сколько влили и впихнули в меня энергии, я бы мог сейчас, кажется, врукопашную схватиться с медведем, повалить какое-нибудь дерево, однако, увы, – имея эти недюжинные силы, я был вынужден платить по кредиту. Я был бессилен против информационных характеристик энергии, царящей тут.
И кто скажет, сколькими граммами свободы я располагал? Узник десяти тысяч оков – вот что есть человек! Он угнетен политикой рынка – даже в мельчайших бытовых вопросах человек управляем и направляем. Это он рождается теперь и живет для вещей, смарт-техники или умного дома, но не они для него.
Лежа под звездным небом, которое отвечает всегда на все загадки махом, но не позволяет ни одну небесную реплику унести с собой, я понимал, что свобода спит под сводом души. И не там она, где отрублено влияние извне, а там, где всякое влияние – обнаружено, названо и таким образом усечено. Свобода – это всегда длинная формула с дроблением, вычитанием, сложением с неизвестным.
Мне казалось, где-то внутри, на моих жилах записывался, татуировывался длинный извод видимых и невидимых программирующих меня воздействий. И была от этого процесса жуткая боль, потому что даже зримое на внутреннем экране было чуждо мне.
Стало очевидно – Школа учинила мне энергетическое «переливание крови». Свинячью кровь адептов Школы мне еще долго придется испускать. Они хотели своими техниками заставить меня работать на их интересы.
Наконец я смог подняться. Сначала я сел на камне. Потом встал, ощущая удвоенную мышечную силу вместе с редкостной разболтанностью – точно титана взболтали в блендере и выбросили. Еще раз оглядел капище. Прямо за ним стояла палатка. Она открылась, как только я сделал пару шагов в ее сторону.
И велико было мое удивление (одновременно и мерзкое подозрение, и радость), когда из палатки показалась Вера.
– Я вызвалась охранять тебя, – сказала она, отгоняя от себя комаров, и повлекла меня в палатку.
Мне не хотелось даже говорить. Я с укоризной смотрел в ее лицо, пытаясь понять главное: на чьей она стороне? что они со мной сделали?
И в страшном сне я не мог предположить, что в такой спокойной организации, какой является Школа, со мной сотворят такое!
Однако по мере того, как я искал в облике Веры доказательства обмана, мои сомнения уступали место глубочайшей симпатии.
– Они тебя привели в чувства, – объясняла Вера, – теперь у тебя энергии куча…
– Не надо, – поморщился я, не желая слышать панегирик в адрес Школы. – Что со мной было?
От меня не скрылось, что Вера хочет ускользнуть от ответа. Но я стал давить.
– Я не знаю. Я же не медик! Откуда я могу знать, что с тобой было! Я тебя дотащила. Дышал ли? Я не помню. Я очень испугалась, – отбивалась она.
– Хорошо, будем тогда считать, что меня воскресила Школа. В своих интересах, разумеется, – недовольно отозвался я и снова уставился на Веру.
– Это упрек? Я тебя тащила через лес! Ты знаешь, как тяжело мне было? И сколько раз я падала, вставала? И после этого – твои подозрения! – Она расплакалась и выбежала из палатки.
А я остался лежать в ней, глядя на водостойкий капрон волшебного шатра, по которому дрейфовали, как утомленные ифриты, тени.
Заметив прочные усилители палатки, пощупав в раздумье высокотехнологичную ткань, я стал считать. Богата ли Школа? Влиятельна ли? Что стоит за образом преподавателя, не производящего впечатление стяжателя, есть ли корыстные мотивы у школьного наставника, больше напоминающего советского физика?
– Ты! – ворвалась снова Вера, пахнущая теперь солью и дымом. – Я тебе доверилась! Я показала тебе! А ты!
– Что ты мне показала? – не понял я и получил пощечину, после которой установилась пауза длиной в октаву, что, казалось, палатка пойдет трещинами.
Вера накинулась на меня. Сложно сказать, чего в ее агрессии было больше: желания или обиды, поцелуев или укусов, влечения или упреков. Мне стало очевидно, что Вера соблазняла меня, но я не был уверен, могу ли дать волю своим чувствам, меня не покидала мысль, что моя спутница может меня обмануть. Но грешен и слаб человек!.. Я познал ее. И она стала стенать слаще и тише.
– Я хочу как можно быстрее уехать отсюда, – сказал я, когда все завершилось. – Не буду сейчас навешивать ярлыки. Это ни к чему. Но Школа однозначно нечестна с учениками.
– Почему? – спросила Вера, обхватывая меня ногой, как автомобильным ремнем. – Только из-за того, что адепты накачали тебя энергией без спроса?
– Вспомни: «Надо быть свободным от эгрегоров», – повторил я их голосом. – Мы как бы сами не знаем, зачем и почему расписываем пасхальное яичко!
– Какое пасхальное яичко? – нахмурилась она.
– У Школы тоже есть эгрегор. И они лгут о нашей свободе. Мы освобождаемся от одного воздействия и попадаем под другое. Что Школа сделала со мной? У меня до сих пор на внутреннем экране киноцефалы стоят! Они применили ко мне тройку. Если я не расстанусь со Школой, она заставит меня делать то, что она хочет.
– Ты преувеличиваешь силу этой организации и ее преподавателей, – неожиданно засмеялась Вера, что, признаться, оскорбило меня. – По-твоему, они прямо такие колдуны.
И мы начали ожесточенно спорить. «Что тогда ты мне хотела показать на озере? Зачем занимаешься, если не веришь?» – спрашивал я и получал стройные, точно заготовленные, ответы на тему того, что человек-де сейчас, как никогда, нуждается в чудесном и игровом; что иначе, как из чуда и игры, человеку технологического прогресса никак не соединиться со своим иррациональным нутром, которое темно, вечно и божественно. А без последнего невозможно ни целостности, ни счастья, ни даже здоровья. И как однобокое преклонение перед рациональностью доводит целые нации до сумасшествия – пример тому фашизм. На этом я ее остановил и строго сказал, ощутив себя не собой, а книжным персонажем тех блаженных времен, когда было еще важно, во что человек верит:
– Отвечай! – прогремел я грозно под влиянием всплывшего литературного альтер-эго. – Веришь ты, Вера, Школе или нет?
– И да, и нет, – говорила она и нежными прикосновениями руки пыталась меня утихомирить.
– Да или нет? – Я поднял еще на три тона голос и услышал внутри себя эхо церковного «Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его?..»
– Верю, – ответила она. – И ты тоже веришь.
– Я ухожу из Школы, – твердо сказал я. – Это не прикосновение к игре или чуду, а секта. И я прошу тебя пойти со мной, пока они не запудрили окончательно тебе ум.
Вера долго сидела молча, надавливая пальцами то на веки, то на лоб, закрывая и открывая лицо ладонями.
– Нет, – наконец сказала она. – Я хочу пройти пост. Мне нужно много энергии для моей цели. У меня есть цель.
– Вера! – не выдержал я, и голос сорвался, заставив Веру вздрогнуть. – Это кредит! И проценты за эту энергию ты заплатишь такие, что забудешь, как тебя зовут! Меня сейчас распирает от энергии, но я чувствую себя киноцефалом.
– Нет, – твердо повторила она и вышла из палатки.
У костра я ее обнял. Наше прощание было исполнено нежности и грусти, которую усугубляло то, что мы приехали в лес из разных городов и оказались здесь одновременно благодаря случайностям в наших жизнях.
Дорога с капища к ближайшему цивилизованному месту стоила мне ноутбука и кошелька. Меня обокрали. Проезжающий бетоновоз облил грязью (на той глухой дороге новый бетоновоз выглядел сюрреалистично). Потом прицепился клещ, сбил спортсмен-велосипедист, так что я получил травму руки и вынужден был искать пункт оказания медицинской помощи.
Вдобавок мне пришлось поработать две недели продавцом супермаркета, чтобы наскрести деньги на возвращение домой. Но и на временном месте работы меня ждал кулачный бой с мерчендайзером и, соответственно, оскудение заработка.
На вокзале, где я оставался ночевать (после школьных экзерсисов на сон было достаточно четырех часов, хотя прежде я нуждался в девяти часах отдыха), меня систематически одолевала полиция. Почему-то правоохранители решили, что я толкаю тут наркоту. Я боялся, что из-за моих недешевых тряпок они сочтут меня богатеньким и что-нибудь подкинут, чтобы потом доить моих родителей. И поэтому поспешил заселиться в хостел.
Пробирали нехорошие догадки: вдруг Школа не дает грести против течения, держит человека на привязи, следит за ним? О том, что кто-то из жильцов комнаты принадлежит к ее адептам, я, клянусь, сразу же почувствовал. «Кто из них?» – подумал я, оглядывая соседей и прикидывая тактику защиты в отношении каждого из них.
Один мужик, по имени Валерий, – коренастый, с двумя золотыми зубами, с засаленной головой в али-баба-штанах – стоял у зеркала и, кусая зажатое в левой руке яблоко, правой брил ту щеку, откуда оно выпирало. Он посмеивался и изрекал с набитым ртом, отстраняя машинку, что-то оптимистичное. Однако его смешки и деланый энтузиазм отдавали затхлым душком. Может быть, он переживал кризис среднего возраста или недавно развелся – на правой узловатой руке его, цвета кирпича, еще бледнел след от широченного кольца, какими обручались в советские времена.
Второй мужчина был моложе – лет двадцати – с рахитически впалой грудью, в очках. Он лежал на животе и тыкал в планшет, издавая звуки, отражающие и его настроение, и коллизии планшетного мира. Их, звуков, никто в комнате не замечал.
Третий, представившийся Анатолием, выглядел зрело и адекватно. На вид ему было около тридцати. Когда я вошел, он стоял у окна и с кем-то разговаривал по телефону, а потом вышел в коридор. До моего слуха долетело: «Посмотри на человека и после говори».
– Не устаю повторять, – он вернулся в комнату, видно, желая на этот раз, чтоб мы его услышали, – жизнь – это проект. Но никто рационально и вдумчиво проектированием не занимается. Просто не знают законов.
На этом он положил трубку, и у меня не оставалось ни грамма сомнения, что именно он относится к Школе.
– О каких это законах ты говоришь? – посмеиваясь, спросил поглотивший яблоко вместе с огрызком мужичок.
– Законы просты. – Анатолий просто и ясно ответил. – Их уже доказал наш брат физик.
– Ах, ты про Ньютона! – пошутил мужик, показав жестом, что только что съел яблоко.
– Скорее, про дальнейшие парадигмы, – сухо ответил Анатолий и стал переодеваться, зайдя за дверцу шкафа.
– А что они значат? – спросил Валерий.
Юноша оторвался от планшета и сказал чуть занудным тоном, как будто только что затронули его «конька»:
– Вы про неисчислимое множество квазизамкнутых миров, что ли?
– Как жаль, – без всякого сожаления отвечал Анатолий, повязывая галстук, – что совершенно нет времени на дискуссию.
– Ну а ты коротенько, – ухмыльнулся Валерий, присев на кровать Анатолия так, будто тот его пригласил.
– Позвольте, – попросил его жестом встать Анатолий и, понимая, что его слушают все, в том числе юноша и я, произнес: – Все, что нас окружает, – это энергия и информация. Мы живем в энергоинформационном мире. Мы знаем его структуру. На этом вынужден откланяться. – Ион сделал шаг в сторону двери.
Но за ним пошел Валера, и вслед ему полетел вопрос от юноши:
– Это вы на основе чего так решили? На основе корпускулярно-волнового дуализма? Частиц и волн вероятности?
– И что вы предлагаете? – продолжал посмеиваться Валера, провожая Анатолия до коридора.
– Сейчас я ухожу. Можем вернуться к беседе позже, если хотите, – сказал Анатолий и ушел.
А Валера вернулся в комнату с ухмылочкой.
– «Энергия и информация…» – декламировал он, растягивая слова, и на его лице сменялись гримасы глубокомыслия и издевки, должные, кажется, вернуть нас к теме.
– Не поспоришь, конечно, – отозвался юноша. – Но меня больше интересует, что он читал.
Признаюсь, что к тому моменту меня пробрал ужас. Я в отчаянии рухнул на кровать. «Получается, я хочу уйти от Школы, но не могу, – размышлял я, – они настолько прокачали свой эгрегор, что эта слепая сила меня догоняет». Я чувствовал преследование. Самое настоящее. С тем лишь исключением, что преследовал меня не человек, а эгрегор, который не выдыхается и может действовать сколь угодно методично. Раньше такие вещи именовали роком, сейчас – «прикреплением к эгрегору». Как они там говорили? «Случайностей нет, а разум Бога – это мировые течения. Течения».
Тут же мне стали припоминаться их выкладки по поводу демистификации этой тонкой сферы. Они этого не произносили. Но подспудно имели в виду. Бог – это и есть энергия и информация, а с ними – все эгрегоры, которые прежде имели названия в демонологиях народов мира.
«Если же принять за факт, что преследует меня не человек, так как я никому не говорил, что буду здесь и даже сам не знал, где буду, – я старался спокойно рассуждать, – то бежать мне бессмысленно. С большой вероятностью я наткнусь еще на одну „случайность“. И так как эта случайность лежит в поле неизвестного и может быть любой, то лучше уже принять известный контекст».
В том, что Анатолий не агент, я был уверен. Агентура стоит денег. А они уже наладили процесс так, чтобы платили им, а не наоборот. Всего-навсего надо было запрограммировать людей, пришедших на обучение, на трансляцию идей. Таким образом, Анатолий относился к безличной цепочке событий: вор – бетоновоз – клещ – попавшее на ухаб велосипедное колесо – вонючий поддон в руках у мерчендайзера – штраф. Вероятнее всего, он являлся невольным переносчиком «заразы» – неосознанным артикулятором постулатов Школы. Благожелательным человеком, которому не лень выдавить из себя пару слов, чтоб помочь кому-то в этом ответственном проекте под названием «Жизнь».
Однако валяться на кровати – не выход из ситуации. Чувствуя себя картой либо из раковины мидии в игре «Ута-гарута» или же кругляшом в индийском пасьянсе «Ганджифа», иными словами, ощущая вместо собственного «я» усердную перетасовку чего-то малопонятного, я пошел на улицу в поисках недорогой еды.
Понятно, вся реальность полнится эгрегорами и их сатанинскими пентаграммами – логотипами фирм, например. Но в фудкортах они кишат, как вальдшнепы в березовой роще. И я решил податься в захудалый магазин напротив кирпичного забора хосписа. Опаленных слайсов тунца с йогуртовым дрессингом там, конечно, не оказалось, зато был бородинский, шпроты, укроп и чеснок, из них можно было смастерить бутерброд в духе СССР и проглотить таким образом эгрегор Красного Интернационала (если вы думаете, что я шучу, спешу вас разуверить).
Вы, наверное, хотите спросить, действительно ли после инцидента на капище и прокачки у меня стало больше сил? Однозначно, да. Я стал меньше есть и спать. Однако мне бы хотелось кое-что уточнить. Взять, к примеру, культуристов. Их мышцы, наращенные за счет анаболиков, могут быть угрожающими в объеме, однако сила их невелика. Многие качки страдают отсутствием гибкости. Чужеродные силы, которыми накачали меня, были пышны, как горбы у верблюда, и пусты, как прерии. Без преувеличения – меня распирало, но я не мог ничего созидать. Для реализации низменных целей полученный на капище кровяноколбасный трэш вполне годился, но для того, чтобы, например, расти в осознанности или идти к высокой цели, нужно было нечто качественно другое.
Итак, я имел хренову тучу сил, гору энергетических мускулов, но чувствовал себя воздушным шаром, которого вот-вот унесет куда-то эгрегориальным ветром. Главной своей задачей я видел не сорваться, медленно и плавно унести их «добро» своим путем. А если получится, выкинуть его по дороге.
Вечером, вернувшись в хостел, я увидел знакомую картину: Валера и юноша сидели с закрытыми глазами и расставленными руками, будто они держат шар. Анатолий, стоя над ними, говорил: «Вот, друзья, это азы. Энергия, как вы поняли, существует в ваших пальцах. Относительно телесности информации никто, думаю, не сомневается». Потом он вытащил книгу Школы первой ступени и передал ее Валере, который впервые сидел тихо и в великом, как мне показалось, раздумье.
– Попробуйте теперь, если хотите, передать ваш биоэнергетический шарик Ивану, – сказал Анатолий, когда я появился в дверях.
Школа продолжала передавать мне «приветы».
– Спасибо, я в это не верю, – соврал я, пытаясь пройти к своей койке.
– Так тем более, – настаивал Анатолий, – если вы во что-то не верите, почему тогда отказываетесь? С вами ничего не произойдет.
– Галиматья, – буркнул я и услышал напористое «но-но-но» Валеры, который, кажется, впервые обнаружил в себе «тонкость» и был оскорблен пренебрежением этого открытия.
– Я человек воцерковленный. Я считаю это все сатанинскими происками. Энергия, биоэнергетика, возможно, существует. Но вся она – от дьявола. Единственная светлая энергия обитает в церкви, в русской нашей православной, – выпалил я неожиданно для себя, затем сделал поклон, настолько русский и старинный, точно я был народником.
В это же мгновение из окна раздался колокольный перезвон.
«Возможно, я стал участником мировой войны двух эгрегоров…» – прилетела странная мысль под тревожные колокольные переливы.
– А где же крест на тебе? – прищурился Валера и привстал, словно речь зашла о вопросах первой важности. – Ни на ком тут креста нет! – воскликнул он с чувством. – Только на мне! И я не считаю биоэнергетику сатанинским происком!
– Успокойтесь, пожалуйста, – попытался его усадить Анатолий, – видите ли, я забыл вас предупредить, что энергии в теле две. Одна от земли, горячая, она может давление повышать. Она очень возбуждает. А вторая – из космоса, холодная, она успокаивает, умиротворяет. Давайте теперь из нее шарик попробуем сделать.
– Нет уж, – не унимался Валера, – пусть он ответит, почему меня в сатанизме уличал!
– Да вас никто не уличал! – в один голос сказали Анатолий и юноша.
Я же сполз со свой кровати, чувствуя, что сейчас воздушный шар, надутый Школой, куда-то меня понесет. Далеко-далеко. Что касается чувств, то я кипел. Мне хотелось навалять всем троим, распорядившись, наконец, «мускулами».
«Сейчас меня сорвет. И понесется», – прилетали мысли, и, сам не понимая, почему, словно не полностью контролируя себя, я припомнил и без рефлексий применил очередной навык Школы. Навык, который можно было бы назвать «Устрашение» или «Влияние». И тупая энергия, бурлившая во мне, в мгновение раздула эфирное тело до размеров целого дома.
– Что ты сказал?! – стал наезжать я, и Валера, бледный, сел мимо кровати.
Виктор и юноша покосились на меня с опаской.
«Работает, бля!» – ругался я про себя, пытаясь вернуть эфирному телу его обычную величину и навсегда забыть все то, чему меня обучили в Школе.
Остаток вечера и полночи я провел лежа на кровати, точно не желая применять даже по мелочи ту силу, что во мне была. И никто ко мне больше не обращался. И само чудо было демистифицировано, разложено до биоэнергетических импульсов. И не было ни Бога, ни Сатаны.
В мыслях своих я сентиментально обращался к Вере: «Нежная моя курочка, знала бы ты, как я по тебе грущу и тоскую! Как хочется мне тебя растерзать и умаслить! Как сладко я печалюсь о наших поцелуях! Как рвусь к тебе, лани моей золотоглазой! И клянусь: я вырву тебя из лап дракона – ужасной этой Школы. Сила его в том, что он втирается в сознание, не убеждая и принуждая, а действуя тонко, тихо, не торопясь. И вот уже второе десятилетие остается легально на плаву. Наш дракон знает законы. Зачем, скажи мне, любовь моя, тебе нужна эта Школа? О, как я хочу видеть тебя целой и невредимой!»
Очень, признаться, было страшно увидеть не вожделенную Веру, а очередного адепта Школы. И даже в этом она оказывалась на высоте искусства махинации – ее сторонники выглядели так же спокойно, толерантно и разумно, как, например, мой сосед Анатолий. Никакого фанатизма и экзальтации, какие наблюдаются при грубой работе. Все только с «доброй воли» человека, через шелка его сознания.
Через пару дней мне наконец выдали заработную плату, и я отправился в свой закрытый военный городок, не значащийся на картах мира. Кошки и собаки, попадавшиеся по пути, от меня шарахались. Засоренность внутреннего экрана, несоответствие между моим жизненным опытом и тем, что крутилось в голове, донимали. Мне решительно нужна была перезагрузка. И еще мне хотелось понять модель бизнеса Школы. Варианта модели, по сути, было два: полная ложь или частичная.
И хоть в нашем военном городке ни колдуны, ни священники были не в чести, неподалеку я разыскал одного, как мне сказали, проверенного биоэнергета-остеопата-травника, в голове которого, кажется, кипела та же мультирелигиозная мешанина, что и у представителей поколения нью-эйдж, хотя травнику шел девятый десяток.
Жил он в частном домике с тремя псами и голубями. За прием брал фиксированно, но скромно. Этот вариант оплаты вызывал больше симпатии, нежели готовность взять ровно столько, сколько сочтет возможным дать посетитель. Второй вид расчетов попахивал желанием пустить пыль в глаза. Звали травника, уроженца Кубани, покатавшегося по свету, Свами Кишан, что в переводе значит «черный или синий». В простонародье его звали Кришной, что ровным счетом никак не отражало его взглядов и было ловко подброшено конкурентами, потому как действительно отпугивало клиентов. Кого-кого, а Кришну и адвентистов в наших краях не любили.
– Здравствуйте, Свами Кишан! Я хочу узнать, что вы видите? – сказал я, помахав усушенному старичку, сидящему с жирным голубем на плече на самопальной скамье.
– Вижу дурака, – без эмоций ответил тот с такой интонацией, что практически невозможно было обидеться.
– Допустим. А ауру вы видите? Что вы можете сказать о моей энергии? Мне необходимо, чтоб вы оценили мое состояние. Есть у меня, например, оболочка?
– Оболочки у тебя никакой нет, конечно, – ответил старик со вздохом, – я давно не встречал людей с оболочками. Но сил много. Ложись. – Ион показал мне на кушетку, испачканную голубиным пометом.
Он еле ощутимо прошелся пальцами по позвоночнику, что-то пощупал за ушами и, верно определив мои недуги, рекомендовал ходить по пять километров по лесу.
– Понимаете, мне нужна немного другая оценка. В общем, я кое-где поучился и не хочу обманываться. Давайте я сейчас кое-что сделаю. – И я стал его программировать, в соответствии с уроками Школы, на то, чтобы он сократил плату. Мне, конечно, было плевать на деньги. Меня интересовало другое.
– Другая оценка, говоришь? Ничего не плати и уходи, – неожиданно рассердился он и показал мне в сторону калитки.
Как я ни пытался вернуть его к беседе, вручить деньги, он отмахивался и гнал меня.
Похоже, Школа не допускала основного – установления оболочки, которая была гарантом обретения свободы от эгрегора самой Школы. Я почти утвердился в том, что она давала ровно столько, сколько нужно для ее продвижения и формирования у человека пленительной иллюзии «владения невидимыми техниками».
Косвенным подтверждением тому было и сообщение Веры, которое я получил спустя три недели после нашей разлуки. Ввиду его краткости, приведу полностью:
«Салют, май Дарлинг! Извини, что надолго исчезала. Ты Же знаешь, во время энергопоста лучше отключиться от всех и вся. Но вот я снова дома. Будет ли у тебя возможность приехать? Я не против встречи. Я почти не сплю, почти не ем, и сил у меня так много, что я смогу вплотную работать над своей целью и гулять по городу с тобой».
Стоит ли говорить, как быстро я решил навестить Веру?!
Нет более сильного эгрегора города, чем эгрегор мифологического, литературного Санкт-Петербурга. Воистину, это так! Тамошние сфинксы, всадники, желтые дома, мосты и площади – это не камни, а тексты и поэмы. И, поверьте, я бы испытал по этому поводу восторг, если бы Школа не лишила меня исконного, одухотворенного восприятия эгрегора. Однако ее демистификационная мощь была столь велика, что Санкт-Петербург оказался в моих глазах лишен своей пикантной начинки.
С другой стороны, из-за моего литературоцентричного сознания любой город превращался для меня в бесконечный анонимный текст – поверьте, господа, это проклятие! – и от него нельзя было нигде спастись!
Итак, я приехал в Петербург. Шел по Петроградке. За сумрачными модернистскими фасадами, под карнизами которых, должно быть, сидели невидимые горгульи, я улавливал психические излучения, дрейфующие в обыкновенном питерском тумане. Туман, тысячелетия назад зарекомендовавший себя живым и таинственным, был просто конденсатом. Дверь (бордового цвета, как суперобложка моего «Улисса») была просто дверью. Лестница – лестницей. Чувствуя под подушечкой пальца податливую кнопку звонка, который играл истошно мелодию «На голубом Дунае», я осознал важное. Чрезвычайно важное. Вот оно: демистифицированный мир мгновенно умирает. Это закон.
На этом открытии Вера распахнула дверь и запрыгнула на меня по-лягушачьи – обвив шею руками и обхватив талию ногами. Оставаясь в этой же позе, она захлопнула дверь, махнула рукой в глубь квартиры и сказала: «Туда». Мы вошли в круглый холл, из которого было пять дверей. «Туда», – показала она, и я открыл дверь, которая была бы по циферблату на десяти часах. Дверь венчала какая-то фреска, но я не успел ее рассмотреть.
Только я увидел кровать, брошенную на велюр кресла шляпку канотье, в которой впервые повстречал Веру, во мне вдруг всколыхнулось желание отомстить за капище и за три недели разлуки. Я обошелся с Верой неожиданно грубо. Я хватал ее за руки, кидал на кровать, прикладывал к стене то спиной, то лицом. «Ты меня пугаешь», – поскуливала она, проявляя меж тем куда больше покорности, чем в прошлый раз.
Может, мой напор был компенсацией смущения? Однако закончилось действо в мою пользу – Вера казалась укрощенной. И теперь я мог шептать ей нежности. А она смотрела на меня. Она улыбалась. Ее золотистые рысьи глаза изучали удовлетворение.
– Я совершенно не хочу есть и не хочу спать, – заметила Вера, посмеиваясь, видимо, от полноты бытия.
Она стояла перед шкафом и выбирала одежду.
Первым она натянула обтягивающее ультракороткое бандо, поверх него – еще одно платье, представляющее собой крупную трикотажную небесно-голубую сетку; сверху накинула куртку, выполненную из мягкой просвечивающей пленки с черной надписью катаканой, гласившей неизвестно что. Одежда ее, кажется, овеществляла градиент открытости и прозрачности. Затем Вера взяла сумку, мимикрировавшую под пакет из бутика и, как и все прочее, видимо служившую символом транспарентности и доверия мировому рынку, прозрачный зонт и очки-хамелеоны. Мы вышли гулять.
К вечеру, когда сидели на крыше и смотрели на странные дома, повторяющие формой излучины каналов, Вера заговорила сама:
– Сейчас, после энергопоста, у нас так много энергии! Нам ни за что нельзя пропустить этот звездный час. Ты, кстати, помнишь, что нужно обязательно ставить перед собой цель? Иначе вся энергия, которую ты получил, растворится. И цель надо ставить именно по школьному образцу. Как же все у Школы технично! – говорила она, словно желая наконец мне поведать и о своей цели.
– Но прежде, – напомнил я, подавив в себе желание сообщить о намерении вытащить ее из этой странной организации в ближайшее же время, – надо проверить, истинна ли эта твоя цель. Входишь в состояние эталона и смотришь, как реагирует эфирное тело. По идее, тело должно дать знать, твоя это цель или чужая, помнишь?
– Ну да, – подтвердила несколько недовольно она, точно почуяв по моему тону, куда я клоню.
– Не думай, что это относится к тебе. Но понимаешь, Верочка, я уверен, что… Как бы сказать… В общем, чтобы эту истинность проверить… Короче, я думаю, что при постановке людьми этой цели, именно в этот момент в Школе их обманывают, – наконец твердо сказали, чувствуя неладное.
Вера молчала. Каким же радиоактивным было это молчание на крыше! Казалось, воздух стал отравлен. И я, надышавшись, вот-вот соскользну.
– Вера, я давно хотел с тобой серьезно поговорить. – Я заглянул в ее глаза. – Никакого звездного часа нет! – Эту фразу я отчеканил твердо и заметил, как сузились ее глаза и стрельнули в сторону пропасти, точно она (или эгрегор, действующий через нее) готова была меня спустить с крыши. Я решил проявить храбрость, хотя и понимал, что никакого морального закона эгрегоры не различают. – Не всё, безусловно, не всё, но базовое в этой Школе – обман! Не теория ее не верна, а практика. Они дурачат людей, чтобы вырасти.
– Им тоже надо расти, – холодно отозвалась Вера.
– А ты никогда не задумывалась, что их техника по постановке целей на деле не применяется? Что именно в этот момент, момент массового самогипноза…
– Прекрати! – возмутилась она и вскочила так, что у нее соскользнула нога и она чуть не свалилась. Вера села, желая отойти от промелькнувшего ужаса падения. – Это не самогипноз, – прошептала она.
– Держись. Сиди. Не надо вскакивать, – попросил я, взволнованный ее неудачным движением. – Это он самый, – продолжал я, – как бы они ни прививали людям идею о структурированности и техничности всего происходящего, словно человек – это компьютер, знание программ которого позволяет умело оперировать жизнью.
– То есть ты хочешь сказать, что на первой ступени Школа не ставит оболочку, а на второй, вместо истинных целей, заставляет людей через их же волю, мозги, руки, заражать себя целями организации, так? – произнесла она четко и уверенно, точно сама об этом думала.
– Да, именно так.
– Допустим! – хладнокровно отвечала она, но я чувствовал, как звенят от напряжения ее жилы. – И что?
– Как что? Это доказательство лжи. Скажу тебе научно, это доказательство, что перед нами тоталитарная секта, запрещенная во всех развитых государствах мира.
– И что?!. – ухмыльнулась она зло, и я не узнал свою красивую Веру.
– Как что? – недоумевал я, ощущая, как накатывает на меня головокружение.
– Вот видишь, – победоносно сказала она, – стоило мне только пустить тебе в лоб кое-что из школьного арсенала, как ты стал хвататься за гребенку. В чем же создатели Школы врут? Если я прямо сейчас могу воздействовать на тебя и если захочу… – На этом она запнулась.
Я навсегда запомню тот жестокий миг: темноту извилистых каналов, суровую правду обшарпанной гряды кровель и расширенные глаза Веры, сияющие как две луны.
– Приведешь к тому, чтобы я сорвался? – Я попытался закончить ее мысль.
Но Вера вдруг закричала:
– Прости! Что-то нашло! – и стала хватать меня за руки.
Я аккуратно отстранял ее и пытался уйти.
– Я тогда брошусь с крыши, – холодно сказала она.
Мне не хотелось даже заикаться о том, что ее нездоровая реакция – следствие расшатанной Школой психики.
Я притянул Веру к себе, желая увести внутрь и продолжить вразумление в безопасном месте, но меня обуяло возбуждение. То, что произошло следом, можно назвать абсолютным безумием. Я овладевал ею так, что сам мог стать причиной нашего падения. Признаться, это был не просто животный экстаз, но и некая экзальтация от соседства жизни и смерти, от невероятной хрупкости бытия, от пленительной неустойчивости того, что мы полагаем своим.
Меж тем внизу нас уже поджидали сотрудники полиции. Кто-то передал им видео, на котором была запечатлена наша страсть, ущемившая права окружающих.
– Пожалуйста, – шептала в ужасе Вера, – нельзя допустить, чтоб мы попали в отделение. Если в нем будет запись – я пропала. Отец узнает. И все. Примени тройку, – просила она с таким неподдельным чувством, словно ее ожидал не штраф, а гильотина. – Поверь, мой отец узнает. И какой позор… Примени. Давай вместе…
– Слушай, мы тихо заплатим штраф, и все. Никто ничего не узнает.
– Примени! – настаивала она. – Ты не знаешь моего отца! У него много связей. Ему доложат. Он выгонит меня из дома! Он лишит меня денег. Он не потерпит такого! – И хоть у нее не было слез, ее голос дрожал. – В конечном итоге ты в этом виноват, – процедила она. – Поверь, он узнает, у него очень близкие связи с ментами…
Я попытался действовать без всяких техник и объясниться с полицейским словами. Эффект вышел отрицательный. Сотрудник стал угрожать, что задержит нас на сутки за неподчинение властям.
– Срочно. Умоляю, – шептала мне Вера, точно из хитрости желая привязать меня к Школе, поставить перед необходимостью выбора школьной тактики. А ведь и она сама владела тройкой! – Это вопрос моей судьбы. Давай.
И я сделал известный энергетический кикдаун (ввиду неэтичности приема, оставлю его без описания). Как по волшебству (поверьте, это не волшебное, а остросоциальное), полицейский заглянул в «бардачок» патрульного автомобиля, вытащил бланк и ручку, затем вторую и третью. Все они не писали, сколько он ни дышал на стержни. «Эх, хрен с вами! Но чтоб больше ни-ни!» – погрозил он нам и напоследок отпустил какую-то скабрезность.
Вера ликовала.
– Видишь, видишь! – восклицала она. – Все работает! Давай это отпразднуем!
– Верочка, да послушай, я не говорил, что не работает. Я говорил, что работает только тогда, когда либо не затрагивает интересы Школы, либо им служит. Работает с оговорками, написанными мелким шрифтом под звездочками.
– Работает! – повторяла она с воодушевлением. – И скажи мне, разве Вселенная знает, что такое этика? Посмотри на звезды! Спроси их об этике! Спроси же! – смеялась она, пребывая на эмоциональном подъеме.
– Не вижу звезды. Вижу только туман, – отвечал я, не зная, как дальше действовать.
– Хорошо, тогда дождемся звезд, и ты у них спросишь. И они ответят: «Пофиг». Поверь! – убежденно говорила она, то запрыгивая на бордюр, то спрыгивая с него.
– Допустим, ты говоришь верно. Им все равно. Но при чем здесь звезды? Этика является достижением сознания человека, а не звезд. Во всех религиях есть понятия возмездия и греха.
– В Школе это зовут кармой. – Вера шла, держась за руку.
– Да, и в Школе проводят «терапию кармы». А что это? Ты не задумывалась?
– Боже! Какой ты нудьга! Еще два слова, и я умру от скуки.
– Нет, не нудьга и не морализатор, Вера. В Средние века покупали индульгенцию, в наше время платят за терапию кармы. Финансовый откуп от греха был и будет. В некотором смысле, это даже правильно. Меня волнует другое. И волнует очень.
– Что? – спросила она со вздохом.
– То, что люди в Школе лишены главного – свободы.
– Но они и так ее лишены. Что в Школе, что без нее, – отозвалась она.
– Да, но эгрегоры программируют людей по природе своей, без умысла. А Школа программирует своих учеников целенаправленно. Как ты этого не замечаешь?
– Оставим, – устало заключила Вера, и к этой беседе мы не возвращались ни в тот день, ни на следующий.
Когда мы дошли до особняка Лаваля и сели на ступенях между двух львов с обезьяньими мордами, я ее спросил, какая у нее цель.
– Тебе она не понравится, – с железной нотой в голосе ответила Вера. – Ау тебя-то есть цель?
Я решил не посвящать ее в то, что актуальная моя цель – вытянуть Веру из Школы, а вслух произнес:
– Да, у меня есть цель – написать книгу.
– Удивительно, – покачала головой Вера, глядя на меня с какой-то отстраненностью. – Удивительно.
Казалось, удивляло ее что-то другое, а не мой ответ, но я не мог понять, что.
Словно желая эту промелькнувшую ниточку утопить, Вера заявила:
– Ты большой молодец, – и встала, чтобы идти дальше.
Было заметно, что возникло некое табу на упоминание Школы. Признаться, это тяготило.
На Сенной площади, спохватившись, что через пятнадцать минут разведут мосты, Вера решила ехать домой. Я хотел вызвать ей такси. Но вот странность: Вера привела мне тысячу аргументов, почему ей такси не нужно, и затем самым невозможным образом ускользнула. Я попытался ее догнать. Но вдруг в темнейшем переулке увидел, как она запрыгнула в черный «порше», тут же тронувшийся с места. Мрак, который сопровождал наше прощание, был невозможен без подпитки сверхъестественного. Это был воистину мрак эгрегориальный.
И как же меня в этот момент схватила за глотку ревность! Наверное, я бы совершил кучу глупостей и потопил нашу любовь, но меня спасла запрограммированность отцовским желанием. И не то чтобы я сел тут же что-то писать! Нет, я продолжал идти, но все мои страсти и горести переместились в хрустальный шар, и я взирал на них сквозь замызганный и обляпанный со всех сторон литературный витраж. Вот я – мой вымышленный персонаж. Вот она – роковая красавица и тайна тайн, какой и должна быть женщина в прозе и поэзии.
Потихоньку мне стало легче. В какой-то момент я снова высунулся из этого художественного панциря и уже с меньшим ужасом – в благоговейном страхе – ощутил собственную реальность. Да, Вера была ящиком Пандоры. В ней был хаос. И только хаос нутра мог привести такую девицу к порогу Школы. Ведь у нее были деньги, красота… Или нет? Может быть, она добилась их, установив своими целями по технике Школы?
Помимо этих вопросов, меня мучили и другие. Ввиду того, что после энергопоста человеку действительно требуется меньше сна, я слонялся по Невскому и обдумывал стратегию вразумления Веры.
Казалось, мне нужно было привести какие-то несокрушимые аргументы, чтобы доказать: Школа – не совсем типичная секта, но все же она секта.
Я зашел в кофейню и заказал себе напиток, похожий на жидкий торт с кофейным привкусом. Бокал был украшен вместо бумажного зонтика шутовской резиновой фигуркой дьявола. Помешивая дьяволом сироп, я услышал разговор за соседним столом:
– И она мне говорит: «Твой талант – в этом». Дошло до того, что она спрашивает, сколько и что я написал. Бля! Я перед ней отчитываюсь! Я отправляю ей тексты!
– И что она с ними делает? – раздался второй молодой голос.
– А вот хз! Но мне… – он запнулся, и я спиной ощутил, как ему неловко, – она передает иногда деньги… Типа за тексты. Я пытался не брать! Отказывался! Но она настаивала. И все уверяла, что мне надо идти по ступеням дальше… – Когда он произнес «ступени», я едва не поперхнулся резиновым дьяволом. – Говорит, что дальше будет нечто, что позволит мне писать. Какой-то источник, говорит, истинного творчества. Типа здесь все копируют друг друга. А там я постигну свободу.
На этих словах приблизился официант со сдачей, собеседники умолкли и встали. Пока они одевались, я успел их разглядеть: парни, наверное, лет двадцати. Тот, который писал, был мелким блондином с отпущенными волосами. Второй имел выбритые виски и носил очки в кислотно-желтой оправе. Я вышел за ними. Минут пять они шли молча, а я следовал по пятам, потому что мне как раз было по пути.
На Аничковом мосту показался дьявол (если не ошибаюсь, этот дьявол на Невском просит подаяние). Дьявол спокойно прошел мимо и, видно, побудил их к разговору.
– В общем, не знаю, че делать, – вздохнул блондин.
– Ну шантажировать себя не позволяй, бро, – отвечал ему друг, – но, с другой стороны, че ты теряешь? Посмотри. Может, и правда… Чем черт не шутит…
И стоило мне задуматься о таинственном происхождении выражения «чем черт не шутит», дремлющей в нем амбивалентности, как я споткнулся, мой телефон выскочил из кармана и прыгнул с Аничкова моста в воду. Боюсь, мне не доказать вам, господа, что подобного рода случайности никогда не случались в моей жизни.
На следующее утро я вынужден был прийти к дому Веры и ждать ее там. Через полчаса моего ожидания разразился ливень, и я забежал с очередным открывающим подъездную дверь человеком внутрь. Я решил подождать на лестничной клетке, на пол-этажа выше, чтобы не ставить ее в неловкое положение перед строгим, как она сказала, отцом. Вскоре раздался шум из прихожей, дверь приотворилась. Я услышал строгий голос, его владелец говорил несколько затрудненно, и мне представилась картина, как отец Веры, завязывая шнурки на туфлях, краснея от наклона, превозмогая удушье от налезающего на грудь пуза, вразумлял дочь: «Не вижу, – обличительно говорил он. – Не вижу. Ни результатов, ни беспокойства. Я даю тебе еще месяц. Если нет, не видать тебе заграницу».
Дверь распахнулась. К моему огромному удивлению, вышел не престарелый франт, а средних лет мужчина, одетый добротно и скромно. В руке он держал изысканную антикварную трость. Когда он повернулся спиной, из-под шляпы показался русый хвост. Признаться, сложно было определить не только возраст человека, но и род его деятельности. Несомненным было одно – он вызывал расположение. Если бы он имел отношение к Школе, я бы сказал, что он продвинулся по классу харизмы – пожалуй, таких обаятельных персон я видел только в кино.
Когда он скрылся, я позвонил в дверь. Вера приоткрыла ее, но войти не пригласила. Я растерялся.
– Почему ты без звонка? – сердито спросила она меня.
Я попытался объяснить Вере, что утопил телефон, что пришел договориться о встрече.
– В два у развала, у Львиного мостика, – и всем своим видом показала, что ей надо запереть дверь.
Я был в недоумении: что могло произойти за ночь, чтобы моя возлюбленная оказалась столь суха со мной?
Полдня до нашей встречи я осматривал Питер и обдумывал аргументы для доказательства: Школа есть тоталитарная секта. Ох уж это вплетение в невидимые сети! Память, ходьба и остановки связаны между собой, как красные засечки и путь. И по вехам восстанавливается и ход мыслей. Поэтому я снова иду прежним маршрутом.
Под куполом Исаакия теперь хранится золото толпы – aurum vulgi, обычный энергетический шар. По достоинству шар равен монете. Сам по себе он еще не является доказательством оккультизма-месмеризма (шарами лечатся ныне уважаемые граждане), психического отклонения, чего иного. И смотрят на него не как на чудо, а как на явление физического порядка. Физика лишена чудес. Поэтому, забравшись по винтовой лестнице на купол Исаакия, с высоты которого был виден и Заячий остров, и игла Адмиралтейства, и обилие вод, поддавшись, верно, магии окружающих красот, я с тоской послал шарик Вере.
И тут же вспомнил. А ведь каждое занятие Школы начинается с того, чтобы послать один-единственный шарик Школе! Как же я раньше об этом не задумывался?! Выглядит это требование (да что там требование – мимолетно высказанная просьба) настолько безобидно, как если бы сотовый оператор своровал у каждого по рублю, а не по тридцать, как это случается чаще. Никаких усердных молений во славу Школы, длительных сессий по возданию чести основателю – никакого массового фанатизма, кроме этой скромной демпингующей монетки. «Вот она, ложная неприметность величайшего воровства», – почуял я истину, вдохнул глубже и сделал пометку в блокноте. Итак, вот одно доказательство тоталитарности Школы!
У канавки за Зимним дворцом можно самым невинным образом утолить жажду подглядывания, ибо мост, арка и проходы созданы тут с таким тонким знанием, что разрезанные на дольки фрагменты вод с мелькающими на них катерами приковывают к себе взгляд не меньше, чем нечаянное переодевание за окном прекрасной незнакомки. У Зимней канавки я понял и то очарование, которое возникает у последователей Школы, когда их тренируют разглядывать невидимое, тонкое. Учить людей подглядывать за делами Господними, не элитизируя «зрящих», а наоборот – настраивая на то, что все равны и способны на такое. Вот, дорогой читатель, псевдодемократичность эффективной тоталитарной секты! Тончайшее искусство соблазнения – разве это не признак хорошо организованной структуры?!
Я побрел к Марсову полю, которое отныне и навсегда в своих ветрах и просторах связано с тем странным ощущением, что у этой секты почему-то нет ни одного священного предмета. И вообще, нет атрибута и символики, которые с давних времен молча, но действенно программировали паству. Символ – это бездонный психический артефакт. Почему у них нет ни одного предмета, ни одного символа?
И я крутил головой, оглядывая поле, и даже сам засомневался, уместно ли подозревать Школу в опасной ереси, если ее последователи не работают на секту, ничего ей не жертвуют, не поклоняются ни Богу, ни лидеру, остаются свободны, могут сами разрабатывать свой регламент жизни? Они присутствуют лишь на занятии при прохождении «ступени». И в любой момент могут уйти с него. И нет у Школы философского или религиозного обоснований. Нет монополии истины и призывов убить «неверных».
На сером Марсовом поле я ощущал великолепные пустые ниши, которые Школа оставила нетронутыми. И меня терзало сомнение: не надумал ли я, что она опасна, действительно ли она сверхсекта, ересь которой попахивала или установлением новой культуры, или мировым господством? И вдруг показался мальчик в красном дождевике на синем беговеле.
Минуточку! Я поразился тому, что память почти полностью стерла информацию об одном-единственном безликом предмете – пластиковом кругляше, на одной стороне которого что-то вроде синей кнопки, на другой – красной. И кнопки безыскусные, как на советских автоматах с лимонадом. Предмет имел прикладное значение. Для его активизации необходимо было прикоснуться к той или иной стороне потоком энергии из межбровья. После чего предмет начинал излучать либо теплую энергию земли, либо холодную энергию космоса. Я его однажды применил так – направил теплый поток на строгого преподавателя. Он мгновенно развеселился, стал шутить. Потом куда-то этот кругляш затерялся. Выходит, Школа обладает определенными «орудиями» воздействия, она не беспредметна.
С Марсова поля я пошел в сторону Конюшенной площади, заглянул в музей советских игровых автоматов, лютеранскую церковь. Может, Веру убедит, что по вине Школы было совершено преступление, малое или большое?
Случай с зарезанным младенцем, которого погубила собственная мать, придя домой с занятия в Школе, был совершенно непоказательным. Более того, он был вопиющим и единственным. Мало ли какой психопат придет в Школу? Признаться, я и не верил в этот случай. Он казался сфабрикованным теми, кто ничего не мыслит в контрпропаганде.
Куда реальнее могли стать массовые расстройства психики, диссоциация, частичная утрата памяти, моральная деградация. Были ли в теории Школы предпосылки к аморальности? Лишь оговорка, что Вселенная «объемлет все пути». И убеждение, что человек должен быть счастлив, а добро и зло – категории навязанные. Но разве это ложь?
Из светлого лютеранского храма я вышел смятенный. Пройдя по Конюшенной, ступил на Невский, купил себе телефон, сим-карту, сел в то кафе, где подавали сироп с дьяволом. К огромному удивлению, я не нашел достоверной информации о том, что у последователей Школы случались расстройства психики. И еще больше меня потрясло, что на мой запрос поисковик выдал видео с тем мужчиной, которого я видел в подъезде Веры! В ролике на полторы минуты его представили как Виктора Марленовича Подгородного, возглавляющего Комитет по взаимодействию с религиозными организациями.
Он говорил: «Школа является тоталитарной сектой. Она имеет строгую иерархию и подчинена невидимым вождям. В секте под названием „Школа“ применяют опасные психотехники под видом биоэнергоинформатики».
Признаться, в этот момент у меня от удивления зашевелились уши. Выходит, Вера не слушает своего отца или кем он ей там приходится?! Может, и он пытается ее вытащить и не может? И сколько длится эта борьба? Новые вводные спутали мои карты. Я был в растерянности.
Допив сироп, я решил действовать противоположным образом. И что-то мне подсказывало, что это даст плоды. Я побежал к Львиному мостику, у которого на книжном развале продавали в том числе книги Школы. Там меня дожидалась Вера.
И очень скоро я стал ей доказывать, что Школа… ни в коем случае не является сектой. Все аргументы, которые я собирал contra, применил pro: «Какой-то шарик! Ну разве кто-то обеднел, отправив другому шарик?! Это так безобидно! А то, что нет атрибутики, нет предметов? А этот „кругляшок“! Он чистая функциональность! Все демистифицировано! Все разложено по полкам и названо лишь по своей функции. Школа – лидер на рынке коучинга. Я пойду на пятую ступень и научусь делать то самое!»
Вера слушала с недоверием.
– Хочу тебе сказать кое-что очень важное, – сказала она, когда я завершил панегирик. – Нет той причины, по которой я оставлю Школу, – твердо и без пафоса произнесла она.
Я начал махать руками, изображая, что бросить Школу невозможно, что я полностью согласен с точкой зрения любимой. Но сам не понимал, к чему этот концерт.
– Ты думаешь, – она спрыгнула с ограды, на которой сидела, и стала говорить тише, увлекая меня в сторону Малой Подьяческой улицы, – что я не замечала моральную, как бы это сказать… – Она щелкнула пальцами и тронула свой лоб.
– Моральную пластичность, – помог найти ей эвфемизм.
– Брось! – засмеялась она моей осторожной формулировке. – Аморальность! Ты думаешь, не замечала?
Я вздохнул, не узнавая уже ни театра, ни сцены, ни своей роли.
– Поверь! Поверь, Ваня! – с горькой усмешкой продолжала она. – Все я замечала! Но и замеченное меня не убедило отказаться от Школы. И знаешь, почему?
– Почему? – спросил я.
Вера, одетая в легкую прозрачную куртку, под которой теперь виднелась маечка с каким-то растаманским розовым черепом, измазанным мороженым, стояла, обдуваемая всеми ветрами. Она грустно улыбнулась и покачала головой, словно хотела сказать «Глупо, Ванечка. Не притворяйся».
– Потому, – остановилась она, и ее милое лицо стало гневным, – что нет никакой истины! – Последние слова она отчеканила со сталью в голосе.
– Слушай, – продолжил я с не меньшим напором, – но даже Школа признает, что есть наказание. Курс «терапия кармы». Помнишь? И пусть сторонники Школы не распространяются на эту тему много, очевидно, елки-палки, что они признают наличие некоего морального механизма.
– Они учат его обходить. Вот в чем терапия! – раздраженно отозвалась Вера.
– Да этому во все века учили! – перешел и я на повышенный тон. – Наука обходить моральный механизм еще круче доказывает непреложность морали!
– Какая же непреложность, если что-то можно обойти?
Я молчал. Локомотив Школы проехался по нашим отношениям.
– Ладно, – приблизилась она ко мне. – Давай лучше я покажу тебе город.
Питер! Сколько призраков тебя населяет?
Признаться, с Верой город снова ожил. Череду плоских фигур и фасадов то и дело сменяли то зарево, то всадник. Тени изваяний напоминали то профиль Калигулы, то Траяна… Я думал о хитроумности Школы, которая демистифицировала все, что могла, дабы зерно таинственности вложил во все сам человек. И разве может он хоть год прожить на этом демистифицированном пепелище? И разве хоть однажды он усомнится в том зерне, что сам взрастил?
Мы встречались с Верой каждый день на протяжении недели. Рисовали кривоватые сердечки на песке у Финского залива, забирались на крыши. Они стали отныне нашей слабостью и тайной. Я чувствовал, как утекает время нашего счастья – мое пребывание в Петербурге подходило к концу. Наше благоденствие порой омрачалось и тучами, и тяжелым спором. Но мы договорились любить друг друга, несмотря на идейные разногласия и расстояния. Любить и верить. Верить и ждать. И клялись в этом. И в минуту сладкого напряжения Вера попросила поклясться еще «кое в чем».
– В чем же? – спросил я, чуть не проронив «в чем угодно!».
– Что ты напишешь книгу, как мечтал!
Знала бы ты, моя дорогая, как мечтал бы я не писать! Каким злополучным заложником я себя ощущал.
Вернувшись домой, я практически сразу приступил к написанию. Однако рожал я не книгу, а статью для комитета, в котором работал Виктор Марленович. Я хотел подготовить анонимный сдержанный материал, в котором не было бы ни предвзятости, ни высокомерия, ни фанатизма (ох как грешит им религиозная сфера!).
В своей статье я развивал мысль о том, что Школа, которая, как я выяснил, брала в аренду помещения у общеобразовательных Школ или университетов по всей России и странам СНГ, благодаря простоте своей системы, доступности упражнений и отсутствию философско-религиозной начинки метит на то, чтобы стать неким общеобязательным и трансгуманистическим фундаментом.
Претендует даже не столько на лидерство в области коучинга и самопознания (это место и так с нулевых за нею), а на то, чтобы слиться с самой легальностью и государственностью. Школа претендует на роль третьей негласной ветви образования, второго направления медицины. Она стремится стать достойной альтернативой государственной религии, эдаким светским мировоззрением. И суперэго этой Школы лежит в трансгуманизме, а не в эзотерике или милленаризме.
С публицистической фривольностью я замечал в статье, что Школа каким-то (магическим, верно) образом даже смыла с себя флер культуры нью-эйдж, частью которой является. Не говоря уже о том, что ее невозможно уличить в шаманизме, волховании, колдовстве, даже несмотря на то, что некоторые практики могут проходить на капищах. И, признаться, я уверен, что за этим стоит не только грамотная работа отдела маркетинга, но и известные пассы школьных преподавателей, которые, полагаю, доводят эгрегор Школы до нейтральности яичной скорлупы (это метафора, разумеется). Ну если бы эгрегор был гомункулом, то я бы еще прибавил, что ему делают прививочку советскости, которая, как вы понимаете, тоже снова войдет в моду.
Структура моего опуса была проста – я шел по ступеням Школы.
На первой ступени, например, людям обещали то, что и не собирались выполнять, – не выгодно помогать людям устанавливать оболочку. Все, что давали преподаватели, – это прием психологической защиты, какой можно получить нынче в каждой второй конторе или же освоить самостоятельно, чуть-чуть почитав психологов.
На второй ступени Школа занималась тем, что программировала людей на достижение ее, а не их целей. По терминологии Школы этот этап обучения носил название «Программа на достижение цели».
На третьей – давали реальные, но неэтичные навыки по манипулированию людьми.
На четвертой – снова предлагали кардинальное реформирование энергетической системы. Именно с этой ступени начиналась уже вполне конкретная дестабилизация психики. Доказывая это, мне пришлось сослаться на аналогию – на йогу, учение которой тоже содержит информацию о возможности подобного преображения. Однако путь преображения у йогов – упорный и долгий. Школа же считает возможным достичь преображения не трудом и концентрацией, а… не сходя со стула и за несколько дней при помощи преподавателя. Ну и за умеренную плату (эта секта настолько некорыстолюбива и ориентирована на простого человека, что грозит захватить нас всех).
Далее я охарактеризовал несколько курсов и семинаров, доступ к которым открывается по достижении определенных ступеней. Так как выше четвертой сам не поднялся, то решил на этом поставить точку.
В финале статьи я привел вывод о том, что Школа, скорее всего, является условно противоправной, эдакой лайт-тоталитарной сектой. Не приписывая ей несуществующих преступлений (случай с зарезанным младенцем), я пытался доказать, что все-таки она опасна, ибо вредит психике и программирует людей, используя извечные приемы.
Я послал материал в комитет. Для отправки воспользовался формой на сайте, которая оставляла возможность псевдонима. Через два дня на мой электронный адрес, что интересно, не указанный, пришло благодарственное письмо с приглашением записаться на прием к главе комитета для дальнейшего сотрудничества.
Признаться, известие обескураживало. Запись была возможна через три недели. Думаю, не стоит упоминать, что сердце мое томилось по Вере, и я, пообещав себе вытащить ее из Школы, ринулся покупать билеты в Санкт-Петербург.