Глава первая
Новый Свет, Саттон, Коннектикут, март 1666 г.
Тень в непроглядной тьме.
Шепот…
Снова шепот…
– Нет.
Вновь шепот – тревожный, настойчивый.
– Не слышу. И слышать никак не могу. Ибо мертвые ко всему глухи.
И снова шепот.
– Оставь меня, тебе сказано.
– Ты должен, должен проснуться.
– Нет. Я мертв и мертвым останусь.
– Ты больше не можешь прятаться.
– Там для меня ничего больше нет.
– А кровь?
– Нет… хватит. Слышать ничего не хочу.
– Они пришли. Пришли.
– Вот привязался! Честью прошу: оставь ты меня в покое.
– Они здесь, у тебя на пороге.
– И что с того?
– Мы принесли тебе дар.
– Я ни в чем не нуждаюсь.
– Кровь… ты только понюхай, понюхай…
– Нет. Я ничего не чую. Я мертв.
Однако запах крови, витавший вокруг, пронизывал, пропитывал тень насквозь, и пробужденный им легкий, едва уловимый зуд голода вскоре усилился, сделался нестерпимым.
– О-о, – застонал призрак, – кровь… сладкая, сладкая… кровь…
С этим он поднял веки, зажмурился и снова открыл глаза.
Рядом с ним, на земле, лежал какой-то четвероногий зверь. Не олень, не еще какой-нибудь зверь из знакомых – неведомая косматая тварь с раздвоенными копытами и толстыми витыми рогами. Досталось зверю изрядно: потроха вывалились наружу, глаза часто моргали, дышал он, точно загнанная лань.
Призрак придвинулся ближе. Зверь устремил дикий, безумный взгляд на него, затрясся всем телом, заблеял. Подхлестнутый его страхом, призрак приблизился к зверю вплотную, запустил туманные щупальца в теплое мясо, упиваясь кровью и ужасом.
Еще миг – и призрак начал обретать облик. Живая кровь наполнила вены, за венами настал черед хрящей, костей, сухожилий и мускулов. Призрак принялся лакать кровь языком, затем, почувствовав, что у него появились зубы, глубоко погрузил морду в рассеченное брюхо жертвы, вгрызся в парные внутренности, пожирая и плоть, и кости. Толчок в груди, еще толчок, и сердце застучало быстрее, быстрее, и призрак – вернее, уже не призрак – подняв голову, испустил долгий, протяжный вой.
– Вот и хорошо, – сказал некто невидимый.
– Хорошо, – согласился призрак (вернее, не призрак – зверь), впервые с незапамятных, древних времен услышав собственный голос, гулким эхом отразившийся от сводов пещеры.
– Ты все еще голоден?
– Да.
– Еще крови хочешь?
– Да.
– Там, наверху, найдется.
Подняв взгляд, зверь увидел высоко над головой серебристый лучик, проникающий вниз сквозь зев глубокой, неровной ямы.
– Как тебя зовут? – спросил некто невидимый.
– Не помню, – отвечал зверь.
– Вспомнишь. О, еще как вспомнишь… и они – тоже.
– САМСОН! – прокричала Абита, старательно сдерживая нарастающий страх в голосе.
Шла она быстро, вглядываясь в отпечатки раздвоенных копыт, цепочкой петлявших среди копен сухих кукурузных стеблей. Ясное дело, удрать далеко козел не мог: Абита сама видела эту скотину меньше часа назад. Дойдя до края поля, она остановилась, вгляделась в густую чащу коннектикутских лесов. Деревья даже сейчас, на исходе зимы, когда вся их листва покоится на промерзшей земле, поглощали свет почти без остатка – дальше сотни шагов ничего впереди не видать.
– Самсон! – снова окликнула она. – Сэм!
На морозе крики срывались с губ облачками пара. В небе над головой собирались плотные тучи, вокруг смеркалось. Если не отыскать Самсона до темноты, козла наверняка найдут волки либо кто-нибудь из дикарей, однако Абита, зная, как просто живой душе, войдя в этот лес, никогда не вернуться назад, призадумалась. Оглянувшись в сторону дома, она поразмыслила, не прихватить ли с собой мушкет, но решила, что времени на это нет, шумно перевела дух, подобрала подол серой шерстяной юбки, собралась с духом и двинулась дальше, в сумрачный лабиринт зарослей.
Не теряя из виду следов, Абита обогнула хитросплетение ежевичных лоз и, изо всех сил стараясь не поскользнуться в слегка оттаявшей грязи пополам с палыми листьями, спустилась вниз с невысокого откоса. Шипастые ветви цеплялись за длинные юбки и плащ. Одна из них сдернула с головы чепец, и длинные рыжие волосы Абиты вольно рассыпались по плечам. Стоило потянуться за чепцом, нога поскользнулась, и Абита, шлепнувшись наземь, съехала вниз, на дно заболоченного овражка.
– А, дьявол и преисподняя! – вскричала Абита, но тут же опасливо огляделась вокруг. Конечно же, поблизости не было ни души, однако осторожность вошла в привычку: услышит хоть кто-нибудь из сектантов – не миновать ей кары за этакое сквернословие.
Ухватившись за ветку, Абита поднялась, но ветка с треском переломилась, отчего девушка вновь рухнула на четвереньки, а грязь не преминула сдернуть с ног увязшие в ней башмаки.
– Сучий прах! – воскликнула Абита, уже не заботясь о том, что ее могут услышать.
Сплюнув попавшие в рот брызги болотной жижи, она принялась откапывать башмаки, нашла их, выдернула из трясины, встряхнула раз-другой, но грязь прилипла к башмакам намертво. Счистить грязь тоже оказалось непросто: жесткая кожа больно впивалась в замерзшие пальцы. Когда боль сделалась нестерпимой, Абита оставила эту затею и прижала онемевшие ладони к груди в надежде хоть немного отогреть их.
– Самсон! – вновь позвала она, обшарив взглядом топкое дно оврага и бескрайние заросли.
Как только девушку из Лондона могло занести в эти суровые, неумолимые земли? В глазах защипало от слез, и Абита утерла слезы тыльной стороной запястий, измазав грязью и щеки.
– А ну прекрати реветь. Ты давно не девчонка, – сказала она и вновь призадумалась.
«Не девчонка, это уж точно: весной двадцать сравняется. Теперь я – женщина взрослая… и вдобавок замужняя».
Наморщив лоб, Абита сосчитала прошедшие месяцы. Почти два года замужем! Уму непостижимо: муж, ферма, пуритане… да-да, особенно пуритане с их аскетически строгим образом жизни. Попробуй-ка с этим смирись, когда тебя с малолетства собирались отдать в услужение какому-нибудь лорду или леди! Жизнь у прислуги не мед, это уж точно, но тогда ей хотя бы не пришлось опасаться голодной смерти с приходом каждой новой зимы.
«Что, не сложилось, Аби? Не вышло? Не вышло… а все – из-за отца».
Прослышав о королевском пособии, награде родителям невест, выходящих замуж в колонии, отец немедля продал ее правительству за горсть звонких монет. Девчонка всего-то семнадцати лет, она была обещана в жены одному из колонистов, Эдварду Уильямсу, еще не успев покинуть берегов Англии.
Учитель, отец Абиты настоял на том, чтоб дочь обучилась грамоте вместе с двоими младшими братьями. Посему прочесть свое долговое обязательство, вынимая его из дорожной сумки во время долгого плавания всякий раз, как ей захочется от души посмеяться или от души поплакать, Абите не составляло труда.
Добродетельная, послушного нрава юная девица, лицом миловидна, телом пышна, хорошего воспитания, из набожной, благонравной семьи…
«Да уж, в самом деле, благонравной, – думала она, – не считая отца, пропивавшего больше, чем тратит на хлеб, и мамаши, сквернословящей складнее любых стихов». Что же касается ее собственной добродетельности… Да, если не обращать внимания на ругань, рвущуюся с языка, нередкое воровство и пристрастие к дракам, невеста для выдачи замуж в пуританскую общину из нее, в самом деле – лучше не придумаешь. Насчет «лицом миловидна»… если и так, об этом ей, при ее-то бесовском, проказливо задранном кверху носе и щеках, в припадках буйства краснеющих, а на морозе вовсе расцветающих маковым цветом, раньше никто не говорил. И «телом пышна» для сочинителя этой потешки, наверное, означало что-то свое, так как ее худосочные стати еще никого из встречных мужчин обернуться ей вслед не заставили. Однако, как только корабль их вошел в гавань Нью-Хейвена, все это разом сделалось совсем не смешно. Как только дело пошло всерьез, у Абиты не осталось ни малейших сомнений: жених отправит ее восвояси, едва разглядит. Но если Эдвард при встрече и был удивлен, сама Абита удивилась не меньше. Человеком Эдвард оказался совсем не таким, какого она ожидала увидеть. Был он симпатичен, может, даже красив, годами десятью ее старше, с буйной копной волнистых темных волос, однако из-за увечья, из-за горба за плечами, ходил, согнувшись, точно улитка.
Что он подумал о ней, Абита в то время понять не смогла, так как если Эдвард и был разочарован, то ничем этого не показал. Просто приветствовал ее, сошедшую с корабля, застенчивой улыбкой, а затем, после неловкого рукопожатия и короткого, деловитого знакомства, подхватил единственную сумку Абиты и повел нареченную к запряженной мулом повозке – прочь от причала, в новую жизнь.
«И вот я здесь, – подумала она, – вычерпываю из башмаков стылую грязь да гоняюсь за безмозглым козлом по безлюдному темному лесу».
Донесшийся издали вой заставил разом забыть обо всяких раздумьях. Отчаявшись вычистить грязь из башмаков, Абита сунула в них ноги как есть и с трудом поднялась. Перемазанная в болотной жиже, насквозь промокшая длинная юбка порядком отяжелела, отчего идти стало еще труднее, чем раньше. Опираясь на крепкую палку, подобранную в болотце, Абита принялась искать следы козла и вскоре нашла их. Следы копыт вели к дальнему концу овражка, к россыпи каменных глыб, торчащих над склоном.
Приглядевшись к темным камням, Абита не на шутку удивилась их сходству с огромным трухлявым пнем. Может, это вправду окаменевшие остатки какого-то древнего дерева? Каким же оно было громадным, если оставило о себе память настолько невероятной величины? И тут ей в глаза бросилось еще кое-что примечательное: камни размером поменьше, стоймя расставленные вокруг пня на равном расстоянии один от другого. Общим счетом их оказалось двенадцать. Во всем этом чувствовалось нечто странное. Казалось, их расставил кольцом какой-то великан, давным-давно канувший в прошлое и позабытый.
Отпечатки копыт исчезали в яме у подножья окаменелого пня. Видя, что перед нею вход в чье-то логово или небольшую пещеру, Абита приблизилась к яме не без опаски, огляделась вокруг в поисках медвежьих или волчьих следов. Но нет, сырую листву потревожили только копыта козла.
Подойдя ближе, Абита оперлась ладонью о выступ над зевом пещеры и заглянула внутрь. В пещере не оказалось ничего, кроме мрака да тени, однако Абите сделалось не по себе, как будто под чьим-то взглядом. Тут-то она и пожалела, что не прихватила мушкет.
– Самсон?
Тишина. Жутковатая тьма безмолвствовала.
– Скотина проклятая, кой черт тебя в эту дыру потянул?
И тут ее внимание привлекла еще одна странная штука. След козла вел от амбара к пещере, можно сказать, прямиком, словно козел знал, куда идти – так пчелы с взятком возвращаются в улей.
– Самсон, – вновь позвала Абита.
Вновь тишина.
– Самсон! А ну вылазь, живо! Не заставляй за тобой туда лезть!
И, помолчав, едва слышным шепотом:
– Пожалуйста, не заставляй меня за тобой туда лезть…
Не дойти ли до дома, не вернуться ли с Эдвардом? Однако от этой мысли пришлось отказаться: когда воротится Эдвард, Абита не знала – возможно, не раньше, чем через час-другой.
«Козла потеряем – конец нам», – заволновалась она, зная, в какие деньги обошелся им этот козел. Еще один долг поверх кучи прежних… но дело было не только в деньгах, а в том, что виновата в этом одна Абита: ведь только она заходила сегодня в козий загон и обнаружила пропажу козла, только пойдя подоить двух козочек к ужину. Самым страшным во всем этом казалось взглянуть в глаза Эдварду, рассказав ему, что натворила. Утрата подкосит его, лишит всех надежд… Нет, этого Абита перенести не могла.
– Самсон, – взмолилась она, – пожалуйста…
Стиснув зубы, пригнувшись, она сунула голову внутрь и замерла в ожидании, пока глаза не приспособятся к темноте. Пещера оказалась просторнее, чем она ожидала, размером с грузовую повозку, укрытую низким навесом. Ткнув в темноту палкой, Абита нащупала пол и шагнула вперед.
– Самсон!
Ее зов гулким эхом отразился от свода пещеры. Как только глаза попривыкли к мраку, дальше, впереди, показался ход в следующее подземелье.
«Ну нет уж, – подумала Абита, – туда я ни за что не пойду. Туда меня никакими коврижками не заманишь».
Из недр пещеры донесся негромкий шорох, а за ним – фырканье вроде козлиного. Абита напружинилась, насторожилась, готовая броситься наутек.
– Кто там? – окликнула она, выставив перед собой палку, будто копье. – Самсон, ты? Отзовись, Бога ради!
Дожидаясь ответа, Абита стиснула палку до боли в ладонях. В мучительном ожидании прошло не меньше минуты, но из пещеры не донеслось больше ни звука, и тогда она медленно перевела дух.
«Прекрати трусить, гусыня бестолковая!»
Закусив губу, Абита осторожно шагнула вперед, и вдруг пол пещеры ушел из-под ног. Рухнув на бок, заскользив вниз, она отчаянно впилась ногтями в сыпучую землю в поисках хоть чего-нибудь, хоть какой-то опоры, только бы остановить падение. По счастью, под руку подвернулся торчащий из земли камень. Изо всех сил вцепившись в него и второй рукой, Абита попробовала обо что-нибудь опереться ногами и ахнула: ноги нащупали лишь пустоту. Внизу, под нею, зиял непроглядно-темный провал.
Повиснув над бездной, шумно, часто дыша, Абита вслушалась в перестук осыпающихся на дно ямы камней. Казалось, падению их не будет конца… и тут до ее ушей снова донесся тот самый шорох. На этот раз ей без труда удалось разобрать, что доносится он снизу, из ямы под ногами. Тут она и поняла, что стряслось – что козел провалился в эту самую яму.
– Вот скотина безмозглая, – проговорила она. – Вот же болван бородатый…
Упав с такой высоты, козел наверняка свернул себе шею или сломал хребет, и, значит, на племя уже не годен, а доить козла, как известно, занятие бессмысленное.
– Куда тебя, дурня, теперь? Только на жаркое. Вот доберусь до…
И тут она осеклась.
Из ямы снова донесся какой-то шум.
Абита сощурилась, вглядываясь в темноту.
Вновь тот же звук, и тут уж сомнений не оставалось: козел здесь ни при чем. Шепот… шепот, словно бы детский, только слов Абита разобрать не смогла – казалось, язык какой-то чужой.
«Туземцы», – подумала она, но нет, дело было в чем-то еще: шепот Абита не просто слышала – чувствовала, точно слова мурашками ползли прямо под кожу. Все тело обдало холодом, и тут она поняла… поняла…
– Отпусти. Разожми руки. Мы подхватим тебя.
Абита с удвоенной силой рванулась наверх, как ни тянула книзу мокрая, грязная юбка.
Вновь тот же голос… только гораздо ближе. Бросив взгляд вниз, Абита не смогла разглядеть ничего – даже ступни ее исчезали в ужасающей тьме. Еще рывок, и локоть утвердился на краю ямы, а затем ей удалось зацепиться за край и коленом. Выбравшись наверх, Абита откатилась прочь от провала, поднялась на колени и во весь дух бросилась к выходу, к дневному свету, споткнулась, упала… и тут кто-то коснулся ее ноги! Из горла вырвался отчаянный визг, однако позади не оказалось никого.
– Оставь меня! – вскричала она.
На четвереньках выбравшись из пещеры, скатившись кубарем вниз, Абита поднялась на колени и обернулась к пещере в ожидании преследователя, кем бы тот ни оказался.
– Ты ненастоящий, – прошептала она, покачав головой. – Ненастоящий.
С этими словами она откинула волосы с глаз и увидела там, в неверных предвечерних сумерках, возвышающееся над нею невероятно огромное, исполинское дерево с кроваво-алой листвой. Не в силах пошевелиться, не в силах даже моргнуть, Абита замерла, и вдруг услышала оклик откуда-то издалека, а затем громче, ближе:
– Абита! Абита!
Обернувшись, Абита увидела на том берегу болотца Эдварда с фонарем в руке. Сгорбленный силуэт мужа темнел на фоне угасавшей вечерней зари.
Тогда она снова взглянула на дерево и обнаружила, что дерево исчезло, как не бывало… однако над исполинским пнем легонько покачивался свежий росток.
– Раньше его здесь не было, – прошептала она.
«Нет, проглядеть его я никак не могла: вон листья какие красные».
– Абита!
Абита вскочила и, огибая болотце, бросилась к Эдварду. Такой радости появление мужа не доставляло ей еще никогда.
– Абита, что с…
Подняв фонарь, Эдвард оглядел ее с головы до ног, в смятении поднял брови. Да, ну и вид, ну и зрелище… сплошь в грязи и палой листве, чепец потеряла, мокрые грязные волосы прядями липнут к щекам, и вдобавок – это Абита заметила только сейчас – куда-то пропал один из башмаков.
– Бедняжка, что с тобой стря…
– Эдвард, я потеряла его, потеряла! – затараторила она с дрожью в голосе. – Потеряла!
– Кого? Кого потеряла?
– Нового козла, Самсона. Самсон пропал. Прости…
Эдвард окинул взглядом темные заросли.
– Ничего, отыщем.
– Нет, Эдвард, ты вначале дослушай. Самсон погиб. В яму упал. Упал и… и сгинул с концами.
Осознав, что это для них означает, Эдвард переменился в лице. Без козла, без производителя, потомства от козочек по весне не дождешься.
– Это точно?
– Еще как, Эдвард. Вон… вон пещера, а внутри – яма глубокая, – слегка запнувшись, ответила она и ткнула пальцем назад, за плечо. – Он там, на дне. Я так виновата… так виновата перед тобой… я…
Подняв руку, Эдвард обнял Абиту, привлек к себе, что проделывал крайне редко. Объятия вышли неловкими, скорее, отеческими, как и все его знаки внимания интимного толка, однако Абита знала: муж изо всех сил старается ее утешить.
– Эдвард, ты меня что же, не слышишь? – отстранившись, удивилась она. – Самсон пропал из-за меня. Из-за меня. Ты же сердиться должен. Полное право имеешь.
– Оставим эти тревоги на завтра, – сказал он. – Утро вечера мудренее. Будет на то воля Господа… как-нибудь проживем.
На глаза навернулись горячие слезы – слезы злости на Эдварда и не только. Нет, он, как всегда, из себя не выйдет, а лучше бы разозлился, лучше бы обругал ее, на чем свет стоит: может, тогда Абита злилась бы на собственную безголовость хоть чуточку меньше.
– Это вовсе не Господь оставил калитку незапертой, – зарычала она. – Это я, я! Я во всем виновата. Нельзя же всю жизнь во всем винить Господа. Не выйдет из этого никакого…
– Довольно! – с неожиданной резкостью оборвал ее Эдвард.
Однако Абита, уловив кроющуюся за резкостью слабость, решила ни на чем не настаивать, уступить: пусть без помех разбирается во всем по-своему.
– Довольно, – прошептал Эдвард и, развернувшись, усталый, подавленный, двинулся по склону оврага наверх, к дому.
Оглянувшись на темный зев пещеры, Абита последовала за ним.
Приближаясь к дому, Абита увидела белого жеребца, привязанного у крыльца.
«О нет, только не сегодня!»
Эдвард замедлил шаг. На миг Абите показалось, что он развернется и уйдет, однако муж шумно перевел дух и направился в дом. Абита двинулась следом.
Старший брат Эдварда, Уоллес, развалился в кресле, закинув ноги на стол. Те же, что и у Эдварда, волнистые волосы, карие глаза, высокий лоб, однако на этом все сходство заканчивалось. Во всем остальном Уоллес – огромный, широкоплечий, развязный в разговоре и поведении, с квадратной челюстью, бравого вида малый, с какой стороны ни взгляни – отличался от брата разительно.
– Эдвард! – воскликнул Уоллес, смачно жуя ветчину.
Перед тем, как отправиться в лес, Абита накрыла стол к ужину, и Уоллес не постеснялся угоститься одним-двумя небольшими ломтиками ветчины. Увидев это, Абита едва сдержала крик возмущения: ни солонины, ни ветчины у них больше не осталось, и денег на пополнение запасов в ближайшем будущем не предвиделось.
Тем временем Уоллес окинул взглядом ее измазанное грязью платье и волосы.
– Осмелюсь спросить… э-э…
– У нас козел пропал, – сказал Эдвард, не добавив больше ни слова.
– О-о… понимаю, – откликнулся Уоллес и вновь вонзил зубы в ломтик ветчины. – Жаль, жаль. Соболезную. Надеюсь, ты, брат, не возражаешь? – спросил он, подняв повыше огрызок мяса. – Путь сюда был неблизок, а я до сих пор не ужинал.
«Прекрасно же знаешь, что мы возражаем», – подумала Абита и перевела взгляд на мужа.
Как ей хотелось, чтоб муж призвал этого типа к порядку!
«Не спускай ему этого с рук, Эдвард. Скажи хоть, что мог бы из вежливости разрешения подождать! Один-то раз в жизни не позволяй ему вытирать о себя ноги!»
– Э-э, – протянул Эдвард. – Что ж… да, возможность поделиться дарами Господа – дело хорошее.
– Абита, – продолжал Уоллес, – принеси-ка мне капельку Эдвардовой медовухи. Горло промочить нужно: я ведь к вам с кой-какой новостью.
Однако Абита спешить никуда не стала. Во-первых, не в том она нынче была настроении, чтоб этот наглец ею командовал, да еще в ее собственном доме, а во-вторых, медовуха у них тоже подходила к концу. На исходе зимы почти со всеми припасами сделалось туго, и не в последнюю очередь – из-за сидящего перед ней.
Подождав малость, Уоллес утер рукавом жирные губы и повернулся к Эдварду.
– Что на нее нашло?
– Абита, подай медовухи, – велел Эдвард.
– Но, Эдвард, ее осталось-то…
– Абита, – сурово оборвал ее муж.
– Эдвард, я…
– Абита! – рявкнул Эдвард. – Живей!
Уоллес заулыбался, откровенно позабавленный их перебранкой.
– Ну и терпелив же ты, братец! Да, спору нет, нравом ты у нас кроток, но не слишком ли кроток, а? Конечно, я ведению хозяйства тебя учить даже не думаю, но, знаешь, уж лучше твердая рука дома, чем порка в деревне, на общинной площади.
Раскрасневшаяся от возмущения, Абита развернулась и твердым шагом направилась к буфету. Она хорошо, слишком хорошо знала: на людях пуританской женщине надлежит держать рот на замке, а со всеми мужчинами держаться неизменно почтительно и покорно. Это ей вдалбливали в голову с самого дня приезда, и в поучениях Уоллеса она, черт побери, совсем не нуждалась. С шипением втянув в себя воздух, чтобы хоть чуточку успокоиться, она открыла дверцу буфета и сняла с полки кувшин медовухи. Последний кувшин… и то, судя по тяжести, почти допит.
Ухватив с полки кружку, Абита наполнила ее до половины и с грохотом водрузила на стол перед Уоллесом.
– Да, когда эта рассердится, по ней все сразу видно, – с усмешкой заметил Уоллес. – Вон, щеки-то – что малина!
– Ты говорил, будто с новостью к нам? – напомнил ему Эдвард.
Усмешка с лица Уоллеса разом исчезла.
– Присядь-ка, Эдвард, – сказал он, залпом опорожнив кружку. – Абита, Эдварду тоже кружку подай.
Эдвард подсел к столу. Абита принесла ему кружку и налила медовухи.
– И мне еще малость плесни, – постучав по своей кружке, велел Уоллес.
Абита взглянула на Эдварда, а когда Эдвард кивнул, вылила в кружку Уоллеса последние капли – едва хватило, чтоб дно прикрыть.
Скрыть разочарование Уоллес даже не пробовал.
– Больше нет, – отрезала Абита. – Эта последняя.
– Да-да, куда ни глянь, всем сейчас нелегко, – вздохнул Уоллес и призадумался, собираясь с мыслями. – Эдвард, похоже, мы с тобой здорово влипли.
– Вот как?
Уоллес откашлялся.
– Я с табаком старался, как мог… это известно всем, так?
– Над погодой властен только Господь, – сказал Эдвард.
– Это уж точно. Точней не бывает, – продолжил Уоллес. – Сам знаешь, я ничего не жалел, ни в чем не скупился… пустился на жуткие хлопоты и расходы, чтоб раздобыть приличный сорт, тот самый новый, душистый лист, суливший такие надежды. Все сделал верно. Но – да, ты совершенно прав, дождь вызвать мне не по силам. На это… способен только Господь.
«А, так теперь у тебя погода во всем виновата? – подумала Абита, едва сдержавшись, чтобы не хмыкнуть. – Погода тебя, значит, заставила табак сеять, хотя куча народу предупреждала: в саттонской почве табак не уродится. Но разве ты, Уоллес, хоть кого-то послушал? Нет, ты же у нас самый умный! Умнее всех».
Уоллес на время умолк. Лицо его исказилось, будто он заново переживает какой-то кошмар.
– Ладно. Я здесь не для того, чтоб заново все повторять. Посевы погибли, и затея наша не удалась. Что сделано, не воротишь. Сейчас речь о положении нашей семьи. Я за табак взялся ради всех нас. И ради тебя, и ради Абиты. Как тебе известно, я рассчитывал взять тебя в дело… увеличить посевы за счет твоего участка. Почтить память отца и все, что он сделал для нас, создав фамильное предприятие.
С этим он воззрился на Эдварда, едва ли не требуя согласия.
Эдвард кивнул.
– Что ж, похоже, эта затея завела нас в тупик, – сказал Уоллес и снова на время умолк. – Похоже… похоже, придется нам как-то долги гасить.
– Долги? Но… я думал, вы с лордом Мэнсфилдом сговорились о партнерстве?
– Да… вроде как. Но… э-э… себестоимость начала расти, как на дрожжах, и он потребовал кое-что в залог.
– Твою ферму? Уоллес… ты ведь не согласился?!
Уоллес уставился в опустевшую кружку.
– Нет… нет, на это я не пошел. Рисковать фермой отца я ни за что бы не стал.
Эдвард вздохнул с облегчением.
– В залог этот участок пошел.
Эдвард вздрогнул, выпрямил спину.
– Этот участок? То есть, моя ферма? Вот эта самая?
Уоллес медленно, тяжеловесно кивнул.
Абите, хочешь не хочешь, пришлось опереться на буфет.
– Это… это что же ты такое несешь?
Уоллес ожег ее гневным взглядом.
– Женщина… не суй носа, куда не след.
Абита прикусила язык. Слишком уж хорошо она знала: женщинам вмешиваться в дела торговые настрого запрещено, таков закон.
– Уоллес, – заговорил Эдвард, – пожалуйста, объяснись. Я тебя не понимаю.
Уоллес злобно нахмурился, побагровел с лица.
– Как тут еще ясней выразиться? Я отдал это хозяйство в залог. Ссуду под него взял. Прости, но не ожидал я, что дело вправду так обернется.
– Но… какое ты имел право? Это моя земля.
– Брат, все не так просто, и ты прекрасно об этом знаешь.
– Что значит «все не так просто»? У нас… у нас ведь уговор. Я все платежи вносил вовремя. Остался всего сезон. Одно лето.
– Так я и не говорю, что это справедливо. То, что стряслось с табаком, по отношению к нам тоже несправедливо. Думаешь, мне все это по душе? Я просто стараюсь со всеми по справедливости обойтись, насколько получится. Не только с тобой – со всеми нами.
«Когда это ты, Уоллес, успел таким справедливым стать? – захотелось спросить Абите. – А справедливо ли было наследовать обе фермы только потому, что ты – старший из сыновей, а после вынуждать Эдварда выкупить у тебя эти жалкие акры в самой глуши? И цену назначить такую, что нам – хоть побираться иди? Пятьдесят бушелей кукурузы в сезон. Пятьдесят! Самое меньшее, вдвое, если не втрое дороже настоящей цены. Это, по-твоему, справедливо?»
– Однако послушай, – продолжил Уоллес. – Выслушай до конца. Все не так скверно, как ты мог подумать. Я с лордом Мэнсфилдом кое о чем договорился.
– О чем же?
– Ты можешь остаться здесь. К чему тебе уезжать? Только платить будешь не мне, а Мэнсфилду.
– Стало быть, последний платеж ему причитается?
Уоллес уныло покачал головой.
– Никакого последнего платежа, братишка. Земля и все прочее теперь у лорда Мэнсфилда в собственности. Будешь возделывать землю и каждый год отдавать ему половину урожая.
– Как арендатор какой-то, – вполголоса проворчала Абита.
Уоллес смерил ее злобным взглядом.
– Я, Эдвард, замолвил за тебя словцо… положение объяснил. Лорд Мэнсфилд – он человек справедливый. Сказал, что готов обсудить условия, на которых со временем уступит землю тебе.
– А срок какой?
Уоллес пожал плечами.
– Лет двадцать, пожалуй.
«Двадцать лет? – подумала Абита. – Двадцать лет?! Эдвард, не позволяй ему с нами так обойтись!»
Но Эдвард молчал, не поднимая взгляд от столешницы, словно не знал, что сказать.
– И это нам еще повезло. Я старался, как мог, слово даю.
Абиту затрясло. Пальцы сами собой сжались в кулаки.
«Эдвард, ты что, не видишь, он же тебя дурачит! Всю жизнь дурачит!»
Однако дело было ясное: сколько об этом ни тверди, Эдвард ничего такого не замечает. В людях, в том, что у них на уме, он разбирался из рук вон плохо и потому постоять за себя толком не мог, а ей оставалось только молча смотреть, как братец мужа снова и снова беззастенчиво этим пользуется.
– Дело наверняка можно решить как-то иначе, – заговорил Эдвард. – К примеру, что, если мы оба каждый сезон будем выкладывать малость побольше, чтобы помочь тебе расплатиться?
– Нет, я уже прикидывал. По-другому никак.
«Не уступай, Эдвард», – подумала Абита, шагнув вперед.
Эдвард, взглянув на нее, заметил ее возмущение. Ни слова не говоря, Абита яростно, страстно замотала головой.
– Прости, Уоллес, – сказал Эдвард, – но это же твой долг. Просить меня о таком просто нечестно. Я ведь в хозяйство вложил все, что мог, а ты собираешься попросту взять да отдать мою землю.
– Эдвард, чья это земля?
– В каком смысле?
– Братишка, – мягко, точно с ребенком, заговорил Уоллес, навалившись на край стола, – я уж, как мог, старался разговор повернуть так, чтоб тебя не обидеть, ведь оба мы знаем: ты у нас не всегда способен по-крупному соображать. Однако ты заставляешь меня говорить напрямик. Чья это земля?
– Ну, тут все не так просто. Земля…
– Тут все – проще некуда, – твердо сказал Уоллес, – только ты этого не можешь понять. В купчей на землю чье имя значится?
– Э-э… ясное дело, твое.
– Вот. А значит, земля – моя собственность, и, таким образом, может пойти – и пойдет – в уплату моих долгов. Вот так-то. Проще некуда.
«Ну нет, – подумала Абита, – все не так просто, Уоллес Уильямс. Ты сделку насчет этой земли заключил, а теперь, когда нам остался всего сезон до полной расплаты… вон что затеял? Думаешь, так просто назад все и заберешь?»
– Нет! – выпалила она вслух. – С чего это долг надо Эдвардовой землей отдавать? Как насчет… как насчет твоей собственной земли, Уоллес?
Уоллес поднялся на ноги, похоже, готовый отвесить Абите затрещину.
– Отчего эта женщина разговаривает?
– Абита! – прикрикнул на нее Эдвард. – Хватит. Пожалуйста. Извини Уоллес.
– Довольно я терпел ее выходки.
– О ней я позабочусь сам. А вот это дело… оно огорчает всех нас. И ты должен согласиться: вопрос вполне справедлив.
– Какой вопрос?
– Отчего ты взял ссуду не под собственные акры?
– Ты все еще не понимаешь? Это и есть мои собственные акры.
– Нет, речь о твоем хозяйстве.
– Да как у тебя язык повернулся?! – не на шутку обиженный, возразил Уоллес. – Ты всерьез предлагаешь отдать в чужие руки тот самый дом, где мы родились и выросли? Ту самую ферму, что стоила папе столько пота и крови? Да и какой смысл? Мое хозяйство вдесятеро дороже этой фермы.
– А сколько пота и крови вложил в эту землю Эдвард? – напомнила Абита. – Она ничего не стоила, пока Эдвард ее не расчистил и пахотным слоем не покрыл. Ты не землей, ты его трудами решил долг вернуть. Совести у тебя нет!
Эдвард в ужасе обернулся к ней.
– Абита!
– Ну все, с меня хватит! – прорычал Уоллес. – Я эту землю на Мэнсфилда переписал, на том и делу конец!
– Нет, не бывать этому! – закричала Абита, сама понимая, что ей давно пора остановиться. – Ты заключил сделку с Эдвардом и нарушить ее не посмеешь! Ишь, что придумал: расплатиться с долгами, родного брата в рабство продав!
– Аби! Довольно! – вскричал Эдвард.
– А ты, Эдвард, не позволяй ему себя запугать! Ты столько лет здесь трудился без продыху, а он…
– Абита! Ни слова больше!
Эдварда трясло. Казалось, он готов опрометью выбежать вон. Видя все это, Абита умолкла.
– Ну, паршивка, на этот раз ты перешла все границы, – процедил Уоллес, смерив ее яростным взглядом. – Уж теперь-то язык довел тебя до суда проповедников. Посмотрим, что они скажут насчет твоей дерзости.
Абита втянула голову в плечи: угроза была вовсе не шуточной. Сколько раз она видела, как женщин, неосторожно заговоривших о том, что у них на уме, выставляли закованными в колодки всем напоказ, а одну – за прегрешение куда меньшее, чем ее – даже высекли! Пожалуй, будь это первый ее проступок, угроза Уоллеса была бы не так страшна, однако Абиту уже взяли на заметку за невоздержанность на язык.
– Уоллес, – взмолился Эдвард, – прошу тебя… не надо. Я потрясен ее поведением. Пожалуйста, прости ее. Она так горяча… и к нашим обычаям еще не привыкла. Я…
– Нет. Хватит ей потакать. Ее уже сколько раз предупреждали. Завтра же под суд ее отдам. Самое время ей понять свое место.
Подхватив шляпу, Уоллес направился к двери, но Эдвард заступил здоровяку-братцу путь, поднял руки к груди.
– Прошу, Уоллес, не делай этого. Ради меня. Прошу.
Абита, дрожа всем телом, не сводила глаз с мужа, молящего о прощении… прощении для нее.
«И все из-за меня. Когда я только выучусь держать язык за зубами?»
Уоллес, отстранив брата, двинулся дальше.
– Ладно… я готов… готов разговор продолжить, – сдался Эдвард. – Насчет фермы… готов.
Остановившись, Уоллес взглянул на брата, точно на кающегося мальчишку.
– Я слушаю.
– Мне нужно только немного времени, чтобы собраться с мыслями, вот и все. Слишком уж многое разом навалилось. Ты ведь можешь это понять?
Уоллес молча ждал продолжения.
– Я… я, – начал Эдвард, с тревогой взглянув на Абиту, – я думаю, мы сможем договориться. Уверен, что сможем. И выход найдем.
– Ну вот, вот он, младший братишка, которого я с детства знаю и всем сердцем люблю. Порой ты забываешь, что папа оставил все мне неспроста. Он же прекрасно знал: умом ты не силен, вот и доверил мне за тобою приглядывать. И ты тоже должен мне доверять. Огорчать папу – последнее, знаешь ли, дело.
Эдвард опустил взгляд.
– А еще, Эдвард, если уж начистоту, по-моему, я бы с этим управился лучше, – со вздохом продолжил Уоллес, ткнув пальцем в сторону Абиты. – Однако попробуй-ка тут сдержаться, когда эта гарпия над ухом зудит.
– О ней я позабочусь, только позволь разобраться с женой самому. Прошу тебя, не говори ничего проповедникам.
– Но сможешь ли ты с нею справиться, братец? Гляжу я на вас, и мне в это уже не верится. Разве не видишь, как она пользуется мягкостью твоей натуры, как вертит тобой, как подчиняет себе назойливой злой воркотней? Погляди-ка, даже сейчас вон как злобно глазищами блещет. Сдается мне, пара дней в колодках да хорошая порка ей только на пользу пойдут.
– Ни к чему. Я с ней управлюсь. Абита, – строго заговорил Эдвард, – извинись. Проси у Уоллеса прощения. Сейчас же!
Абита едва не задохнулась от возмущения. Пусть даже Эдвард всего лишь старался спасти ее от наказания, его слова казались хуже пощечины. Не доверяя собственному языку, она в страхе стиснула зубы.
– Абита! – едва ли не зарычал Эдвард.
Уоллес усмехнулся, и тут Абите сделалось ясно: да он же надеется, что она раскричится, разразится руганью, швырнет в него чем-нибудь – одним словом, укрепит его власть над Эдвардом. Почувствовав слезы, навернувшиеся на глаза, она до боли впилась ногтями в ладони.
«Придется, Аби. Иначе никак».
– Все без толку, брат, – подытожил Уоллес. – Она ни за что не…
– Прошу, Уоллес, прости меня, – едва ли не с яростью выпалила Абита. Все ее тело сотрясала крупная дрожь, щеки наверняка раскраснелись, как угли в печи. – Не стоило мне так говорить. Пожалуйста, прости мою непочтительность.
Эдвард перевел взгляд на рослого брата.
– Вот, видишь? Она в самом деле старается.
– Глаза у нее – что ножи, – сказал Уоллес. – Не нравится мне, как она меня взглядом буравит.
– Абита, опусти взгляд, – велел Эдвард.
Однако Абита по-прежнему не сводила глаз с Уоллеса.
– Абита!
Абита перевела взгляд на Эдварда. Как ей хотелось отвесить ему пощечину за то, что так обращается с ней на глазах у этой скотины! Однако стоило только увидеть в его глазах страх – страх за нее, по щекам неудержимо потекли горячие слезы, и Абита покорно устремила взгляд под ноги.
– Ну, Уоллес, чего тебе еще? Видишь, она раскаивается. Прошу тебя. Сегодняшний вечер для всех оказался нелегким. Я обещал пойти тебе навстречу, а об этом давай позабудем.
Украдкой подняв взгляд, Абита заметила на губах Уоллеса лукавую улыбку.
– Пожалуй, ты прав, братишка, нам сейчас не до мелочей, и ссориться из-за дурно воспитанной бабы совсем ни к чему. Но попомни мое слово: если она еще раз сунется в наши дела, плетей ей не миновать. Понятно?
– Да, – отвечал Эдвард. – Конечно.
– Тебе все понятно, Абита? – не унимался Уоллес, от души наслаждаясь каждой секундой триумфа. – Теперь тебе ясно, где твое место? Отвечай же. Мне нужен твой собственный ответ, чтоб в следующий раз обошлось без споров. Теперь… тебе… ясно… где… твое… место?
– Ясно, – кое-как процедила Абита сквозь зубы, не поднимая глаз.
Уоллес злорадно осклабился. Сомнений быть не могло: от визита к брату он получил все, что хотел, и даже более.
– Тогда до завтра, братишка, – с неожиданной беззаботностью сказал Уоллес. – Встретимся после службы. Обговорим подробности и известим проповедников, как обстоят дела.
С этим он, нахлобучив шляпу, вышел наружу.
– Не спеши, Аби, – окликнул Абиту Эдвард.
Обернувшись, Абита обнаружила, что он тащится следом, в полудюжине ярдов позади, едва различимый в утреннем тумане. Горб здорово замедлял его шаг.
Абита остановилась, дожидаясь мужа.
– Опаздывать нельзя, Эдвард. Сегодня – никак нельзя.
– Времени еще уйма, – отдуваясь, заверил он. – Мы почти пришли, а первого удара колокола я пока что не слышал.
– И в самом деле, – кивнула Абита. – Мне просто на сердце слишком уж неспокойно. Всю ночь глаз сомкнуть не могла.
Однако в тревоге заключалась лишь половина правды: про сны об исполинском дереве, шепчущем ее имя, о могучих корнях, точно змеи, ползущих следом за ней по темному лесу, она не заикнулась ни словом.
– Ничего, Абита! Сама знаешь, в этом деле правда за нами. С Божьей помощью проповедники разберутся, кто прав.
«С Божьей помощью, – подумала Абита. – Если бы я вправду могла на нее положиться! Но где был Господь Бог, когда у меня на глазах умерла мать, а отец повредился умом от горя и выпивки? Мне бы твою веру, Эдвард! Насколько проще, насколько спокойнее стала бы жизнь…»
И тут Эдвард, будто прочел все это в ее взгляде, взял ее за руку.
Но Аби отдернула руку.
– Что с тобой?
Абита промолчала.
– Все еще за вчерашнее злишься?
– А кто бы не злился?
– Аби, я ведь просил прощения, но если тебе хочется снова это услышать, будь по-твоему. Прости меня. Не хотел я с тобой так разговаривать, но пришлось, сама понимаешь. Не то Уоллес на тебя бы донес.
Да, это Абита понимала прекрасно. А еще понимала, что он кругом прав, что она перешла все границы… однако с обидой совладать никак не могла. Между тем Эдвард с трудом подыскивал нужные слова, да только все запинался.
– Без тебя мне, Абита, хоть пропадай. Правда, об этом и говорить-то не след… это тебе и самой известно.
Абита взяла мужа за руку, и пальцы Эдварда крепко стиснули ее ладонь. Этот простой жест говорил куда больше любых его слов, однако звон колокола – единственный, первый удар – напомнил, как они близко к деревне. Поспешно выпустив руку Абиты, Эдвард отступил на полшага, и оба тревожно заозирались: прилюдные нежности входили в длинный список грехов человеческих, а ревнителей благопристойности повсюду вокруг было – хоть отбавляй.
Оба двинулись дальше. Чем ближе к деревне, тем глубже становились выбитые в земле тележными колесами колеи, нередко вынуждавшие путников обходить ледяные лужи, продираясь сквозь придорожные кусты. Вскоре колокол прозвонил дважды, и Абита, наконец, замедлила шаг.
– Слишком рано появляться нам тоже ни к чему. На месте нужно быть как раз перед тем, как двери закроют.
– Уоллес будет не слишком этому рад. Уверен, ему хотелось бы обсудить дело до службы.
– Да-да, и еще как, – улыбнулась Абита.
Об этом она догадывалась и не хотела давать Уоллесу ни единого шанса сбить Эдварда с толку до разговора с проповедниками.
Навстречу пахнуло рекой, а после впереди, в дымке тумана, точно призрак, показались ворота деревни. От ворот в обе стороны тянулись, исчезая в тумане, громады бревенчатых стен. Заостренные верхушки бревен казались рядом смертоносных клыков. Частокол этот окружал всю деревню, а выстроен был затем, чтоб защищать ее, ограждать саттонцев от всяческих зол. Однако Абита, входя внутрь, содрогнулась: минуя ворота, она всякий раз чувствовала себя, скорее, в ловушке, чем под защитой.
Караульных у ворот не оказалось: все отправились в церковь, а потому Абита с Эдвардом беспрепятственно двинулись дальше, вдоль улицы, старательно обходя стороной лужи и кучи навоза. Справа и слева тянулись ровные ряды скромных, крытых соломой домов.
Каждый следующий дом выглядел в точности как предыдущий: внакрой обшит некрашеными досками, а от соседнего отделен серой оградкой, связанной из тонких жердей. Как ни приглядывайся, нигде не видать ни единого украшения – ни единой гирлянды, ни одной низки высушенных цветов, ни одного яркого пятнышка среди гнетущей бескрайней серости. С обеих сторон на Абиту взирали тусклые окна, затянутые вощеной бумагой, словно бы выносящие ей приговор, взвешивающие ее душу, только и поджидающие, чтобы она сказала, сделала что-нибудь не то, дабы немедля обличить грешницу у всех на глазах.
Над печными трубами не поднималось ни струйки дыма: все очаги, и кухонные плиты, и свечи были погашены, так как все жители Саттона молча, чинно шли на воскресную службу. Вокруг слышался только хруст легкой изморози под их башмаками. Казалось, Абита с Эдвардом заблудились в каком-то мрачном, унылом, всеми оставленном городке.
Но вот, наконец, впереди показалась общинная площадь. За нею, едва различимый в тумане, темнел силуэт дома собраний.
– Только гляди, не забудь, на чем мы с тобой сговорились, – негромко сказала Аби. – Не позволяй этому типу…
– Помню, помню, – шепнул в ответ Эдвард. – Все оговорено не меньше дюжины раз. Я постараюсь, слово даю.
– Прости, Эдвард. Я вовсе не хочу тебя раздражать. Просто… просто столькое на кон поставлено, что…
Улыбнувшись, Эдвард ненадолго, украдкой сжал ее руку.
– Ты меня и не раздражаешь, Аби. Ты – мое благословение. Ты мне сил придаешь. Не тревожься, я помню, что и как должен сказать. Будем надеяться, проповедники рассудят нас по справедливости. Ну, а теперь ты мне тоже пообещай кое-что.
Абита смерила мужа настороженным взглядом.
– Обещай, как бы дело ни повернулось, язык держать за зубами и стоять, где стоишь. Иначе плохи твои дела. Чуть что не так, не миновать тебе колодок, а то и плетей – Уоллес такого случая не упустит. Обещай.
– Обещаю, – согласилась Абита, а про себя подумала: «Господи Боже, прошу, помоги мне сдержаться».
Тут в пелене тумана недвусмысленным напоминанием о том, что ждет непокорных, показались колодки. Увидев их, Абита похолодела: смотреть на колодки без страха она не могла.
Общинную площадь украшал позорный столб в окружении пяти колодок: две ростовых, с ярмом, смыкавшимся на запястьях и шее, и еще три с парными отверстиями для лодыжек над самой землей, так что наказанным приходилось сидеть в грязи. Впервые оказавшись в Саттоне, Абита была поражена их количеством – просто постичь не смогла, зачем такой невеликой общине столько колодок, однако с тех пор не раз видела все их занятыми.
Вот и сейчас, по крайней мере, одни зря не простаивали. Подойдя ближе, Абита с Эдвардом увидели человека, ссутулившись, сидящего на земле у сомкнутых на лодыжках колодок.
– Джозеф? – вполголоса окликнул его Эдвард.
И вправду, это был Джозеф, однако в ответ он даже взгляда не поднял – наоборот, отвернулся, будто не в силах совладать со стыдом. Крепко вцепившись в собственные локти, прижатые к телу, он неудержимо дрожал, и вскоре Абита смогла разглядеть, отчего. Его одеяла валялись на земле, совсем рядом, но так, что рукой не дотянешься. «Зачем же он отшвырнул их?» – удивилась она, однако, заметив грязь на его спине и в волосах, поняла: конечно же, это не он. Кто-то сыграл с Джозефом злую шутку.
– Вот бедолага…
С этими словами Абита поспешно подобрала одеяла, шагнула к Джозефу, но тут же приостановилась, заметив запекшуюся кровь на его спине и сообразив, что он жестоко исполосован плетью.
– Ох, Джозеф… за что тебя так?
Осторожно укутав его одеялами, она разглядела в волосах Джозефа не только грязь, но и навоз. Вот это уж точно частью назначенной кары быть не могло. Это уж кто-то своим разумением забаву такую себе нашел.
– Кто это, Джозеф? Кто отнял у тебя одеяла?
Джозеф, не отвечая, укрылся одеялами с головой, будто в попытке спрятаться.
– Не стоит этого делать, – раздалось сзади.
Оглянувшись, Абита увидела дочь Уоллеса, Черити, идущую к церкви в компании подруги, Мэри Диббл.
– Дядюшка Эдвард, сделай ей одолжение, вели не вмешиваться.
– А ты, Черити Уильямс, последила бы за собой, – грозно (вернее, на свой манер грозно) откликнулся Эдвард. – Не в том ты возрасте, чтобы со взрослыми так разговаривать.
Девчонки остановились.
– Вы не подумайте, дядюшка, я ведь совсем не из дерзости. Просто видеть тетушку в колодках, рядом с этим человеком, не хотела бы, особенно на таком холоде.
В словах ее слышалась одна только забота, однако в глазах не отражалось ничего, кроме презрения к Абите.
Рядом с девчонками остановилась дородная, кряжистая Гуди Диббл, мать Мэри.
– Что у вас тут опять?
– Абита пособляла этому грешнику. Я и подумала: надо бы ее о последствиях предупредить.
– Абита, – осуждающе нахмурилась Гуди, – разве ты не знаешь, что натворил этот человек? Да он же пропустил средьнедельную службу!
«На службу, значит, в среду не явился», – поняла Абита. Живущим в пределах деревни надлежало посещать две службы в неделю, а не одну, о чем она нередко забывала.
– И он не только в почитании Господа нерадив, – громогласно, в праведном возмущении продолжала Гуди, устремив в сторону Джозефа обвиняющий перст, – но вдобавок лгун! Ведь он сказал преподобному Картеру, будто во время службы от желудочных колик на ногах не держался. А между тем соседи-то его видели дрыхнущим в амбаре и до службы, и после, и живо обманщика на чистую воду вывели! Это ж подумать только: самому преподобному солгал!
«А тебе, Гуди, – подумала Абита, – тоже неплохо бы в колодках посидеть – за постоянные сплетни, да за то, что вечно нос в чужие дела суешь».
На площади появились двое молодых парней – братья Паркеры, Люк и Роберт.
– Он все еще здесь? – удивился Люк.
– Ага, – ответила Черити. – И я этим, после того, что он натворил, нисколько не удивлена.
– Приговор был – четыре ночи, – подхватила Гуди. – Ручаюсь, в другой раз он службу уже не проспит!
Неспешно нагнувшись, Люк поднял с земли конское яблоко и запустил им в Джозефа. Замерзший навоз угодил бедолаге в плечо. Джозеф негромко, сдавленно вскрикнул.
– Что вы делаете? – ошеломленная, ахнула Абита.
Люк глянул на нее, словно не понял вопроса, снова нагнулся и подхватил еще одно из конских яблок.
– Он исполняет долг перед Господом, – пояснила Гуди Диббл. – Преподобный Картер говорит, что каждый из нас обязан изгонять Дьявола отовсюду… где б он ни затаился.
Остальные – и даже девчонки, и даже Гуди Диббл – согласно закивав, последовали примеру Люка, склонились к земле, за комьями мерзлой земли и навоза.
Абита прикрыла ладонью рот. Съежившийся в комок, Джозеф тоненько, жалобно заскулил под градом ударов.
Сильнее всего поражала серьезность бросавших: ни улыбок, ни смеха, свойственных этакому бесшабашному озорству, все лица мрачны, неподвижны… Пожалуй, будь все это просто жестокостью, Абита поняла бы бросающих куда лучше, но нет: они словно бы бились с самим Сатаной, неизвестно зачем вселившимся в бедного Джозефа.
В конце концов, огромное конское яблоко угодило Джозефу точно в висок. Истязуемый рухнул на бок.
– Прекратите! – закричала Абита, шагнув вперед.
Однако Эдвард ухватил ее за плечо.
– Абита, не надо.
– Пусти! – зарычала Абита, рванувшись из его рук.
И тут сзади строго спросили:
– Почему вы не на богослужении?
Все замерли.
Из тумана на площадь вышел худощавый, длиннолицый, лет около пятидесяти человек в шляпе с высокой тульей и длинном, просторном плаще – его преподобие Томас Картер собственной персоной. Тень широких полей шляпы, падавшая на лицо главного из проповедников, не скрывала ни густых, тяжеловесных бровей, ни сурового взгляда, оценивающего, взвешивающего любое слово и дело каждого.
– Взгляните на ваши руки. Они грязны.
Пораженные, собравшиеся на площади утратили дар речи.
– Вымойте руки и ступайте в церковь. Немедля.
Побросав комья грязи и конские яблоки, истязатели со всех ног бросились прочь, а Абита и Эдвард остались наедине с преподобным Картером. Оставалось только надеяться, что тот не видел, как Абита помогала Джозефу, иначе вряд ли примет их сторону в споре.
– Идемте со мной, – велел его преподобие.
Оба послушно двинулись следом за ним к дому собраний.
– Итак, Абита, ты полагаешь, что помогла Джозефу?
Абита разом похолодела.
– Я… я вовсе не хотела переступать границы дозволенного, сэр. Я только… только…
– Ты никогда не хочешь переступать границы дозволенного, однако переступаешь их снова и снова. Отчего же?
– Я… я стараюсь не… я вправду стараюсь!
– Ты полагаешь, что обошлась с Джозефом милосердно?
– Я просто подумала… подумала, что они так жестоки…
– Разве ты не понимаешь, что твои благие намерения препятствуют стараниям Джозефа обрести прощение? Препятствуют стремлениям всей нашей общины?
– Не знаю, сэр.
– Джозеф должен понять: его прегрешения осуждают все до единого. Это не всегда просто и – да, порою жестоко, но иного пути у нас нет. Если один из родителей наказует дитя за скверное поведение, но другой лишь утешает плачущего ребенка, уроки впрок не идут, и единство семьи под угрозой. Это тебе понятно?
– Да. Наверное, да, – отвечала Абита, изо всех сил стараясь сообразить, как все это связано с забрасыванием человека навозом.
– Все мы должны биться с Дьяволом заодно. Позволив же Дьяволу посеять меж нами рознь, погибнем. Так?
– Так, – согласилась Абита.
Перейдя общинную площадь, все трое приблизились к дому собраний – огромному, мрачного вида строению, подобно всем прочим постройкам в Саттоне, внакрой обшитому голыми серыми досками и вообще лишенному каких-либо прикрас. Прибывшая в Саттон из Лондона, Абита здорово удивилась, не обнаружив здесь настоящей церкви со шпилем, увенчанным крестом, а после, узнав, что пуритане вообще считают церкви, пусть даже самые скромные, прегрешением супротив Господа, была просто потрясена. По этой причине церковные службы и устраивали в доме собраний – в тех же стенах, где решались мирские, общественные дела.
Но в этот день одно украшение на фасаде дома собраний имелось. К стене над входом был приколочен гвоздями ряд волчьих голов. На досках темнели багровые потеки крови. За убитых волков в Саттоне выплачивалось вознаграждение, и эти трофеи служили всем напоминанием, что окрестные земли неизведаны, дики, а посему гибель и Божий суд могут постичь всякого в любую минуту. Взглянув в остекленевшие глаза истребленных волков, Абита невольно вздрогнула.
На крыльцо они поднялись как раз в ту минуту, когда адъюнкт[1] Картера, преподобный Коллинз, приготовился запирать двери. Пожелав ему доброго утра, все трое вошли внутрь.
Сейчас здесь, в этом зале, собралась вся деревня, все жители Саттона, общим числом более сотни душ. Рассаживались согласно земельной собственности и положению в общине; мужчины слева, женщины справа. Абита на миг сжала плечо Эдварда, и он двинулся к отведенному для него месту. Сама она прожила в Саттоне целых два года, однако все еще считалась в общине чужой, и потому сидеть ей надлежало на самой последней скамье с женской стороны. К конфирмации ее до сих пор не допустили и в общину не приняли – не в последнюю очередь из-за поведения, оттого и сажали среди прислуги. Сказать откровенно, Абита была этому только рада: много ли удовольствия до конца службы чувствовать затылком оценивающие, а то и осуждающие взгляды прихожан?
– Абита, – вполголоса окликнула ее Хелен, помахав ей рукой.
Однако на Хелен тут же зашикали: до завершения богослужения женщинам надлежало молчать.
Завидев Эдварда, Уоллес протолкался к нему, уселся рядом, склонился к уху невысокого младшего брата.
«Похоже, этот дурень снова твердит, чего ожидал бы от Эдварда отец, их драгоценный папенька, – подумала Абита, закусив губу. – Клянусь, он себя всерьез считает отцовским душеприказчиком. Теперь осторожнее, Эдвард! Думай, что говоришь, как следует думай! Тип этот – сущий змей».
Добрую половину прошедшей ночи она снова и снова учила Эдварда, как и что говорить, но… Да, притязания Уоллеса выходили за рамки всего, о чем они когда-либо слышали, да, законных оснований у него никаких не имелось, однако и Эдвард, и Абита прекрасно знали: здесь, в Саттоне, закон частенько толкуется очень и очень по-разному, в зависимости от настроений и предубеждений, не говоря уж о том, много ли у человека земли и прочих богатств. Конечно, преподобный Картер казался человеком честным, справедливым ко всем, но двое других священников тем же постоянством в суждениях вовсе не отличались. Вспомнив об этом, Абита оглянулась на преподобного Смита, ближайшего соседа Уоллеса, приятельствовавшего с ним с детских лет.
Встревоженная, Абита смежила веки, скрестила пальцы и помолилась о том, чтобы сегодня Господь помог им, принял их сторону. Открыв глаза, она увидела сына Кэдвеллов, Сесила, украдкой строящего ей рожи, и поняла, что у нее снова выбились волосы из-под чепца. За всем этим, не скрывая ревности и неодобрения, наблюдала дочь Уоллеса, Черити. Истово постучав кончиком пальца по собственному чепцу и указав на Абиту, Черити привлекла к ней внимание еще полудюжины женщин, а те, осуждающе хмурясь, покачали головами.
«О Господи! Можно подумать, у меня обе дойки наружу, – подумала Абита, со вздохом убрав непокорную прядь назад, под чепец. – Вот чушь-то! Кому какой вред от пряди волос?»
Звучный хлопок затворенных дверей дал всем понять, что служба вот-вот начнется. Собравшиеся заерзали на жестких скамьях без спинок, сели прямо, повернулись вперед, замерли.
Миновав зал, вперед вышел преподобный Томас Картер. Все поднялись, приветствуя его появление. Сняв плащ, его преподобие занял место за кафедрой. Долгополых ряс он, в отличие от прочих священнослужителей, не носил, предпочитая им простой черный коут[2] с отложным белым воротником, в которых ходил почти каждый день. С грохотом, гулким эхом разнесшимся по всему залу, водрузив на кафедру, рядом с большими песочными часами, увесистую Библию, преподобный Картер открыл книгу на первой закладке, заговорил… но тут в двери робко постучали.
Преподобный Картер кивнул Сэмюэлу Харлоу, одному из деревенских блюстителей порядка, стоявшему в задних рядах с длинным, увенчанным деревянным набалдашником шестом в руках: этим орудием ему вменялось в обязанность колотить и шпынять дерзнувших отвлечься от богослужения.
Подойдя к выходу, Сэмюэл распахнул двери.
На пороге, опустив взгляд под ноги, прижимая шляпу к груди, стоял Ансель Фитч.
– Войди, Ансель, – велел преподобный Картер, взглянув на опоздавшего через головы паствы.
Ансель с суетливым поклоном поспешил к свободному месту в заднем ряду.
– Ансель, – окликнул его преподобный.
– Да, ваше преподобие?
– Встань.
Опоздавший послушно поднялся со скамьи. Годами он был старше многих – на взгляд Абиты, лет этак под шестьдесят, тощий, как хлыст, малость сутулый, с вечной гримасой обиды на морщинистом узком лице и бегающими рачьими глазками, выпучившимися в эту минуту так, будто вот-вот лопнут.
– Ты опоздал, – со вздохом продолжил преподобный Картер, – и хорошо знаешь, что это значит.
– Прошу вас, простите… у всех прощенья прошу. Меня задержал долг перед Господом нашим, спешное дело, безотлагательное! По пути сюда я заметил двух кошек, и эти кошки вели себя самым противоестественным образом. Идут себе рядышком, что-то бормочут друг дружке на ухо, а кто ж на такое способен, кроме служителей Дьявола?! Вот я и решил разведать, что у них на уме. Прошу, ваше преподобие, смилуйтесь, простите мне грех на сей раз!
– Сколько раз я уже даровал тебе прощение? Три, или даже четыре? Не часто ли ты берешься следить за кошками или иными прислужниками Сатаны перед самым началом службы? Тут поневоле задумаешься, в чем же причина твоим опозданиям – в бдительности, или, может, в простом нежелании вылезать из-под одеяла так же рано, как все мы.
Ансель побагровел, возмущенно, с видом оскорбленной невинности вытаращился на проповедника.
– Должен сказать вам…
– Довольно! Твой долг перед Господом начинается здесь, на богослужении. А теперь выйди вперед.
Сморщившись, будто его силком заставляют поедать кусачих муравьев, Ансель нога за ногу подошел к преподобному, и тот указал ему на пол, сбоку от кафедры.
– Сюда. Встань на колени.
Со стоном, звучно хрустнув суставами, Ансель опустился на колени. Согласно закону, ему надлежало стоять здесь, на жестких половицах, перед всей паствой до самого конца проповеди.
Преподобный Картер вновь взялся за Библию, прочел вступительную молитву, а после молитвы перевернул песочные часы и начал проповедь. Обыкновенно проповедей читалось три, по одной на каждого из проповедников, так что их поучения растягивались на три с лишним часа.
«Бубнят и бубнят, бубнят и бубнят, – удивлялась Абита, слушая и не понимая, как можно снова и снова повторять одни и те же нравоучения каждым воскресным днем. – Дело-то куда проще, – думалось ей. – Обращайся с другими, как хотел бы, чтоб они обращались с тобой, вот и все. О чем тут еще говорить?»
Однако весь опыт Абиты показывал: вопросы морали пуритане склонны усложнять, насколько это в человеческих силах. Странное дело: ведь все эти эдикты, ритуалы, каноны – особенно отдававшие католичеством – и были самой сутью того, что они отвергали, так как их убеждения призывали к уничтожению всех преград меж ними и Господом на небесах. Нагляднее всего это кредо проявлялось именно здесь, в доме собраний, среди голых стен без какого-либо убранства: ни алтаря, ни распятия, ни единого украшения, кроме нарисованного на кафедре огромного глаза, ока Господня, сверлящего собравшихся пристальным, всевидящим взглядом.
Покосившись на глаз, Абита поспешно отвела взгляд, охваченная неодолимой тревогой. Под этим неумолимым взглядом ей всякий раз вспоминался совсем не Господь, а отец, его гневные разглагольствования и исступленный бред – особенно под конец, после смерти матери.
Между тем пыл преподобного набирал силу, за кафедрой он стоял прямо, непоколебимо, слегка подавшись всем телом к пастве, словно встречая грудью все ветры самой Преисподней. Вцепившись в край кафедры узловатыми пальцами левой руки, в правой он сжимал Библию, пристукивал ею, подчеркивая каждое новое обличение, внушая саттонцам, как им стать добродетельнее в глазах Господа.
Тут кто-то вскрикнул. Оглядевшись, Абита увидела потирающего затылок Сесила: помощник шерифа Харлоу только что звучно приголубил его колотушкой. Должно быть, Сесил задремал, а может, был уличен в перешептываниях с одним из друзей.
Абита поспешно выпрямилась, расправила плечи, как и многие из остальных: показаться нерадивым не хотелось никому. «Клянусь, здесь, в доме собраний, холодней, чем на улице», – подумала она, плотнее кутаясь в шаль, чтобы хоть немного согреться. В зале имелась огромная печь, но топить ее во время служб запрещалось, так как кто-то где-то решил, будто холод проповедям только на пользу, будто замерзшие прихожане отчего-то становятся ближе к Богу. «Кому это могло прийти в голову? Какой жестокий глупец решил, что это хорошая мысль?» – гадала Абита, представляя себе кучку желчных старикашек в высоченных шляпах, собравшихся в каком-то вонючем погребе и наперебой старающихся перещеголять друг дружку в изобретении новых мытарств для прихожан.
За кафедру в свою очередь встал преподобный Коллинз, а после его, наконец, сменил преподобный Смит. Где-то на середине проповеди преподобного Смита Ансель начал стонать. Абите даже из заднего ряда было прекрасно видно, как он пытается облегчить муки, перенося тяжесть тела то на одно колено, то на другое. Да, в Саттоне его, шныряющего по деревне, подглядывающего за соседями, всюду высматривающего козни нечистой силы и ведовство, считали полоумным, однако сейчас, коленопреклоненный, поникший головой, он казался всего-навсего несчастным стариком, внушающим невольную жалость. Вот только сочувствия в глазах прихожан Абита не замечала – одно только осуждение. Порой ей казалось, что чужие оплошности доставляют саттонцам великую радость, позволяя им выглядеть лучше, благочестивее, и уж наверняка удостоиться места близ Господа, когда Он, наконец, призовет к себе своих чад.
Сквозь плотные тучи в утреннем небе пробился солнечный луч. Окна дома собраний были остеклены, хотя стекло в Саттоне считалось редкостью: большая часть домовладельцев до сих пор обходилась вощеной бумагой. Стоило мягкому, покойному свету солнца согреть щеку Абиты, слова проповедника начали меркнуть, превращаться в невнятный отдаленный гул, и взгляд ее, скользнув по рядам собравшихся, остановился на изящной шее, квадратной челюсти, полных губах, легкой улыбке шерифа, Ноэ Питкина. Уже не в первый раз Абите подумалось, как прекрасно было бы почувствовать на губах его губы, а его сильные руки – на грудях…
Почувствовав легкий трепет в чреслах, она моргнула и разом опомнилась.
«О нет, Аби. Ты лучше душу себе не трави. Не место здесь».
Взгляд ее метнулся в сторону Эдварда, и тут Абите сразу же сделалось совестно. Эдвард неизменно был с нею добр, и ей очень хотелось воздать ему по справедливости. Однако это не всегда давалось так просто: ведь он куда чаще напоминал добродушного дядюшку, чем мужа. Да, отчасти из благочестия, но и из-за увечья, из-за странностей в образе мыслей. Сколько раз ей приходилось напоминать себе, что Эдвард неловок со всеми, не только с ней! Вновь покосившись на шерифа, Абита вздохнула. «Мне просто нужно чувствовать себя желанной, Эдвард, вот и все. Всего-то навсего».
– Встаньте, – велел преподобный Картер, прервав мысли Абиты.
Поднявшись, Абита вместе с прочими женщинами принялась дожидаться, пока к выходу, начиная с передних рядов, молча, степенно не проследует вереница мужчин. Проходя мимо, Эдвард взглянул на нее, и Аби ответила ему ободряющим взглядом. По пятам за Эдвардом, придерживая младшего брата за плечо мясистой ладонью, с широкой, уверенной улыбкой на лице шел Уоллес.
«Эх, стать бы мужчиной хоть на сегодня, – подумалось Аби. – Как бы я поставила этого нахала на место!»
После того, как мужчины вышли за порог, настала очередь женщин. Сидевшей на последней скамье, Аби казалось, что ее черед не настанет вообще. «А еще медленнее плестись ты не можешь?» – думала она, провожая взглядом старую вдову Пратт, ковылявшую мимо, но вот, наконец, и ей представился шанс протиснуться к двери мимо полудюжины девиц помоложе. Оказавшись снаружи, Аби увидела Эдварда, Уоллеса и всех трех проповедников, направляющихся к общинной площади, и двинулась за ними, но тут ей заступила дорогу Хелен.
– Принесла? – спросила она, украдкой оглядевшись, не слышит ли кто.
– А? Что?
– Амулет, – одними губами прошептала Хелен.
«О Господи, ну конечно», – подумала Абита и хлопнула по карману передника, уверенная, что позабыла об амулете за утренней суматохой, но нет, амулет, упрятанный в крохотный узелок из мешковины, оказался на месте. Должно быть, Абита сунула его в карман накануне.
Хелен округлила глаза.
– Это он и есть?
Абита, кивнув, вложила узелок ей в ладонь, и Хелен прижала приобретение к груди.
– И подействует? В самом деле подействует? – едва слышно спросила она. – На Исаака, как ты и сказала?
– В самом деле, – подтвердила Абита, глядя за спину Хелен и больше не видя Эдварда. Ей нужно было спешить.
– А мне надо просто положить его под подушку с…
– Да, да, – заверила ее Абита. – Просто сделай в точности как я сказала. Но помни: я ничего не обещаю. Бывает, музы щедры на дары, бывает, нет.
Однако Абита не сомневалась, что амулет поможет, подействует, так как любому имеющему глаза было ясно: Исааку Хелен нравится нисколько не меньше, чем он ей.
– А как же насчет…
Бросив взгляд за спину Абиты, Хелен метнулась прочь. Не успела Абита обернуться, как на плечо ее легла чья-то ладонь.
То была Сара Картер, жена главного из священников. Казалось, эта парочка сошла с одного и того же ткацкого станка: супруга преподобного разделяла пристрастие мужа к самой скромной одежде. Если большинство женщин предпочитало красить плащи и юбки коричневым или индиго, то матушка Картер облекала свои сухопарые, тщедушные стати только в простейшие черные платья, а голову покрывала простейшим белым чепцом.
– Абита. Твои волосы, – сказала она, с неодобрением кивнув на чепец Абиты.
– Волосы? – удивилась Абита, но тут же все поняла: из-под чепца снова выбилась непокорная длинная прядь.
Сообразив, в чем дело, она поспешила спрятать волосы.
– Тебе нужно внимательнее следить за собой. Направить помыслы вот этих юношей в ненужную сторону способна любая мелочь.
– Да-да. Прошу прощения, матушка Картер.
– Просить о прощении следует не меня – Господа.
– Разумеется, мэм, – с поклоном ответила Абита.
Блеснув голубыми глазами, матушка Картер пристально оглядела ее с головы до ног. Абита знала: жена преподобного оценивает длину рукавов – не слишком ли обнажены запястья, и длину юбки – не видна ли из-под нее лодыжка, а заодно высматривает, не украшает ли ее наряд полоска кружева, или цветная ленточка, или еще что-нибудь супротив многочисленных правил насчет излишней роскоши.
«Неужели у нас без этого забот мало?» – подумала Абита, старательно сдерживая раздражение.
– Длинные волосы есть орудие Дьявола, – сказала матушка Картер. – Отчего бы тебе не подумать о короткой стрижке, как у других женщин?
– Да, об этом я уже думала, – соврала Абита, – но Эдвард… Эдварду так больше нравится.
Это была чистая правда. В самом деле, дома, в их скромной хижине, Эдвард нередко уговаривал Аби снять чепец и откровенно любовался ее кудрями. Чувствовать себя привлекательной Абите нравилось. В ее внешности имелось немало такого, что ей хотелось бы изменить, но к волосам – длинным, густым, после мытья завивающимся сами собой – это не относилось. Пожалуй, матушка Картер объявила бы это гордыней, и, может статься, нисколько бы в том не ошиблась, однако в подобной гордости Абита не находила ничего дурного.
– И еще, девочка, – добавила матушка Картер, – ты не настолько хитра, как думаешь. Не вздумай попасться мне на глаза за баловством со снадобьями да оберегами. Ни здесь, ни где-либо в пределах деревни. Сегодня я сделаю вид, будто ничего не заметила, но в следующий раз отдам тебя в руки его преподобия.
Абита невольно вздрогнула. Да, она знала, прекрасно знала, чем рискует, однако в деревне, если не считать воскресных служб, появлялась нечасто, а среди саттонцев пошел слух, будто Абита – женщина непростая, сведущая, хотя правдой это было только отчасти. Действительно, порой она «баловалась ведовством», при возможности обменивая пустяковые амулеты и снадобья на всякие полезные мелочи, однако ведуньей опытной себя не считала. Вот мать – да, та действительно была женщиной непростой. Именно благодаря наставлениям матери, прерванным безвременной смертью, едва Абите исполнилось двенадцать, она и располагала сейчас горсткой целительных зелий и оберегов, да еще умела кое-как ворожить.
– Вы очень добры ко мне, мэм. Благодарю вас, – сказала Абита и, наскоро поклонившись, помчалась прочь, пока жена преподобного не успела сказать чего-либо еще.
Эдварда она отыскала за разговором с Уоллесом, преподобным Картером и обоими его адъюнктами, преподобным Коллинзом и преподобным Смитом, что доводился Уоллесу соседом и добрым другом. Уоллес казался спокойным, невозмутимым, и Абита сочла это дурным знаком.
Подойдя ближе, насколько хватило смелости, она спряталась за толстым кленом. Если ее поймают за подслушиванием деловых разговоров, не миновать ей строгого выговора, а может, даже колодок.
– Словом, дело проще простого, – во весь голос, твердо, точно одна громогласность делает это правдой, объявил Уоллес. – Земля моя. О чем тут еще говорить?
Эдвард неуверенно теребил поля шляпы.
– Но… по-моему… я, понимаете…
«О нет, – подумала Абита. – Только не это. Только не мямлить!»
Встретившись взглядом с Эдвардом, она стиснула руки перед грудью и натянуто улыбнулась мужу: крепись, дескать, крепись. Эдвард расправил плечи, прикрыл глаза, кивнул, устремил взгляд прямо на преподобного Картера и заговорил – ясно, без лишних слов, в точности как учила Абита. На преподобного Картера вся надежда, в этом оба были согласны. Если удастся убедить в своей правоте его, по крайней мере, преподобный Коллинз тоже займет их сторону.
– Первому эта земля была обещана мне. Это и есть суть дела. Отнять ее у меня и отдать другому – все равно, что отступиться от данного слова.
Аби затаила дух, вглядываясь в лица священников.
– Братишка, – заговорил Уоллес, будто бы с сожалением покачав головой, – это моя земля. С этим мы вчера вечером определились. Ты ею распоряжаться не вправе, пока не расплатишься за нее сполна, а этого еще не произошло. Пока ты на ней разве что самую малость больше, чем арендатор.
– По-моему, Уоллес полностью прав, – закивал преподобный Смит. – Пока за землю не заплачено, по закону надел принадлежит ему, и Уоллес вправе делать с ним, что захочет, в том числе и отдать за долги.
«Ох, да ты же туп, как полено дубовое! – подумала Абита, с трудом одолевая желание подойти и вправить этому типу мозги, и пусть ее потом хоть под плети кладут, лишь бы выслушали. – Эдвард, ты справишься. Сможешь. Вспомни, о чем мы с тобой говорили. Давай, Эдвард, скажи им, иначе все, ради чего мы столько сил положили, пропало!»
Эдвард откашлялся.
– Я, как уже говорил, расчистил надел от камней, раскорчевал, покрыл плодородной землей. Улучшил настолько, что большая часть его стоимости – плод моего труда. И выплатил почти все, кроме последнего платежа. По справедливости, это одно дает мне право распоряжаться землей. Однако на самом деле вопрос намного серьезнее. Тут речь о том, чтоб держать слово, данное перед церковью и Господом. Я все, что обещал, исполнил, а Уоллеса всего-навсего прошу исполнить свои обещания.
Абита моргнула.
«Здорово сказано, Эдвард!»
Преподобный Картер смерил Эдварда пристальным взглядом, словно бы заново оценивая его, и, наконец, кивнул.
– Да, Эдвард. Сейчас ты сказал весьма важную вещь. Кто мы таковы, если не держим своего слова? На мой взгляд, дело ясное.
– И что же вам ясно? – осведомился Уоллес.
Преподобный Картер повернулся к нему.
– Уоллес, твой уговор с Эдвардом предшествует соглашению с лордом Мэнсфилдом, не так ли?
– Да, но…
– Посему, на мой взгляд, нарушить его – все равно, что забрать назад дарованное, обещанное другому. Разве ты сам этого не видишь?
Уоллес покачал головой.
– Нет, не вижу. И рассуждений ваших не понимаю.
– А вот я вас, ваше преподобие, вполне понимаю, – кивнув, вмешался в разговор адъюнкт Коллинз. – Уоллес не имел права обещать землю лорду Мэнсфилду, так как уже обещал ее Эдварду.
– Именно, – подтвердил преподобный Картер. – И потому суждение мое таково… пока Эдвард вовремя вносит оговоренные платежи, земля, возделываемая трудами Эдварда, по праву, если не по бумагам, должна принадлежать ему, и распоряжаться ею должен только он. Что скажете вы двое?
Абита негромко пискнула и поспешила прикрыть рот ладонью.
Уоллес вмиг помрачнел, как туча.
– Что? Ну нет! Не бывать этому. Я…
Преподобный Картер вскинул кверху ладонь.
– Довольно, Уоллес. Ты свое слово сказал. Служители Господа… что скажете вы?
– Да, я с вами согласен, – объявил преподобный Коллинз.
Казалось, преподобный Смит колеблется, однако и он, пусть нехотя, но кивнул.
– Прости, Уоллес, но я тоже склонен с этим согласиться.
– Тогда на том и порешим, – подытожил преподобный Картер.
Абита едва сдержала желание завопить, со всех ног броситься к Эдварду, обнять его, что есть сил. Такой отваги, такой уверенности в себе она за ним еще не замечала. Казалось, она вот-вот расплачется от счастья.
Ошеломленный, Уоллес будто никак не мог поверить своим ушам.
– Нет, а с лордом Мэнсфилдом мне как же быть? Как мне тогда с ним расплатиться?
– Твой долг – это ваше с ним дело, – ответил преподобный Картер. – Придется тебе подыскать другой выход.
– Нет! – на глазах багровея, прорычал Уоллес. – Я не согласен! И требую…
– Уоллес! – прикрикнул на него преподобный Картер. – Ты повинуешься беспрекословно, или под суд угодишь.
Уоллес полоснул проповедников испепеляющим взглядом. Казалось, он готов броситься на преподобного с кулаками.
– Посмотрим, что скажет на это лорд Мэнсфилд.
Преподобный Картер моргнул, словно слегка опешив.
– Здесь Саттон, а не Хартфорд, – слегка раздраженно сказал он, – и лорд Мэнсфилд нам не указ.
Уоллес устремил полный ярости взгляд на Эдварда.
– Погляди, кем ты стал, – процедил он. – Наслушался этой бабы и против родного брата пошел! Предал отца и его наследие! Скажи спасибо, что папы здесь нет, что не видит он всех твоих гнусностей, иначе у него от стыда и разочарования сердце разорвалось бы!
Презрительно усмехнувшись напоследок, Уоллес развернулся и стремительным шагом направился прочь.
