Часть II

5

Карл. Он присутствует почти во всех моих детских воспоминаниях. Карл лежит внизу на кровати. Карл, к которому я прижимаюсь, когда температура воздуха за окном в январе падает до минус пятнадцати, или в других случаях, если чувствую необходимость. Мой младший братишка Карл, с которым мы ссорились так, что он плакал от злости и кидался на меня с кулаками, но каждый раз это заканчивалось одинаково: повалив его на землю, я садился верхом и, удерживая его руки, награждал щелбанами. Вскоре он переставал сопротивляться, но его слабость и податливость вызывали во мне раздражение. Однако стоило ему посмотреть на меня жалобно-беспомощным взглядом младшего брата, как горло у меня вдруг перехватывало, я ослаблял хватку, обнимал его за плечи и давал очередное обещание. Но комок в горле и муки совести оставались со мной еще долго после того, как у Карла высыхали слезы. Однажды папа увидел, как мы деремся. Он ни слова не сказал и встревать не стал – так мы, жители гор, позволяем природе вершить свое жестокое дело и не вмешиваемся, пока наших собственных коз природа не трогает. Драка закончилась тем, что мы с Карлом уселись на диван, я обнял братишку за плечи и мы оба захлюпали носами. Тогда отец удрученно покачал головой и вышел из комнаты.

Еще вспоминаю один случай – мне было двенадцать, Карлу – одиннадцать, а дяде Бернарду исполнялось пятьдесят. И дядя совершил поступок, который мама с папой сочли невероятно щедрым: он пригласил всех в город – в большой город – отпраздновать юбилей в Гранд-отеле. Мама рассказывала, что там и бассейн есть, и мы с Карлом прямо загорелись. Когда мы туда приехали, выяснилось, что бассейна там никакого нету и никогда не было. Я ужасно рассердился, а вот Карл вроде как не поверил, и, когда один из сотрудников предложил показать ему отель, я заметил, что Карл незаметно сунул в карман плавки. Вернувшись, он сказал, что отель охрененный, прямо дворец, и что он, вашу мать, когда-нибудь непременно выстроит себе такой же. Так он сказал. Ну и ругался он намного больше. И потом он упрямо утверждал, будто в тот вечер плавал в Гранд-отеле в бассейне.

По-моему, в этом Карл и мама были похожи: для них мечты побеждали действительность, а оболочка – содержимое. Если все шло не так, как им хотелось, они выдумывали новую реальность и почти не замечали того, чему, по их мнению, быть там не полагалось. Например, нашу прихожую, провонявшую хлевом, мама величала не иначе как холлом. Так и говорила – «хо-олл». В бытность свою подростком она поступила в услужение в семью судовладельца – там она долго работала, сперва служанкой, а потом экономкой, и с тех пор считала, что если назвать вещь по-английски, то получится вроде как по-богатому.

С папой все было наоборот: лопату для хлева он называл навозной и хотел, чтоб все вокруг выглядело и звучало по-американски. Причем не как в американских городах, а как на Среднем Западе, например в Миннесоте, где он жил с четырех до двенадцати лет вместе со своим отцом, которого мы никогда не видели. Америка была папиной землей обетованной. Он и меня назвать хотел Калвином в честь американского президента Калвина Кулиджа. Ясное дело, республиканца. В отличие от своего более харизматичного предшественника Уоррена Гардинга, оставившего за собой шлейф скандалов на букву «к»: коррупция, карты, красотки и кокаин, – Калвин был серьезным трудягой, неторопливым, острым на язык и злым, который, если верить папе, никуда не рвался, а по карьерной лестнице поднимался медленно, но верно, ступенька за ступенькой. Однако маме имя Калвин не понравилось, и поэтому я стал Роем, хотя второе мое имя все-таки Калвин, на это мама согласилась.

У Карла второе имя Абель, в честь Государственного секретаря Гардинга, – по словам папы, тот был умным и обаятельным человеком с великими мечтами. Именно благодаря ему США в 1845 году аннексировали Техас, отчего территория государства выросла почти вдвое. В качестве компромисса Абель допустил, чтобы в Техасе и дальше поддерживались права рабовладельцев, но это, как говорил папа, уже дело десятое.

Может статься, мы с Карлом похожи на тех, чьи имена носим. В деревне у нас никто – кроме разве что старого мэра Оса – понятия не имел, кто такие эти самые Калвин и Абель. Говорили лишь, что я пошел в папу, а Карл – в маму. Но народ у нас в Усе вообще не знает, о чем болтает. Треплют себе языком, и все.


Мне было десять лет, когда отец прикатил домой на «кадиллаке-девиль». Виллум Виллумсен, владелец магазина подержанных машин, давно хвастался этим шикарным экземпляром. Владелец, мол, привез машину из Штатов, но денег на растаможку у него не хватило, поэтому и пришлось ее продать. Иначе говоря, машина, модель 1979 года, каталась только по ровненьким, вылизанным шоссе в жаркой Неваде и не нажила ни пятнышка ржавчины. Папа медленно кивал. В машинах он не шарил, а я тогда еще во вкус не вошел. Он раскошелился по полной, даже торговаться не стал и уже спустя две недели погнал машину в ремонт. Ну а там выяснилось, что поддельных запчастей в ней столько, сколько бывает разве что в старых жестянках, которыми уставлены улицы Гаваны. Ремонт обошелся дороже самого автомобиля. А народец в деревне ржал и говорил, что, если ты невежда и не научился разбираться в тачках, придется тебе расплачиваться. Браво барышнику Виллумсену. Зато у меня появилась игрушка. Хотя нет, не игрушка, а учебник. Сложный механизм, научивший меня, что, потратив время и вникнув в принцип действия вещи, можно эту самую вещь починить. Главное – думать головой и задействовать руки.

Я все больше времени торчал в мастерской дяди Бернарда, и тот разрешал мне «помогать» – он это так называл, хотя на самом деле вначале я больше мешал ему. Вдобавок папа научил меня боксу. Карл в то время отошел для меня на второй план. Тогда он еще не вымахал, и казалось, будто я из нас двоих буду самым высоким. И Карла обсыпало прыщами. Учился он хорошо, но был тихоней, друзей завел не сказать чтоб много и в основном держался в одиночку. Когда он перешел в старшую школу, я почти все время пропадал в мастерской, так что виделись мы только совсем поздно, перед сном.

Помню, как-то вечером я разглагольствовал о том, как я жду восемнадцатилетия – я стану совершеннолетним и получу права, – и мама, пустив слезу, спросила, неужели я только об одном и думаю: как бы сесть в машину и удрать из Опгарда.

Сейчас, задним-то числом, легко сказать, что так и надо было поступить. Но тогда все шло наперекосяк, и просто свалить нельзя было – сперва нужно было все исправить. Починить. К тому же куда мне ехать-то было?

А потом пришел день, когда мама с папой погибли, и в воспоминаниях об этом тоже присутствует Карл. Мне было восемнадцать, ему еще и семнадцати не исполнилось. Мы с ним сидим на крыльце и смотрим, как «кадиллак» выезжает со двора и двигается к Козьему повороту. Это по-прежнему похоже на фильм, который я пересматриваю заново и каждый раз нахожу новые детали.

Произведенный «Дженерал моторс» механизм весом в две тонны приходит в движение и постепенно набирает скорость. Он уже достаточно далеко, и я не слышу, как под шинами шуршит гравий. Тишина, тишина и красные габаритные огни.

Я чувствую, что сердце у меня тоже колотится все быстрее. Двадцать метров до Козьего поворота. Ребята из Дорожной службы собирались поставить вдоль дороги ограждение, но вмешался муниципалитет: последние сто метров, заявили они, это частная собственность, вот пускай Опгарды сами и разбираются. Осталось десять метров. На секунду зажглись стоп-сигналы – они были похожи на две черточки между крышкой багажника и блестящим бампером. Потом они пропали. Все пропало.

6

– Давай проверим, Рой… Значит, ты в тот вечер, когда случилось несчастье, стоял возле дома. Времени было… – Ленсман Сигмунд Ольсен, склонив голову, просматривал документы.

Глядя на его густые светлые волосы, я вспомнил швабру, стоявшую в школьном актовом зале. Волосы у него были со всех сторон одинаковой длины – и спереди, и сзади, и с боков. А еще у него были такие толстые усы, наподобие моржовых. Наверняка он и швабру на голове, и усы заимел еще в семидесятых. А что, мог себе позволить – на склоненной голове не было ни намека на лысину.

– …половина восьмого. И ты видел, как машина твоих родителей свалилась с обрыва?

Я кивнул.

– Говоришь, видел стоп-сигналы?

– Да.

– Ты уверен, что это не габаритные огни были? Они тоже красные.

– Стоп-сигналы ярче.

Он быстро взглянул на меня:

– Тебе восемнадцать, верно?

Я снова кивнул. Возможно, он прочел это в документах, а может, вспомнил, что в школе я был на класс старше его сына Курта.

– В старшей школе учишься?

– Нет, я у дяди в автомастерской работаю.

Ленсман опять склонился над документами:

– Замечательно, значит, ты понимаешь, почему нам это кажется странным: никаких следов торможения мы не нашли. Судя по анализу крови твоего отца, он в тот вечер выпил рюмочку, однако вряд ли он настолько опьянел, что забыл о повороте, ошибся педалью или уснул за рулем.

Я ничего не ответил. У меня было три объяснения наготове, а он их одним махом уничтожил. Четвертого я еще не придумал.

– Карл говорит, вы собирались в больницу – навестить твоего дядю Бернарда Опгарда. Это ты у него в мастерской работаешь?

– Да.

– Но мы побеседовали с Бернардом, и, по его словам, его никто не предупреждал, что к нему гости приедут. Твои родители часто ездили в гости без предупреждения?

– Нет, – ответил я, – они вообще редко куда-нибудь ездили.

Ленсман медленно кивнул и опять уткнулся в документы. Похоже, от этого ему становилось спокойнее.

– Твой отец переживал из-за чего-то?

– Нет, – ответил я.

– Точно? Все, с кем мы уже беседовали, говорят, он казался расстроенным.

– Вам чего, хочется, чтоб я сказал, будто у него депрессуха была?

Ольсен опять поднял взгляд:

– Ты о чем это, Рой?

– Так вам будет проще. Вы сможете сказать, что это он сам и себя, и маму убил.

– Почему проще?

– Его никто не любил.

– Рой, это неправда.

Я пожал плечами:

– Ладно, у него наверняка была депрессуха. Он все время сидел один – на улицу не выходил и почти ни с кем не разговаривал. Пил пиво. Обычно при депрессиях так и бывает.

– Иногда те, кто страдает от депрессии, очень умело это скрывают. – Ленсман Ольсен старался перехватить мой взгляд, а когда наконец получилось удержать его, спросил: – Твой отец когда-нибудь говорил о том… что ему не нравится жить?

Не нравится жить. Выпалив это, Сигмунд Ольсен облегченно вздохнул и теперь спокойно смотрел на меня.

– Да вашу ж мать – кому жить-то нравится? – спросил я вместо ответа.

На секунду Ольсен замер, пораженный. А потом склонил голову, так что его хиппарская грива укрыла одно плечо. Может, волосы у него и впрямь из швабры сделаны? Мне было не видно, но я знал, что за письменным столом прячется ремень со здоровенной пряжкой в виде белой бычьей головы. А ниже – сапоги из змеиной кожи. Мы одеваемся в мертвечину.

– Зачем тогда жить, если все равно не нравится, а, Рой?

– А разве не ясно?

– Нет.

– Затем, что мертвым быть еще хуже.


Губернатор назначил нашим опекуном дядю Бернарда. Из службы опеки в Нотоддене приехали две тетки – они осмотрели дом дяди Бернарда, и их, видать, все устроило. Бернард показал им спальни, которые подготовил для нас, и пообещал почаще справляться о том, как у Карла идут дела в школе.

Когда тетки свалили, я попросил дядю Бернарда отпустить нас с Карлом на пару дней домой, в Опгард: тут, в деревне, прямо под окнами гудит шоссе и толком не выспишься. Бернард не возражал и даже дал нам с собой здоровенную кастрюлю лабскауса.

Обратно к дяде мы больше не вернулись, хотя официально наш адрес был там. Это вовсе не означает, что он о нас не заботился. И все деньги, которые дядя получал как опекун, он отдавал нам.

Спустя пару лет, вскоре после ночи, которую я называл ночью «Фритца», дядю Бернарда снова положили в больницу. Как оказалось, опухоль у него разрослась. Он рассказывал мне, как обстоят дела, а я сидел возле его кровати и ревел.

– Если грифы без спроса въезжают к тебе в дом, то дело ясное – жить тебе осталось недолго.

Грифами он называл дочь с зятем.

Дядя говорил, что ничего плохого дочка ему не сделала и что она просто не нравится ему как человек. Однако я прекрасно знал, о ком думал дядя, объясняя, кто такие мародеры: это, мол, те, кто по ночам подает кораблям ложный сигнал, а после кораблекрушения эти самые корабли грабит.

Дочка дважды приходила к нему в больницу. В первый раз узнавала, сколько ему осталось, а во второй – за ключом от дома.

Дядя Бернард положил руку мне на плечо и рассказал древний анекдот про «фольксваген» – видать, хотел меня рассмешить.

– Ты же умрешь! – завопил я, разозлившись.

– Так и ты тоже, – сказал он, – причем как раз в таком порядке это и случится, и это правильно. Согласен?

– Да чего ты анекдоты-то травишь?

– Ну, – начал он, – когда ты по горло в дерьмище, самая глупость – это вешать голову.

Я рассмеялся.

– И у меня есть последняя воля, – добавил он.

– Сигарету тебе?

– И сигарету тоже. А второе – сдай этой осенью теоретический экзамен.

– Этой осенью? – не поверил я. – Так мне же пять лет практики надо, а у меня столько нету.

– Есть. Со всеми сверхурочными еще как есть.

– Но это же не считается…

– Для меня считается. Я бы зеленого механика сроду до экзамена не допустил, ты и сам это знаешь. Просто ты – мой лучший механик. Поэтому в конверте на столе лежат документы, в которых написано, что ты работал у меня пять лет. На даты особо внимания не обращай. Ясно?

– Как божья тень, – сказал я.

Это была наша шутка – у Бернарда как-то работал один механик, который вот так перевирал это выражение, хоть и использовал его на каждом шагу, а Бернард не поправлял. Тогда я в последний раз услышал, как дядя Бернард смеется.


Когда я сдал теоретический экзамен, а через несколько месяцев – практический, дядя Бернард уже лежал в коме. И когда его дочка велела врачам отключить его от систем жизнеобеспечения, мастерской заправлял я – сопляк в возрасте двадцати одного года. Тем не менее я был поражен, хотя нет, поражен – это уж чересчур, скорее, просто удивлен, когда выяснилось, что в завещании дядя Бернард отписал автомастерскую мне.

Дочурка его, ясное дело, возражала, говорила, что я все эти годы манипулировал ее бедным отцом, старым и больным. Я отвечал, что собачиться у меня сил нет и что дядя Бернард оставил мне мастерскую не для того, чтобы я разбогател, а чтобы кто-то из семьи и дальше продолжал его дело. Поэтому, если ей хочется, я могу выкупить у нее мастерскую по той цене, которую она назовет, тогда я, по крайней мере, выполню дядину волю. Она назвала цену. Мы, Опгарды, не торгуемся, но столько заплатить я не мог, было это намного больше доходов, которые мастерская приносила. Тогда дочка выставила мастерскую на продажу, однако покупателей не нашлось, хотя она все снижала стоимость, так что в конце концов пришлось ей вернуться ко мне. Я заплатил столько, сколько предлагал с самого начала, она подписала договор и вышла из мастерской с таким видом, будто ее обманули.

Я хозяйничал в мастерской, стараясь управлять ею по возможности правильно, вот только опыта мне недоставало, да и мода на такие мастерские давно прошла. Впрочем, могло бы быть хуже: когда другие мастерские в округе начали закрываться, нам работы прибавилось. У меня даже Маркус продолжал работать. Но по вечерам, сверяя бухгалтерию – Карл, который в школе углубленно изучал экономику и отличал дебет от кредита, мне помогал, – я понимал, что две бензоколонки перед входом в мастерскую приносят нам больше, чем сама мастерская.

– Сегодня дорожная полиция приезжала, – сказал я как-то раз, – если мы хотим сохранить лицензию, то нам надо оборудование обновить.

– Дорого? – спросил Карл.

– Тысяч двести. Может, чуть больше.

– Столько у нас нету.

– Сам знаю. И чего теперь делать?

Я сказал «нам», потому что мастерская кормила нас обоих. А спросил я потому, что, хоть и знал ответ, хотел, чтобы Карл произнес его вслух.

– Продай мастерскую, а бензоколонку оставь, – сказал Карл.

Я потер шею, там, где Грета Смитт прошлась бритвенным танком и где теперь торчали отросшие волоски. «Под ежик» – так она сказала. Немодно, но зато классика, поэтому даже через десять лет, разглядывая фотографии, я буду думать, что не сильно изменился. А потом люди скажут, что я сделался совсем как отец, вылитый, и меня это бесило, потому что я знал, что они правы.

– Я прекрасно понимаю, что тебе больше нравится в железках копаться, чем бензин заливать, – сказал Карл, когда прошло уже несколько минут, а я не кивал и не плевался.

– Ничего, все равно железок все меньше и меньше, – вздохнул я, – машины теперь делают по-другому. И работа нам достается дурацкая. Сейчас все делают без души. – Мне был двадцать один, а говорил я, словно шестидесятилетний дед.

На следующий день взглянуть на мастерскую явился Виллум Виллумсен. Виллумсен был тучный от природы. Во-первых, сами пропорции требовали внушительного живота, ляжек и подбородка – так вся фигура приходила в равновесие. Во-вторых, ходил он, говорил и жестикулировал, как толстяк, – даже и не знаю, как иначе объяснить. Впрочем, могу попробовать: шагая, Виллумсен выкидывал ноги вперед и переваливался с боку на бок, как утка, говорил громко, размахивая руками и корча гримасы. Иначе говоря, места Виллумсен занимал много. Ну а в-третьих, он курил сигары. А если ты не Клинт Иствуд, да при этом еще и толстый, но изо рта у тебя торчит сигара, тебя едва ли кто будет воспринимать всерьез – из-за этого даже Уинстону Черчиллю и Орсону Уэллсу нелегко приходилось. Виллумсен торговал подержанными автомобилями, а те, которые ему не удавалось никому навязать, Виллумсен разбирал на запчасти – порой и я у него кое-что покупал. Он и другие подержанные вещи продавал, и ходили слухи, что, если у тебя водится ворованный товар, Виллумсен им не побрезгует. И если тебе надо по-быстрому одолжить деньжат, а у банка нет к тебе особого доверия, то у Виллумсена вполне можно разжиться нужной суммой. Но боже тебя упаси не вернуть долг вовремя – для таких случаев Виллумсен приглашал из Дании головореза, а тот, вооружившись кусачками, убеждал тебя, что даже ограбить собственную мать – преступление не такое уж и страшное. Этого датского головореза никто не видел, однако в бытность мою мальчишкой мы как-то заметили возле магазина Виллумсена белый «ягуар» с датскими номерами. Белая, похожая на торпеду машина из Дании – других доказательств нам не требовалось.

Виллумсен оглядел инструменты и технику, все, что можно открутить и отвинтить, а затем назначил цену.

– Как-то не особо щедро, – сказал я, – ты сам в теме и знаешь, что здесь все самого лучшего качества.

– Ага, но ты же сам сказал, Рой, чтобы сохранить лицензию, оборудование надо обновить.

– Но тебе не нужна лицензия, Виллумсен, – ты ж рухлядью торгуешь, и починить ее достаточно так, чтоб неделю после продажи бегала, а дальше пускай хоть на куски разваливается.

Виллумсен громко заржал:

– Я даю такую цену не потому, что это нужно мне, а потому, что это больше не нужно тебе, Рой Опгард.

Я каждый день узнавал что-нибудь новенькое.

– На одном условии, – сказал я, – пускай Маркус останется в деле.

– Прямо как волшебный гномик, да? Потому что, между нами говоря, гном из Маркуса лучше, чем механик.

– Это мое условие, Виллумсен.

– Не уверен, что мне нужен гном, Рой. Налоги и страховка – лишние расходы.

– Я в курсе, но Маркус будет следить, чтоб развалюхи, которыми ты торгуешь, разваливались не прямо посреди дороги. Сам-то ты за таким не следишь.

Виллумсен почесал самый нижний из своих подбородков, сделал вид, будто обдумывает мои слова, глянул на меня огромными осьминожьими глазами и назвал цену еще ниже.

Мне все это осточертело. Я согласился, и Виллумсен тотчас же протянул мне руку, наверняка чтобы я не успел передумать. Я посмотрел на его торчащие серо-белые пальцы, похожие на наполненную водой резиновую перчатку, и, передернувшись, пожал ее.

– Я завтра приду и все заберу, – сказал Виллумсен.


Виллумсен уволил Маркуса спустя три месяца, во время испытательного срока, чтобы не выплачивать деньги за увольнение. Уволил он его на том основании, что Маркус якобы опаздывал на работу и, даже получив предупреждение, продолжал опаздывать.

– Это правда? – спросил я Маркуса, когда тот явился ко мне и спросил, можно ли устроиться на мою заправку, состоявшую из одного заправщика. Теперь я проводил на этой заправке по двенадцать часов в день.

– Да, – ответил Маркус, – в сентябре на десять минут. И в ноябре на четыре.

Так два бензиновых шланга стали кормить троих. Я поставил на заправке холодильник с газировкой и стойку со всякой снедью. Но местным до супермаркета было ближе, да и выбор там был побольше.

– Ничего не выходит. – Карл показал на вычисления, которые мы с ним записывали вместе.

– Дальше в долине участки под дачи начали продавать, – сказал я, – подожди до зимы – тогда все эти дачники через нас поедут.

Карл вздохнул:

– Упрямый ты как осел.

Однажды перед заправкой остановился здоровенный кроссовер, из которого вылезли двое. Они обошли вокруг здания бывшей мастерской и мойки, будто чего-то искали. Я вышел на улицу.

– Если вам в туалет, то он тут, внутри! – крикнул я.

Эти двое подошли ко мне, вручили визитные карточки, где было написано, что они работают в крупнейшей в стране сети автозаправок, и предложили поговорить. Я спросил:

– О чем поговорить? – А потом понял, что это Карл их пригласил.

Они сказали, что я молодец: из такой маленькой заправки столько выжал, и объяснили, что можно добиться и еще кое-чего.

– Франшиза, – сказали они, – на десять лет.

От их внимания не укрылись новые дачи, как и прибывающий поток машин у нас на шоссе.

– Что ты им сказал? – спросил Карл, когда я вернулся домой.

– Спасибо сказал. – Я сел за стол, на который Карл поставил тарелку с фрикадельками быстрого приготовления.

– Спасибо? – переспросил Карл. – В том смысле, что… – он вглядывался в мое лицо, а я подцепил вилкой фрикадельку, – в смысле, спасибо, но нет? Рой, да отвечай же, мать твою!

– Они всё хотели купить, – сказал я, – и здание, и землю. Естественно, кучу денег предлагали. Но мне нравится на себя работать. Это во мне фермер говорит.

– Но твою ж мать, мы еле-еле держимся.

– Чего ж ты меня не предупредил?

– Ты бы тогда сразу же и отказался и даже слушать их не стал.

– Тоже верно.

Карл застонал и закрыл руками лицо. Посидев так немного, он вздохнул.

– Ты прав, – наконец проговорил он, – зря я влез. Прости, я просто помочь хотел.

– Знаю. Спасибо.

Он раздвинул пальцы и посмотрел на меня одним глазом:

– То есть ты от них так ничего и не получил?

– Почему же, получил.

– Правда? И что?

– Им до дома долго было добираться, поэтому они полный бак залили.

7

Хотя папа чуть-чуть обучил меня боксу, не знаю, хорошо ли я на самом деле дрался. Однажды в Ортуне были танцы – выступала на них довольно древняя группа, распевавшая заезженные шведские хиты. Музыканты, все до одного, были одеты в белые костюмы в облипку. Вокалист, высокий худой парень, которого все называли Род, потому что он подражал Роду Стюарту и сказал однажды, что хотел бы трахать телочек направо и налево, прямо как Род Стюарт, квакал со сцены на своем удивительном шведско-норвежском, отчего напоминал странствующего проповедника Арманда. Этот самый Арманд заезжал время от времени в нашу деревню – рассказывал, что вера пробудилась в наших соотечественниках и что это хорошо, ведь вот-вот грянет Судный день. Загляни наш Арманд в тот вечер в Ортун – и понял бы, что потрудиться ему предстоит немало. Отдыхающие разного возраста и обоих полов напивались прямо на лужайке перед домом культуры. Они притаскивали самогонку с собой и глотали ее на улице – попытайся они пронести выпивку внутрь, ее бы отняли. Внутри же все разбились на пары и топтались на танцполе, а Род квакал про карие глаза. Но вскоре и танцующие шли на улицу догнаться самогонкой или в ближайшую рощицу – перепихнуться, поблевать или облегчиться. Некоторые даже и до рощицы ленились дойти. Рассказывали, как однажды Род вытащил на сцену особо горячую фанатку, – он как раз исполнял песню собственного сочинения под названием «Думай обо мне сегодня ночью», полностью слизанную с клэптоновской «Wonderful Tonight». Пропев два куплета, он велел гитаристу сыграть соло, а сам утащил и телочку, и микрофон за сцену, так что когда пришло время третьего куплета, все услышали лишь пыхтение и стоны, а еще чуть попозже Род, покачиваясь, вылез на сцену и подмигнул паре девчонок на танцполе. Перехватив их испуганные взгляды, Род оглядел себя и увидел на своих белых брюках кровавые пятна. Он допел последний припев, сунул микрофон в подставку, улыбнулся и, вздохнув, объявил следующую песню.

Летние вечера, долгие и светлые. Обычно драться начинали часов в десять, не раньше.

Начинали двое мужчин, а поводом почти всегда становилась женщина.

Женщина, с которой один из мужчин вдруг решал заговорить, или с которой он чересчур долго танцевал, или к которой он слишком тесно прижимался. Возможно, в тот субботний вечер они начали нагружаться задолго до дискотеки, но час расплаты уже наступил.

Как я уже сказал, женщина бывала лишь поводом для тех, кто жаждал набить другому морду, а таких находилось немало. Они полагали, будто отлично дерутся, а больше ничего не умеют, и Ортун для них становился площадкой для боя. Впрочем, иногда причиной была настоящая ревность – такое бывало, когда в драке участвовал Карл, потому что сам по себе он на мордобой не нарывался. Для этого Карл был чересчур обаятельным и открытым, и дерущиеся до него не снисходили. Если кто и кидался на Карла с кулаками, то просто потому, что тот под руку попадался. Иногда Карл вообще ничего не делал, только девчонок смешил или обходился с ними галантнее, чем их ухажеры; бывало, слишком уж засмотрится своими голубыми глазами на кого-нибудь из девчонок, но ничего больше. Ведь у Карла и девушка была, причем не кто-нибудь, а дочка мэра. Опасности он не представлял. Но в пара́х самогонки все видится иначе, вот храбрецы и вознамерились показать этому красавчику с хорошо подвешенным языком, кто тут хозяин. Они прицепились к нему, а когда тот искренне, почти высокомерно удивился, полезли с кулаками. Ну а так как защищаться Карл не желал, разозлились еще сильнее.

Вот тут-то я и вмешался.

По-моему, моя стратегия заключалась в том, чтобы обезопасить противника, помешать ему нанести вред, – я что-то вроде сапера, который обезвреживает мины. Я практик и разбираюсь в механике, может, поэтому. Я знаю, что такое сила тяжести, масса и скорость. Поэтому я сделал все необходимое, чтобы остановить тех, кто бросился с кулаками на моего младшего брата. Все необходимое – ни больше ни меньше. Кому-то пришлось пожертвовать носом, кому-то – ребром, а еще кому-то – челюстью. По челюсти я заехал одному пареньку, который жил на окраине деревни и который вмазал Карлу по носу.

На расправу я был скор. Помню, что костяшки пальцев у меня потрескались, рукава рубашки алели от крови, а кто-то сказал:

– Хватит, Рой, прекращай.

Но нет, мне было недостаточно. Удар по окровавленной физиономии того, кого я прижимал к земле. Еще один удар – и проблема решена навсегда.

– Рой, ленсман идет.

Я наклоняюсь и шепчу в ухо, вокруг которого текут струйки крови:

– Брата моего больше не тронешь, ясно тебе?

Стеклянный взгляд, в нем нет ни боли, ни пьяного угара, глаза смотрят на меня, но не видят. Я заношу кулак. Голова кивает. Я поднимаюсь, отряхиваюсь и иду к «Вольво-240». Двигатель работает, а дверца у водительского сиденья распахнута. Карл уже улегся на заднее сиденье.

– Не вздумай изгваздать сиденье кровищей, – бросил я и газанул так, что из-под задних колес полетели ошметки травы.

– Рой, – пробормотал сзади хриплый голос, когда мы миновали первые повороты на серпантине.

– Ага, – отозвался я, – я ничего Мари не скажу.

– Да я не об этом.

– Тебе чего, поблевать приспичило?

– Нет! Я должен тебе кое-что сказать!

– Ты б лучше…

– Я люблю тебя, братишка.

– Карл, не надо…

– Надо! Я придурок конченый, а ты… ты все равно каждый раз меня вытаскиваешь. – Голос у него сорвался. – Рой… кроме тебя, у меня никого нет.

Я посмотрел на свою окровавленную руку, сжимающую руль. В голове прояснилось, и кровь приятно пульсировала в венах. Я вполне мог ударить еще разок. Тот уродец, которому я навалял, был просто ревнивый дурачок, неудачник, и получил он достаточно. Но как же меня тянуло еще разок ему врезать.

Позже выяснилось, что парень, которому я сломал челюсть, нарочно шарился по дискотекам, где не знали, что он хорошо дерется, цеплялся к кому-нибудь, а потом дрался. Узнав про сломанную челюсть, я стал ждать, что он заявит на меня в полицию, но он не заявил. То есть он пошел к нашему ленсману, а тот посоветовал парню спустить все на тормозах, потому что у Карла, мол, ребро сломано. Последнее было неправдой. А позже эта сломанная челюсть оказалась неплохим вложением: если Карл попадал в передрягу, мне было достаточно подойти к брату и, скрестив руки, встать рядом – и его обидчики разбегались.

– Мать твою, – хлюпал носом Карл, когда мы позже тем же вечером уже лежали в кроватях, – я же просто добрый. Девчонок смешу. А парни бесятся. А ты – ты пришел и спас своего брата и из-за меня нажил себе новых врагов. Твою ж мать, – он снова шмыгнул носом, – прости, – он постучал по рейкам под моей койкой, – ты слышишь? Прости!

– Они просто кучка придурков, – успокоил его я, – спи давай.

– Прости!

– Спи, говорю!

– Угу. Ладно. Но, Рой, слушай…

– Мм?

– Спасибо. Спасибо, что ты…

– Все, заткнулся, ясно тебе?

– …что ты мой брат. Спокойной ночи.

Все стихло. Вот и славненько. Снизу доносилось ровное дыхание. Успокоился. Нет ничего лучше младшего брата, который наконец успокоился.

А вот на том деревенском празднике, из-за которого Карл покинул и деревню, и меня, никто никому и не думал морду бить. Карл тогда напился, Род, как обычно, блеял песенки, а Мари рано ушла домой. Может, они с Карлом поссорились? Возможно. Дочка мэра Мари всегда сильнее, чем Карл, беспокоилась о том, как она выглядит со стороны, – по крайней мере, ее злило, что Карл на вечеринках всегда напивался. Хотя, возможно, ей на следующий день просто надо было рано вставать – идти с родителями в церковь или готовиться к экзамену. Нет, не такая уж она была святоша. Правильная – это да, но не святоша. Ей просто не нравились штуки, которые Карл откалывал, нагрузившись. И она скидывала Карла на свою лучшую подружку Грету, а та и рада была. Что Грета по уши втрескалась в Карла, разве что слепой не заметил бы, но Мари, вполне вероятно, этого не видела, по крайней мере того, что случилось, она явно не ожидала. Что Грета, потоптавшись с Карлом на танцполе и дождавшись, когда Род по обыкновению закончит вечер, просипев «Love Me Tender», потащит Карла в рощицу. Там, если верить Карлу, он ее и оприходовал – стоя, прижав к дереву. Сам он говорил, что отключился, а включился от шуршания – ее пуховик, мол, терся о кору и шуршал. А потом шуршание вдруг стихло, потому что пуховик порвался и из него, как крошечные ангелы, полетели перья. Это он так сказал. «Крошечные ангелы». И в тишине до него вдруг дошло, что сама Грета не издала ни единого звука – либо потому, что боялась испортить волшебное чувство, либо же потому, что ей то, чем они занимались, особого удовольствия не доставляло. Поэтому Карл тоже на этом успокоился.

– Я предложил ей новую куртку купить, – рассказывал Карл на следующее утро с нижней койки, – но она отказалась, типа зашьет, и все. И тогда я предложил… – Карл застонал. В воздухе висел запах перегара. – Предложил ей помочь зашить.

Я смеялся так, что слезы потекли, и услышал, как он натянул на голову одеяло.

Я свесился с койки:

– И чего теперь делать будешь, донжуан?

– Не знаю, – послышалось из-под одеяла.

– Вас кто-нибудь видел?

Нет, их никто не видел – по крайней мере, прошла неделя, а никаких слухов про Грету и Карла до нас не дошло. И до Мари, похоже, тоже.

И нам уже казалось, что все позади.

А потом Грета заявилась в гости. Мы с Карлом сидели в зимнем саду и смотрели на дорогу, когда из-за Козьего поворота вдруг выехала Грета.

– Мать твою, – пробормотал Карл.

– Приехала к белошвейке, – сказал я, – кое-чего зашить.

Карл упросил меня, и в конце концов я вышел к Грете и сказал, что Карл сильно простужен. И простуда эта заразная. Грета пристально посмотрела на меня – смерила меня глазами, словно разделенными длинным хребтом носа, блестевшего от пота. Затем она развернулась и пошла к велосипеду, а там отвязала с багажника пуховик и натянула на себя. По спине, словно шрам, тянулся ряд стежков.

На следующий день она вернулась. Открыл Карл. Он и рта открыть не успел, как она сказала, что любит его до безумия. На это Карл ответил, что случившееся – ошибка, что он был пьяный и что сожалеет.

Еще через день ему позвонила Мари. Грета обо всем ей рассказала, и дочка мэра больше не желала встречаться с парнем, который ей изменил. Карл потом говорил, что Мари плакала, но в остальном говорила спокойно. И он не понимал. Не того, что Мари его бросила, а что Грета выложила ей все, что случилось в рощице. Грета злится на него и за пуховик, и за все остальное и хочет отомстить – это понятно. Ладно. Но ведь так она лишилась единственной подружки, а ведь это то же самое, что выстрелить себе в ногу, разве нет? Ответить мне было нечего, но я вспомнил рассказ дяди Бернарда о мародерах. Тогда я и решил, что Грета – как подводный камень. Лежит себе невидимый под водой и только и ждет, как бы продырявить какой-нибудь корабль. Ее в определенном смысле жаль, она заложница собственных злых чувств, но ее предательство по отношению к Мари не меньше, чем Карлово. И я в этом существе женского пола видел нечто, чего Карл не замечал. Внутреннее зло. То, которое лечит боль утраты, если при этом теряем не только мы сами, но и еще кто-нибудь. Психология убийцы-шахида. С той разницей, что сам шахид остается в живых. По крайней мере, продолжает существовать. Сует людей в солярий. И стрижет их.


Спустя несколько недель Мари внезапно переехала из Уса в город. Сама она утверждала, будто уже давно собиралась уехать и что едет учиться.

А еще через несколько недель Карл так же неожиданно заявил, что получил стипендию на факультете финансов и управления бизнесом в Миннесоте, США.

– Отказаться ты, естественно, не можешь, – сказал я и сглотнул.

– Наверное, не могу. – Он вроде как сомневался, но меня-то не обманешь. Я понимал, что он давно уже все решил.

Все закрутилось – у меня было полно работы на заправке, а Карл готовился к отъезду, поэтому больше мы с ним это не обсуждали. Потом я отвез его в аэропорт – ехать туда несколько часов, но мы во время поездки почти не разговаривали. Шел проливной дождь, и шуршание дворников скрадывало тишину.

Когда мы остановились возле зала вылетов, я заглушил двигатель и кашлянул.

– Ты вернешься?

– Чего-о? Ну ясное дело, вернусь, – соврал он, широко улыбнувшись, и обнял меня.

Когда я возвращался в Ус, по-прежнему шел дождь.

Я остановил машину во дворе и пошел в дом, к привидениям.

8

Итак, Карл вернулся домой. Был пятничный вечер, и я остался на заправке один. Как говорится, наедине с собственными мыслями.

Когда Карл уехал в Штаты, мне казалось, что он хочет пойти дальше, достичь чего-нибудь, расширить кругозор и свалить из этой деревенской дыры. Но еще мне казалось, что он убегает от воспоминаний, от окутавших Опгард теней. И лишь теперь, когда он вернулся, меня вдруг осенило, что, возможно, уехал он из-за Мари Ос.

Она бросила Карла, потому что тот спутался с ее лучшей подружкой, однако для Мари это стало отличным поводом. В конце концов, она метила выше, чем свадьба с каким-то Опгардом, простым горным фермером. Это доказывал и тот, кого она выбрала себе в мужья. Мари познакомилась с Даном Кране в Университете Осло, где оба они активно поддерживали Рабочую партию. Родом Дан Кране тоже был из упакованной семейки, жившей на западе столицы. Женившись на Мари, он получил работу редактора в газете «Ус блад», потом у них с Мари родились близнецы, а дом они отгрохали даже больше, чем тот, где жили родители Мари. Если злые языки прежде и болтали, что Карл Опгард оказался ей не по зубам, то теперь они умолкли: Мари взяла реванш, и даже больше.

Но вдруг объявился Карл, этот жалкий борец за утраченное положение и честь. Неужто он ради этого вернулся? Чтобы продемонстрировать всем трофейную жену, «кадиллак» и проект отеля, какого в деревне никто сроду не видал?

Ведь проект-то совершенно безумный, ну да, почти безнадежный. Во-первых, Карл решил строить отель на такой высоте, где деревья уже не растут, а значит, туда надо проложить несколько километров дороги. Но нельзя же называть отель высокогорным и при этом строить его там, где полно деревьев, хотя другие владельцы отелей так на голубом глазу и делают.

Во-вторых, кто вообще останавливается в отелях, чтобы сидеть в парилке и плавать в бассейне, где мочи больше, чем воды? Ведь на такое только горожане и горазды?

И в-третьих, ему ни за что не уговорить наших деревенских променять ферму и землю на воздушный замок. Риски надо разделить поровну, то есть убедить всех. А как этого добиться в такой деревне, где недоверие к новому – если, конечно, это новое не модель «форда» и не кино со Шварценеггером – впитывается, как говорится, с молоком матери.

А еще, разумеется, вопрос в том, зачем ему все это. Если верить Карлу, то горный спа-отель спасет деревню от медленной смерти.

Вот только поверят ли местные в такое благородство, или же они решат, что он, Карл Опгард, просто хочет выпендриться? Потому что такие, как Карл, только этого и хотят – в большом мире он уже достиг успеха, зато в родной деревне остался обычным кобелем, который поджал хвост и сбежал, когда его бросила мэрова дочка. Ведь главное в жизни – это заслужить признания дома, там, где, как тебе кажется, тебя недооценили и где тебе одновременно хочется и отомстить, и стать освободителем. «Я тебя насквозь вижу», – так у нас тут говорят, а в голосе слышатся и угроза, и утешение. А значит это, что все вокруг знают, кто ты такой на самом деле. И знают, что надолго за блефом и мишурой не спрячешься.

Я взглянул на дорогу, в сторону площади.

Прозрачность. Вот оно – проклятие и благословение нашей деревни. Всё рано или поздно всплывает на поверхность. Всё. Однако Карл, похоже, готов рискнуть – уж очень ему хочется, чтобы ему на площади тоже поставили памятник, а этой чести пока удостаивались лишь мэры, проповедники и танцовщицы.

Дверь открылась, и из размышлений меня выдернула Юлия:

– А чего это ты сам в ночную сегодня?

Она с деланым ужасом закатила глаза. Старательно пережевывая жвачку, девушка переступила с ноги на ногу. Она принарядилась: короткая куртка, обтягивающая футболка, да и накрасилась ярче, чем обычно. Она явно не ожидала меня здесь сегодня застать и оттого, что я увидел ее в этом наряде, смущалась. Прямо как красотка, готовая запрыгнуть в машину к лихачам. Мне-то плевать, а вот ей, судя по всему, нет.

– Эгиль заболел, – ответил я.

– А почему ты никого не вызвал? – спросила она. – Меня, например. Вовсе не обязательно самому…

– Он слишком поздно предупредил, – сказал я. – Так чего тебе, Юлия?

– Ничего, – для пущей убедительности она надула из жвачки пузырь, – хотела Эгиля проведать.

– Ладно, я ему передам от тебя привет.

Она смерила меня взглядом – слегка затуманившимся. К ней вернулась уверенность в себе, та самая, благодаря которой ей так хорошо удавалась роль крутой Юлии.

– А в молодости, Рой, ты что делал вечерами по пятницам? – Язык у нее слегка заплетался, и я понял, что она чуток выпила.

– На танцы ходил, – ответил я.

Она вытаращила глаза:

– Ты танцевал?

– Можно и так сказать.

Снаружи взревел двигатель. Словно дикий зверь зарычал. Или завыл, призывая самку. Юлия с деланым раздражением взглянула на дверь, а затем развернулась спиной к стойке, уперлась в нее руками – так что короткая куртка поползла вверх, – подпрыгнула и уселась рядом с кассой.

– А у тебя было много девчонок, Рой?

– Нет. – Я посмотрел на установленные рядом с колонками камеры.

По выходным кто-нибудь непременно заливает бензин и уезжает, не заплатив. Когда я об этом рассказываю, все возмущаются – мол, какие эти дачники мерзавцы. А я возражаю: дачники богатые, вот и не думают о деньгах. Мы тогда отправляем по адресу, на который зарегистрирован автомобиль, вежливую просьбу оплатить бензин, и в ответ на девять из десяти обращений получаем письмо с извинениями – они просто-напросто забыли заплатить. Потому что они, в отличие от нас с Карлом и папой, никогда, заправляя «кадиллак», не видели, как вместе с сотенными исчезает и надежда потратить их на что-нибудь еще – компакт-диски, новые брюки, поездку на машине по Штатам, о которой папа без конца говорил.

– А почему? – не отставала Юлия. – Ты же сексуальный, прямо держись. – Она хихикнула.

– Тогда я таким не был.

– Ну а сейчас в чем дело? Почему у тебя нету девушки?

– У меня была когда-то, – сказал я, протирая стойку для еды. Посетителей сегодня было немало, но сейчас дачники уже разъехались по дачам. – Мы поженились, когда нам было по девятнадцать, но во время свадебного путешествия она утонула.

– Чего-о? – Юлия разинула рот, хоть и знала, что я сочиняю.

– Мы как раз шли на моей яхте по Тихому океану, а невеста моя перебрала шампанского и вывалилась за борт. Напоследок только и успела пробулькать, что любит меня.

– А почему ты за ней не бросился?

– Такие яхты ходят намного быстрее, чем ты плаваешь. Мы б тогда оба утонули.

– Ну и что. Ты же ее любил.

– Ага, поэтому я ей даже спасательный круг бросил.

– И то ладно, – Юлия сидела сгорбившись и упершись ладонями в стойку, – но она умерла, а ты продолжаешь дальше жить, так получается?

– Мы много без чего обходимся, Юлия. Поживешь – увидишь.

– Нет, – безразлично бросила она, – не собираюсь я ждать. То, что мне нужно, я получу.

– Ясненько. И чего ж тебе нужно? – Вопрос вырвался у меня случайно, я словно поймал мяч и машинально бросил его обратно через сетку. И прикусил язык, увидев, как Юлия буравит меня взглядом и как губы ее расплываются в улыбке.

– Ты небось порнушку часто смотришь. После того, как девушка твоя утонула. А так как ей было девятнадцать, ты, наверное, в поисковике набираешь «девятнадцатилетние с большими сиськами», да?

Я слишком долго думал, как возразить, и она – я это прекрасно понимал – решила, будто попала в точку. От этого я растерялся еще больше. Разговор наш уже зашел в тупик. Ей семнадцать, а я ее начальник, и Юлии взбрело в голову, что именно я ей и нужен. И вот она, накрашенная, нарядная и храбрая, затеяла игру – ей казалось, будто играть в нее она умеет, потому что это действует на парней, которые ждали ее в машине. Все это я запросто мог ей высказать. Так я спас бы собственную гордость, но сбросил бы эту нагрузившуюся шампанским девчонку с яхты. Так что вместо этого я лихорадочно искал спасательный круг – для себя и для нее.

Спасательный круг нарисовался на пороге, когда дверь распахнулась. Юлия быстро спрыгнула со стойки.

В лицо я его узнал не сразу, однако машины на заправку не заезжали, поэтому посетитель явно был из местных. Тощий, со впалыми щеками, отчего лицо смахивало на песочные часы, а на лысом черепе пушок.

Остановившись у порога, он уставился на меня так, будто больше всего на свете ему хотелось сбежать. Может, я ему тогда, в Ортуне, тоже навалял? Разукрасил физиономию, а он и запомнил? Он медленно двинулся к стойке с компакт-дисками и принялся их разглядывать, время от времени озираясь на нас.

– Это кто? – прошептал я.

– Отец Наталии Му, – шепнула в ответ Юлия.

Жестянщик. Ну естественно, это он! Хотя он изменился. Как говорится, сильно сдал. Может, заболел тяжело, потому что выглядел прямо как дядя Бернард под конец жизни.

Му подошел к нам и положил на стойку компакт-диск. Роджер Уиттакер, лучшие песни. Скидочный. Казалось, будто Му стыдится собственных музыкальных вкусов.

– Тридцать крон, – сказал я, – карта или…

– Наличные, – ответил Му, – а Эгиль сегодня не работает?

– Заболел, – сказал я, – еще что-нибудь?

Му замешкался.

– Нет, – проговорил он наконец, взял сдачу, диск и двинулся к выходу.

– Ух ты. – Юлия снова запрыгнула на стойку.

– В смысле – ух ты?

– Ты чего, не заметил? Он же сделал вид, будто меня не знает.

– Волновался он – это да, это я заметил. И судя по всему, его любимый продавец Эгиль. Что бы там он у него ни покупал.

– В смысле?

– Кому припрет в пятницу вечером бежать за диском Роджера Уиттакера? Му купил этот диск, потому что схватил самый дешевый.

– Да он за презиками пришел, но застремался, – рассмеялась Юлия, и мне почудилось, что говорит она со знанием дела, – наверняка на стороне трахается. У них это семейное.

– Прекрати, – одернул ее я.

– Или за антидепрессантами – он же обанкротился. Видал, как он пялился на полку с таблетками у тебя за спиной?

– У нас только от головной боли таблетки, – по-твоему, он этого не знает? А я и не слышал, что он банкрот.

– Господи, Рой, ты же ни с кем не общаешься. Вот люди тебе ни о чем и не рассказывают.

– Может, и так. А ты сегодня что, не собираешься на праздник молодости?

– Молодости! – фыркнула Юлия и не сдвинулась с места. Судя по всему, она придумывала повод остаться. Изо рта у нее показался еще один пузырь, а потом тотчас же лопнул. Юлия зашла с другого конца: – Симон говорит, ваш отель похож на фабрику. В такое дело никто не вложится.

Симон Нергард был дядей Юлии. Он-то точно мои кулаки запомнил. Крепко сбитый, он учился на класс старше, занимался спортом и даже пару раз ездил в город на турниры. Как-то раз Карл танцевал с девчонкой, которая нравилась Симону, и этого было достаточно. Симон собрал несколько человек, а сам схватил Карла за воротник, но в этот момент подоспел я и спросил, в чем дело. Я обмотал кулак шарфом и ударил Симона прямо в челюсть, когда тот собирался было ответить. Под моим кулаком плоть и зубы мягко подались, Симон пошатнулся, сплюнул кровь и уставился на меня, больше удивленный, чем напуганный. Эти ребята, которые занимаются боевыми искусствами, верят в правила, вот и проигрывают. Впрочем, Симон, надо отдать должное, так просто не сдался и принялся скакать, держа перед поредевшими зубами сжатые кулаки. Я пнул его в коленку, и скачки прекратились. Тогда я пнул его еще и в лодыжку, отчего глаза у него едва из орбит не вылезли – он-то, видать, не знал, что такое подкожное мышечное кровотечение. Двигаться он больше не мог, поэтому стоял там и ждал, когда его прикончат, прямо как какой-нибудь придурочный полководец, решивший драться до последнего солдата. Но я даже не удостоил его чести быть избитым. Я развернулся и, посмотрев на часы – точно у меня была назначена встреча, но еще не скоро, – зашагал прочь. Остальные подначивали Симона и дальше драться, они же не знали того, что было известно мне: Симон не в состоянии и шага сделать. Поэтому они начали обзывать Симона – это и сохранил в памяти Симон Нергард, это, а не воспоминания о двух чересчур белых передних зубах, которые вставил ему стоматолог.

– То есть дядя твой видел чертежи?

– Нет, но у него в городе есть один знакомый – тот работает в банке и их видел. И он говорит, что отель похож на фабрику. По производству целлюлота.

– Целлюлозы, – поправил я ее, – он интересный и построен будет там, где деревья уже не растут.

– Чего-о?

Снаружи заревел двигатель, а следом – еще один.

– Тебя твои тестостероновые дружки зовут, – сказал я, – давай быстрее, в воздухе меньше выхлопов будет.

Юлия застонала:

– Рой, да они же совсем дети.

– Ну, тогда иди домой и послушай вот это. – Я протянул ей один из пяти экземпляров альбома Джей Джей Кейла «Naturally».

В конце концов мне пришлось убрать его со стойки с компакт-дисками. Я заказал их специально, в уверенности, что деревенским придется по вкусу спокойный блюз Кейла и его скромные гитарные соло. Но Юлия была права – с людьми я не общаюсь и толком их не знаю. Она взяла диск, сползла со стойки и зашагала к двери, призывно виляя задницей, однако возле выхода показала мне средний палец – все это она проделала с холодной легковерностью, на которую способна лишь семнадцатилетняя девчонка. И в голову мне – даже не знаю почему – пришло вдруг, что теперь она чуть менее легковерна, чем была в шестнадцать лет, когда только начала у меня работать. Мать вашу, да что это со мной? Раньше я о Юлии так не думал, вообще не думал. Или все-таки думал? Нет. Это, должно быть, случилось, когда она уперлась ладонями в стойку, а куртка задралась, так что стало видно грудь и, несмотря на лифчик и футболку, соски. Да что за херня, у этой девчонки сиськи выросли лет в тринадцать, и раньше я плевать хотел, так в чем сейчас-то дело? Я вообще не в восторге ни от больших сисек, ни от малолеток, и запросов «девятнадцатилетние с большими сиськами» я в поисковике не задавал.

И это была не единственная загадка.

Еще это выражение лица – такое бывает, когда тебе стыдно. Нет, не тот стыд, который мелькнул в глазах Юлии, когда она прикинула, как выглядит, разъезжая в пятницу вечером с придурками-лихачами. Жестянщику тоже отчего-то было стыдно. Взгляд у него плясал, словно ночной мотылек. И Му старался не смотреть на меня. Юлия сказала, он пялился на полки с таблетками у меня за спиной. Я повернулся и оглядел содержимое полок. И в душу мне закралось подозрение. Хотя я тут же его отверг. Однако оно вернулось, прямо как тот дурацкий белый кружок, изображавший теннисный мячик, в который мы с Карлом играли, когда в деревне появился первый и единственный игровой автомат. Он стоял в кофейне возле автомата по размену монеток, папа привозил нас туда, мы ждали в очереди, а потом папа выдавал нам монетки с таким видом, словно привез нас в Диснейленд.

Этот стыд я уже видел. Дома. В зеркале. И я его узнал. Сильнее просто не бывает. Не потому, что совершенное злодеяние такое отвратительное и нет ему прощения, а потому, что ему суждено повториться. Даже если отражение в зеркале обещает, что это в последний раз, ты знаешь – оно снова случится, а потом опять. Это стыд из-за проступка, но не только – это еще и стыд от собственной слабости, невозможности остановиться, необходимости делать то, чего не желаешь. Ведь если бы тебе хотя бы хотелось, то можно было бы свалить на врожденную порочность.

9

Субботнее утро. Маркус остался на заправке, а я на второй передаче доехал до дома. Остановившись во дворе, я не сразу заглушил двигатель – хотел, чтобы они услышали, что я вернулся.

Карл и Шеннон сидели на кухне, разглядывали чертежи отеля и обсуждали выступление.

– Симон Нергард говорит, что никто не вложится, – я привалился к косяку и зевнул, – ему это сказал кто-то из банка, кто видел чертежи.

– А среди моих знакомых их человек двенадцать видели – и все в восторге! – заявил Карл.

– Местные?

– Нет, в Торонто. И все они – люди знающие.

Я пожал печами:

– Твоя задача – убедить тех, кто, во-первых, живет не в Торонто, а во-вторых, кого знающими не назовешь. Удачи. Я пошел спать.

– Ю Ос согласился встретиться со мной завтра, – сказал Карл.

Я остановился:

– Вон оно чего.

– Да. Когда Мари была у нас в гостях, я попросил ее устроить нам встречу.

– Чудесно. Ты за этим ее пригласил?

– Отчасти. И еще мне хотелось ее с Шеннон познакомить. Если уж мы сюда переехали, то нечего им ходить и тайком высматривать друг дружку. И знаешь что, – он приобнял Шеннон за плечи, – по-моему, девочка моя растопила сердце этой Снежной королевы.

– Растопила сердце? – Шеннон закатила глаза. – Любимый, эта женщина меня ненавидит. Верно, Рой?

– Хм, – откликнулся я.

Я посмотрел на Шеннон – впервые после того, как вернулся. На ней был просторный белый халат, а волосы еще не высохли – она, похоже, только недавно душ принимала, видно, после кувыркания в кровати сильно вспотела. Прежде она старалась тело не оголять – все носила черные свитеры и брюки, а сейчас я увидел ноги и кожу на груди – такую же белую, как и на лице. Влажные волосы казались темнее, почти темно-рыжими, и не блестели, и я заметил кое-что, чего прежде не видел, – несколько бледных веснушек на переносице. Шеннон улыбнулась, но в глазах ее была обида. Может, Карл сказал что-то не то? Или это я виноват? Может, я как-то намекнул, что с ее стороны цинично так умиляться фотографиям близнецов, но я чувствовал, что такой цинизм она признала бы без обид. Девушки вроде Шеннон поступают так, как считают нужным, и прощения просить не привыкли.

– Шеннон обещает сегодня на ужин приготовить нам норвежскую еду, – сказал Карл, – я подумал…

– Я сегодня опять в ночную смену, – перебил его я, – сотрудник заболел.

– Да ладно? – Брови у Карла поползли вверх. – У тебя же еще пять человек работают, они что, заменить его не могут?

– Нет, никто больше не может, сейчас выходные, и я сам только недавно узнал, – ответил я и всплеснул руками – мол, такова уж участь начальников, вечно им приходится все на себе вытягивать. Судя по всему, Карл ни на секунду мне не поверил. В этом и проблема с братьями – они чуют все твое притворство. Но что мне еще оставалось сказать? Что я не могу уснуть, потому что они полночи трахаются? – Пойду посплю.


Меня разбудил какой-то звук. Не то чтобы громкий, но, во-первых, в горах вообще звуков мало, а во-вторых, звук этот был чужеродный, и поэтому мозг мой за него и зацепился.

Что-то вроде жужжания и поскрипывания, помесь пчелы с газонокосилкой.

Я посмотрел в окно. А потом поспешно оделся, сбежав вниз по лестнице, вышел на улицу и, не торопясь, зашагал к Козьему повороту.

Там стояли ленсман Курт Ольсен, Эрик Нерелл и еще какой-то мужик, у которого в руках был пульт управления с антеннами. Все они смотрели на разбудивший меня предмет – белый дрон размером с тарелку, который летал где-то в метре у них над головами.

– Ну что, – заговорил я, и все они повернулись ко мне, – ищете плакаты с приглашением на собрание инвесторов? Это частная собственность, – я затянул ремень, про который впопыхах забыл, – значит тут-то можно плакаты вешать?

– Это как посмотреть.

– Да неужели? – Я почувствовал, что надо бы мне успокоиться, потому что очень скоро меня накроет злость. – Будь это собственность муниципалитета, власти разорились бы на ограждения, разве нет?

– Верно, Рой, но эта территория – пастбище, а значит, тут действует право всеобщего доступа.

– Я же сейчас про плакат, а не про то, можно ли тебе, ленсман, стоять там, где ты сейчас стоишь. И я сегодня в ночную смену работал, а вы меня своим дроном разбудили – вы что, предупредить не могли?

– Могли, – ответил ленсман Ольсен, – но не хотели вас тревожить, Рой. Мы быстро управимся, только несколько снимков сделаем – и все. Если там безопасно и мы решим спустить туда людей, мы обязательно тебя заранее предупредим. – Он посмотрел на меня. Бесстрастно, будто фотографируя, прямо как дрон, который исчез за обрывом и наверняка сейчас делал снимки ужасной катастрофы внизу, в Хукене.

Я кивнул, притворяясь, что смирился.

– Я прошу прощения, – продолжал Ольсен, – это неприятно, я понимаю, – говорил он прямо как священник, – мне следовало предупредить, я и забыл, что от дома до обрыва так близко. Что тут скажешь? Радуйся, что твои налоги тратятся на то, чтобы выяснить, как на самом деле произошло то несчастье. Мы все хотим это выяснить.

Все? – чуть было не выпалил я. Это ты, что ли, все? Нет, Курт Ольсен, ты хочешь доделать то, что твой отец не доделал.

– Ладно, – сказал я вместо этого, – и ты прав, это неприятно. Мы с Карлом помним, что произошло, и больше стараемся забыть, а не копаться в мельчайших подробностях. – Надо успокоиться. Да, вот так уже лучше.

– Разумеется, – поддакнул Ольсен.

Над обрывом снова показался дрон. Он взлетел вверх и неподвижно завис, а его жужжание неприятно отдавалось в ушах. Затем он взял курс на нас и приземлился в руки мужика с пультом – я видел в «Ютубе» ролик, где охотничий сокол совершенно так же опускался хозяину на руку. Зрелище это было неприятное, как из фантастического фильма про какое-нибудь тоталитарное государство, где Большой-брат-тебя-видит, а мужик с дроном – на самом деле робот, и под кожей у него провода.

– Быстро он, – сказал ленсман.

– Когда воздух разреженный, батарейка садится быстрее, – объяснил хозяин дрона.

– Но он хоть что-то снять успел?

Хозяин дрона провел пальцем по экрану смартфона, и мы подошли ближе. Из-за нехватки внизу света беззвучные кадры были зернистыми. А может, там просто было тихо, поэтому и звуков никаких мы не слышали. Остов папиного «кадиллака-девиль» походил на жука, упавшего на спину и умершего, – он будто бы лежал, размахивая лапками, пока какой-нибудь прохожий, сам того не зная, не наступил на него. Заржавевшая и местами поросшая мхом ходовая часть и торчащие колеса уцелели, зато задняя и передняя части салона были смяты, точно побывали у Виллумсена в автомобильном прессе. Возможно, виной всему тишина и темнота, но снимки напомнили мне о документальном фильме про исследование затонувшего «Титаника». Может, на эти мысли навел меня «кадиллак» – тоже красивый остов из давно ушедшего времени, тоже рассказывающий о внезапной гибели, о трагедии, которая столько раз повторялась в моем, и не только моем, воображении, что с годами мне начало казаться, будто ей суждено было случиться, будто так было написано на небесах. Внешне и образно прекрасное, притягивающее падение механизма в бездну. Представление о том, как оно было, страх, охвативший пассажиров, когда те поняли, что она, смерть, рядом. И не обычная смерть, не та, что медленно тебя разрушает, когда ты прожил жизнь, а неожиданная, внезапная, навалившаяся на тебя по вине предательских случайностей. Я вздрогнул.

– Там на земле камни валяются, – прокомментировал Эрик Нерелл.

– Они могли туда нападать тысячу лет назад. Или сотню. На машине камней нет, – сказал Курт Ольсен, – и никаких отметин или вмятин на ходовой части я тоже не вижу. Поэтому можно сказать, что тот камень, что свалился на альпиниста, был последним.

– Он больше не альпинист, – тихо проговорил Нерелл, глядя на экран, – рука у него наполовину усохла, и он уже много лет на обезболивающих сидит, причем на таких дозах, что лошадь бы…

– Зато жив, – перебил его Ольсен, не дожидаясь, пока Нерелл придумает, что там произошло бы с лошадью.

Мы посмотрели на ленсмана, и тот покраснел. «Зато» – это в отличие от тех, кто сидел в «кадиллаке»? Нет, он на что-то еще намекал. Может, на собственного отца, старого ленсмана Сигмунда Ольсена?

– Если тут что-то упадет, то упадет оно на машину, верно? – Ольсен показал на экран. – Но машина вся мхом заросла, ни единой отметины нет. Это позволяет нам воссоздать ход событий и историю. А ход событий, которые уже случились, помогает нам прогнозировать те события, которые произойдут в будущем.

– Это пока тебе камнем плечо не раздробит, – сказал я, – или голову.

Эрик Нерелл медленно кивнул и потер шею, а Ольсен покраснел еще сильнее.

– И как я уже говорил, мы постоянно слышим, как тут, в Хукене, камни падают, – смотрел я на Ольсена, но метил, разумеется, в Эрика Нерелла. Это ему предстоит вскоре стать отцом. Он должен будет как профессионал оценить, насколько безопасно отправить вниз, к машине, альпинистов. А Ольсен против его решения не пойдет, ведь потом случись что – и он вылетит с работы. – Может, на машину камни и не падают, – продолжал я, – а вот рядом – запросто. Как раз туда, куда вы собираетесь альпинистов спустить, верно?

Дожидаться от Ольсена ответа мне не требовалось – взглянув лишь краем глаза, я понял, что эту битву я выиграл.

Стоя возле Козьего поворота, я вслушивался в затихающий гул двигателей, смотрел на пролетающего мимо ворона и ждал, когда все стихнет.

Когда я вошел на кухню, Шеннон, одетая, по обыкновению, в черное, стояла, облокотившись о стойку. И я вновь подумал вдруг, что, несмотря на одежду, в которой она выглядела тощим мальчишкой, было в ней нечто удивительно женственное. Маленькими руками она сжимала дымящуюся чашку, откуда свисала нитка от чайного пакетика.

– Это кто был? – спросила она.

– Ленсман. Хочет остов осмотреть. Ему во что бы то ни стало надо докопаться, почему папа свалился с обрыва.

– А что, это не понятно?

Я пожал плечами:

– Я же все видел. Он просто затормозить вовремя не успел. А тормозить – это главное.

– Тормозить – это главное, – повторила Шеннон и по-деревенски медленно закивала.

Похоже, она и жесты наши скоро освоит. Это вновь навело меня на мысль о научно-фантастических фильмах.

– Карл говорил, что вытащить оттуда машину невозможно. Тебе неприятно, что она там лежит?

– Нет – разве что лишний мусор.

– Нет? – Держа чашку в обеих руках, она поднесла ее ко рту и сделала маленький глоток. – Почему?

– Если бы они умерли в собственной двуспальной кровати, мы ее тоже не стали бы выбрасывать.

Она улыбнулась:

– Это сентиментальность или наоборот?

Я и сам улыбнулся. Теперь я почти не замечал ее опущенного века. А может, когда я впервые увидел ее, она устала после поездки и веко совсем ослабло.

– По-моему, обстановка намного сильнее влияет на наши чувства, чем нам кажется, – сказал я. – Хотя в романах и рассказывается о неразделенной любви, девять из десяти влюбляются в того, кто вполне может ответить им взаимностью.

– Разве?

– Восемь из десяти, – пошел я на попятную.

Подойдя к стойке, я принялся желтой мерной ложкой насыпать в кофейник кофе и перехватил взгляд Шеннон.

– Практичность в болезни и здравии, – сказал я. – Когда того и гляди скатишься в бедность, привыкаешь, а в этих местах долго так жили. Но тебе это, наверное, в диковинку.

– Почему в диковинку?

– Ты говорила, на Барбадосе живут богато. Ты ездила на «бьюике», в университете училась. И в Торонто переехала.

Она немного помолчала, а потом сказала:

– Это называется «продвижение по социальной лестнице».

– Да ладно? То есть ты выросла в бедности?

– Как посмотреть, – она вздохнула, – я из красноногих.

– Красноногих?

– Ты ведь слышал о белых бедняках из нищих горных районов в Американских Аппалачах?

– Освободительное движение. Банджо и кровосмешение.

– Это стереотипы, да. К сожалению, они недалеки от действительности – то же самое и с красноногими на Барбадосе. Красноногие – представители низшего класса, потомки ирландцев и шотландцев, которые прибыли на остров в семнадцатом веке. Многие из них были сосланными каторжниками, как в Австралии. Строго говоря, они выполняли функции рабов, пока Барбадос не начал привозить рабов из Африки. Однако, когда рабству положили конец, потомки африканцев начали подниматься все выше по социальной лестнице, а вот большинство красноногих остались на дне. Большинство из нас живут в бедных кварталах. Трущобы, да? Так это называется? Мы – общество за пределами общества, мы пойманы в ловушку нищеты. Никакого образования, алкоголизм, кровосмешение, болезни. У красноногих в Сент-Джоне на Барбадосе вообще ничего нет, лишь немногие владеют фермами и крошечными магазинчиками, и существуют они за счет более состоятельных чернокожих. Остальные красноногие живут на пособие, а налоги, из которых выплачивается пособие, платят чернокожие и афро-бэйджанс. А знаешь, как нас можно узнать со стороны? По зубам. Если у нас вообще остаются хоть какие-то зубы, то обычно они темные от… decay?

– Гнили. Но твои-то зубы…

– Моя мать заботилась о том, чтобы я правильно питалась и каждый день чистила зубы. Она во что бы то ни стало хотела, чтобы мне жилось лучше. А когда мама умерла, мной занималась бабушка.

– Надо же. – Ничего лучше я не придумал.

Шеннон подула на чай.

– Ко всему прочему мы, красноногие, – живой аргумент против тех, кто полагает, что в нищете живут только черные и латиносы.

– Но ты-то выбралась.

– Да. Может, я и расистка, но скажу, что это мои африканские гены меня вытянули.

– Африканские? У тебя?

– Мои мама и бабушка – афро-бэйджанс. – Посмотрев на мою озадаченную физиономию, она рассмеялась. – Цвет кожи и волос мне достался от ирландского красноногого, который допился до смерти, когда мне еще и трех лет не исполнилось.

– А потом что?

Она пожала узенькими плечами:

– Хотя мама с бабушкой жили в Сент-Джоне и были замужем, одна за ирландцем, другая за шотландцем, меня никогда не считали красноногой. Отчасти потому, что у нас во владении был клочок земли, но особенно потому, что я поступила в Университет Вест-Индии в Бриджтауне. До меня девушек, учившихся в университете, не было не то что в нашей семье – я на весь район первая такая.

Я посмотрел на Шеннон. До сих пор она ни разу столько о себе не рассказывала. Причина, видать, простая – я и не спрашивал. И в тот раз, когда они с Карлом завалились на нижнюю койку, Шеннон хотела, чтобы я сам сперва рассказал. Может, ей надо было сначала меня как следует разглядеть. И вот теперь она разглядела.

Я кашлянул.

– Решиться на такое, наверное, непросто.

Шеннон покачала головой:

– Это бабушка решила. Она упросила всю семью, и дядей и теток, сброситься мне на учебу.

– Скинуться на учебу.

– Скинуться. И на то, чтобы отправить меня потом в Торонто. Бабушка каждый день возила меня в университет и обратно, потому что денег на то, чтобы снимать мне жилье в городе, у нас не было. Один из преподавателей сказал, что я пример того, что на Барбадосе тоже стало возможно движение по социальной лестнице. А я ответила, что красноногие уже четыреста лет обретаются на дне общества и что благодарить мне следует семью, а не социальные реформы. А я из красноногих – была и останусь такой, – и моей семье я обязана всем на свете. В Торонто я жила богаче, но Опгард для меня все равно роскошь. Понимаешь?

Я кивнул:

– А что сталось с «бьюиком»?

Она взглянула на меня так, словно хотела убедиться, что я не шучу:

– То есть что сталось с бабушкой, ты не спрашиваешь?

– Она в добром здравии, – сказал я.

– Правда? И откуда ты знаешь?

– По голосу понял – когда ты говоришь о ней, голос у тебя спокойный.

– Механик еще и психолог?

– Нет, просто механик. А «бьюика» больше нет, верно?

– Однажды бабушка забыла поставить его на тормоз, машина съехала к обрыву и свалилась вниз, в мусорную кучу. И разбилась вдребезги. Я потом несколько дней подряд плакала. И ты это по голосу понял?

– Ага. «Бьюик-роудмастер», пятьдесят четвертого. Я тебя понимаю.

Она склонила голову набок, потом к другому плечу, словно рассматривая меня с разных сторон, как будто я – какой-то дурацкий кубик Рубика.

– Машины и красота, – проговорила она вроде как про себя. – Знаешь, мне сегодня ночью приснилась книжка, которую я читала давным-давно. Наверное, я ее вспомнила из-за этих обломков в Хукене. Она называется «Автокатастрофа», а написал ее Джеймс Грэм Баллард. В ней рассказывается о людях, у которых автокатастрофы возбуждают сексуальное желание. Обломки, травмы. Чужие травмы и собственные. По ней кино сняли – ты, наверное, его видел?

Я задумался.

– Дэвид Кроненберг, – подсказала она.

Я покачал головой.

Она помолчала. Точно уже пожалела – ну да, заговорила о чем-то таком, что вряд ли заинтересует мужика с заправки.

– Я много книг прочел, – сказал я, чтобы ее выручить, – но эту не читал.

– Ясно, – откликнулась она. – В книге рассказывается про опасный поворот на улице Малхолланд-драйв – ночью машины на нем падают с обрыва. Вытаскивать обломки из пропасти дорого, поэтому внизу со временем появляется настоящее кладбище автомобилей, и с каждым годом их гора растет. Настанет время – и пропасть будет заполнена машинами, а значит, новым падать будет некуда и они спасутся.

Я медленно кивнул.

– Их спасут обломки, – сказал я, – наверное, надо мне ее тоже прочитать. Или кино посмотреть.

– Мне кино больше нравится, – сказала она, – книга написана от первого лица, и поэтому она немного однобокая – субъективная и… – она умолкла, – как по-норвежски будет intrusive?[4]

– Прости, это надо Карла спросить.

– Он уехал на встречу с Ю Осом.

Я посмотрел на стол. Чертежи все еще лежали на нем, и лэптоп Карл тоже не забрал. Возможно, считал, что у него больше шансов убедить Оса в том, что деревне во что бы то ни стало нужен спа-отель, если не станет сразу показывать целую кучу материалов.

– Назойливый? – предположил я.

– Спасибо, – поблагодарила она, – кино не такое назойливое. Обычно камера объективнее написанных слов. А Кроненбергу удалось схватить суть.

– И в чем же она?

В живом глазу загорелась искра, и теперь, когда она поняла, что мне по-настоящему интересно, голос ее оживился.

– В уродстве прячется красота, – ответила она. – Частично разрушенная греческая скульптура особенно красива, потому что по оставшимся неиспорченным фрагментам мы видим, насколько красивой она могла быть, должна была быть, была когда-то. И мы додумываем красоту, с которой действительность никогда не смогла бы соперничать. – Она уперлась ладонями в стойку, словно собираясь запрыгнуть на нее и усесться, как тогда, на вечеринке. Маленькая танцовщица. Тьфу, вашу ж мать.

– Интересно, – сказал я, – но надо бы мне еще поспать.

Огонек у нее в глазу потух, словно лампочка индикатора.

– А кофе твой как же?

В ее голосе я явно услышал разочарование. Ведь она вроде как нашла с кем поболтать. На Барбадосе-то они небось постоянно друг с дружкой треплются.

– Чувствую, мне бы надо еще пару часов отоспаться. – Я выключил кофеварку и убрал оттуда кофейник.

– Разумеется, – согласилась она и сняла руки со стойки.

Я пролежал в кровати с полчаса. Пытался уснуть, пытался ни о чем не думать. Слышал, как внизу стучат по клавиатуре и шуршат бумагой. Нет, ничего не выйдет.

И я повторил все, что уже делал. Встал, оделся и сбежал по лестнице. Пока дверь еще не успела захлопнуться, крикнул: «Пока!» Думаю, со стороны казалось, будто я от чего-то сбегаю.

10

– Ой, привет, – пробормотал Эгиль, открыв дверь и пристыженно глядя на меня.

И этому тоже стыдно. Он наверняка понимал, что я тоже слышу, как в гостиной его дружки играют в какую-то стрелялку и громко орут.

– Мне уже лучше, – быстро проговорил он, – я сегодня могу выйти.

– Лучше не спеши и как следует полечись, – сказал я, – я не за этим пришел.

– Не за этим? – Он явно перебирал в уме, чего еще мог натворить. Похоже, выбрать было из чего.

– Что у тебя покупает Му? – спросил я.

– Му? – Эгиль притворился, будто впервые слышит это имя.

– Жестянщик, – подсказал я, – он тут заходил и тебя спрашивал.

– А, этот. – Эгиль улыбнулся, но глаза были полны страха. Я попал в точку.

– Что он покупает? – Я словно думал, что Эгиль забыл вопрос.

– Да ничего особенного, – выдавил из себя Эгиль.

– И тем не менее хотелось бы знать.

– Сейчас и не вспомню.

– Но платит он наличкой?

– Да.

– Если ты это помнишь, значит помнишь и что он покупает. Давай колись.

Эгиль смотрел на меня, и во взгляде его я увидел мольбу о прощении.

Я вздохнул:

– Тебя ведь и самого это гложет, Эгиль.

– Чего?

– Он что, тебя чем-то держит? Угрожает тебе?

– Му? Нет.

– Тогда чего ты его прикрываешь?

Эгиль непрерывно моргал. В гостиной у него за спиной бушевала война. Глаза у Эгиля были полны отчаяния.

– Он… он…

Терпение у меня заканчивалось, но для внушительности я заговорил чуть тише:

– Не ври, Эгиль.

Адамово яблоко у него подпрыгивало как бешеное, и он отступил назад, в коридор, как будто хотел захлопнуть дверь и сбежать. Но никуда не сбежал. Возможно, он заметил что-то у меня в глазах и вспомнил рассказы о том, как кого-то в свое время поколотили до полусмерти в Ортуне. И Эгиль уступил:

– Он оставлял мне на выпивку.

Я кивнул. Естественно, нанимая Эгиля на работу, я предупредил его, что чаевые мы не берем, что, если покупатель все-таки оставляет сдачу, мы храним эти деньги в кассе на тот случай, если кто-то из нас облажается и у нас будет недостача. Лажается у нас обычно Эгиль. Но он, возможно, об этом забыл, а сейчас я не собирался напоминать ему об этом, как и о том, что называется это не «на выпивку», а «на чай», – мне хотелось лишь убедиться, что я догадался правильно.

– А что покупал?

– Мы ничего плохого не делали! – выпалил Эгиль.

Не стал я ему говорить и о том, что говорит он это в прошедшем времени, а значит, понимает – его делишкам с Му пришел конец. Я ждал.

– «Элла-один», – раскололся Эгиль.

Именно. Противозачаточные. Абортивные.

– Часто? – спросил я.

– Раз в неделю.

– И он просил тебя никому об этом не говорить?

Эгиль кивнул. Он побледнел. Да, бледный ты Эгиль и тупенький, но не отсталый, как многие говорят. Точнее, они подменяют это слово каким-то другим, будто грязное белье меняют. Но как бы то ни было, Эгилю хватило мозгов сложить два и два, хотя Му и надеялся, что Эгиль не догонит. Сейчас я видел, что ему не просто стыдно – ему жутко стыдно. А хуже наказания не придумаешь. Вы уж мне поверьте, я на своей шкуре испытал, каково это. И знаю, что стыд ничем не заглушить.

– Давай так: сегодня ты еще болеешь, но завтра выздоравливаешь, – предложил я, – идет?

– Да. – Сказать это у него получилось лишь со второго раза.

Я развернулся и двинулся прочь, но дверь за моей спиной не стукнула, – похоже, Эгиль стоял и смотрел мне вслед. Видать, думал, что́ теперь будет.


Я вошел в парикмахерскую Греты Смитт и будто перенесся на машине времени в Штаты времен после Второй мировой. В одном углу стояло здоровенное кресло для бритья, красное, кожаное и с заплатками. По словам Греты, в нем сиживал Луи Армстронг. В другом углу располагался салонный фен в стиле пятидесятых – эдакий шлем на подставке. В старых американских фильмах тетки сушатся под такими фенами, читают дамские журналы и перемывают кости знакомым. Хотя я сразу же вспоминаю актера Джонатана Прайса и сцену из фильма «Бразилия», ту, с лоботомией. Шлем Грета использует для услуги под названием «помыть и накрутить»: сначала голову тебе моют шампунем и накручивают волосы на бигуди, а потом ты засовываешь голову в шлем, причем желательно обмотать ее полотенцем, чтобы волосы не попали в такие штуки, которые очень напоминают внутренности раскаленного тостера. Если верить Грете, «помыть и накрутить» снова стало супермодным. Вот только тут у нас, в Усе, оно, похоже, никогда из моды и не выходило. К тому же лично мне кажется, что чаще всего в этот фен сама Грета и совала голову, подкручивая свои перманентные кудри, похожие на подгнившие гирлянды.

На стенах висели фотографии старых американских кинозвезд. Единственным неамериканским предметом тут были знаменитые ножницы Греты, блестящая штуковина, о которой Грета всем желающим послушать рассказывала, что это японская модель «Ниигата-1000», стоит пятнадцать тысяч и продается с гарантией на весь срок использования.

Не прекращая размахивать ножницами, Грета подняла глаза.

– Ольсен? – спросил я.

– Привет, Рой. Он загорает.

– Знаю, я машину его видел. И где же его солнечный пляж?

Японские суперножницы клацнули в опасной близости от уха клиентки.

– Наверное, лучше его не беспокоить.

– Там? – Я показал на вторую дверь, где висел плакат с расплывшейся в улыбке девушкой в бикини.

– Он освободится через… – Она посмотрела на лежавший на столе возле двери пульт, – четырнадцать минут. Может, подождешь тут, а?

– Хм. Даже мужчины способны одновременно делать два дела, если одно из них – это загорать, а другое – разговаривать, согласна?

Кивнув женщине, которая сидела в кресле и смотрела на меня в зеркало, я открыл дверь.

И будто очутился в скверно снятом фильме ужасов. Единственным источником света в темном помещении был продолговатый ящик, наподобие гроба Дракулы, – сбоку у него была щель, откуда сочился синеватый свет. Таких капсул тут стояло две, а кроме них и стула, на спинке которого висели джинсы и светлая кожаная куртка Курта Ольсена, ничего не было. Лампы внутри капсулы угрожающе жужжали, отчего казалось, что вот-вот произойдет нечто жуткое.

Я пододвинул стул к капсуле.

До меня доносилась музыка из наушников. На секунду мне почудилось, что это Роджер Уиттакер и что я и впрямь попал в фильм ужасов, но потом я узнал «Take Me Home, Country Roads» Джона Денвера.

– Я пришел предупредить, – сказал я.

Человек внутри зашевелился, потом раздался глухой удар о дверцы ящика, и тот, кто был внутри, тихо чертыхнулся. Музыка стихла.

– Возможно, речь идет о насилии, – продолжал я.

– Вон оно что. – Голос Ольсена звучал будто из железной банки. Если он и узнал меня, то виду не подал.

– Один наш знакомый вступил в сексуальную связь с близкой родственницей, – сказал я.

– Продолжай.

Я помолчал. Может, оттого, что меня вдруг поразило, насколько эта сцена смахивает на католическую исповедь. Разве что нагрешил сейчас не я. Не в этот раз.

– Му, жестянщик, раз в неделю покупает посткоитальный контрацептив. Как тебе известно, у него есть дочка-подросток. На днях она купила такую же таблетку.

Я ждал, что ленсман Ольсен мне на это скажет.

– Почему раз в неделю и почему прямо здесь? – спросил он. – Почему бы не купить в городе сразу целую упаковку. Или не заставить ее принимать их курсом?

– Потому что каждый раз он думает, что это последний, – ответил я, – он надеется, что больше это не повторится.

В капсуле щелкнула зажигалка.

– Откуда ты это знаешь?

Из гроба Дракулы пополз сигаретный дымок. В синеватом свете он закручивался колечками и растворялся в темноте. Я старался подобрать слова. Меня мучило то же желание, что и Эгиля, – жажда признаться. Доехать до обрыва. И полететь вниз.

– Все мы думаем, что завтра станем лучше, – проговорил я.

– Скрывать такое у нас в деревне долго не получится, – сказал Ольсен, – и я не слыхал, чтобы Му в чем-то подозревали.

– Он разорился, – объяснил я, – сидит дома и мается без дела.

– Но он все еще не пьет, – похоже, Ольсен все-таки следил за ходом моих мыслей, – и даже если дела у тебя не очень, это еще не означает, что ты бросишься трахать собственную дочку.

– Или покупаешь раз в неделю посткоитальный контрацептив, – сказал я.

– Может, это для жены, чтобы та опять не забеременела. Или у дочки есть парень, и Му переживает за нее, – я слышал, как Ольсен затянулся сигаретой, – а упаковку он покупать не хочет, потому что боится, что тогда она будет трахаться направо и налево. Кстати, Му – пятидесятник.

– Этого я не знал, но вероятность инцеста от этого не исчезает.

Когда я произнес слово на «и», Ольсен зашевелился.

– Нельзя строить такие серьезные обвинения лишь на том факте, что человек покупает противозачаточные, – сказал он, – или у тебя еще что-то есть?

Что мне было сказать? Что в глазах у него я заметил стыд? Стыд, который я так хорошо знал, что других доказательств мне не требовалось?

– Я тебя предупредил, – сказал я, – и советую поговорить с его дочкой.

Может, про «советую» – это я зря сказал. Возможно, мне следовало догадаться, что Ольсен решит, будто я объясняю, как ему нужно работать. С другой стороны, может, я это и знал, но все равно сказал. Но во всяком случае тон у Ольсена изменился, а заговорил он на децибел громче:

– А я тебе советую в это не лезть. Но, говоря начистоту, у нас есть и более важные дела.

Судя по тону, ему хотелось добавить в конце фразы мое имя, но он сдержался. У него наверняка мелькнула мысль, что если впоследствии я окажусь прав, а ленсман при этом бездействовал, то отмазаться будет проще, если сказать, что информатор остался анонимным. Но на удочку я попался.

– И что это за важные дела? – спросил я и едва язык не прикусил.

– Тебя не касается. И предлагаю эти деревенские домыслы держать при себе. Нам тут лишние истерики не нужны. Идет?

Я сглотнул и поэтому ответить не успел, а когда собрался, в капсуле уже вновь пел Джон Денвер.

Я встал и вышел обратно в парикмахерскую. Грета с клиенткой переместились к раковине – болтали, пока Грета мыла ей голову. Я думал, голову моют перед стрижкой, но сейчас Грета, похоже, не стригла, а вела какую-то химическую войну против волос. По крайней мере, на раковине выстроились многочисленные тюбики и баночки. Меня никто не заметил. Я взял лежавший на столике возле двери пульт. Похоже, Ольсену оставалось десять минут. Я нажал кнопку над надписью: АВТОЗАГАР ДЛЯ ЛИЦА. На экране появилась шкала, где горело лишь одно деление. Я трижды нажал стрелку вверх, и шкала загорелась целиком. У нас в сфере услуг так принято: если уж клиент заплатил, то и обслужить его надо по высшему разряду.

Проходя мимо Греты, я услышал, как она говорит:

– …сейчас наверняка ревнует, потому что он был влюблен в собственного младшего брата.

Когда Грета заметила меня, лицо у нее перекосилось, но я лишь кивнул и сделал вид, будто ничего не слышал.

На улице, вдыхая свежий воздух, я думал, что все это похоже на повтор. Все уже случалось прежде. Все это произойдет заново. И закончится так же.

11

Столько народа не собиралось даже на ежегодный сельский концерт. В большом зале в доме культуры мы расставили шестьсот стульев, но всем места не хватило, и многим пришлось стоять. Я обернулся и оглядел зал, словно выискивая кого-то глазами. Здесь были все. Мари и ее муж Дан Кране – он тоже осматривал зал. Типичный газетчик. Торговец подержанными автомобилями Виллум Виллумсен со своей элегантной женой Ритой, на голову выше его самого. Мэр Восс Гилберт, занимающий в придачу должность председателя нашего деревенского футбольного клуба «Ус ФК», впрочем от этого в футбол никто лучше играть не стал. Эрик Нерелл со своей беременной женой Гру. Ленсман Курт Ольсен – его обожженное лицо светилось в толпе, словно красная лампа. Он с ненавистью посмотрел на меня. Грета Смитт притащила с собой мать с отцом. Я представил, как они стремительно шаркают по парковке к дверям. Наталия Му разместилась между родителями. Я попытался перехватить взгляд ее отца, но тот опустил глаза. Возможно, понял, что я обо всем догадался. Или, возможно, знал, что все в курсе его банкротства, и если он теперь надумает вложиться в отель, то его кредиторы в деревне воспримут это как издевку. Впрочем, он, скорее всего, просто посмотреть пришел, большинство присутствующих забрели сюда из любопытства, а не из желания стать инвесторами.

– Да, – сказал старый мэр Ос. – Столько народа в этом доме культуры я в последний раз видел в семидесятых, когда сюда приезжал проповедник Арманд. – Ю Ос оглядел с кафедры собравшихся. Высокий, худой и белый, как флагшток. Белоснежные кустистые брови с каждым годом становились все гуще. – Но это было в те времена, когда кинотеатр тут у нас соперничал с такими развлечениями, как целительство наложением рук и религиозные песнопения, к тому же это было бесплатно.

А вот и заслуженная награда – смешки в зале.

– Но сегодня вы пришли сюда послушать не меня, а одного из уроженцев нашей деревни – вернувшегося домой Карла Абеля Опгарда. Уж не знаю, спасет ли его проповедь наши души и подарит ли она нам вечную жизнь, – с этим разбирайтесь сами. Я согласился представить этого юношу и его проект, потому что сейчас, в сложившейся ситуации, любые свежие начинания жизненно важны для нас. Нам нужны новые идеи, нужен любой вклад. Однако и о традициях забывать не стоит – тех, что прошли проверку временем и по-прежнему живут на этой скудной, но прекрасной земле. Поэтому я прошу вас с открытым сердцем и здоровым скептицизмом выслушать молодого человека, доказавшего, что здешний сельский паренек тоже может немалого добиться в большом мире. Прошу, Карл!

Зал взорвался аплодисментами, но, когда на кафедру поднялся Карл, они почти стихли – хлопали Осу, но не ему. Карл был при костюме и галстуке, но пиджак снял, а рукава закатал. Дома он покрутился перед нами и спросил, как нам. Шеннон поинтересовалась, почему он снял пиджак, и я объяснил, что Карл насмотрелся выступлений американских президентов – те, выступая на фабриках, стремятся таким образом сблизиться с народом.

– Нет, они надевают ветровки и бейсболки, – возразила Шеннон.

– Важно разработать подход, – сказал Карл, – мы не хотим показаться самодовольными зазнайками. Ведь как ни крути, а мы тоже родом из этой деревни, где многие ездят на тракторах и носят резиновые сапоги. В то же время нам надо произвести впечатление серьезных профессионалов. На первое причастие тут без галстука не ходят – иначе тебя неправильно поймут. Пиджак у меня есть – это все увидят, но я его снял, и это означает, что я понимаю всю серьезность своей миссии, но также свидетельствует о том, что я деятельный и горю идеей.

– И не боишься запачкать руки, – добавил я.

– Именно, – согласился Карл.

По пути к машине Шеннон с улыбкой прошептала мне:

– А знаешь, я думала, это называется «не боишься, что под ногти грязь набьется». Неправильно, да?

– Смотря что хочешь сказать, – ответил я.

– Совсем скоро, – начал Карл, упершись обеими руками о кафедру, – я расскажу вам о сказке, в которую я вас приглашаю, но сперва скажу, что стоять на этой сцене перед односельчанами – это для меня немало, и я по-настоящему тронут.

Я чувствовал, что они выжидают. Раньше Карла здесь любили. По крайней мере те, чьи девушки не западали на него. По крайней мере того Карла, который уехал из деревни, здесь любили. Вот только прежний ли перед ними Карл? Живчик, рубаха-парень с белоснежной улыбкой и душа компании, заботливый паренек, у которого для каждого, будь ты мужчина или женщина, взрослый или ребенок, найдется доброе слово. Или же он стал таким, каким отрекомендовал сам себя в приглашении, – Master of Business? Горная птаха, летающая на таких высотах, где простые смертные дышать не могут. Канада. Империя недвижимости. Экзотическая, образованная жена с Карибских островов, тоже сидящая в зале и чересчур нарядная. Что же, обычная девушка из деревни ему уже не по вкусу?

– Я тронут, – серьезно повторил Карл, – потому что лишь сейчас я понимаю, каково это – стоять тут прямо как… – он театрально умолк и поправил галстук, – Род Стюарт.

Секунда – и публика захохотала.

Карл ослепительно улыбнулся. Теперь он чувствовал себя уверенным, уверенным в том, что они у него на крючке. Он положил обнаженные до локтей руки на кафедру, точно она принадлежала ему.

– Обычно сказка начинается со слов «жили-были». Но эта сказка еще не написана. А когда ее напишут, то начинаться она будет так: «Жили-были в одной деревне люди, которые однажды собрались в доме культуре, чтобы обсудить, какой отель они хотят построить». И говорим мы вот об этом отеле… – Карл нажал кнопку на пульте, и на экране у него за спиной появился рисунок.

В зале ахнули. Но я смотрел на Карла, смотрел на своего брата, и видел, что он ожидал аханья более громкого. Или, точнее говоря, более восхищенного. Потому что, как я уже сказал, нам больше по душе камины и уют, а не вигвамы на луне. С другой стороны, в определенном изяществе этому отелю не откажешь. Что-то было особенное в пропорциях и линиях, некая универсальная красота, какую видишь, когда смотришь на кусок льда, белые барашки на море или отвесные скалы. Или на автозаправку. Но Карл понял, что убеждать собравшихся придется дольше. И я заметил, как он, что называется, перегруппировался. Собрался с силами. Приготовился к следующей атаке. Он принялся комментировать рисунок, рассказывать о зоне спа, спортивном зале, бассейнах, игровой комнате для детей, о разных категориях номеров, стойке администратора и лобби, ресторане. Подчеркивал, что здесь все будет высшего качества, что отель ориентирован в первую очередь на гостей с высокими требованиями. Иначе говоря, на толстосумов. И название у отеля будет такое же, как у деревни: «Высокогорный спа-отель „Ус“». Это название появится на всех новостных ресурсах. Название деревни станет равнозначно качеству, говорил он. Да, возможно, даже роскоши. Впрочем, роскошь эта будет доступна не только отдельным счастливчикам – семья с обычным доходом тоже сможет позволить себе провести там выходные, но для этого им придется скопить немного денег, и выходных этих они будут ждать, как праздника. Название нашей деревни будет вызывать у людей радость. Карл улыбнулся, вроде как продемонстрировав эту самую радость. И мне показалось, что у него мало-помалу получается убедить их. Да, скажу больше – я даже воодушевление заметил среди собравшихся, а воодушевление среди местных – гость редкий. Но ахнули они во второй раз, лишь когда он назвал стоимость.

400 миллионов.

Ах! И температура в зале упала на сто градусов.

Что все ахнут, Карл ожидал. Не ожидал только, что так громко.

Боясь потерять их, он заговорил быстрее. Сказал, что для тех, кто владеет неплодородными пастбищами и возделываемой землей, это выгодно уже потому, что благодаря отелю и строительству дач, которое последует позже, стоимость их недвижимости вырастет. То же касается тех, кто кормится за счет торговли и сферы услуг: отель и дачи приманят сюда покупателей. Причем покупатели эти будут при деньгах. И это даст деревне более существенную прибыль, чем сам отель.

Карл на секунду умолк. Публика притихла и замерла. Все точно забуксовали. А потом я со своего пятого ряда заметил какое-то движение. Будто флаг на флагштоке. Это был Ос – он сидел на переднем ряду, а его седая голова возвышалась над всеми остальными. Он кивал. Медленно кивал. И все это видели.

И тогда Карл решил разыграть козырь:

– Но все это возможно лишь в том случае, если построить отель и если отель этот будет работать. Кто-то должен вложиться. Согласиться рискнуть и вложить в этот проект деньги. На благо окружающих, на благо всех нас, кто живет в деревне.

Народ у нас в большинстве своем менее образованный, чем горожане. В интеллектуальных фильмах они, возможно, не все фишки просекают. Но подтекст они понимают. В Усе принято говорить не больше того, что нужно, и поэтому местные научились додумывать то, что не высказано. А сейчас невысказанное звучало бы так: если ты не примкнешь к совладельцам, значит ты среди оставшихся, тех, кто пожинает плоды, сам при этом ничего не посеяв.

Другие тоже закивали. Вроде как заразились киванием.

А потом один из них заговорил. Это был Виллумсен – тот, кто продал папе «кадиллак».

– Если это такое хорошее вложение, то почему тебе, Карл, непременно понадобилось, чтобы мы все участвовали? Почему ты не хочешь снять сливки в одиночку? Или, по крайней мере, снять столько, сколько получится, а потом взять в долю еще пару богачей?

– Потому, – начал Карл, – потому что я не богач, да и среди вас таких мало. Да, я и впрямь мог бы откусить кусок побольше, и я заберу лишнее – если, конечно, что-то останется. Но когда я возвращался домой с этим проектом, то надеялся, что шанс поучаствовать получит каждый, а не только те, у кого есть деньги. Именно поэтому я и представлял себе все это как компанию с неограниченной имущественной ответственностью. Компания с неограниченной имущественной ответственностью предполагает, что совладельцем отеля каждый из вас сможет стать, ничего не потратив. Ни единого эре! – Карл ударил ладонью по кафедре.

Молчание. Я вполне способен был прочесть их мысли. «Что это за бредятина? Неужто пастор Арманд вернулся?»

Карл принес им Евангелие – благую весть о том, как можно приобрести, не потратившись. А они сидели и слушали мастера управления бизнесом.

– Это означает, – продолжал он, – что чем больше будет желающих участвовать, тем меньше риск для каждого из нас. И если участие примем мы все, то каждый из нас рискует лишь суммой, которая примерно равна стоимости машины. Ну, если машину покупать не у Виллумсена.

Смех. Сзади даже захлопали. Историю с «кадиллаком» знали все, и сейчас, похоже, никто не вспомнил, какая судьба ждала этот самый «кадиллак». Карл с улыбкой указал на поднятую руку.

Встал мужчина. Высокий. Такой же высокий, как Карл. Я поглядел на Карла и понял, что тот лишь сейчас его узнал. И возможно, пожалел, что дал ему слово. Симон Нергард. Он открыл рот. Два передних зуба были белее остальных. Может, конечно, я и ошибаюсь, но, по-моему, когда он заговорил, я услышал посвистывание – это свистела его ноздря из-за того, что кости носа неправильно срослись.

– Этот отель построят на земле, которой владеете ты и твой брат… – Он умолк, чтобы смысл сказанного дошел до остальных.

– Так?.. – громко и уверенно спросил Карл. Думаю, кроме меня, никто не заметил, что говорит он чересчур громко и чересчур уверенно.

– …поэтому неплохо бы знать, что вы за это хотите получить, – сказал Симон.

– Получить за это? – Не поднимая головы, Карл обвел взглядом собравшихся.

Все вновь затихли. Теперь – и понял это не только я – выглядело все так, будто Карл старается выиграть время. По крайней мере, Симон это тоже понял, потому что, когда он снова заговорил, в голосе его слышалось ликование:

– Возможно, мастеру управления понятнее будет, если я скажу: «цена».

Смешки. И тишина. Они выжидали. Собравшиеся подняли голову, словно звери на водопое, завидевшие льва, но когда лев этот еще находится на безопасном от них расстоянии.

Карл улыбнулся, склонился над документами и усмехнулся, как, бывает, смеются, когда кто-нибудь из односельчан сморозит глупость. Мой брат сложил документы в стопку и будто бы обдумывал, как правильнее ответить. Но я кожей это чувствовал. Быстро оглядевшись, я осознал, что все остальные тоже это чувствуют. Что все решится именно сейчас. Спина передо мной сделалась еще прямее. Шеннон. А когда я опять посмотрел на кафедру, Карл перехватил мой взгляд. И в его глазах я увидел сожаление. Он проиграл. Облажался. И семью опозорил. Мы оба это знали. Никакого отеля он не получит. А у меня не будет заправки, по крайней мере сейчас уж точно, – участка и здания я не получу.

– Мы за это ничего не получим, – проговорил Карл, – участок мы с Роем предоставим бесплатно.

Сперва я не поверил собственным ушам. И судя по Симону, он тоже не поверил.

Но потом по залу прокатился шепот, и я понял, что остальные слышали то же, что и я. Некоторые захлопали.

– Ну будет, будет, – Карл поднял руки, – до цели нам еще далеко. Сейчас нужно собрать достаточное количество подписей на заявлении о намерениях – так администрация муниципалитета поймет, что мы все заодно, и увидит, что наш проект – не вымысел. Погодите, погодите!..

Но в зале уже бушевали овации. Хлопали все. Кроме Симона. И кажется, Виллумсена. И меня.


– Мне пришлось! – сказал Карл. – Тут уж рискуй, или проиграешь – ты разве не понял?

Я шагал к машине, а он едва поспевал следом. Распахнув дверцу, я уселся за руль. Это Карл предложил, чтобы мы поехали сюда на моем «Вольво-240» стального цвета, а не на его дорогущей тарантайке. Он еще и дверцу пассажирского сиденья не захлопнул, как я уже повернул ключ зажигания, надавил педаль газа и отпустил сцепление.

– Да, Рой, мать же твою!

– Это мою мать? – заорал я, поправляя зеркало. Дом культуры скрылся за поворотом. Шеннон на заднем сиденье испуганно смотрела на нас. – Ты обещал! Сказал, если они спросят про стоимость участка, ты им скажешь! Трепло ты!

– Рой, да пошевели мозгами! Ты же все видел – и не вздумай врать, я как посмотрел на тебя, понял, что ты все видишь. Я, конечно, мог взять и сказать: а, ну да, Симон, если уж ты спросил, то скажу честно – за этот кусок скалы мы с Роем получим сорок миллионов, – и тогда прощай отель. Уж на заправку тебе точно денег не хватило бы.

– Ты соврал!

– Соврал, да. И поэтому у тебя по-прежнему есть возможность купить заправку.

– Какая, на хер, возможность? – Я поддал газу, чувствуя, как колеса вгрызаются в гравий. Мы повернули на шоссе. Застрявшие в шинах камешки заскрипели по асфальту, а с заднего сиденья послышался испуганный крик. – Это через десять лет, что ли, когда отель начнет хоть как-то окупаться? – Я вжал педаль газа в пол. – Проблема в том, Карл, что ты наврал! Наврал и отдал им участок – мой участок – бесплатно!

– Возможность у тебя появится не через десять лет, а самое позднее – через год, башка твоя тупая.

«Тупая башка» – это для нас с Карлом почти что ласково, поэтому я понял, что он запросил перемирия.

– С какой стати через год-то?

– Тогда мы начнем продавать участки под дачи.

– Участки под дачи? – Я ударил по рулю. – Господи, Карл, да забудь ты про эти дачи! Ты разве не слыхал, что власти запретили строительство дач?

– Да ладно?

– Да! Муниципалитету от этих дач одни расходы.

– Разве?

– Ну ясное дело! Дачники платят налоги по месту жительства, а если они приезжают сюда в среднем шесть раз за год на выходные, то денег приносят мало, зато расходов не оберешься. Вода, канализация, вывоз мусора, уборка снега. Ко мне дачники заезжают заправиться и перекусить, и заправке от этого прибыль, и еще нескольким магазинам, но для муниципалитета это капля в море.

– Но я этого и правда не знал.

Я искоса взглянул на него, и он ухмыльнулся в ответ – вот зараза, естественно, все он знал.

– С муниципалитетом поступим так, – заговорил Карл, – продадим им теплые постели. Вместо холодных.

– В смысле?

– Дачи – это холодные постели, девять из десяти выходных они пустуют. Отели – это постели теплые. В них круглый год спят гости, которые оставляют деньги, но убытков за ними нет. Теплые постели – голубая мечта любого региона. Они забудут все свои запреты на строительство и еще упрашивать тебя будут, чтобы ты тут что-нибудь построил. Так обстоят дела в Канаде, и тут все так же. Но мы с тобой заколачивать деньги будем не на отеле. Мы начнем продавать участки под дачи. А мы начнем – это точно, потому что местным властям предложим сделку тридцать – семьдесят.

– Тридцать – семьдесят?

– Мы им отдадим тридцать процентов теплых постелей, а взамен попросим разрешение на строительство семидесяти процентов холодных.

Я сбавил скорость.

– Вон оно что. И по-твоему, у нас получится?

– Обычно они соглашаются, если все наоборот – семьдесят процентов теплых постелей против тридцати холодных. Но представь, что на следующей неделе будет происходить в администрации муниципалитета. Они как раз сядут обсуждать, что станется с деревней после того, как шоссе перестроят, а тут я и подоспею с проектом отеля – это притом, что вся деревня решила, что отель нам нужен. А они посмотрят на кресло, где сидит Авраам Линкольн – смотрит и одобрительно кивает.

Линкольном папа называл Ю Оса. Да, я все это живо себе представлял. Да они тогда Карлу все, что ни попроси, отдадут.

Я взглянул в зеркало:

– Что скажешь?

– Что я скажу? – Брови у Шеннон поползли вверх. – Скажу, что ты водишь, как чокнутый придурок.

Ее глаза встретились с моими. И нас разобрал смех. Вскоре мы уже смеялись втроем, а я так хохотал, что Карл положил руку на руль и рулил за меня. Отсмеявшись, я снова взялся за руль, сбавил скорость и свернул на серпантин, поднимающийся к нашей ферме.

– Смотрите, – сказала Шеннон.

Мы посмотрели.

Дорогу перегораживала машина с мигалкой. Мы чуть притормозили, и свет передних фар выхватил фигуру Курта Ольсена – скрестив на груди руки, он стоял, облокотившись на свой «лендровер».

Окончательно я затормозил, лишь когда бампер почти уперся ему в коленки. Но Ольсен и бровью не повел. Он подошел к моей дверце, и я опустил стекло.

Загрузка...