Кот и крысы - читать онлайн

Подумал и добавил:

– Старых дур тоже уму-разуму учить надо…

Тереза Виллье стала хозяйкой модной лавки не от природной склонности к торговле или от нежной женской любви к модным товарам, а в отчаянии.

Когда после нападения на ховринский особняк ее покинул отправленный к мортусам в барак Клаварош, она поняла – вот теперь все, погибель, спасения нет. Клаварош несколько дней спустя прибежал, оставил еды, ничего не объяснил, исчез, и смерть немного отступила…

А потом явился молодой офицер и выложил на крышку клавикордов холстинный узелок.

– Велено вам передать, мадмуазель, – сказал он по-французски. – Некая особа дарит вас сими безделушками…

– Я не могу принять, – тут же быстро отвечала Тереза. – Я девица низкого звания, но честью своей дорожу не менее знатной госпожи!..

Молодой офицер почему-то звонко рассмеялся (он вообразил Архарова, деловито покушающегося на честь девицы, картинка получилась презабавная, но Тереза этого не знала) и сказал:

– Успокойтесь, вам, к сожалению, сие не грозит. Берите подарок спокойно.

Он развязал узелок и показал Терезе целое сокровище. Архаров набрал в сундуке монет и побрякушек щедрой рукой.

– Я не могу это принять! – воскликнула она.

– Мадмуазель, вы это примете! – тут же выпалил он.

– Но с какой целью? Зачем? Что я должна сделать взамен? – взволновалась Тереза. Все это было – как сцена из романа, и она ожидала какого-то невероятного приказания.

– Есть некое условие. Вы должны будете оставить музыкальные занятия и открыть лавку, – сказал молодой офицер. – На Ильинке! Знаете, где это? Чума идет на убыль, скоро в город начнут возвращаться богатые госпожи, вы имеете шанс составить себе состояние.

Предложение было странным – но, если уж оставаться в Москве, то не учительницей музыки и не гувернанткой. При одной мысли о своем ремесле Тереза осознавала, что скорее сунет голову в петлю. Опять в богатом доме? Где есть настойчивые мужчины? И их маменьки, жены, сестры, готовын загрызть за одно лишь то, что обратила на себя внимание?..

– Очень хорошо, – отвечала Тереза. – Я буду считать, что это дано мне в долг…

– Не надо так считать, – попросил молодой офицер. – Лицо, пославшее вам эти безделицы, сильно огорчится.

Они еще немного попререкались. Тереза уточнила – точно ли от нее требуется только отказ от музыки. Офицер подтвердил – именно так. И вдруг ее осенило.

Неведомая особа нашла единственно возможный выход из положения, в которое Терезу загнала судьба. Это было сродни проламыванию дырки в каменной стене – но как же быть, если нет дверей?

– Пожалуй, я возьму подарок, – сказала Тереза. – И передайте тому лицу, что я отплачу ему полным и точным выполнением его пожелания. Я оставлю музыкальные занятия.

Левушка удивился выражению ее лица – с таким выражением петлю намыленную себе на шею надевают…

Тут же Тереза принялась уничтожать прошлое – начала с того, что вздумала порвать нотные тетради. Офицер отнял у нее тетради, тогда она ушла из гостиной. И музыка, словно пожелав с ней проститься, вдруг зазвучала, понеслась ей вслед! Как на грех, офицер взялся играть одну из пьес, что с такой живостью исполнял на клавикордах он… Мишель…

(Потом Левушка попытался пересказать Архарову странный разговор, но тот отмахнулся – было не до девиц с клавикордами, решалась судьба будущих архаровцев. И впредь они о том подарке молчали, как если бы его не было, пока Левушка не уехал вместе с прочими преображенцами обратно в Санкт-Петербург, Архаров же остался принимать полицейское хозяйство).

Тереза выполнила пожелание буквально. С того дня она даже мимолетным движением не коснулась клавиш.

Но, вспоминая все, связанное с офицерами, побывавшими во время чумы в ховринском особняке, она сообразила, кто та загадочная особа – некрасивый, более того, неприятный на вид офицер, который вломился за ней следом в темную гостиную и которого она потчевала музыкой, покуда не сбежал. Офицер ей очень не понравился – но этот человек нечаянно придумал, как ей отсечь от себя прошлое. Музыка была ее жизнью, музыка была ее юностью и любовью. Пока Тереза принадлежала музыке – прошлое никак не желало умирать, потому что каждая музыкальная фраза снова и снова воскрешала его.

Начать новую жизнь можно было только так, как додумался Архаров, – без единого музыкального аккорда!

И Тереза начала ее, начала, как всякая француженка, желающая успеха в торговле, с перемены имени. Теперь она звалась мадам Фонтанж – ярко, празднично, торжественно. И даже всякая старая просвирня на Москве знала, как наывают по-французски таких молодых и нарядных хозяек модных лавок – маршан-де-мод.

В лавке у мадам Фонтанж было не больно просторно – помещалась она сама с помощницей, да прилавок, да шкафы со стеклянными дверцами, да стулья для двух-трех покупательниц-дам в широких фишбейновых платьях, да консоли, на которых удобно было ставить деревянные болванки с большими чепцами из батиста и кружев, отделанными лентами разных цветов. Там же стояли модные куклы в платьях всех сортов и с разными к ним принадлежностями: те, что носят дома и не при весьма чиновных визитах, те, что надевают на гулянье, и праздничные.

В шкафах под стеклом Тереза держала дорогие кружева, посуду и фарфоровые фигурки, а также небольшие дамские табакерки – как раз самые модные дамы уже позаимствовали у мужчин моду нюхать табак, и Тереза даже сама не расставалась с табакерочкой, чтобы подвигнуть покупательниц к покупке. Правда, не нюхала – Клаварош отсоветовал.

В окне же была выставлена искусно вылепленная восковая дамская голова с черными волосами лучше, чем когда-либо их удается уложить на живом человеке, и в таком восхитительном чепце, что ноги сами вносили покупательницу в двери прежде, чем она успевала осознать красоту приманки. Рядом глядела на нее другая, с волосами соломенного цвета и в шляпке. Юная Терезина помощница Катиш как-то, желая прибавить красоты, немилосердно обе восковые головы нарумянила. Еле потом отчистили те румяна.

Словом, образовалось модное гнездышко, где любой другой девице ее лет жилось бы счастливо. Однако Тереза, выучившись щебетать о кружевах и лентах, не испытывала к ним горячей любви. И в торговле ей многое было не по душе. Особенно удручала необходимость говорить с покупательницами по-русски.

Конечно, приезжали и молоденькие хорошо воспитанные щеголихи, знающие французский и получающие от него удовольствие. Но московская барыня средних лет могла разве что поздороваться и осведомиться о погоде. Когда доходило до выбора товара – тут же пускалось в ход русское наречие.

Когда Архаров незамеченным проходил мимо лавки, старательно глядя в другую сторону, Тереза как раз принимала покупательницу – молодую купчиху из недавно разбогатевшего семейства. Видно было, что красавица очень неловко себя чувствует в платье с открытой грудью, а носить нужно – чтобы не позорить мужа своей русской старомодностью.

– А растолкуй, матушка мадам, для чего они так малы? – спросила, прикладывая к руке браслет, пышная красавица.

– Извольте разуметь, сударыня, – почти чисто выговаривая по-русски, произнесла Тереза. – Подвижный браслет должен указывать на изящество руки, плотно к ней прилегающий браслет – на ее приятную полноту.

Купчиха уставилась на свое налитое запястье.

– На соблазнительную полноту, – подчеркнула Тереза, и тут дверь распахнулась.

Влетела щеголиха, лет этак восемнадцати или девятнадцати, о которой, если судить по внешнему виду, можно было бы сказать так: то ли юная жена богатого пожилого мужа, осознавшая бедственность своего положения, то ли ранняя вдовушка, скоро затосковавшая на пустой постели. Однако щеголиха заговорила – и тут Тереза поняла, с кем имеет дело. Вдовушка из небогатых, которой Фортуна послала поклонника с туго набитым кошельком…

– Сказывали про тебя, сударыня, что у тебя … – бойким московским говорком приветствовала красавица и принялась перечислять все, чего ее душеньке было угодно отыскать в модной лавке: и длинные ажурные чулочки, и расписные веера, и ленты модных оттенков, и кружевные косыночки-фишю, прикрывавшие грудь ровно настолько, чтобы возбудить амурный интерес, и туфельки-мюли – без задников, которыми так сладострастно поигрывала в воздухе всякая жаждущая внимания хорошенькая ножка.

Щеголиха трещала, словно не видя другой покупательницы, трещала самозабвенно, многие названия правильно выговаривая на французский лад, однако Тереза вдруг поймала ее взгляд.

Щеголиха изучала хозяйку модной лавки тщательно, как если бы задумала приобрести ее самое.

Гляди, позволила Тереза, разглядывай, все на месте и все – по законам наилучшего вкуса. Подумалось было – все гармонично, однако мысль была недопустимая – Тереза решительно изгнала из жизни музыку, как явление по меньшей мере бесполезное, и все словечки, с ней связанные, тоже. Черные напудренные волосы приподняты надо лбом в меру – а не на пять вершков, как у одуревших от модных картинок дам, – и взбиты в меру. И никаких бус меж локонов не проложено, никаких ленточек, одна – и та на небольшом, опять же в меру кокетливом чепце-карнете, бледно-голубая.

И в самой главной точке декольте, где начинается ложбинка – не бант, а маленькая жемчужная подвеска, почти незаметная. Каскад бантов до талии – это на модной картинке, для покупательниц, чтобы брали ленты аршинами, а с хозяйки довольно одной этой случайно попавшей к ней подвески. Найденной в архаровском узелке и почему-то полюбившейся…

Равным образом и гирлянды искусственных цветов – хоть к лифу прикалывай, хоть к волосам, хоть к подолу, вон они висят, аккуратно разобранные, свисают с жердочек, и вечно за них беспокоишься – не залапали бы жирными пальцами… Зато хозяйка позволила себе дорогое кружевное модести, обрамляющее вырез. На него и полюбоваться не грех.

Щеголиха трещала, а купчиха, послушала ее, послушала, задрала подол и, выставив ногу, принялась одновременно требовать совета относительно пряжек для туфель. Обе друг друга уже не слушали и не слышали.

– Широкая пряжка на туфле способствует стройности ножки, сударыня, – одновременно выкладывая ленты для щеголихи, сказала Тереза. – У нас есть выбор… Катиш!

Выскочила помощница, опустилась на колени, стала прикладывать к туфельке то одну, то другую пряжку, от чего купчиха растерялась – ей трудно было сделать выбор.

Снова отворилась дверь, ворвался петиметр, купчиха пискнула и спрятала ногу под юбки. Щеголиха рассмеялась, и тут же начался амурный разговор. Оказалось, эти двое по всей Ильинке искали друг дружку.

Тереза поняла, что покупок от них не жди. Одна не за покупками явилась – а манеру перенять, другая, пока на нее свекровь не прикрикнет, выбора не сделает.

Были и другие покупательницы, взяли недорогие фарфоровые табакерочки, гребешки, коробочки с желтой пудрой для мужских париков. Все по мелочам, по мелочам – а, глядишь, и день не зря прожит, сколько-то прибыли имеется.

Ближе к вечеру решили, что в лавке и одна Катиш управится. Катиш постирала свои и Терезины кружева, еще какие-то вещички, и заняла хозяйское место. Ей нравилось быть в лавке главной. И она весьма любезно обслужила мещанку с дочерью, которые пришли набирать ленточек для приданого. Разумеется, сблагостила все немодные цвета, уверив, что их и сама царица в Петербурге носит.

Время было такое, что впору уже лавочку запирать, и Катиш, не ожидая покупательниц, вышла на Ильинку – поболтать с соседками.

Меж тем Тереза скромно сидела в задней комнатке, где хранились не выставленные пока товары, и занималась важным делом. Хотя они и торговала дорогими кружевами, но сама менять их каждый день не могла. Поэтому приходилось отпарывать и стирать. А сушить ценное кружево – целая наука. Его, осторожно отжав, заворачивают в мокрую тряпку, чтобы слишком рано не лишилось влаги, и, вытягивая оттуда понемногу, накалывают на особый барабанчик.

Как раз такой барабан, обшитый желтой байкой, лежал на коленях у Терезы, и она аккуратненько расправляла на нем широкую полосу золотистых блондов, закрепляя внатяг булавками. Расправив два-три вершка, вытягивала из влажной тряпицы следующий кусочек. И очень была поглощена этим делом, когда услышала, что дверь лавки отворяется.

– Катиш! – крикнула она помощнице.

Катиш не отозвалась, и Тереза поспешила сама встретить покупателя.

– Добрый день, сударыня, есть ли у вас черепаховые табакерки, которые не стыдно подарить другу? – довольно гладко, хотя не совсем правильно выговаривая слова, спросил по-французски мужчина в темно-синем, богатого цвета, бархатном кафтане, и Тереза сперва подумала, что бархат летом неудобен – в нем заживо испечься можно, а потом только осознала, что голос знаком, и как еще знаком!

Она окаменела, не зная, как быть – убегать было нелепо, но самой вступать в разговор с этим человеком – мерзко!

Он сделал еще шаг, удивленный молчанием хозяйки, и наконец-то посмотрел ей в лицо. А посмотрев – узнал…

– Тереза! Ты жива…

– Жива, – подтвердила она, повернулась и пошла прочь. Он, сбив по дороге консоль со стеклянным верхом, где лежали всякие трогательные мелочи – наперсточки, игольнички, мушечницы, выложенные перламутром, – кинулся за ней, схватил и развернул к себе.

От прикосновения пальцев пол ушел у Терезы из-под ног.

– Ты жива, – повторил он, – какое счастье!

– Прошу вас, сударь, уйдите! – сказала Тереза.

– Какое чудо, ты жива, – повторял он, не отпуская ее плеч. – Все полагали тебя мертвой…

– Для вас я мертва, уходите.

– Нет, я не уйду, раз уж я нашел тебя, я не уйду!

– Что же мне, звать на помощь? – и она действительно крикнула что было мочи: – Катиш!

Помощница на сей раз появилась сразу – возможно, заинтригованная тем, что пылкий кавалер вломился в задние комнаты лавки.

– Катиш… – а что приказать, Тереза не знала.

Помощница, девица лет двадцати двух, во все глаза смотрела на гостя. Он был хорош собой – высок, статен, причесан к лицу, и странными казались на этом смугловатом горбоносом лице светлые, почти прозрачные голубые глаза.

– Тереза, ты полагаешь меня виновным, но это не так, я ничего не знал, я потом только обнаружил твое отсутствие, это было ужасно, матушка приказала меня запереть, чтобы я не помчался в Москву…

– И что же, заперли?

Он промолчал.

– Ступайте, сударь, да впредь не извольте к нам жаловать! – крикнула по-русски Тереза. – Катиш, проводи господина и закрой дверь!

– Мы непременно должны увидеться, непременно, слышишь?

– Мы не увидимся более никогда! – это уж было заявлено по-французски.

Он, не обращая внимания на Катиш, стал целовать Терезу в щеки, в губы – мелкими, быстрыми, пылкими поцелуями. Такими, от коих голова идет кругом.

– Мишель, я вас ненавижу!.. – с грехом пополам выкрикнула беспредельно взволнованная Тереза и уперлась ему в грудь руками. Тогда лишь он отступил.

– Теперь я знаю, где тебя искать!

– Вы не смеете!

– Я приду вечером!

И этот страстный Мишель действительно покинул лавку, а Тереза побежала следом и задвинула тяжелый засов.

– Ну, что, Катиш, что ты так глядишь на меня? Разве я не похожа на брошенную женщину? – в отчаянии спросила она. – Вот этот человек – этот мужчина, этот дворянин! – соблазнил меня, как глупую девчонку, а потом бросил в зачумленном городе умирать! И ты еще удивляешься, что я отказала господину Спиридонову?

Катиш была девицей шустрой и сообразительной. Еще три года назад ее звали попросту Катюшкой, и числилась она крепостной девкой богатых купцов Лепешкиных. Она, как и Тереза, в чуму не выехала из Москвы, но по иной причине – она не могла оставить умирающих братцев. А затем это сделалось невозможно. Зараза Катюшку почему-то не брала, и она жила впроголодь, спуталась с солдатом, который приносил ей поесть, потом он же рассказал, что крепостным обоего пола, которые будут в чумных бараках ухаживать за больными, обещана воля. Катюшка набралась мужества и пошла через всю Москву к Данилову монастырю – наниматься в бараки. Обещание графа Орлова московские власти сдержали – девушка получила вольную. Какое-то время она пожила с немолодым доктором Аникишиным, с которым сошлась в лечебнице, потом доктор воссоединился со своим вернувшимся семейством, а Катюшку пристроил к приятелю-купцу, торговавшему галантерейным товаром. Оттуда ее переманила французская мадам, и Катюшка за полтора года сменила несколько лавок на Ильинке, одновременно осваивая язык.

Терезу она высмотрела сама, когда та еще только обустраивалась, и явилась предлагать ей свои услуги.

Так что Катиш превосходно понимала, что творится в душе у ее молодой хозяйки. И по-бабьи знала – Терезе нужно выреветься и выговориться. Утешая ее и кляня что есть сил весь пол мужской, Катиш как-то одновременно выкидывала на стол конфекты, крендельки, бутыль со сладкой наливочкой, две стопки. И добилась своего – пролились спасительные слезы.

– Он же мог за мной вернуться, мог! Его матушка не просто так меня в Москве забыла, я не кукла, не моська! Мосек всех увезли, а меня забыли – и я потом лишь догадалась, в чем дело! Катиш, мне показалось, будто я беременна, и я сказала ему! А он проболтался своей драгоценной матушке, вот почему меня оставили тут умирать! Разве графине Ховриной нужна невестка, которая зарабатывает на жизнь уроками музыки?

Вот тут Катиш и удивилась.

За все время, что они трудились вместе, Тереза ни словом не обмолвилась о том, что обучена музыке, и в квартирке, которую они снимали на двоих, не было ни флейты, ни скрипки, ни клавикордов. И не объяснять же помощнице, что, занявшись делом, которое ей грубо, но правильно присоветовал незнакомый офицер, музыку она из своей жизни вычеркнула. Даже когда, идя по улице, слышала из распахнутого окна клавикорды, – ускоряла шаг.

Но умница Катиш, о музыке более не спрашивая, наполовину по-русски, наполовину по-французски стала утешать хозяйку, приводя в пример своих собственных любовников и утверждая, будто они вели себя не немного лучше. Хотя солдат несколько месяцев кормил ее, да и доктор, пока его семья была в безопасном от чумы месте, неплохо о ней заботился.

– Разве ж я его не любила? Я все ему отдала! Он моим первым стал, Катиш, я долго себя блюла… Да лучше бы я его не дожидалась, лучше бы еще в Лионе по кривой дорожке пошла! – и Тереза бурно жаловалась на соблазнителя, который позволил ловкой матушке увезти себя в подмосковную, не говоря, однако ж, что в час соблазнения ей был уже двадцать один годок, а ему – всего-навсего восемнадцать. Очевидно, полагала, что сие не имеет значения.

– Коли увидишь, что он на улице – сразу дверь засовом закладывай! – вдруг принялась она учить помощницу. – Я не могу видеть его, он мне противен, отвратителен! Я сама себя боюсь – я же могу убить его, Катиш, я точно убью его! После того, что он со мной сделал… Он же душу мою погубил, Катиш, душа моя опустела, я никогда более никого не смогу любить – вот что он со мной сделал!..

Помощница со всем соглашалась, да и всплакнула с хозяйкой заодно.

– Не извольте беспокоиться, я все ножики спрячу! – обещала она. – А коли придет – я Кузьму кликну! Он с молодцами живо прибежит! Выставим, как нашкодившего пса, пинками!

Поблизости и впрямь имелись сильные молодцы – служили у того купца, что продал Архарову венские стулья. Понятное дело, молодежь из модных лавок галантонилась и амурилась промеж собой напропалую, и Катиш времени зря не теряла. Она больше всего хотела выйти замуж за приказчика, скопившего капиталец, чтобы открыть свою торговлю, пусть не на Ильинке, да свою.

И подумалось ей, что коли бы тот еще не встреченный приказчик был так же хорош собой, как неожиданный любовник ее хозяйки, то лучшего она бы и не желала.

Тереза продолжала, плача и ругаясь, рассказывать горестную свою историю, а Катиш слушала внимательно, так что вскоре поняла, кто таков роковой соблазнитель – граф Михаил Ховрин.

Как и положено шустрой московской девке, она любила узнавать новости о графских и княжеских семействах – кто, да с кем, да как, да был ли ребеночек, да знает ли муж, да будут ли венчаться. И, слушая, тут же дала себе задание – узнать поболее про Ховриных, во-первых, любопытно же, а во-вторых, поди знай, авось и пригодится.

Сердце ей подсказывало, что страстный Мишель еще не раз объявится на Ильинке.

А Тереза вдруг ударила обеими руками по столу. И замерла – в душе все отозвалось каким-то удивительно слаженным и грозным аккордом.

Жизнь рушилась, музыка возвращалась…

Архаров поехал к князю Волконскому сразу после пожара, лишь размазав платком грязь на роже. И, сидя там за столом, послал к себе на Пречистенку сказать – пусть топят баню. Князю же сгоряча все отпел про старую дуру Шестунову: сдается, ей нужно лишь видимость поисков создать, перед кем-то неведомым оправдаться. Волконский согласился – Шестунова непременно перед нем-то отчитывается в воспитании девицы.

Вернувшись от князя, Архаров отказался от ужина – Волконский был хлебосолен – и сразу же собрался отмываться в баню. Пока истопилась окончательно и нагрелась вода, посидел с Устином, разбирался с кое-какими бумагами. С собой взял в парилку Сеньку-кучера, который оказался и превосходным парильщиком. Нужно было как-то избавиться от всей сегодняшней суеты.

Баня стояла при службах, особо, и для хождений в нее Архаров еще весной завел особливый наряд.

Огромный просторный дом, который при Архарове еще ни разу по-настоящему весь не протопили, отсырел хуже Ноева ковчега. Нарядный лазоревый шлафрок эту сырость позорно пропускал. Архаров велел послать по лавкам, и ему привезли кафтан не кафтан, халат не халат, шлафрок не шлафрок, а нечто длиной до пят, клюквенно-розовое, подбитое коротким темным мехом, широченное – коли запахнешься натуго, левая пола чуть ли не на спину заходит, – и на серебряных крючочках.

Цвет его не смутил, он тут же завернулся в покупку и был премного доволен. Для походов в баню недоставало валенок – вот кабы ему кто раздобыл теплые серые катанки, он был бы просто счастлив. Можно даже без вышивки на голенищах. Но потеплело, и он отложил покупку до лучших времен.

Распаренный и безмерно довольный, Архаров, похожий в своем одеянии почему-то на сытого турка, отправился на поварню – убедиться, что все благополучно, и нагрузить Никодимку самоваром. Время было позднее, однако камердинер потащил заранее растопленный самовар в хозяйскую спальню, а Архаров пошел следом. Туда же, в спальню, был зван Устин и угощен чашкой чая с баранкой. Пока Архаров наслаждался, Устин почитал вслух государынин Наказ Главной полиции – то есть, было исправно совмещено приятное с полезным. А потом они вместе прочитали перед образами вечернее правило – читал Устин, помнивший его наизусть, Архаров же повторял вполголоса. Оказалось, иметь в писарях бывшего дьячка – дело душеспасительное.

– Дождь, что ли, пошел? – спросил Архаров Никодимку, пришедшего за самоваром.

Никодимка прислушался – что там делается за окошком.

– Моросит маленько. К вечеру парить стало – нельзя без дождя.

– Что бы ему днем пролиться… – проворчал Архаров, вспомнив о пожаре. Этот пожар еще долгонько разгребать придется… впрочем, утро вечера мудренее, сейчас нужно все повыбрасывать из головы, не то, Боже упаси, приснится!

Совсем уж было собрался обер-полицмейстер завалиться в постель, как в дверную щель вставилась красивая Никодимкина голова.

– К вашим милостям девка!

– Какая девка?

– Простого звания, сказалась от Фаншеты.

– С запиской, что ли? – вспомнив Дуньку, предположил Архаров. – Ну так возьми записку, тащи сюда. Девке дай пятак за труды.

– Хочет непременно в собственные руки… – тут Никодимка закатил глаза к потолку, подумал и выпалил: – Сан манке!

У Архарова в особняке было немало всяких недоразумений – то дверь в третьем жилье повадилась сама среди ночи со скрипом отворяться, то дикий голос, опять же ночью, гудел и гулял по всему дому. Насчет голоса дознались – пожилой дворецкий Меркурий Иванович разучивал модные песни, не сообразив, что в особняке умопомрачительное эхо. А теперь вот Никодимка, взяв пример с архаровцев, стал перенимать у Клавароша всякие французские словечки. Веселый француз снабжал его в изобилии, но подозрительный Архаров чуял – тут дело неладно, в один прекрасный день Никодимка такую французскую матерщину загнет, искренне полагая ее приличными словесами, что позора на много лет вперед хватит.

Одно то, как он старательно мычал в нос, передразнивая француза, уже заслуживало хорошей порки.

– Ч-черт… – ругнулся Архаров. Он сообразил, что откуда тут взяться записке? Дунька-то писать не умеет!

– Так вести, что ли?

– Веди сюда.

И запахнулся поплотнее, и встал, чтобы встретить гостью стоя, а то невесть что подумает. При всей своей решительности и пренебрежении ко многим светским условностям, Архаров вечно побаивался, что дамский пол поймет его как-то не так и будет потом предъявлять однообразные претензии.

В спальню проскользнула невысокая девка, до самых глаз укутанная в накинутую на голову отсыревшую клетчатую шаль. Она действительно оказалась простого звания – даже не в модном платьице, как полагалось бы горничной девке содержанки, а вовсе в легком сарафане.

Девка довольно низко поклонилась.

– Ну, говори, что Фаншета передать велела, – позволил Архаров.

Девка повернулась к Никодимке, всем видом показывая: вот этот здесь нам не надобен.

– Поди вон, – мирно приказал камердинеру Архаров. И, когда дверь закрылась, повторил адресованную девке просьбу.

Однако она молча подошла к нему, и даже не подошла, а как-то вмиг оказалась рядом, грудь в грудь.

– Не шали, – отступая, приказал Архаров. – Кому сказано – не шали!

Последний шаг назад оказался лишним – обер-полицмейстер, подбитый под зад собственной кроватью, невольно шлепнулся на перину.

Девка скинула с головы шаль и расхохоталась.

Это была сама Дунька-Фаншета.

– Долг платежом красен! – закричала она. – Тут вы, сударь, не отвертитесь!

И нахально завалила на спину человека, которому не отказала бы, поди, самая привередливая из московских невест.

Архаров хотел было сказать Дуньке, что она все делает неправильно – это не ей нужно безобразничать, а ему самому, ей же – ждать, чего он соблаговолит придумать или потребовать. Таковы были условия амурной связи Архарова с какой бы то ни было женщиной, и, помнится, тогда, в Зарядье, Дунька вела себя, по его разумению, безупречно.

Но и сейчас получалось неплохо.

Дунька растребушила на нем розовый кафтан, раздернула на груди рубаху, но ему пришлось отпихнуть ее, чтобы встать – все-таки нехорошо лежать под бабой кверху пузом, неправильно, не она тут главная. Дунька, добрая душа, сама протянула ему руки, чтобы вытащить его из перины, и, видя ее разудалую улыбку, Архаров и сам невольно улыбнулся.

Дунькино лицо было честным – она и впрямь радовалась своей проказе.

Он прямо по-русски весело сказал ей, что и как собирается с ней сделать, а Дунька хохотала-заливалась и в нужную минуту опрокинулась на спину наилучшим для него образом… кажется, ей даже все это понравилось…

Потом она подвинулась, давая ему прилечь рядом, и обняла, и притихла. И ни словечка не произнесла – за что всякий мужчина женщине должен быть просто благодарен.

Архаров же, когда горячка спала, задумался вот о чем: красную цену Дуньке он знал, цена была названа еще тогда, в Марфином домишке, в чумную осень, и с того времени Дунька моложе и свежее не стала. Но тогда она была – шалая девка из Зарядья, да еще и попавшая в беду – вовремя не сбежала из чумного города, теперь же – вон какие ажурные чулочки взметнулись к потолку… знать бы, как положено платить чужой содержанке? Для Дуньки полтина – в самую пору, а содержанкам, поди, сотня полагается?

Не заплатить он не мог. Не так сам себя воспитал.

Тут некстати вспомнился Шварц – нарисовался в голове, как живой, с поднятым вверх указательным перстом и назидательным изречением на устах: «Всякий труд должен быть оплачиваем».

Опять же – должность. Обер-полицмейстеру совать девке за услугу полтину – как-то нехорошо, не по чину. Надо больше, но сколько? Может, с высоко залетевшими Дуньками не звонкой монетой, а имуществом расплачиваются? Перстеньками, каретами, платьями, мебелью? Архаров не знал, да и перстеньков не имел, вот разве что те новехонькие вызолоченные стулья с Ильинки. Вообразив себе Дуньку, перетаскивающую под дождем полдюжины стульев, он невольно усмехнулся.

Нет, коли она повадится к нему бегать, то нужно как следует подумать об оплате… и вообще устроить так, чтобы повадилась, это избавляет от большого неудобства…

Да, ее нужно как следует отблагодарить. Она ворвалась вовремя. Она избавила от большого затруднения, сама того не зная. Она вытряхнула из души смятение, погнавшее на Ильинку, и вселила туда звонкую и блаженную пустоту. Вот только Архаров не знал подходящих слов для таких объяснений. Он даже не представлял, как вообще в таких обстоятельствах можно благодарить словами.

– А нам, Дуня, кое о чем потолковать надобно, – сказал он наконец.

– А потолкуем, – как-то очень сонно отвечала она, и тут лишь Архаров понял причину ее умного молчания – Дунька вздремнула. Он легонько похлопал ее по плечику.

– Аюшки?

– Потолкуем, Дуня. Ты, я гляжу, совсем дама сделалась. Сожитель твой на тебя денег не жалеет.

– Да ну его совсем… ты лучше.

Архаров ужаснулся – ну как шалая Дунька в голове своей решила, будто нужно бросить того сожителя и пойти к нему на содержание?!.

– Я тебе дело говорю, – строго молвил он. – У тебя, коли по твоей карете судить, дом открытый, гости бывают.

– Да наезжают, только все старики. Мой-то хитрый.

Тут и пришло окончательное озарение.

– И в картишки играют?

– Так для того и ездят! Мой велел, чтобы всегда в доме нераспечатанные колоды были. И угощение им выставляем. Не хуже, чем в Париже, – вино и бисквиты! А потом три-четыре старичка обязательно ужинать останутся.

– А сама? Садишься с ними? В мушку хотя бы?

Архаров нарочно назвал одну из несложных модных игр.

– Бывает… – тут Дунька поняла, что амуры иссякли, пошла неожиданно деловая беседа. – А на что тебе?

– Так, может, и записных игроков знаешь? Тех, кто с карт кормится? Не может быть, чтобы они твое гнездышко миновали.

– Мой их не жалует. Говорит – карты не коммерческая игра, а приятное времяпро… препро…

– Времяпрепровождение, – четко выговорил Архаров. – Но ведь заглядывают? Не может быть, чтобы не заглядывали и под тебя клинья не подбивали.

– Да на что тебе мои клинья?..

Архаров подумал, подумал – да и брякнул прямо.

– На Москве шайка шулеров завелась. Завозят ночью людей в какие-то дома, затевают игру по-крупному, грабят хуже налетчиков. И, Дуня, играют там под запись. Кто проигрался – вексель дает. Векселю тому цена, правда, медный грош – указ такой был… Но они, черти, видать, по-хитрому все обставляют, дома имеют благородный вид. Придется вылавливать. Так вот, коли услышишь, что кто продулся до кишок…

– А как это можно обставить по-благородному? – заинтересовавшись, спросила Дунька. – Может, и мне у себя так же завести? Мой денег не пожалеет! Мы и князя Волконского у себя принимали – мой говорил Михайле Никитичу, что тут у нас амурное гнездышко, князь много смеяться изволили!

– Как обставить?

Тут Архаров понял, что девка случайно навела на верную мысль.

Коли игра идет в грязном притоне – то от записи отречься можно запросто, а пригрозить, что притон будет разгромлен. Человеку с именем добиться такого несложно – взять да и приехать самолично с жалобой к обер-полицмейстеру. А коли игра идет в благородном доме на слово, с лицами чиновными и титулованными, чье слово на Москве много значит, то тут и без всякого векселя изволь платить.

Вельяминов мог не знать про указ – сопляк еще, запутали, запугали. Но даже всякий взрослый человек, что не первый год балуется картишками, может попасть в ловушку благородства и навесить на себя неподъемный долг чести. А теперь понять бы, кто им там это благородство своим ясновельможным присутствием обеспечивает… кто из московских аристократов нанялся к шулерам, будь они неладны…

Вот и прелестно, подумал Архаров, у них – ловушка, и у нас тоже.

Ежели в городе появится место, где по-крупному играют люди благородного звания, однако же шулерство по каким-то причинам невозможно, то вокруг того места начнут вертеться посланцы шайки, чтобы разнюхать, что да как, чем переманивают их дойную скотинку, потому что рискуют лишиться заработка… Именно те самые сукины сыны, которые образуют благородную часть общества шулеров… графья да князья, поди…

Архаров встал и потянулся. Затем надел и крепко подпоясал розовый кафтан.

– Собирайся, Дуня, – велел он. И вышел.

Никодимка околачивался поблизости. Архаров велел ему отыскать Устина, выдернуть из постели и отправить в кабинет, а одновременно – собрать на поднос кренделей, апельсинов, всяких заедок и доставить к дверям спальни, водрузив на стул.

Устина долго ждать не пришлось. Приплелся даже одетый – заново, вспомнив былые грехи, вычитывал перед образами допоздна молитвенное правило.

– Пиши, – сказал Архаров. – В Санкт-Петербург, в Главную полицию, как полагается, тут же отправишь к князю Волконскому, чтобы спозаранок послал со своим курьером.

И задумался.

Устин довольно долго глядел на него, ожидая слов.

– Надобно, чтобы они отыскали в Санкт-Петербурге французскую рулетку, – вдруг сказал Архаров. – Вот черт, надо бы это слово по-французски написать, а Сашка в деревне, Клаварош хрен знает где! Пусть отыщут и как можно поспешнее доставят в Москву, тайно. Расходы покрою. Изложи вразумительно, понял? Чтобы не приняли меня за бешеного. Напишешь, стукни в дверь спальни, только сам не лезь, я выйду и руку приложу.

Затем он отпер большую черную шкатулку, в которой хранил деньги, долго на них смотрел, наконец решил – деньгами нехорошо. А надо завтра послать Левушку в ювелирную лавку выбрать модные браслеты.

Вернувшись к Дуньке, он прямо на кровать поставил поднос.

– Угощайся и слушай. Заведешь у себя в доме большую игру. Я сам первый приеду деньги проигрывать. Среди товарок раззвони – у нас-де теперь по-крупному играют. Тысячи на стол мечут, поняла? И… погоди…

Оставив Дуньку с лакомствами, он опять мелкой побежкой устремился в кабинет.

– Устин, припиши еще – пусть объяснение пришлют, как играть! Они-то уже грамотные, а мы тут сиволапые, опозоримся! Подробное, понял?

– Напишу «доскональное», – пообещал Устин.

– Ну-ка, прочитай, чего ты там навалял.

Навалял Устин невразумительно – и они долго ломали головы, как описать рулетку, которой оба ни разу в жизне не видели, словами. Сошлись на цифирном игровом колесе.

Устин сел переписывать письмо.

Архаров быстро вернулся к Дуньке и сел рядом.

– Чего-то ты пыхтишь, монкьор, – жеманно сказала она.

– Дунька, я тебя самой модной на Москве блядью сделаю. Слушай и не перебивай. Привезут к тебе в дом одну игрушку, что все карточные игры разом заменяет. И эта игрушка будет у тебя самой главной для гостей приманкой, поняла? Второй такой на Москве нет – так всем и говори. Всякую шваль не зови, а с большим разбором! Чтобы понимали – им честь оказана!

– Не блядью, а мартоной, – поправила Дунька.

– Кем?

– Мартоной. Так теперь называют.

– Может, Матреной? – усомнился Архаров.

– Мар-то-на, – четко произнесла Дунька. – По-благородному.

– Ишь ты. А скажи, Дуня, как это вышло, что ты вся в жемчугах и парче оказалась? Вряд ли твой сожитель тебя в Зарядье сыскал.

Дунька рассмеялась.

– А я в горничные нанялась, – сообщила она. – Марфа, пошли ей Господи здоровья и хорошего жениха на старости лет, место нашла. У госпожи Тарантеевой, что на театре Венер представляет. Она мне сказала: ты тут со мной пропадешь, зазря истаскаешься, а ты ступай-ка туда, где большие деньги крутятся. А у моей хозяйки как раз молодой любовник завелся, музыкант! А у нее сожитель об этом проведал!..

Дуньке страшно хотелось рассказать всю свою историю, достойную французского романа, где были и спрятанные под кроватями мужчины, и не вовремя тявкающие постельные собачонки, и звонкие оплеухи, и поспешные переодевания, и ларчики с деньгами, и побеги из окон, и много иного. Но Архарову было довольно – суть он уже понял.

На следующий день Архаров встал довольно рано – Никодимка разбудил.

– К вашем милостям дамская особа!

– Какая такая особа? – первым делом он, понятно, вспомнил благодетельницу Дуньку. И подумал – надо же, не наигралась!

– Да Марфа! – уныло воскликнул Никодимка.

Архаров невольно улыбнулся – день начался неплохо, Марфа не с пустыми руками явилась.

Встретил ее по-свойски – в шлафроке.

– Ух, пока от Зарядья до тебя, сударь, добрела! Вели Никодимке кофею сварить. Погляжу, не забыл ли, чему я его, дармоеда, учила, – потребовала Марфа, войдя в кабинет. – Ну, одно тебе скажу – женить тебя пора! Жена в дому-то порядок наведет.

– Садись, Марфа Ивановна, в ногах правды нет, – предложил Архаров. – Я тебя не только кофеем попотчую – а чумные пироги помнишь?

Она рассмеялась.

Архаров вывалил на блюдо тех конфектов в нарядных бумажках, которые Левушка привез из Санкт-Петербурга. Они были недолговечны – желательно бы съесть поскорее. А когда ешь – поглядеть с изнанки бумажки, там непременно стишок.

Марфа, жуя, разобрала по складам свой:

– Нешто у меня, кроме глаз, больше ничего не осталось? – смеясь, спросила она. – Ты глянь, сколько округлости! А тебе, сударь, что досталось?

Архаров вынужден был прочитать нелепицу:

– Сечь таких шутников! – рассердилась Марфа. – Удумали – душу губить! Жить надо весело, да, но душу беречь… хотя ее скука пуще всякого соблазна губит… Никодимка, это у тебя кофей?! Пенку сам, что ли, слопал? Пеночка должна быть, сколько раз тебя учила, а сверху, над пузыриками, вроде масляной тоненькой пленочки!

Наконец дошло и до дела.

– Род Хворостининых на убыль пошел, и свелся он к немногим старикам, прямого потомства нет. Прасковья Хворостинина – вот тетка твоего Вельяминова. Хворостинина она по мужу, Вельяминова – в девичестве.

Все на ней сошлось, все к ней стеклось. Своих детей схоронила, есть внуки, но с внуками она в ссоре, и потому написала завещание на племянника Кирилу, а он ей даже не прямой племянник, а сын родного племянника. Коли и на этого озлится – опять все на внуков перепишет. Но Кирила ей угодил – красавчик, любезник, одет всегда как куколка! Лет ему восемнадцать, приписан к какому-то полку, но тетка дала кому надо денег – вот его в полк и не зовут.

– А многие ли про то знают?

– Да вся Москва!

Марфа еще кое-чего наговорила про Хворостининых, указала приметы недоросля – совпали, и замолкла. Никодимка догадался – сделал из бумаги фунтик, ссыпал туда оставшиеся конфекты. То есть, дал понять бывшей подруге: попила с барином кофею, пора и честь знать. Но Архаров еще кое-что вспомнил.

– Ты, Марфа, всю Москву знаешь. Со свахами, поди, дружишься.

– Я и сама сосватать не хворая! А что, надумал-таки жениться, сударь? Так та вдова-то…

– Надумал, да не я. Как там у вас, у свах, Москва на участки не поделена?

Это была шутка, однако Марфа задумалась.

– А оно бы и неплохо – поделить… Так где ты себе красавицу высмотрел?

– На Воздвиженке. Кто из свах вокруг дома Шестуновой петли вьет?

– А я-то понадеялась! – с притворной печалью воскликнула Марфа. – А у тебя и тут – сыск. Сглупила княжна – нужно было отдавать, пока честью девку брали. Уперлась – и ни в какую! А теперь – ищи-свищи!

Осведомленность Марфы Архарова не удивила – на то она и Марфа. Он и не подумал подозревать Федьку.

– К этой беглой воспитаннице сватались четверо. Один в Санкт-Петербурге, ему я сам напишу. А есть еще такие… – Архаров взял листы, исписанные Устином, и с грехом пополам отыскал нужное место. – Бухвостов, Голятовский, Репьев. Поузнавай, кто таковы, только по-хитрому.

– А я иначе не умею, – кротко сказала Марфа.

– Может, эта девка давно уже у кого-то из них блудным образом живет.

– Голятовский, Репьев, Бухвостов, – повторила Марфа. – А по именам как?

– Кабы знал – сказал бы.

– Коли чего разнюхаю – или сама приду, или девчонку пришлю.

– Приходи сама, – пригласил Архаров. – Да, вот еще что. Помнишь, при тебе девка была, Фаншета, оказалась Дунька?

– Как не помнить! – Марфа даже улыбнулась. – А ты, сударь, не позабыл, поди, как она тебе тогда угодила?

– Знаешь, кто ее подобрал?

– Как не знать? Господин Захаров. И поселил у Ильинских ворот. Там всякого спроси – скажут, где дом Черкашина. Так чего еще надобно-то? Ты сразу говори, пока я не увеялась. Ты не смотри на мои приятные округлости, я на ногу легка!

– Да знаю, заметил, – тут и Архаров невольно улыбнулся.

С этой неунывающей задирой, с этой восьмипудовой проказницей он чувствовал себя легко и без тревоги: она вроде и была женщиной, вроде и поглядывала порой зазывающе, однако простота отношений между ними, которую она установила сразу, ему почему-то нравилась.

Когда она ушла, Архаров осведомился о Левушке.

Сам он вернулся от Волконского не рано, а Левушка – еще позднее, уже когда убежала Дунька. Встретились за завтраком, причем завтракал один Левушка, Архарову хватило конфектов.

Архаров спросил, не нашлось ли той лавки, где недоросль Вельяминов пряжки для башмаков смотрел. Лавка нашлась.

– Только, Николаша, там я немного узнал. Тот мазурик, что увез недоросля, бывать-то частенько бывает, да знают о нем лишь имя, а кто таков – лишь догадываются.

– И что же за имя?

– Имя – Ларжильер. Вернее – де Ларжильер. Появился сразу после чумы. Как Ильинка оживилась, так и он откуда-то вылез.

– Каков покупатель?

– То-то и оно! – воскликнул Левушка. – Покупает мало! На это в первую голову жаловались! Сидит в лавке часами, тары-бары растабарывает, а купит – когда пудры баночку, когда пламперов пару…

– Чего пару?

– Не поверишь, Николаша, я их сам впервые увидел! Не французское, аглицкое изобретение. Никодимка! У меня в комнате, во вчерашнем кафтане, узелок в кармане лежит, нарочно купил показать, Спирька тебе даст, тащи сюда живо!

В узелке оказались две маленькие, с чуть приплюснутую сливу, подушечки из пробки, бязью, что ли, обтянуты, – Архаров и Левушка определить не смогли. Левушка, прополоскав рот кофеем, ловко засунул эти подушечки за щеки, отчего его физиономия сделалась – как у гравированной и грубо раскрашенной красотки на дешевом лубке. Архаров звонко расхохотался.

– И вот этой дрянью они очень даже бойко торгуют! – несколько изменившимся голосом продолжал Левушка. – Берут же престарелые щеголи и щеголихи, у кого недохватка зубов и щеки оттого провалились. А как сунут за щеку – то сразу и кожа гладкая, как у молодых, и никакого подозрения насчет коренных зубов!

– Выплевывай, – отсмеявшись, велел Архаров. – Не то проглотишь!

Потом вздохнул и насупился.

– Заварили вы с Федькой кашу… Что такое было в записке доктору? В той, которую хозяйке не в руки ему отдала, а в дверь засунула?

– Да что там могло быть? Что поручик Тучков наведывался по известному делу и просит, коли что, искать его на Пречистенке, в доме Архарова…

– Дурак, – тихо сказал Архаров. – Вот это его и погубило.

– Как погубило?

Левушка еще не знал о смерти доктора и о пожаре.

Архаров рассказал вкратце и завершил так:

– Кабы дело было только в амурах – обошлось бы без смертоубийства. Доктор о побеге что-то такое знал, что не с амурами, а с немалыми деньгами и именитыми людьми связано. Я и князю Волконскому сказал. Он не берется вразумить старую княжну, однако обещал ей написать и сделать внушение…

– Доктор непременно знал, кто девице помог бежать, – задумчиво произнес Левушка. – Однако диковинно, что из-за убийства дом подожгли. Должно быть, тот убийца – особа на Москве известная…

– Вот и я о том же толкую. Что это? Опять? – Архаров прислушался.

– Дождик, – глянув за окно, сказал Левушка.

– Дождик?! Ливень! Так и барабанит! Никодимка, чеши мне волосы, пора ехать должность исправлять. Ты со мной?

Левушка посмотрел на него с недоумением и обидой.

– А ты полагал, нет?

– Ну так собирайся. Как приедем – не забудь Устину или кому другому донесение продиктовать. Пусть и твои труды к делу подошьют.

На Лубянке они обнаружили Матвея Воробьева.

С запойным доктором произошла обычная история – Архаров предложил ему оставаться в Москве, и Матвей согласился, полагая, что, избавившись от петербургских собутыльников, он начнет новую жизнь. Но московские собутыльники завелись тут же и оказались ничуть не хуже.

Захар Иванов отыскал Матвея в непотребном состоянии. Но было не впервой – он знал, где лежит Матвеева укладка со всяким врачебным прикладом, и привез доктора на Лубянку таким, каким нашел, даже не пытаясь как-то протрезвить.

Шварц для таких случаев – что привезут человека не низкого звания, не шибко виновного, и нужно его несколько времени подержать, – имел особую каморку с прочным запором. В той каморке были топчан, покрытый тюфяком и одеялом, стол и стул, а окна не было вовсе. Зато у двери стояло судно, которое арестанты непонятно с чего принялись звать женским именем «параша». Туда и засунули Матвея, здраво рассудив, что до утра от голода не помрет, и жестоко оставив его без опохмелки.

Поэтому доктор, выпущенный на волю, был весьма сварлив.

– Что? В покойниках копаться?! Николашка, да ты сдурел!

– Нужно знать об этом подлеце поболее, – терпеливо повторял Архаров. – Ежели его гнусное рожество решили огнем попортить, и для того целого дома не пожалели, значит, человек на Москве видный, многим известен. И, сдается мне, известен под благообразным видом католического патера. А тут, извольте радоваться, прихвачен с ножом в руках над свеженьким трупом. Матвей, добром прошу! Не то… ты меня знаешь!

– Ты у нас известный архаровец! – согласился Матвей. – Опохмелиться дашь?

– Так ведь опохмелишься в зюзю – и никакого с тебя проку!

– Нет. Я свою пропорцию знаю.

– Оно по тебе и видно…

Архаров искренне надеялся, что переезд отвадит приятеля от запоев, и огорчался, видя неудачу затеи.

Сторговались на кружке пива, за которой был послан прибившийся к Лубянке мальчишка Макарка, употребляемый на побегушках. Платил ему Архаров из своего кармана. Сбегать поймать извозчика, отнести записку, притащить из лавчонки бумагу, перья или сургуч – тут он был незаменим, и Шварц даже как-то подарил ему пряник.

– В вознаграждение за добродетель, – сказал Шварц. – Коли преступление карается, то добродетель непременно должна быть вознаграждаема. Никто из вас не замечает Макаркиного старания – придется вознаградить мне.

И даже намечал обучить Макарку ремеслу.

Тут Архаров возмутился – не хотел делать из мальчишки кнутобойцу. Но оказалось, Шварц совсем не то имел в виду.

– Нам могут понадобиться люди для наружного наблюдения, – объяснил он. – Выследить кого Тимофея не пошлешь – его за версту видать. А мальчик незаметен и скор.

Этот самый Макарка доставил доктору пиво и две воблы. Приведя себя в чувство, доктор отправился в мертвецкую при съезжем дворе, а Архаров занялся иными делами.

Вскоре Матвей явился.

– Есть ли что? – спросил Архаров.

– Немного. Лет твоему покойнику за сорок, может, и все пятьдесят. Черной работой не занимался.

– Ежели по ногтям судить – был землекоп.

– А по ладоням – нет. Ладошки у него мягкие, без мозолей. И не бит никем ни разу, и зубы почти все целы… – тут Матвей протянул через стол нечто желтоватое и совершенно неизвестной Архарову формы.

– Кость ты из него, что ли, выломал?

Матвей расхохотался.

– Эту кость не с моими силенками выламывать! А разве всем Рязанским подворьем навалиться! Слоновая это кость, Николаша. И не мучайся – все равно не догадаешься. Накладные зубы.

– Что-о?!.

Архаров страх как не любил показывать свою неосведомленность и обычно сдерживал удивление. Но тут уж никак не мог, да и одно к одному слепилось – Левушкины пламперы с этим новоявленным изобретением.

– А что слышишь. Накладные волосья есть, накладные титьки и задницы есть, вот до зубов человечество додумалось. Я раньше про такие только слыхал, а вот сподобился и увидеть.

– А как же держатся?

– А вот, – Матвей надел костяное диво на палец. – Так вот насаживаются, схватывают и цепляются. Из чего делаем вывод – человек не простого звания. Для чего-то ему нужно было улыбкой блистать. А у щербатого что за улыбка?

– Впервые вижу, чтобы духовное лицо о своей улыбке беспокоилось… – недоумевая, сказал Архаров. – Хотя щербина – примета…

– И это еще не все…

Тут в дверь архаровского кабинета постучали, и тут же всунулась голова Устина.

– Ваша милость, тут со странным делом пришли.

Для случаев воровства и мелкого разбоя были у Архарова полицейские сыщики, к которым сразу и адресовались жалобщики. Хотя и сам он не брезговал докопаться, кто унес тюк белья у бедной вдовы. Делал это еще и затем, чтобы поучить людей своей методе – внимательному вглядыванию в лицо подозреваемого и подмечанию мелких примет вранья. Но никому, кроме него самого, такие штуки в полной мере не удавались.

«Странное дело» означало, что пришли не с кражей и не с чьим-то пьяным буйством.

– Зови. А ты, Матвей, погоди малость.

Вошел молодой мужчина, одетый скромно, без шпаги, поклонился, перекрестился на образ Николая-угодника.

Лицо простое, округлое, лицо человека трудящегося, не бездельника, взгляд настороженный, чего-то трудящийся человек боится.

И даже известно, чего боится. Увидел хмурую личность обер-полицмейстера, встретил его взгляд исподлобья, малоприятный взгляд – как оно и бывает, когда одна бровь нависает ниже другой, а одно веко чуть толще другого.

Устин вошел следом, готовый записывать все, что скажут. Архаров, довольный таким рвением, указал ему на столик сбоку, обычное место писаря. Устин сел и положил перед собой бумагу.

– Добрый день вашему сиятельству, – сказал мужчина неуверенно. И то – попав в кабинет на Лубянке, не сразу и придумаешь, с чего начать.

– Представьтесь, сударь, – почти любезно предложил ему Архаров.

– Я номера держу в Замоскворечье, в Кадашах, а прозваньем Черепанов Илья, – пытаясь соблюсти достоинство сообщил посетитель. – А прибыл сам к вашей милости, не человека за полицией послал, потому, что дело, сдается мне, шума не терпит… такое вот дело…

И показал глазами на Матвея.

– Это наш полицейский доктор, – объяснил Архаров. – Служит тут. Говорите, сударь.

Узнав о том, что он служит, да еще в полиции, Матвей невольно приоткрыл рот. И тут же захлопнул.

– Мы, Черепановы, держим номера еще с большого пожара.

Больших пожаров на Москве было не счесть, может статься, Черепанов имел в виду тридцать седьмой год, когда от упавшей перед образом свечки порядочно выгорели и Кремль, и Китай-город, и Белый город; может статься, сорок шестой – тогда и на Пречистенке двадцать два дома и три церкви сгорело.

– У нас всякая публика останавливается, и купцы, и духовное звание. А такого, чтобы титулованное лицо – врать не стану, еще не было.

– Что за лицо?

– Сказалось гвардии офицером… – как-то смущенно отвечал содержатель номеров. – Насчет прозвания они просили не беспокоиться…

– Стало быть, пустил ты человека, – сразу избавившись от уважительного тона, перебил Архаров, – беспаспортного, неведомо откуда, какого-то мазурика!..

И замолчал. По глазам Черепанова прочитал, что не до выговоров сейчас.

А тут и Матвей вступился.

– Да что ты, Николаша, буянишь? Вот как раз клевые мазы и шуры и ходят все с паспортами! С новешенькими! Мало ли паспортных бланков из Сенатской типографии крадут! Да мешками!

– Он точно гвардеец, – сказал Черепанов. – Денщик при нем, сейчас у меня сидит под замком, злой, то ревет, как теленок без мамки, то рычит, как цепной пес. А он сам, прости Господи, пулю себе в рот пустил. Затылок разнесло, личико…

Тут Черепанов сглотнул сбитый судорогой в горле ком, но легче ему не стало – лицо застрелившегося гвардейца, видать, как возникло перед глазами, так и не уходило…

– … личико почти цело… кровь в подушку ушла…

– Господи-Иисусе! – с неподдельным ужасом воскликнул Устин.

Архаров тяжко задумался.

Самоубийцы на Москве попадались редко. Народ все больше православный, что такое смертный грех – понимает. Чтобы гвардеец – и вдруг застрелился? Такого быть не должно. Однако Черепанов не врет – выстрел в рот имел место. Гвардеец – значит, узнав про беду, может встрепенуться высокопоставленная родня…

– Что же, поедем смотреть твоего грешника, – решил Архаров. – Но с чего ты взял, будто это дело надобно сохранять в тайне?

– А вел он себя диковинно. Прожил недели две – то не ночует, на рассвете явится, то кого-то у себя тайно принимает, так и смотрит, чтобы ни с кем тот человек не встретился. Сперва, как приехал, довольный был, веселый, в последние дни – будто заживо в аду оказался. Носился где-то, весь почернел. И от хорошей жизни такого не сотворишь, прости, Господи, его душу грешную…

– Хорошо, ступай, подожди там, я тебя в своей карете довезу, – подумав, решил Архаров. – Устин! Сыщи Федора. Скажи – со мной поедет!

Федька сыскался в обществе Левушки – сидели в уголке, обсуждали вчерашнее. Вдвоем и пришли к Архарову, который сцепился спорить с Матвеем: Архаров утверждал, что нет такой причины, от которой себя жизни можно лишить, не сотворил ее Бог, Матвей же почему-то взялся возражать: коли человек так болен, что уже сам себе в тягость, и ближние от него намучались, так ведь разумно будет их от себя освободить. Архаров назвал приятеля нехристем, тот еще как-то отругнулся, и оба были страшно довольны, что есть кому прервать такую милую беседу.

– Матвей Ильич! – закричал с порога Левушка. И тут же полез обниматься.

– Уймись, уймись, – попросил Архаров. – Не до нежностей.

– А что это у тебя, сударь мой? – спросил Матвей, тыча пальцем в металлический ободок миниатюры, что так и висела на Левушкиной шее. – Невестой обзавелся?

– Какая там невеста! Из дому сбежала, архаровцы ее ищут. А я думаю, давно она в Петербурге, может, уже и замуж выскочить успела, такие красавицы в девках не засиживаются, – Левушка потянул ленту, вытащил портрет и показал Матвею.

– Ну, я тебе как доктор скажу, коли мазилка не соврал… В девках-то, может, и не засиживаются, да и на земле не заживаются. Легочная болезнь у твоей красавицы. С того такая тощенькая да румяная. Первая же простуда ее надолго уложит.

Федька невольно прислушался.

Легочная болезнь… не к ночи будь помянута!..

Он вдруг затосковал. Не может умереть такая красавица! Не должна! Сам бы за нее костьми лег! И это было бы даже справедливо – он, Федька, уже много бед натворил, ему и пострадать полезно, а ей-то за что?..

Архарову, пока Матвей дулся, а Федька душой на тот свет вместо Вареньки Пуховой просился, доложили, что карета подана.

– А ты, Матвей, возьми-ка накладные зубы и поузнавай по докторам, чья работа, – попросил Архаров.

– Я тебе и сам скажу, что нездешняя. Разве в Петербурге такое мастерят. И то вряд ли.

– Поспрошай, поспрошай!

– Да куда я потащусь – такой? – пробовал было отнекаться Матвей.

– Куда? Сперва с нами поедешь, – решил Архаров. – Докопаться надо – точно ли этот грешник сам себе в рот выстрелил, может, злодеяние.

Левушка, кстати, не имел намерения ехать смотреть на самоубийцу. Федька – тот получил приказ вместе с начальством производить дознание. Левушка приказов не получал – он не был подчиненным Архарова. Да и Матвей до сего дня – тоже, а только иногда выполнял просьбы. Но как-то так образовалось, что в карету они вколотились целой компанией – на заднем сидении Архаров с Левушкой, на переднем Матвей с очень смущенным Черепановым, там же примостился Федька – дождь лил, как из ведра, и сажать его к Сеньке на козлы Архаров не пожелал – у Сеньки для таких случаев епанча чуть ли не просмоленная, выдержит всемирный потоп, а Федька – в одном мундирчике.

Поехали в Замоскворечье. Не езда – горе: дождь лил с утра, улицы поплыли, в иных местах колеса вязли чуть не по ступицу. Это было вечное московское недоразумение – и старожилы охотно показывали места, где прошлой осенью соседская свинья в луже утонула.

Номера оказались не так уж далеко, за Воскресенским храмом, поблизости от старого Кадашевского монетного двора, и Матвей пошутил: знал Черепанов, где селиться.

Черепанов повел наверх, в коридор, куда выходили двери, числом более десяти. У одной сидела на корточках девка, что-то шила.

– Поди, Анютка, – сказал Черепанов. – Вели хозяйке на стол накрыть.

Он большим ключом отпер дверь – и Архаров, войдя, даже не сразу увидел тело, оно лежало на постели и было загорожено стулом.

– Извольте, – сказал дрогнувшим голосом Черепанов.

– Это ты его уложил? – спросил Архаров.

– Он сам лег. Готовился, значит. Ваше сиятельство, я его не убивал…

– Знаю, что не убивал. Ну, с Божьей помощью…

Архаров шагнул к постели, отодвинул стул, на котором висел простой черный кафтан, нагнулся… и выпрямился.

– Тучков, – позвал он. – Или я совсем с ума сбрел, или…

Не успел он договорить, любознательный Левушка оказался рядом, посмотрел – и ахнул, и прикрыл рот ладонью, и откачнулся назад.

– Что за притча? – удивился Матвей, отстранил Левушку, глянул – и неожиданно для всех широко перекрестился.

– Господи, да что же это делается? – спросил он. – Я же с ним на той неделе штофчик распил…

– Ты знал, что он в Москве? Знал? И не сказал? – напустился на Матвея Архаров.

– Да в чем дело-то? Я-то тут при чем?

Тут Архаров понял, что Матвей действительно ни при чем, и повернулся к Федьке.

– Федя, это знаешь кто? Это ее императорского величества гвардии Измайловского полка поручик Фомин… Помнишь? Тогда, осенью…

– Записка, – вдруг сказал Левушка. – На столе. Можно, я возьму?..

Левушке случалось видеть и убитых, и умерших от чумы, и раненых его же собственной шпагой. Самоубийцу он видел впервые, и зрелище смерти, добровольно избранной, ему оказалось не под силу – он растерялся и очень хотел оказаться где-нибудь подальше. Хуже того – он испытал совершенно беспричинный страх. И ему было необходимо, чтобы Архаров что-то стал делать и заставил трудиться всех. Тогда на душе несколько полегчает – выполнение приказов очень этому способствует.

Он знал, что читать Архаров все равно заставит по привычке именно его, и попросил о приказе.

– Читай вслух, – сказал Архаров, подтащил стул к постели, сел и стал смотреть в лицо красавцу и доброму малому, истинному гвардейцу, Петру Фомину. Как будто просил: да объясни же ты, что стряслось?!.

– «Не могу длить свое постыдное существование. Обещаний, данных известным особам, не сдержал, а только вверг в беду. Не от пули, а от стыда умираю, иного пути для себя не вижу. Лишь смертью своей могу поправить дело. Молитесь за меня, коли хватит духа», – прочитал Левушка. – Господи, спаси и помилуй, что это на него нашло?.. И подпись… полностью, со званием…

– Потому я и знал, что гвардеец, – тихо сказал Черепанов. Матвей похлопал его по плечу: да никто тебя не винит, и правильно ты рассудил – в таких записочках про себя врать негоже…

Архаров, пристроив локти на широко расставленных коленях, нагнулся и смотрел в лицо мертвому. Лицо все еще ничего не сообщало. Однако он знал Фомина давно. Помнил его юным красавчиком еще в шестьдесят втором, когда измайловцы первыми поднялись возводить на трон государыню Екатерину. Помнил его в приснопамятном московском семьдесят первом. Помнил кое-что из его проказ – амурного толка были проказы, но случалось и кутить в одном благородном обществе. Помнил… да…

А вот кое-что вспомнилось кстати…

Архаров как-то, уходя, оставил честную компанию за картами, а было это уже крепко заполночь. Играли в фараон – тогда вся столица в него, обезумев, денно и нощно сражалась. Утром узнал – Фомин бился, как лев, и выиграл какие-то бешеные деньги, после чего его в полку недели две не видели и не слышали.

Игрок. И яростный.

Неужто и этот неведомо кому проигрался?

– Читай еще раз, – велел он Левушке.

Он хотел услышать знакомый фоминский голос. Он хотел, чтобы лихой гвардеец, добрый товарищ, СВОЙ, заговорил с того света Левушкиными устами и к написанным словам прибавил еще что-то…

Не получилось.

Все то же – «не от пули, а от стыда»…

Архаров умел брать себя в руки. Как Шварц учил? Обстоятельства – прежде всего. Обстоятельства узнавать сразу, пока обстановка не нарушена и люди что-то помнят. Его бы сюда…

– Кто обнаружил мертвое тело? – спросил Архаров тихо. – Да ты не бойся, сударь, отвечай. Мы его и без паспорта все знаем.

– Горничная… Он денщика с запиской отправил, тот – за дверь было, да дождь припустил, он остался в сенях, а там случилась наша Марьюшка. Дело молодое, остановились, амурничают, пока ливень потише станет. Тут грохнуло. Все забеспокоились, побежали смотреть. Она быстрее всех оказалась. Позвать?

– Не надо.

Архаров не любил допрашивать баб. Околесицы много, толку мало, а если еще и слезы…

– Денщик где? – спросил он.

– Заперли, сперва орал, теперь ревет белугой.

– Тащи сюда.

– Не дури, Николаша, – сказал Матвей. – Тут он еще пуще разревется. Пусть нас в другое помещение проводят.

– Твоя правда. Черепанов, отведи нас куда-нибудь.

– Моя хозяйка в горнице накрыла, чем Бог послал, не откажите.

– Да уж не откажем! – оживился Матвей. – Надо же помянуть.

И опять похлопал хозяина по плечу, показывая: обер-полицмейстер суров, да тебе ничто не угрожает.

Накрыто было без затей: водка по стопочкам, черный хлеб, сало, солонка.

Только было выпили, крякнули, закусили, влетела Марьюшка.

– Сбежал Степан-то! – доложила хозяину.

– Как сбежал?

– Христом-Богом – не знаю, а дверь открыта!

– Ступай-ка сюда, – велел Архаров, но девка, повернувшись к нему, ахнула и попятилась. Почему-то схватилась обеими руками за большую розовую косынку, что перекрещивалась у нее на груди, завязываясь сзади, и принялась ее натягивать, закрывая от сурового барина кусочек обнаженного тела.

– Делай, что велят, – приказал Черепанов.

– Господи, спаси-сохрани, а не виновата я, я его не выпускала…

– Может, в окно ушел? – предположил Левушка.

– Окно-то закрыто? – передал девке вопрос Черепанов.

Она ахнула и кинулась прочь.

– Выходит, в окно. Но какого черта? – спросил всех Архаров.

– Его же покойник с каким-то письмом посылал, – напомнил Федька.

Архаров задумался. Это был не амурный билетик, как называли петербургские щеголихи любовные записочки. Человек, собравшийся стреляться, может, конечно, послать любовнице последний поцелуй, да только денщик, узнав про смерть хозяина, вряд ли кинется доставлять такую дрянь по назначению, да еще с прыжком в окошко.

Послали за Марьюшкой Анютку, привели. Нет, девка не врала, – Степан не говорил ей, кому адресованы письма, их было два, сама же неграмотная, прочитать не могла… да и конверты лежали, поди, за пазухой или в глубоком кармане…

Степан был просто необходим – он единственный мог бы сказать, что из хозяйского имущества пропало за время московского вояжа. Гвардейцы щеголяют дорогими перстнями, табакерками, шпажными эфесами, башмачными и иными пряжками, да и платок, что кладут в карман, у иного не дешевле башмаков…

Все же Архаров спросил Марьюшку – не жаловался ли денщик на хозяйскую расточительность.

– А чего тут жаловаться, он привычный. Барин и в Петербурге проигрываться до подштанников изволили, потом отыгрывались, и тут у нас, дорогую табакерку отдавали в заклад…

– Не от пули, а от стыда, – повторил Архаров слова, что застряли в голове.

– До подштанников – это по-гвардейски, – согласился Матвей. – Ну так не в первый раз. А что он отыгрываться любит – это всем известно. А на сей раз, видать, не получилось.

– Он же опытный игрок! – воскликнул Левушка.

– Нашлись поопытнее, – сказал Архаров, чувствуя при этом, что его рот как-то нехорошо дергается и кривится. – Играл под запись, на честное слово, дал векселя на немыслимую сумму, как наш недоросль Вельяминов, стал отыгрываться – еще хуже вышло…

Федька насторожился – вот точно то же самое стряслось, и тоже горемыка за пистолет хватался, и те же слова звучали. Он подошел поближе к Архарову – тот заметил, но молча одобрил.

– Так нет же в суде веры таким векселям! – Матвей все еще не понимал, что творится.

– При чем тут суд? Коли бы ты с князем Волконским на честное слово играл – заплатил бы? А? До суда бы дело не довел?

– Так то с князем!

– Ну так и он не с простыми людьми, видать, играл, коли все в честь уперлось!

– Вельяминов! – тут только до растерявшегося Левушки дошла связь двух несчастий.

– Шайка! – единственным словом отвечал Архаров. – Думаешь, Тучков, только эти двое? Врешь! В Москве богатых дураков много! И способ придумали! Кого – на Ильинке подцепят, кого… я не знаю где! И ведь им платят! Дворяне – мазурикам платят! Боятся стыда и платят! И не выследишь их, потому что все молчат и молчать будут!

– Не от пули, а от стыда, – теперь уж эти слова повторил Матвей.

– Да что же это такое?! – в отчаянии воскликнул Федька. – Да они же, как крысы! Подкопались, забрались – и жрут! Куда ни ткни – крысы!

– Не вопи, – одернул его Архаров. – Твоя должность такая, что…

Он хотел сделать строгое внушение, на манер Шварцевых, но вдруг вспомнил Марфу и что-то этакое, с крысами и с ней странным образом связанное… услышал ее хитроватый голосок…

Еще при первом знакомстве она, сразу в Архарова поверив, рассказала ту причудливую басенку Ваньки Каина – то же самое была в начале басенки, та же беда… Забрались крысы в амбар и никак их не извести…

– Они – крысы, а ты – кот! – крикнул Архаров, безмерно довольный, что вспомнил главное.

– Мало ли крысы кошек загрызли?

– Они – крысы, а ты – кот, – повторил Архаров. – Вот и вся наука.

И тогда лишь басенка ожила – и образовался, как живой, рыжий котишка, вся победительная сила которого была в убеждении: они – крысы, а я – кот. Стало быть, по закону природы я обязан их одолеть. И они, сволочи, это знают!

Тут в душе проснулось веселье.

Архаров знал за собой эту способность к злому веселью, знал – но старался воли ей не давать. Очевидно, о ней догадывался Шварц – судя по тому, что он избегал присутствия Архарова на допросах самых закоренелых преступников. Допрос должен быть делом спокойным и скучным, чтобы одна эта тяжкая неотвратимость скуки и унылого повторения одних и тех же вопросов подействовали на злодея угнетающе, а если явится некто, сгорающий от азарта, то следствию будет вред – преступник воспарит душонкой и еще хуже закаменеет в своем упорстве.

Лишь тот, кто несколько лет служил с ним в одном полку, как Левушка, знал эту архаровскую особенность: говорить чуть медленнее, ронять слова чуть увесистее, чем обычно, именно потому, что внутреннее нетерпение уже полыхает и огонь рвется во все щели.

– Черепанов, дай бумагу, чернильницу, перо, – сказал Архаров и подвинул в сторону пустые стопки. – Тучков, садись. Пиши. Тебя как, Марьей звать?

Она кивнула.

– По прозванию Петрищева, – подсказал Черепанов.

– А денщика того?

– Степаном звали, – опять подсказал Черепанов.

– По прозванию?

Тут все разом посмотрели на Марьюшку. Она пробормотала невнятицу. Переспросили и добились: вроде Канзафаров.

– Из татар, что ли? – полюбопытствовал Матвей, но Архаров любопытства не одобрил и не поддержал.

– Барин часто посылал его с письмами?

– Часто, – подумав, отвечала Марфа.

– К кому – денщик не сказывал?

– К копыту… И вчера вот тоже к копыту, а потом еще одно письмо…

– К кому?..

Архаров недостаточно прожил на Москве, чтобы изучить все причудливые прозвища.

– Не во гнев будь сказано, князь Горелов-копыто, – объяснил Черепанов.

– Горелов? – переспросил Матвей. – Николаша, ты его должен помнить по шестьдесят второму. Серж Горелов, ну?

Архаров задумался.

– Тот, который барабан проколол?

– Он самый.

– Вон он где!

– Кто это, Матвей Ильич? – спросил любознательный Левушка, а Федька хоть и молчал, однако все мотал на ус.

– Офицер один, когда гвардия поднялась, не пускал солдат государыне Екатерине присягать, дрался, полковой барабан отнял и проколол. Тем его офицерская карьера и кончилась.

– Так разве ж такие были?!

Левушка имел в виду: неужто в июне шестьдесят второго, когда вся гвардия отвергла несуразного царя Петра Федоровича, дружно встала за Екатерину и возвела ее на престол, нашелся хоть один дурак, пытавшийся воспрепятствовать?

– Еще и не такие были, – сказал Матвей. – Потом он сгоряча в отставку подал. Ну, конечно, куда ж ему еще деваться, как не в Москву? Тут всякого недовольного пригреют.

Левушка задумался. Про Петра Федоровича он знал крайне мало – и из сведений образовался малоприятный образ государя-предателя, который в бытность великим князем военные секреты собственной страны пересылал обожаемому им прусскому королю Фридриху, с коим Россия как раз в те годы воевала. Став после смерти Елизаветы царем, Петр тут же с Фридрихом замирился, чем вызвал великое неудовольствие армии и гвардии – ведь победа уже была, почитай, в руках! Однако, выходит, были и у него свои поклонники…

– А с чего копыто? – спросил Архаров. В Петербурге князь такой приставки к фамилии не имел.

– Бог его знает. И дед, и дядя были копытами, – отвечал Черепанов и даже развел руками, показывая: он за странное прозвище не в ответе, с Москвы спрашивайте.

– Устин, про копыто не пиши. Часто ли барин посылал к князю Горелову?

– Не раз посылать изволили. Однажды деньги посылали.

– Карточный долг! – воскликнул неуемный Левушка.

– Может, так, а может, и нет. К кому еще?

Марфа вспомнила про лавочника, который по записке продал каких-то нужных в хозяйстве мелочей, чулок и шнурков. И еще вспомнила: некоторые письма Степан доставлял в какую-то модную лавку на Ильинке…

– Вот черт, все на Ильинке сходится, – буркнул Архаров. – Устин, ты пиши, пиши…

– Немало мужей через ту Ильинку обзавелось преизрядными рогами, – заметил Матвей. – Может статься, наш Фомин с любовницей таким манером переписку имел.

– Он к воспитаннице княжны Шестуновой сватался, – напомнил Левушка.

– Одно другому не помеха.

Федька невольно фыркнул.

Потом Черепанов объяснил, где проживает князь Горелов-копыто. Архаров решил ехать к нему сразу же – может, там и удастся поймать беглого Степана. Левушку взял с собой. Как-никак, преображенец, гвардеец, СВОЙ. Глядишь, и пригодится.

Матвей и Федька остались в номерах, в горнице Черепанова. Пришла его жена, пришла теща, прослезились, стопочки как-то сами собой наполнились. И разговор зашел о деле малоприятном – о похоронах.

Матвей был за то, чтобы дерзким образом солгать священнику. Самоубийцу могут даже отказаться отпеть, а уж о месте на кладбище и не мечтай – велят закопать за оградой да еще и присмотрят, точно ли тело закопано.

Федька, осмелев от выпитого, стал противоречить. Ни один поп не поверит, что злоумышленники так метко выстрелили жертве в разинутый рот. Кабы хоть в сердце себе попал Фомин – еще можно было бы врать и выкручиваться. А тут – грех налицо.

– А есть старцы, которые благословляют молиться за самоубийц келейно, – сказала теща. – Совсем не молиться тоже нельзя.

Беседа зашла о всевозможных покойниках, Матвей пустился рассказывать случаи из своей докторской практики, а за ним уже числилось немалое кладбище. Наука наукой и знания знаниями, а не всех удавалось спасти.

Тут Федька из-за стола удрал.

Он стоял у окна, глядел на дождь и тосковал.

Все-таки он был еще очень молод – правда, постарше Левушки, но изрядно моложе Архарова. Если бы не пьяная драка – жил бы себе в Твери, старшие женили бы его во благовременье, сейчас росло бы дитя, а то и двое. Но он неожиданно для себя стал архаровцем.

– Я вас, дураков, в люди выведу, – сказал Архаров, когда в отчаянии представлял всю свою команду графу Орлову. Иного пути спасти своих людей от тюрьмы и каторги он не видел. Конечно, они получили бы какие-то послабления, но – в разумных пределах, он же хотел неразумного – чтобы служба в мортусах и охота на мародеров были им зачтены как искупление былых грехов. И ему это удалось.

Федька знал, что его выводят в люди. Он боролся за свою ступеньку на человеческой лестнице со всем задором молодости, и радовался безмерно удачам, и горько страдал от неудач, потому что в нем не было любимого Архаровым качества – спокойствия.

Даже в суматошном Левушке этого качества было поболее, чем в Федьке. Просто Левушка выкрикивал то, что сию секунду приходило в голову, и потом ему не было нужды суетиться. Федька же выкрикивать не мог – архаровский кулак очень способствовал тишине и деловитости на Лубянке. Но случалось… А вот сейчас и не заорешь благим матом – слов таких нет, чтобы их проорать.

Милое грустное лицо выступало из туманного полумрака, обычного для портретистов полумрака, экономящего время художника и придающего всякому, изображенному на портрете, некое вечернее состояние души. Точно ли беглая Варвара была грустного нрава? Точно ли определил Матвей легочную болезнь? А коли так – она помчалась прочь из шестуновского дома, чтобы успеть вкусить хоть малость того меда, в котором ей так упорно отказывала старая княжна. Вырваться, примчаться к любимому, взять все, что успеешь, – и умереть! Не угаснуть, а разом! На вдохе, на взлете души!..

Федька вдруг понял, каково это, и сам захотел себе такой же судьбы – не со ступеньки на ступеньку, потихоньку вверх, а взлететь в безумии – и, сгорев от счастья, рухнуть вниз.

А дождь все никак не унимался, и его мерный шум еще больше способствовал зреющему беспокойству. Федька чувствовал: еще немного – и он полетит, помчится, чего-то такого натворит, что чертям в аду станет тошно.

И кинет к ногам красавицы свою жизнь, и разделит с ней смерть… ох, как ему сейчас этого хотелось…

Поэтому, когда подошел черепановский дворник в старой епанче с широкими рукавами и предложил сбегать за извозчиком, Федька глянул на него дико – как глядит человек, извлеченный из звездных миров, исполненных высокой страсти, на мир, куда поневоле падаешь, плохо понимая, зачем он такой нужен.

Как разговаривать с Гореловым-копытом, Архаров не знал. Левушка тоже. Они просто рассчитывали, что он, хоть и в отставке, хоть и сбежавший дуться в Москву, все же СВОЙ. Опять же, это благородно – коли ты так был привержен покойному монарху, не признать нового двора, а сохранить верность сюзерену.

– Кому? – спросил Архаров.

– Государю, повелителю, – объяснил Левушка рыцарское слово.

Этого безупречного вассала они по случаю дождя обнаружили дома.

Князь оказался высоким статным мужчиной лет сорока – Архаров сообразил, что он мог бы быть ровесником покойного Петра Федоровича. Одет был не по моде, да и неряшливо, и явно не ждал гостей – не был причесан и напудрен. Левушка разлетелся было по-французски – князь с нехорошей важностью ответствовал по-немецки. Тогда Архаров кратко по-русски изложил цель визита.

– Господин Фомин действительно проиграл мне в карты два империала и прислал деньги со своим человеком. Более переписки между нами не было, – сказал князь, даже не полюбопытствовав, с чего это обер-полицмейстер расспрашивает его о делах гвардейца Фомина.

– А сдается, вы, сударь, запамятовали, – отвечал на это Архаров.

Прежде, чем признаться в отсутствии переписки, князь сделал легонькую такую паузу и посмотрел на пряжки своих башмаков. Кабы так поступил, скажем, Левушка, Архаров бы поверил – сие означало бы поиски в глубинах памяти еще каких-то сношений с человеком, о коем спрошено. А у князя взгляд служил явственным признаком вранья.

– Нет, не запамятовал, господин полицмейстер, – сказал князь. – А коли дворянин обвиняет другого дворянина в бесстыжем вранье, так на то у нас шпаги есть.

И приосанился этак задиристо, глядя с вызовом. И точно – в шпажном бою Архаров был ему не соперник, князь прекрасно видел явную непригодность обер-полицмейстера к этому занятию.

Возможно, Архарову все же удалось бы неторопливо и спокойно развязать язык этому наглецу и даже добыть от него важные сведения. По крайней мере, установить, сюда ли удрал денщик Степан с последним посланием своего горемычного барина.

Но вмешался Левушка.

Нельзя сказать, что у преображенцев была в обиходе трогательная забота друг о друге. Ни Архаров Левушку с ложечки кашкой кормил, ни Левушка ему в нежных чувствах изъяснялся. Но офицеры, которые вместе школят солдат на плацу, проводят стрельбы, ездят в манеже и машут шпагами у одного фехтмейстера, много друг про друга знают. Вот так и Левушка знал, что ноги у старшего товарища, может, и сильны, да коротковаты и неспособны к быстрым прыжкам, что и рука крепка, да кисть малоподвижна.

А в князе он сразу увидел зловредного противника.

Бойца, истосковавшегося по склоке и настоящему бою, фехтмейстер не в счет, ему за это деньги плачены…

Он угадал – князь Горелов-копыто, сбежав в Москву и устав ждать за приверженность свою к покойному императору каких-то несусветных кар, возвращаться в Санкт-Петербург незваным посчитал ниже свого достоинства, а от скуки и от великого недовольства стал каждый день заниматься с французом, которого прихватил с собой из столицы. И ему безумно хотелось хоть как-то уязвить весь тот мир, что, будучи им брошен, и его, в свою очередь, беззаботно вычеркнул из списков.