«Стоппа! Бакка!» (Стоп, назад!) – крикнул туземец-лоцман английскому механику «Короско» в тот момент, когда маленький пароходик врезался носом в коричневый береговой ил, а течение прибило его так, что он стал вдоль берега. Длинный мостик был перекинут, и шесть человек рослых солдат в небесно-голубых мундирах Суданского регулярного корпуса, которые предназначались для эскорта туристов, ровным, мерным шагом сошли на берег; они смотрелись бравыми молодцами, и прямые, стройные фигуры их красиво выделялись на ослепительно ярком фоне утреннего неба.
На высоком берегу, вдоль самой кручи, выстроили ряд оседланных осликов, приготовленных для туристов, а в воздухе висел неумолчный гомон крикливых, разноголосых черномазых мальчуганов-погонщиков; каждый из них своим гортанным пронзительным голосом выкрикивал достоинства своего животного, всячески пороча осла своего товарища.
– Как жали что ваша супруга не едет с нами, Бельмонт! – заметил полковник Кочрейн.
– Я боюсь, что она схватила легонький солнечный удар вчера, у нее страшная головная боль!
– Я хотела остаться, чтобы она не была одна, – сказала сердобольная и самоотверженная мисс Адамс, – но узнала, что миссис Шлезингер отказалась участвовать в поездке из опасения, что она будет слишком утомительна для ее ребенка, следовательно, миссис Бельмонт не будет одна!
– Вы очень добры, мисс Адамс, но жена моя, вероятно, не успеет соскучиться; ведь часам к двум мы будем уже здесь! – сказал ирландский фрейшютц.
– Почему вы так думаете?
– Хотя бы уже потому, что мы не берем с собой никакой провизии, а я надеюсь, что наш проводник не задался целью заставить нас умереть с голода!
– Будем надеяться, – отозвался полковник. – Эта пустыня обладает замечательным свойством придавать особый вкус и прелесть даже самому скверному вину; наглотавшись пыли, всегда бываешь особенно рад проглотить что-нибудь получше этого!
– Высокоуважаемые леди и джентльмены! – провозгласил обычным торжественным и звучным голосом Мансур, драгоман и проводник. – Мы должны выступить в путь немедленно, чтобы вернутся до полуденного жара, который здесь в пустыне совершенно нестерпим. Советую вам, господа, вооружится вуалями, синими, или, лучше, зелеными, потому что свет ослепительно ярок для глаз. Вам, мистер Стюарт, я приготовил отменного, призового осла, которого мы всегда приберегаем для людей особенно полновесных. Так-с… теперь, высокоуважаемые леди и джентльмены, прошу сходить на берег!
Все стали, одни за другими, спускаться с мостика и затем выбираться на крутой, высоко вздымавшийся берег. Впереди всех выступал Стефенс, тонкий, сухопарый, обстоятельный даже в походе, с неразлучным «Бэдекером» в ярко-пунцовом переплете под мышкой. Он любезно предложил одну руку мисс Адамс, а другую ее прелестной племяннице, чтобы помочь им взобраться, при этом книга выскользнула у него из-под руки и полетела вниз, под ноги следующей пары, при громком детском смехе мисс Сади. Полковник Кочрейн любезно подобрал книгу, которую у него взяла Сади и, прижимая ее к груди, уверяла, что донесет ее более благополучно до верха, чем ее «законный» владелец. За полковником, рядом с которым горделиво выступил Бельмонт, следовал медлительный и равнодушный ко всему молодой дипломат, а за ним тучный священнослужитель и, наконец, стройный, легкий и сильный Хидинглей и добродушный, болтливый Фардэ, который заметил:
– Как видите, мы сегодня с эскортом!
– Да, я уж это заметил!
– Псс!.. – воскликнул француз, вскидывая вверх руки комическим жестом. – Это все равно, что брать эскорт от Парижа до Версаля! Все это та же комедия, mon ami! Она, конечно, никого не проведет, но это входит в состав программы. К чему эти бедняги солдаты, а? – обратился он к Мансуру.
Так как роль драгомана состояла в том, чтобы угождать всем и каждому, то осторожно, оглянувшись кругом и убедившись, что никого из англичан нет поблизости, он отвечал:
– Это смешно, но что вы хотите, таково официальное предписание египетского правительства.
– Египетского! Скажите лучше английского, исключительно английского!
Забавно выглядела эта пестрая кавалькада: люди, никогда не садившиеся верхом, принуждены здесь взгромоздиться на ослов; когда эти ослы пустятся вскачь (а нильская кавалерия мчится во весь опор), такую забавную картину с развевающимися по ветру длинными вуалями, разнообразными, неуклюже болтающимися в седле фигурами туристов, размахиванием рук и непроизвольным мотанием голов, – трудно увидеть еще где-либо. Бельмонт, прямой, как шест, на маленьком беленьком ослике, махал шляпой в воздухе, посылая прощальный привет жене, поднявшейся на палубу, чтобы проводить его. Кочрейн, соблюдая строго кавалерийскую посадку, ехал подле него, немного позади ехал Сесиль Броун с такой физиономией, словно он считал пустыню едва ли приличным местом для себя, да и вообще сомневался даже насчет добропорядочности целого мира. Позади них тянулись остальные. Подле каждого бежал черномазый крикливый мальчишка, подымая целые облака пыли своими босыми ногами.
– Право, как все это восхитительно и прекрасно! – весело воскликнула Сади. – Мой осел бежит, как на роликах, а седло у меня покойное, точно люлька. И посмотришь – как красивы, как кокетливы эти украшения на уздечке! Нет, право, вы должны написать «memo, re осленок», мистер Стефенс! – шутила девушка.
Стефенс смотрел на оживленное детское личико своей прелестной спутницы, приветливо улыбавшееся ему из-под кокетливой соломенной шляпки, и ему хотелось сказать ей так же искренно и просто, как всегда говорила она, что она восхитительна и прекрасна, – но его смущал страх, что он может обидеть этим, прогневать ее своими словами и испортить их милую дружбу, которою он так дорожил. И вместо того искреннего признания он только улыбнулся ей и сказал:
– Вы, кажется, особенно счастливы сегодня?
– Да кто бы не был счастлив и доволен на моем месте, вдыхая в себя этот чистый вольный воздух, видя над головой своей это чудное голубое небо, а кругом этот искрящийся желтый песок, сидя на превосходном животном, кротком и послушном! У меня всё есть, чтобы быть и чувствовать себя счастливой! – сказала она.
– Всё? – переспросил Стефенс.
– Все, что мне требуется в данный момент для моего счастья!
– Мне кажется, что вы еще ни разу не испытали, что значит чувствовать себя несчастной!
– О нет, я иногда чувствую себя ужасно несчастной, бывало я плакала целыми днями, когда была еще в Смис-колледже, и другие девушки просто до бешенства доходили, желая узнать причину моей горести, тогда как, в сущности, я сама не знала никакой причины. Вы знаете, иногда находит на человека Бог весть отчего беспричинная тоска, словно всё кругом вдруг затянет черной пеленой, и хочешь не хочешь – а ты чувствуешь себя глубоко несчастной, хотя и не понимаешь, не можешь дать себе отчета, в чем именно состоит твое горе!
– Но у вас, вероятно, никогда не было действительно серьезной причины?
– Нет, мистер Стефенс, вся моя жизнь, можно сказать, была до настоящего времени сплошным праздником, и когда я теперь оглядываюсь назад то должна сознаться, что никогда не имела основания чувствовать себя несчастной!
– От всего сердца желаю вам, мисс Сади, чтобы вы могли сказать то же самое, когда доживете до лет вашей тетушки, которая, кажется, что-то кричит нам!
– Я желала бы, мистер Стефенс, чтобы вы ударили моего погонщика, который не перестает все время дубасить это несчастное животное, невзирая на мой протест! – кричала мисс Адамс, поравнявшись с племянницей и ее спутником. – Эй, драгоман Мансур, скажите этому скверному мальчишке, что я не потерплю, чтобы он мучил бедное животное! Скажите, что ему должно быть стыдно! Да, да, маленький негодяй! Ты должен стыдиться! Смотрите, он еще скалит на меня зубы, точно реклама зубной пасты! Этакий мерзкий мальчишка! Что вы думаете, мистер Стефенс, не связать ли мне этому черномазому солдату пару шерстяных чулок, и позволят ли ему их носить? А то этот бедняга имеет повязки на ногах.
– Это его путти, мисс Адамс, – пояснил полковник Кочрейн, – мы в Индии убедились, что это превосходно поддерживает ногу во время ходьбы; это несравненно лучше всяких чулок!
– Ну, не скажу, – возразила мисс Адамс, – это ужасно напоминает скаковую лошадь, у которой забинтованы ноги. Но все же это очень торжественно, что мы сегодня находимся в сопровождении эскорта, хотя monsieur Фардэ и говорит мне, что в этом нет никакой надобности!
– Это только мое личное мнение, мисс Адамс, – сказал француз, – весьма возможно, что полковник Кочрейн держится совершенно другого мнения!
– Это мнение, monsieur Фардэ, диаметрально противоположно мнению господ военных, которым поручено заботиться о безопасности границы, – холодно отозвался Кочрейн, – я надеюсь, что все должны со мной согласиться, что эти чернолицые воины в своих ярких мундирах несомненно придают живописность окружающей обстановке!
Кроме нескольких человек солдат, составлявших эскорт туристов, то тут, то там словно вырастал из земли черномазый солдат в небесно-голубом мундире, быстро шагавший по песку пустыни с ружьем за плечом; на мгновение худая, воинственная фигура его резким силуэтом вырисовывалась на ярком фоне неба и затем вдруг словно проваливалась в землю и исчезала, тогда как на расстоянии сотни шагов вырастал из земли другой солдат, с тем чтобы исчезнуть точно таким же образом.
– Откуда они берутся? – спросила Сади, следя глазами за этими голубыми фигурами.
– Я так и полагал, что вы пожелаете узнать об этом, – сказал Стефенс, который был всегда особенно счастлив, когда ему удавалось предугадать какое-нибудь желание хорошенькой американки, – и я сегодня утром справился нарочно в нашей судовой библиотечке. – Вот оно и есть re, то есть о черных солдатах. Здесь сказано, что они принадлежат к Десятому Суданскому батальону египетской армии; она набирается из племен динка и шиллук, двух негритянских племен, живущих к югу от страны дервишей – в экваториальной области!
– Как же эти рекруты пробираются через страну дервишей? – спросил Хидинглей.
– Я полагаю, что это не представляет особого затруднения! – пробормотал monsieur Фардэ, многозначительно подмигнув молодому американцу.
– Старейшие солдаты, – пояснил полковник Кочрейн, – представляют собой остатки прежнего Черного батальона; большинство их служили еще при Гордоне в Хартуме, остальные же, по большей части, дезертиры из армии Махди!
– Ну, пока в них не представляется надобности, я готова согласиться, что они выглядят очень красиво в своих голубых куртках, с медалями на груди! – заметила мисс Адамс. – Но если бы были какие-нибудь беспорядки или что-либо в этом роде, то полагаю, что для нас было бы приятнее, чтобы они были менее живописны, но не столь черны!
– Не могу с вами согласится, мисс Адамс! – возразил Кочрейн. – Я их видел в деле и могу вас уверить, что на них вполне можно положиться!
– Уж так и быть, я положусь на ваше слово, полковник! – тоном бесповоротной решимости произнесла мисс Адамс, и на этом разговор на время прекратился.
До сих пор путь лежал по берегу реки, извивавшейся влево от наших туристов. В этом месте Нил был широк, могуч и глубок, благодаря близости порогов. Немного выше уже виднелись черные валуны, увенчанные белою пеной, и сам берег становился скалистым; среди этих скал выделялся громадный, своеобразный, далеко выдвинувшийся вперед утес с полукруглой площадью, образующий вершину. Всем сразу стало ясно, что это и есть знаменитый рубеж дикой Африки и цивилизованного Египта. Маленькая кавалькада пустила своих ослов галопом. Вдали виднелись на желтом фоне песка пустыни группы черных скал, и среди них высились обломки колонн и полуразрушенных стен. Проворный и словоохотливый драгоман соскочил со своего осла и, приняв живописную позу, стал в ожидании, чтобы подъехали отставшие и собрались вокруг него.
– Этот храм, высокочтимые леди и джентльмены, – возгласил он громким голосом аукциониста, собирающегося продать ценную вещь тому, кто даст за нее больше, – этот храм, господа, – великолепный памятник Восемнадцатой династии! Вот и изображение: барельеф Тутмоса III, – и он указал концом своего хлыста на резко выделявшиеся на стене иероглифы у себя над головой.
– Он жил за тысячу шестьсот лет до Христа, и письмена эти начертаны здесь для увековечения памяти о его победоносном нашествии в Месопотамию. Здесь мы видим изображение всей истории его жизни, начинал с детского возраста и вплоть до его возвращения в Египет с толпами пленников, привязанных к его колеснице. Здесь вы видите, как его венчает Нижний Египет, а Верхний Египет приносит жертвы в честь его победы великому Богу Амону-Ра. А вот здесь он влечет за собой своих пленных и, по обычаю того времени, отрубает каждому из них правую руку. Вот в этом углу вы видите небольшую кучку. Это все правые руки пленников!
– Боже правый! Не желала бы я быть здесь в те времена! – воскликнула мисс Адамс.
– Здесь и сейчас ничто не изменилось! – небрежно уронил Сесиль Броун. – Восток остался тем же Востоком. Я ничуть не сомневаюсь, что на расстоянии какой-нибудь сотни миль отсюда, а быть может и ближе.
– Да полно вам! – остановил его шепотом Кочрейн.
– А что это? – осведомился проповедник Джон Стюарт, указывая длинным тростником на одну из фигур на стене.
– Это гиппопотам! – пояснил драгоман.
– Гиппопотам! – воскликнули хором туристы. – Да ведь он не больше поросенка! Смотрите, царь шутя пронзил его своим копьем!
– Это они нарочно изобразили его малым, чтобы показать, что для царя такое дело сущий пустяк, – объяснил Мансур, – так, вы видите, например, что все его пленники не достигают даже колен фараона, и это отнюдь не значит, что эти люди были столь малорослы или что фараон был такого громадного роста, но этим хотели выразить, что он был несравненно могущественнее и сильнее этих людей, что он был велик и могуч. Вы видите также здесь, что он больше своего коня, и это тоже потому, что он фараон, царь а это животное только лошадь. Точно так же вот эти женщины, которые здесь изображены, они тоже крошечные, в сравнении с фигурой царя, потому что он велик и могуч, и это его маленькие жены.
– Вот прекрасно! – возмущенно воскликнула мисс Адамс. – Значит, если бы они здесь изобразили его душу, то, вероятно, пришлось бы ее рассматривать в лупу! Ведь стоит только подумать, что он позволил изобразить в таком виде своих жен!
– Если бы эти иероглифы были начертаны в настоящее время, – любезно сказал monsieur Фардэ, – то, вероятно, мы увидели бы изображение большой и сильной женщины и маленького супруга!
Сесиль Броун и Хидинглей отстали от главной группы туристов, так как комментарии драгомана и шутливая болтовня туристов раздражали их нервы, нарушая торжественное настроение; стоя в стороне, они смотрели, как следовала мимо серой безмолвной стены пестрая и забавная группа туристов с поднятыми лицами и откинутыми назад шляпами, над которыми вились с криком вспугнутые в развалинах совы.
– Мне кажется положительным святотатством это шутовство и этот гам и смех! – сказал оксфордский питомец.
– Я рад, что вы испытываете то же, что и я, – сказал Хидинглей, – вот почему я предпочитаю всем развалинам, которые я видел, те, которых я не видал!
На мгновение на лице дипломата мелькнула светлая улыбка, слишком скоро уступившая место его обычной маске чопорного человека.
– У меня, видите ли, есть подробная карта, – продолжал молодой американец, – и на ней, где-то среди дикой непроходимой пустыни, далеко-далеко отсюда, я вижу, обозначены развалины, остатки какого-то древнего храма, кажется, храма Юпитера Амона – одного из великолепнейших древних святилищ. И вот эти развалины – таинственные, забытые, одинокие в своем ненарушимом покое, простоявшие десятки веков, до которых не коснулась ни святотатственная рука, ни нога туристов, – вот эти-то развалины волнуют мое воображение!
– Да, это так, – подтвердил Сесиль Броун. – Если бы можно было, бродя бесцельно и одиноко, неожиданно наткнуться на эти самые развалины, которые мы теперь видим перед собой, и очутиться совершенно одному в полумраке этих сводов, то впечатление было бы, без сомнения, подавляющее. А при такой обстановке, как сейчас, когда Бельмонт сосет трубку и причмокивает губами, когда Стюарт сопит и пыхтит, как дрянной паровой катер, когда мисс Сади Адамс смеется своим детским серебристым смехом.
– А эта болтливая сорока, драгоман, дает свои пояснения, как будто отвечает бессмысленно затверженный урок, – добавил Хидинглей, – мне страстно хочется отдаваться своим думам и впечатлениям, но я не могу, не могу, потому что мне все это мешает, мною овладевает такое бешенство, такое раздражение, что я готов отколотить того, кто первый подвернется мне под руку. Подумайте только, пропутешествовать такую даль, как из Америки в Египет, для того, чтобы видеть эти пирамиды, и обелиски, и храмы, и все эти уцелевшие остатки древнего мира, и в результате не сделать ничего лучшего, как сердиться на все окружающее и отколотить мальчишку-погонщика. Ведь это уже, право, обидно!
Молодой дипломат рассмеялся своим милым сдержанным смехом, смехом усталого, разочарованного человека…
– Они, кажется, двинулись дальше, – сказал он, указывая глазами на группу туристов, потянувшуюся от развалин к берегу.
Оба собеседника поспешили присоединиться к своим спутникам.
Теперь путь их лежал между большими валунами и каменистыми холмами. Узкая, извивающаяся тропа пролегла между черными фантастическими скалами, напоминавшими шахты каких-нибудь копей. Вся маленькая компания почему-то притихла и смолкла, даже сияющее, жизнерадостное личико Сади как будто омрачилось под впечатлением суровой и мрачной природы. Солдаты эскорта примкнули к туристам и шли теперь по обеим сторонам, растянувшись в группы. Полковник Кочрейн и Бельмонт опять ехали рядом; они замыкали шествие и теперь немного поотстали.
– Знаете, Бельмонт, вы, вероятно, будете смеяться надо мной, но, признаюсь, мне положительно жутко здесь! Когда мы обсуждали там, в салоне «Короско», всю эту экскурсию, она казалась приятной и безопасной, но здесь как-то невольно чувствуешь себя оторванным от цивилизованною мира, – заметил полковник, – хотя компании туристов еженедельно посещают эти места, и никогда ничего неприятного не случалось!
Бельмонт глубокомысленно покачал головой.
– Я, видите ли, не боюсь опасности и не раз бывал в боях, но то дело другое: во-первых, на то идешь, к тому готовишься, затем, в подобных случаях идти навстречу опасности наша обязанность, наш прямой долг, а всякий из нас привык делать свое дело. Но когда с вами женщины или такая беспомощная толпа, как вот эта, – он указал на туристов, – то поневоле становится ужасно. Конечно, один из тысячи шансов на то, чтобы с нами могло случиться что-нибудь неприятное, но если бы что-нибудь случилось… то не дай Бог!.. Впрочем, что об этом говорить. Всего удивительнее, однако, то, что все они, очевидно, нисколько не сознают, что им может грозить какая-либо опасность!
– Положим, что платья английского покроя для прогулки мне нравятся, – раздался впереди них звонкий голос Сади Адамс, – но для вечернего платья французский покрой много изящнее и элегантнее, чем все, что может придумать ваша английская мода!
Полковник невольно улыбнулся.
– Она совершенно беспечна, и я, конечно, никому, кроме вас, Бельмонт, не скажу о том, что думаю: надеюсь, что все мои опасения окажутся неосновательными, но как это ни смешно, меня томит какое-то предчувствие беды! – сказал Кочрейн.