Вчера, присев на ежа,
я вдруг увидел такое!..
Осел уплетал жаркое
без вилки и без ножа.
Комар валуны бросал,
беснуясь в железной клетке.
Дремал крокодил на ветке
и соску во сне сосал.
Нашли в кошельке жилье
три волка и две овечки,
а снежные бабы в речке
стирали мужьям белье.
Свинья запасала грязь,
а голубь над ней хихикал…
Тут еж подо мной захныкал
и крикнул: «А ну-ка, слазь!»
«Кончай разводить муру»,
добавила белка внятно.
Надеюсь, всем вам понятно,
что я никогда не вру?
Если честное дам слово
быть послушным и не драться,
самым шёлковым я стану,
можете не сомневаться:
слово я своё сдержу.
Только Петьку накажу.
Если я пообещаю
вам поймать любого зверя,
глупо без толку смеяться
и кричать своё «не верю»:
хоть слона вам приведу.
Если в гости не уйду.
Если я скажу, что завтра
на ракете улетаю,
значит, так оно и будет —
я вам твёрдо обещаю:
на Луну я полечу.
Если насморк не схвачу.
Я поправил шапку хмуро,
на неё сердясь до слёз:
целый день она, как дура,
норовит сползти на нос.
Про неё слыхал я где-то
и сумел всё разгадать:
невидимка шапка эта:
ничего в ней не видать.
Когда мы чаю напились,
придя в четверг домой,
в шкафу костюмы подрались —
Владимира и мой.
Мы догадались, почему
скрипел сердито шкаф:
пиджак володькин моему
порвал в бою рукав.
И вслед за тем ужасный шум
за дверцами возник:
с костюма брата мой костюм
слимонил воротник.
Тут мама в комнату вошла
средь этой кутерьмы.
Она уверена была:
в костюмах были мы.
И наказала мама нас,
хоть мы вступили в спор.
Никто в правдивый наш рассказ
не верит до сих пор.
Голодные звери
без масла и круп,
в диету поверя,
готовили суп.
Ёж сунул пугливо
бобовый стручок.
Волк сплюнул брезгливо
петрушки пучок.
Пылали дровишки,
кипела вода,
и белочка шишки
бросала туда.
Лесному народу
медведь удружил:
гречишного меду
он в суп положил.
Лисица сказала:
«Ты, Мишенька, глуп.
Я б зайцем сначала
заправила суп.»
И, высунув морду
в толпе из-за спин,
волк выкрикнул твердо:
«Вот именно, блин!»
Медведь им ответил:
мол, всякий поймет,
важней при диете
не заяц, а мёд.
И волку угрюмо
он вмазал с плеча.
А заяц без шума
задал стрекача.
И звери, как дети,
дрались на бегу…
С тех пор о диете
в лесу ни гу-гу.
В жаркий день у речки
началась потеха:
волки и овечки
падали от смеха,
хрипло, как старухи,
лошади смеялись,
и от смеха мухи
на спине валялись,
малые детишки
прыскали в ладошки,
хохотали мышки,
хохотали кошки,
откликаясь эхом,
гуси гоготали,
и козлы со смехом
бородой мотали,
пыжилась корова
громче всех смеяться,
оттого что Вова
не хотел купаться.
Шагал я с корзиной сквозь ельник густой
на склоне погожего дня.
Вдруг кто-то кричит мне: «А ну-ка, постой!
Ты что же, не видишь меня?!»
Ну, думаю, воры. Что делать? Погиб.
К ножу потянулась рука.
Гляжу – на поляне стоит белый гриб
размером чуть меньше быка.
От ужаса по́том покрылся я весь.
Уж лучше, ей-богу, разбой!
А он говорит: «Скучновато мне здесь.
Бери меня, парень, с собой.»
От эдаких слов осмелел я слегка.
«Не выйдет, приятель, прости! —
сказал я ему, – Поищи дурака
такого буга́я нести!»
– «А коль не возьмёшь – не сносить головы! —
взревел он. – От нас не уйдёшь!»
И сотни грибов из кустов и травы
вдруг вылезли с криком: «Возьмёшь!»
Как ноги унёс я, и сам не пойму.
Повсюду мне слышалось: «Стой!»
… Теперь понимаете вы, почему
пришёл я с корзинкой пустой?!
– Двух влиятельных дам в карете
опрокинули вы, глумясь.
Как вы смеете, мистер Ветер,
неприкрыто швырять нас в грязь!
Что за выходки в самом деле?
Вы на голову королю,
сбив корону, горшок надели…
– Ах, милорды, ведь я шалю!
– Вы не джентльмен. Рядом дети,
и для них вы дурной пример.
Хоть по званию вы и ветер,
но буян и невежа, сэр
У торговца угнали лодку,
а несчастному палачу,
вы листвою забили глотку…
– Ах, милорды, ведь я шучу!
– Шутки кончены, сэр. Ни шагу!
Если вы не в своём уме,
то пожалуйте вашу шпагу:
посидите пока в тюрьме,
за бесчинства свои ответя…
– Ах, милорды, я вас прошу,
отойдите! – хохочет ветер. —
Повезло вам, что я спешу!
В беленьких катышках манной крупы,
в куртке, протёртой до дыр,
бодро шагал среди пёстрой толпы
старый обветренный сыр.
Всех он пихал, не боясь никого,
как безрассудный юнец.
Мышь наказала за это его:
съела и сказке конец.
В гробовой тишине
бежит волна,
и на этой волне
плывёт луна,
а на этой луне
блестит дворец,
где на белом слоне
сидит мудрец.
На плече мудреца —
резной ларец,
а под крышкой ларца
поёт скворец,
он трендит до утра,
и, видит Бог,
я полночи вчера
заснуть не мог.
В окошко глядя королём
на давку в магазине,
промчался заяц за рулём
в шикарном лимузине.
Он вслух полиции грубил,
с прохожими ругался,
но урну мусорную сбил
и жутко испугался.
Покинув спешно лимузин,
он дунул вдоль дороги.
К чему расходовать бензин,
когда такие ноги?
Гулять пустила как-то раз
Наташа куклу Милку,
и кукла сгрызла сей же час
стеклянную бутылку.
Малыш соседский поднял плач
и звал на помощь маму:
сжевала кукла детский мяч,
лопатку и панаму,
и два песочных кулича,
и выпила три лужи
(при этом, глупо хохоча,
вела себя всё хуже).
Когда ж домой она пришла,
то к ужасу Наташи,
съесть за обедом не могла
ни ложки манной каши.
По траве зелёной
городской аллейки
шли густой колонной
стулья и скамейки.
Детки малых лет
хныкали им вслед.
Мебель, как живая,
бросила трудиться,
людям не давая
на себя садиться.
Вёл её на склад
байковый халат.
Шли диваны к цели
стройными рядами,
чтоб на них не смели
плюхаться задами.
Но упал в кювет
дряхлый табурет.
В лесу был солнечный денёк.
Ползла улитка, грея рожки,
а ей навстречу, по дорожке,
шагал берёзовый пенёк.
Пенёк на корни приналёг,
спеша вперёд походкой шаткой,
и на макушке его гладкой
качался синий василёк.
Веселье птичье смолкло вдруг,
и очень тихо сразу стало.
Улитка в страхе прошептала:
«Какой чудовищный паук!»
Прямой и толстый, как баран,
пенёк прибавил её испуга,
промолвив басом: «Эй, подруга!
Где тут ближайший ресторан?»
Улитка, силясь уползти,
ему ответила слащаво:
«Налево, прямо и направо.
Но там готовят не ахти.»
«Не порть ворчанием денёк:
он будет славным, обещаю!
Айда со мною – угощаю!» —
взревел берёзовый пенёк.
Улитка, слушая пенька,
судила так: «Да, он шикарен.
Притом простой и добрый парень.
И не похож на паука.»
И указала путь ему
в лесной трактир у старой ели.
Но что они там пили-ели,
не ясно, в общем, никому.
Зимой, когда снег деревца пригибал
и речку окутывал сон,
картофель затеял приятельский бал
для самых известных персон.
В шикарных каретах, скользя по снежку,
с эскортом заботливых слуг
охотно примчались на танцы к дружку
Капуста, Морковка и Лук.
Взирая свирепо
на переполох,
приехала Репа,
Фасоль и Горох.
Две стройные Груши
средь званых гостей
нацелили уши
на сбор новостей,
и, карликом юрким вертясь возле ног,
последние сплетни шептал им Чеснок.
Камин полыхал, создавая жару́.
С изяществом, словно артист,
Картофель решительно снял кожуру
и стал ослепительно чист.
Все гости исторгли приветственный крик.
Морковка, танцуя на «бис»,
с головки стянула зелёный парик,
и хвостик отбросил Редис.
Горох плечи сдвинул
слегка на бочок
и с треском покинул
засохший стручок.
А Груши вздохнули
и, вызвав смешки,
отважно стряхнули
свои черенки.
Чеснок наблюдал с интересом в углу
за тем, что творилось на этом балу.
Обиженный Лук с хохолком наверху
застыл в горделивой красе:
ему не позволили снять шелуху,
не то прослезились бы все.
В жаре Красный Перец, хоть был молодцом,
вальсируя, начал хромать.
Капуста, фокстрот завершив с Огурцом,
пустилась одежки снимать:
семь шубок дублённых,
пуловеров пять,
шесть кофт утеплённых,
семь шубок опять,
двенадцать жакетов
и уйму плащей,
накидок, жилетов
и прочих вещей.
Одежды Капуста швыряла вокруг
пока кочерыжкой не сделалась вдруг.
И, как на принцессу, укропный венок
надел на нее неуёмный Чеснок.
Если бы репейник
сладким был на вкус
и носил ошейник
съеденный арбуз,
если бы с трамплина
прыгнул бутерброд
и с куста малина
залетела в рот,
если б щеголяла
шуба в небесах,
а под ней гуляло
облако в трусах,
если б наша такса
поезд повела
и в тетради клякса
розой расцвела,
если б нападали
зайцы на волков,
если б деру дали
дырки от носков,
если б на морковке
заиграл скрипач,
то сосед мой, Вовка,
был бы не трепач.
На узорном ковре,
что лежит во дворе,
громоздится диван,
на диване – Иван,
на Иване – штаны
непомерной длины,
а в карманах штанов —
восемь дюжин блинов,
и на каждом блине —
молодец на коне.
На плечах молодцов —
восемь дюжин птенцов,
и глотают птенцы
из кульков леденцы.
Поперхнётся птенец —
значит, сказке конец.
В домах из камня и стекла,
ведя себя как дрянь,
букашка мелкая жила
по имени Отстань.
В носки, в ботинки и в трусы
Отстань крошила хлеб,
потом садилась на носы
и тарахтела рэп.
Чтоб хулиганку задержать
и зачитать права,
детишек просим не визжать,
а позвонить «ноль-два».
В зимнюю стужу,
пробуя лапы,
вылез наружу
кролик из шляпы,
вытянул ушки,
вслушался чутко,
как на опушке
тихо и жутко,
зыркнул пугливо
и содрогнулся,
и торопливо
в шляпу вернулся.
Следя за пламенем заката,
пока за окнами светло,
любила Ната слушать брата
о том, что с ним произошло,
и забывала о покое,
когда звучал его рассказ:
ведь с ним случается такое…
причём за сутки двадцать раз.
У Сашки всюду развлеченья:
едва лишь выйдет со двора —
его находят приключенья.
Вот, например, позавчера.
Я спустился к реке:
Скукота́ хоть убей.
Лишь сидел на пеньке
золотой воробей.
Он промолвил, кряхтя,
у меня за спиной:
«С добрым утром, дитя!
Полетаем со мной!»
Воробей не шутил
и средь белого дня,
словно коршун схватил
за рубаху меня.
Колотя его в бок,
я устроил там ор,
но меня он волок
выше леса и гор,
потому что хотел
испытать высотой.
Прямо к солнцу летел
воробей золотой.
Наглеца я рванул
за сверкающий хвост —
тут он быстро смекнул,
что я тоже не прост,
и стряхнул меня вдруг
на верхушки берёз.
Я уселся на сук
средь пугливых стрекоз
и, спустясь по стволу,
по тропинке прямой
сквозь туманную мглу
устремился домой.
Взирая с трепетом на Сашку,
ему заметила сестра:
«Так вот где ты порвал рубашку
и нос разбил позавчера…
С досады плакать я готова:
хоть ты спешил, но всё равно
у воробьишки золотого
мог вырвать пёрышко одно.»
Ответил брат ей, как философ:
«Судьбу нельзя предугадать.
Перо я выдрал, без вопросов,
но мне пришлось его отдать.»
Иду я домой по тропинке,
вдруг вижу: стоит грузовик
и, глядя в окно из кабинки,
сидит за рулём снеговик.
На нём голубая фуражка,
и шепчет он, словно в бреду:
«О Боже, где бродишь ты, Сашка!
Тебя с нетерпеньем я жду…»
Вмешалась Натка, слыша это:
«Твой снеговик сошёл с ума.
Он позабыл, что нынче лето,
а вовсе даже не зима.»
Но брат внезапно рассердился,
задев коленом о кровать:
«Пойми, он просто заблудился!
И прекрати перебивать!»
Шептал он: «Где бродишь ты, Сашка!
Тебя с нетерпеньем я жду.»
Легко угадать, что бедняжка
попал без присмотра в беду.
Рукою безвольной и слабой
он по́ лбу размазывал грязь.
Сказал я: «Не будь снежной бабой
и суть обрисуй не таясь.»
Как в воду опущенный с виду,
он всхлипнул: «Так вышло само,
что нанялся я в Антарктиду
пингвинам возить эскимо.
Я очень прошу тебя, Сашка:
не мог бы ты сделать добро
и мне, чтоб украсить фуражку
отдать золотое перо?»
Взглянув на него обалдело
и вдруг растерявшись совсем
ответил я: «Тоже мне дело.
Конечно, бери. Без проблем.»
Он спел голоском соловьиным,
к фуражке перо прикрутил
и эдаким франтом к пингвинам,
в окно помахав, укатил.
Тут не сдержала Натка вздоха:
«Ты, братец, щедрость показал,
а снеговик воспитан плохо:
спасибо даже не сказал.»
Но возразил ей строго Саша:
«Молоть не нужно ерунду.
За доброту свою, Наташа,
я благодарности не жду.
Похоже, ты уже забыла,
как я заштопал тигру пасть?
Послушай-ка, что дальше было,
и постарайся не упасть.»
Знакомой дорожкой
побрёл я домой,
усталый немножко,
немножко хромой.
Гляжу – вот так штука:
собою важны,
навстречу без звука
шагают штаны,
топча оголтело
щетину травы —
без ног и без тела
и без головы.
Штанина пустая
взметнулась над пнём,
нелепо мотая
широким ремнём.
От этих ужасов у Натки
трясучка сразу началась,
и, будто бы играя в прятки,
под стол девчушка забралась.
Но Саша в порванной рубахе
и с сердцем воина в груди
её одёрнул: «Что за страхи?
Всё под контролем, выходи.»
Штаны бестолково
мотали ремнём,
и пряжка сурово
сверкала огнём.
С нахальством бандита,
средь белого дня,
попёрли сердито
штаны на меня,
но в буйстве коротком,
надумав шалить,
забыли, что шмоткам
нельзя меня злить.
И прежде, чем смело
послать их в утиль,
я палкой умело
из них выбил пыль.
Штаны закачались,
роняя ремень,
и в чащу помчались
быстрей, чем олень.
А я, вслед им глядя,
присел на пенёк
и сплюнул в досаде:
ну что за денёк!
«И как же ты не струсил, Саша?
Я бы, ей-богу, умерла!» —
дрожащим голосом Наташа
произнесла из-под стола.
Ответил брат, зевая сладко:
«Крепись: кошмары впереди.
Вот только чаю выпьем, Натка…
Всё под контролем, выходи.»
По лéсу настырно и ловко
с ехидной ухмылкой кривой
за волком гонялась морковка,
мотая торчащей ботвой.
Казалось, ежи и зайчишки,
и даже слепые кроты,
от смеха трясясь, как малышки,
вот-вот надорвут животы.
На радость звериному люду
волк в панике начал орать:
«Не буду, не буду, не буду
тебя тошнотворную жрать!»
Тропинок не видел он толком,
но чуял врага позади.
Морковка бежала за волком,
грозя ему: «Ну, погоди!»
У дома деловито
следила детвора,
как Миша и Никита
скандалили с утра.
– Ты гвоздя не вбил ни разу.
– Ты хвастун и обормот.
– Ты в осколки грохнул вазу.
– Ты загнал кота в компот.
Закапал дождь по крыше,
спугнув ребят с мячом.
И лишь Никите с Мишей
всё было нипочём.
– Ты трусливее зайчонка.
– Ты шумливее собак,
но дерёшься, как девчонка.
– Сам ты плакса и слабак.
Раздался грохот грома,
и обезлюдел двор.
Но не смолкал у дома
душевный разговор.
– Недоразвит ты спортивно.
– А ты каши мало ел.
– Слушать мне тебя противно.
– Ты мне тоже надоел.
Явившийся с кухни хромой табурет
и стул, от царапин рябой,
в гостиной, отважно ступив на паркет,
боксёрский затеяли бой.
Буфет с интересом за ними следил,
а толстый диван поединок судил.
Сходились боксёры в атаке немой:
удары отвешивал стул,
при этом соперник, хотя и хромой,
брыкался, как бешеный мул.
В азарте буфет содрогался порой.
Диван вскоре вымолвил: «Раунд второй.»
Стул знал, вероятно, какой-то секрет,
коль смог победителем стать:
задрав кверху ноги, упал табурет
и начал вовсю хохотать.
Буфет накренился. И, точно болван,
на эту картину воззрился диван.
Когда отсмеялся и на ноги встал,
судье доложил табурет,
что стул втихомолку его щекотал —
вот в чём пораженья секрет.
Буфет хлопнул дверцей. Диван хохотнул
и в стул здоровенной подушкой метнул.
Мышка вышла из домишка,
волоча мешок с трудом.
Очень скоро эта мышка
постучалась в кошкин дом.
Кошка сонно дверь открыла,
шаль расправив на спине
и, зевнув, проговорила:
«Завтрак сам пришёл ко мне.»
Мышка бодро отвечала,
развязав тугой мешок:
«Не дури. Купи сначала
в дом стиральный порошок.»
Зашипела кошка дико:
«Свой товар под хвост засунь!»
Мышка молвила: «Купи-ка
против перхоти шампунь.»
Взвыла кошка: «Я устала
от услужливых мышей!»
Мышка ей прощебетала,
улыбаясь до ушей:
«Ты красива и зубаста.
Хочешь замуж за кота?
Вот тебе зубная паста,
чтоб не пахло изо рта.»
Кошка глазки закатила,
нервно звякнула серьгой,
деньги мигом заплатила
и толкнула дверь ногой.
Тяжело вздохнула кошка
и, утратя силы вдруг,
собралась вздремнуть немножко…
Но опять раздался стук.
Не держали кошку ноги,
стала дрожь её мотать:
мышь торчала на пороге,
продолжая щебетать:
«Чтобы мне с тобой два раза
тары-бары не вести,
гель для чистки унитаза
ты должна приобрести.»
Кошка в обморок свалилась,
испытав сердечный шок.
Мышь с ухмылкой удалилась,
за спиной таща мешок.
Под крышкой, сдвинутой небрежно,
кипя на газовой плите,
пузатый чайник булькал нежно
о поднебесной красоте.
Он выводил свои рулады
душевным тенором певца,
и чашки слушать были рады
его романсы без конца,
манера свиста и кипенья
была у чайника своя,
но знали все: искусство пенья
он перенял у соловья.
Как смутные лики,
на зеркале блики
мерцали в шкафу платяном.
И в зеркале этом
зимою и летом
весь мир представлялся вверх дном.
Стол горбил коленки,
гуляя по стенке,
подсвечник висел в пустоте,
пол выглядел прудом,
а кресло – верблюдом,
стоящим на гибком хвосте.
И в зеркале этом
щенок был одетым
в доспехи со шлемом стальным,
а доблестный Петя
ловил кашу в сети —
и всё было жутко смешным.
Тетрадок страницы
порхали, как птицы,
в буфете сирень расцвела.
Понять это трудно,
и всё же как чу́дно
в такие смотреть зеркала.
Дед Мороз посеял боб,
закопав его в сугроб,
а метель зудела:
«Лучше места не нашёл?
Не с ума ли ты сошёл?»
Но не в этом дело.
Дело в том, что Дед Мороз
сам в сугробе этом рос
и шалил нехудо,
чтобы мудрым стать потом,
чётко знающим о том,
где посеять чудо.
Продолжала вьюга пляс,
и примерно через час
боб в снегу проснулся
и, пробив ростком сугроб,
как развесистый укроп,
кверху потянулся.
Шелестя, он рос и рос
выше елей и берёз —
прямо как из пушки.
В кроне тренькал соловей,
и пестрели меж ветвей
детские игрушки.
Был доволен Дед Мороз
и, растрогавшись до слёз,
прихвастнул в запале:
«Никаких сомнений нет,
Санта-Клаус, мой сосед,
сможет так едва ли!»