Мария Соловьёва Пани Горегляд
Стук маленьких копыт дробью отскакивал от по-утреннему сонных домов. Ему вторил важный скрип добротной голубой повозки, которую из стороны в сторону мотало по неровной брусчатке. Ослик равнодушно прядал ушами: ему было все равно, куда идти. А вот хозяйка – зажиточная селянка средних лет – казалась встревоженной. Она куталась в цветастую шаль и нервно оглядывалась, как человек, попавший в новое место не по доброй воле. В конце улицы Дальней повозка остановилась возле высокого мрачного дома, больше похожего на башню, устоявшую после войны или пожара. На острой закопченной крыше торчал покосившийся флюгер, который уже не указывал направление ветра, стены давно нуждались в новой штукатурке, но в окнах всех трех этажей виднелись белоснежные кружевные занавески. В отличие от соседских домов, у этого не было никакого забора, а на окнах – ни ставен, ни решеток, словно хозяева не боялись воров. Шипастые вьющиеся розы у входа росли как придется, цепляя колючками любого, кто шагал по лестнице. В то же время тяжелая резная дверь выглядела очень богато. Во всем городе не было жилища страннее, чем дом пани Горегляд.
Селянка привязала ослика и поднялась по влажным от росы щербатым ступеням. Она долго не решалась сделать последний шаг, а когда потянулась к шнуру звонка, дверь распахнулась, будто живая. На пороге стояла высокая ширококостная дама в глухом черном платье из тяжелого шелка, совсем не по моде.
– Зачем пришла? – дама глянула сверху вниз, а ее бледное лицо при этом осталось неподвижным, будто она старалась не шевелить головой с чудно́й прической, похожей на башню из седых волос.
– Беда у меня, пани Горегляд, – прошептала селянка.
– Цену знаешь?
– Вот, – дрожащая рука с яркими браслетами-оберегами протянула даме плотно набитый мешочек.
Пани Горегляд без слов отступила в темный зев дома.
Казалось, солнечный свет опасался переступать порог ее жилища, отчего вход в прихожую больше всего походил на мрачные врата, ведущие куда-то по ту сторону бытия. Селянка запнулась и остановилась, вцепившись в дверной косяк, будто он единственный удерживал ее от падения в бездну.
– Шагай смелее, тут ровно, – пани Горегляд, поскрипывая половицами, шла прочь, не заботясь о том, следует ли за ней гостья.
Дверь медленно закрывалась, словно ждала, пока селянка наконец уберет пальцы с косяка, но та все стояла, не в силах сделать и шага.
– Коли передумала, уходи! Мне тут зеваки ни к чему! – раздалось вдруг откуда-то сверху.
Селянка вздрогнула, подалась было назад, но потом все же поборола страх, перекрестилась и шагнула во тьму. Глаза ее привыкли удивительно быстро. Делая мелкие неуверенные шаги, она прошла через прихожую к винтовой лестнице, на ступенях которой виднелись крошечные, еле трепещущие огоньки свечей. Они не давали много света, только обозначали ступени и наполняли прихожую запахом топленого воска. Держась рукой за стену, селянка осторожно поднималась по лестнице, непроизвольно считая ступени. Их было тринадцать, причем каждая последующая – выше и у́же предыдущей. Чтобы шагнуть с двенадцатой на тринадцатую, пришлось даже задрать юбки.
Пани Горегляд молча наблюдала за этими действиями, сидя в кресле с высокой спинкой, стоящем прямо напротив лестницы. Рядом расположились коротконогий круглый столик с толстой белой свечой и еще одно кресло.
– Садись, – приказала пани Горегляд, когда селянка, тяжело дыша, остановилась в нерешительности.
Они сидели в тишине, которую иногда нарушало далекое и очень неуместное голубиное гуканье. Сидели долго. Черное платье пани Горегляд делало ее почти невидимой в темноте, еле озаряемой свечой. Выделялись только башня седых волос, бледное лицо, темно-красные, будто кровящие губы и черные глаза-колодцы, в которых не мелькало ни малейшего отблеска. Казалось, голова парит во мраке сама по себе.
– Беда у меня, пани Горегляд, – повторила селянка, когда просто сидеть и молчать стало невмоготу и уже недоставало смелости смотреть никуда, кроме огонька свечи, отчего перед глазами вскоре появились цветные пятна.
– Имя.
– Мое?
– Нет, твоего осла! Твое, конечно.
– Катержина.
– Чего ты хочешь, Катержина? – жестко и требовательно спросила пани Горегляд.
– Отведите беду мою, во имя Пресвятой Богородицы, силушки нет больше!
– Богородицу бы уговорила, если ее именем просишь…
– Простите… – растерялась Катержина, – я не знаю, как правильно говорить… я женщина темная, грамоте не обучена.
– Кто надоумил ко мне прийти?
– Одноглазая Агата из Нижнего Красноводья. Это деревня по соседству с нашей, – с готовностью затараторила Катержина. – Уж так вас нахваливала, так нахваливала, вот я и…
– Помню ее, – перебила пани Горегляд. – Ладно. Говори огню горе свое. Только молча.
– Как это?
Пани Горегляд глубоко вздохнула, и пламя свечи испуганно заметалось, а за ним затрепетали и тени.
– Это значит, – устало и снисходительно сказала она, – что ты смотришь на огонь и четко, как малому дитяти, объясняешь, в чем беда твоя, но в мыслях, не голосом.
– Да как же я малому дитяти про грязное лиходейство мужа расскажу?
– Ох… и правда недалекая ты, Катержина. Ну представь, что это чужое дитя, к тому же немое, никому ничего не расскажет, поэтому и смущаться его нет нужды.
– Простите мою глупость… – чуть не плакала Катержина.
– Давай уже, не тяни наше время…
Катержина напряглась лицом, будто ведро из колодца тянула, и уставилась на свечу, постаравшись не моргать и не дышать. Только губы едва шевелились. Как только они остановились и Катержина судорожно вздохнула, пани схватила ее за руку и полоснула по ладони неизвестно откуда взявшимся коротким кривым ножиком. Катержина взвизгнула и попыталась выдернуть руку, но не вышло: пальцы Горегляд были, казалось, цепче смерти, и пани, крепко сжав раненую ладонь, поднесла ее к свече. На лужицу воска с шипением закапала кровь. Катержина, вытаращив глаза, смотрела на это и, как заколдованная, не могла отвести взгляда.
Невнятный шипящий шепот пани Горегляд менее всего походил на человеческую речь. Происходящее, вкупе с запахом пережаренной кровяной колбасы, снова навело на мысли о преисподней, о которой так красочно говорилось в воскресных проповедях. Катержина со стоном прикрыла глаза в надежде провалиться в небытие, но и этого ей не удалось.
– Ну всё, всё, не стони. Ушла твоя беда, – внезапно смягчившимся голосом успокоила ее пани Горегляд и отпустила руку. – Почти ушла… немного осталось. На вот, скатай.
С этими словами пани Горегляд соскребла со стола застывающий воск, смешанный с кровью, и протянула его Катержине. Та, глянув на свою рану, опасливо взяла воск здоровой рукой.
– Нет, двумя ладонями. Через боль. Пока не перестанет кровить.
Катержина, морщась и стискивая зубы, катала воск в ладонях и как могла сдерживала слезы. К ее удивлению, кровь остановилась почти сразу, да и слезы высохли сами собой. Катержина вдохнула полной грудью, и запах уже не показался таким адским. Просто свеча, но дорогая, ароматная – в деревнях таких не жгли.
Пани Горегляд поднялась и отряхнула руки, как прачка после стирки.
– Плати и уходи, – голос пани снова стал прежним: стальным и бесстрастным.
Катержина поспешно положила на стол мешочек с золотом:
– Вот, можете пересчитать…
– Неужто должна? – пани Горегляд иронично скривила тонкие губы.
– Нет-нет, что вы… просто… я не знаю, как правильно говорить… – Катержина пятилась к лестнице, мечтая только об одном – скорее очутиться снаружи жуткого дома.
– Под ноги смотри! Лестница крутая, – посоветовала пани Горегляд на прощание, взяла мешочек, пальцами затушила свечу и растворилась во тьме.
Катержина, ни жива ни мертва, нащупывала путь к лестнице, держась за шершавую стену. Как можно было смотреть под ноги в темноте?
Но вскоре внизу замелькали крошечные огоньки свечей, что освещали ступени. Это обрадовало Катержину так сильно, как давно уже не радовало ничего в жизни. Улыбнувшись, она спустилась в прихожую, почти на ощупь нашла дверь и в следующий миг зажмурилась от яркого и животворящего солнечного света…
…Ослик задумчиво дожевывал третью колючую розу, когда его хозяйка покинула мрачное жилище. Глупое животное и не заметило перемен, все же осел не собака. А перемены были разительные: посветлевшая, румяная и будто помолодевшая Катержина бодро, по-девичьи сбежала со ступенек, легко забралась в повозку и цокнула языком, понукая ослика…
Катержина не сразу приметила на другой стороне улицы женщину с корзиной, полной свежей зелени.
– Доброго здоровьица! – подала голос владелица корзинки.
– И вам не хворать, – с готовностью ответила Катержина.
– Вижу, к пани Горегляд ходили.
– Ходила.
– Сильное горе-то было?
– Сильное. Но теперь все будет хорошо. Душа свободна, аж петь хочется. На рынке сластей наберу, давно не ела – в горло не лезло ничего! Зато теперь… – Катержина мечтательно прикрыла глаза.
– А может, вы меня до рынка довезете? – попросила горожанка. – Боюсь, зелень увянет, пока дойду, тогда дорого не дадут…
– С великой радостью!
Ослик застучал копытцами в сторону рыночной площади. Незнакомка села плечом к плечу с Катержиной, и после обмена любезностями разговор снова зашел о пани Горегляд.
– Она, конечно, помогает страждущим, но уж больно жуткая… как неживая, – поежилась Катержина, – и глаза… черные, словно зрачков нет вовсе! Никогда таких не встречала.
– Да что там зрачки – сердца у нее нет, вот что я вам скажу! – горячо подхватила торговка зеленью. – Все это знают. Уж коли можешь от людей горе отводить, добро вершить, так делай, не жди великой мзды! Ну или войди в положение, прими, что несут бедняки. А ей, вишь, золото только подавай!
– А вы сами-то бывали у пани Горегляд?
– Матерь Божья миловала, – торговка перекрестилась, – а вот сестрица моя ходила. С адским трудом денег набрала. Муж-то у нее пьющий был. Сын уехал на заработки и сгинул. Хоть самой камень на шею да в реку…
– Помогла?
– А то! И сын вернулся, и муж пить бросил.
– Ну так не зря, стало быть, денег собирала?
– Так-то да… но пани Горегляд могла бы по доброте душевной и скидки делать. Люди бы ее больше любили и, глядишь, помогали бы чем, раз дочка ее уехала. А то пани все одна да одна. Слуг постоянных нет, боятся.
– И дочь такая же?
– Что вы! – махнула полной рукой торговка. – Милая девушка, добрая, веселая, отзывчивая. Бедняжка, не повезло ей с матерью, не досталось ни радости, ни улыбки, ни слова доброго. Но есть божья справедливость на свете! Дочка у пани замуж вышла недавно. Очень удачно. То ли в Выжград, то ли в Гаравию, не упомню.
– А сам пан Горегляд где?
– Не ведает никто. Может, извела она его, – понизила голос торговка и оглянулась на дом пани Горегляд. – Иль сбежал, что немудрено. Пани приехала сюда на большом возу. Никто не знает, что она привезла с собой. И дочка с ней была, и еще служанка – видать, чтоб за малышкой смотрела, пока пани свои делишки творит. Городской голова только рад был дом ей продать. Поначалу она тихо-тихо жила, даже на рынок ни разу не заглядывала, все служанку посылала. И в церковь тоже не ходила. Посудачили люди да и забыли. Мало ли кто в город приезжает. А потом она как-то узнала, что у головы нашего горе приключилось: дочь единственную бродячие циркачи увели. Да не просто увели, а мысли крамольные в голову вложили. Она прокляла всю свою родню, сбережения отцовские украла и сбежала с ними в канун Пасхи.