Стены Амбуаза показались ближе к вечеру, но еще до этого признаком приближения города стало оживление на дороге, которая постепенно стала наполняться народом. Навстречу нам ехали пустые повозки и тележки крестьян, распродавших свой товар в городе, чаще стал встречаться самый разнообразный народ, а по обочинам дороги пастухи гнали с пастбищ стада овец и свиней.
Стоило обозникам увидеть видневшиеся вдалеке городские стены, как люди сразу оживились, а вслед за ними зафыркали, прядая ушами, лошади, словно почуяли, что их здесь ждет свежее сено и отдых. Меня, в свою очередь, тоже охватило нетерпение, состоявшее из любопытства человека, приезжающего в новое место, и тени надежды, что меня там могут узнать.
Когда мы подъехали поближе, я увидел мост через реку, а на другой стороне раскинувшийся город с замком. Мне уже было известно, что здесь находится королевская резиденция. Высокие и мощные стены замка вздымались вверх. Линии тяжелых защитных контрфорсов постепенно переходили в стрельчатые окна зданий, украшенные орнаментом. Сам город был скрыт городскими стенами, над которыми виднелись только крыши, печные трубы и церковные шпили. Сами стены, защищавшие город, имели шесть метров в высоту и толщину два с половиной метра и были сложены из могучих валунов, облицованных неровными блоками грубо обтесанного известняка.
В отличие от торгового тракта, движение у самого города было более оживленно за счет телег с различным грузом, мелких торговцев и просто одиночек-путешественников. Стражники – королевские сержанты – стояли как на мосту, так и у городских ворот. Чем ближе мы приближались к городским стенам, тем больше замедлялся ход обоза, так как поток телег, двигавшийся в обе стороны, постоянно останавливался. То сцеплялись колесами телеги, то заартачился осел, отказываясь идти, или наглые путешественники пытались пролезть без очереди – начиналась ругань, а спустя какое-то время в ход шли кнуты и кулаки. В этих случаях стражникам на мосту приходилось выступать своеобразными регулировщиками движения. Я видел, как в одном из подобных случаев сержант, пусть не сразу, но довольно ловко пробился сквозь собравшуюся толпу, дал пинка одному крестьянину, древком алебарды огрел другого возчика, пригрозил третьему, и через несколько минут движение вновь восстановилось.
Переехав мост, мы оказались перед городскими воротами. В двух нависших над ними башнях и на крепостной стене, я увидел солдат-лучников, которые скучающими взглядами провожали поток из повозок и людей.
Не успел наш обоз подъехать к воротам, как командир караула, чем-то похожий на нашего старшего охранника, вышел вперед, поднял руку в запрещающем жесте. Обоз встал. Двое стражников в шлемах, вооруженные короткими копьями и мечами, не дожидаясь приказа, прошли вдоль обоза, шлепая руками по тюкам и стуча кулаками по бочкам. Вернувшись, замерли в ожидании решения своего начальника, который сейчас стоял у возка, где сидели купцы, и только после чисто номинальной проверки груза стал уточнять, какие товары и куда купцы их везут.
«Так это своего рода таможня», – только сейчас догадался я.
Пока шел «таможенный досмотр», я крутил головой по сторонам. Из города все еще шел поток пустых повозок крестьян, запряженных мулами, которые временами противно кричали. Спустя пару минут мне это надоело, и я обратил внимание на сидевших на земле, по обеим сторонам ворот, бедолаг, которых по тем или иным причинам стража не пустила в город. Оборванные, покрытые серой пылью, они тянули руки и жалобно выпрашивали милостыню у проезжавших мимо путников и торговцев. Кто они такие, у меня не имелось ни малейшего понятия, но со временем мне стало известно, что средневековые города время от времени проводили чистку населения, избавляясь от пьяниц, хулиганов и бродяг довольно простым способом: выбрасывали их за городские стены, с запретом возвращаться обратно.
Глядя на них, я подумал, что на данный момент мало чем отличаюсь от этих людей, так как у меня, кроме одежды, тоже ничего нет, но уже в следующую секунду грустная мысль исчезла, так как обоз начал движение, втягиваясь в проем широко распахнутых городских ворот.
Город встретил меня шумной многоголосицей: он кричал, вопил на разные голоса, которые временами сливались в дикую какофонию. Над нашими головами, на верхних этажах домов, которые выступали вперед, нависая над нами, громко переговаривались соседи, обмениваясь городскими сплетнями. Драли горло, как узнал позже, зазывалы, рекламируя заведение или товар. На перекрёстке две кумушки ругались во весь голос, поливая друг друга бранными словами. Неожиданно их перекрыл звонкий звук трубы, потом стало слышно, что кто-то громко зачитывает текст королевского эдикта, а в завершение всего, из-за угла здания вышел мальчишка, который крутил за хвост дохлую крысу и громко напевал похабную песенку. Второй неожиданностью для меня стала вонь. В переплетении узких улиц, где дома стояли впритык друг к другу, все местные ароматы концентрировались, придавая удушливо-противный запах городу.
Сначала мы ехали по довольно широкой улице, но вскоре завернули, потом проехали небольшой рынок, из-за позднего времени совсем пустой, и наконец остановились на небольшой площади, рядом с которой находился постоялый двор. Купцы вылезли из своего возка и сразу направились к широко открытой двери, а меня окликнул Франсуа, старший охранник. Когда я подошел к нему, он сказал:
– Все, парень. Теперь ты сам по себе.
У меня мелькнула мысль, что было бы неплохо попросить у Франсуа или Жака пару мелких монет, вот только чувство самоуважения не дало мне это сделать, да и не стоило начинать новую жизнь с протянутой руки. Поблагодарив охранника, я махнул рукой Жаку и пошел, как говорится в сказках, куда глаза глядят.
Обойдя дурно пахнущую лужу с кучей свежего навоза, я углубился в сплетение городских улиц. Впрочем, как я быстро понял, современного понятия улицы как таковой здесь не было. По обеим сторонам уложенной брусчатки или утоптанной земли шли, впритык друг к другу, двух-трехэтажные дома с расположенными на первом этаже лавками. Верхние этажи выступали один над другим, нависали над головой, закрывая небо и солнце, при этом создавая впечатление наступивших сумерек.
«Интересно посмотреть, как там у них все внутри дома сделано. Наверно, каждый день, из-за любой мелочи, бегают по лестницам туда-сюда. Хм. Интересно. А где печные трубы? Или они едят исключительно, в тавернах?»
Ходил по улицам, не выбирая направления, пока не стало понятно, что я потерялся, словно маленький ребенок, отставший от мамы. Городские улицы, переулочки и тупики так причудливо переплетались и пересекались, что трудно было понять, идешь ты вперед или двигаешься по кругу. После того, как приличные дома стали сменяться на бараки с темными провалами вместо дверей и окон, а прилично одетые горожане совсем исчезли, стало понятно, что я ненароком оказался в неблагополучном районе. Не став искушать судьбу и местных обитателей, которые смотрели на меня оценивающе-раздевающим взглядом, я развернулся и пошел обратно, ориентируясь на крики продавцов и зазывал.
Разглядывая по пути горожан, я вскоре убедился, что Франсуа оказался прав: моя одежда мало чем отличалась от одеяний большинства увиденных мною мужчин, при этом было совершенно непонятно, зачем мужикам рядиться в яркую, цветастую одежду и выглядеть похожим на циркового клоуна. Тут, надо сказать, на мое мышление накладывалась специфика моей прежней работы: быть одетым так, чтобы можно было в любой момент слиться с толпой. Правда, яркие, попугайные расцветки были у зажиточной части населения: дворян, купцов и богатых горожан. Судьи, писцы, городские чиновники, профессора из университетов носили тоги и плащи исключительно темно-синего и черного цветов. Ремесленники, подмастерья и прочий народ одевались исходя исключительно из своего заработка. Даже при простом анализе можно было понять, что одежда разделяет людей на группы, а уже потом, разобравшись в этом вопросе, понял, что это одна из граней деления населения на три основных сословия. Духовенство, дворянство и остальной народ. Разделяли людей, помимо одежды, различные украшения. Перья, пряжки, перстни, украшенное драгоценными камнями оружие. Все это богатство, выставленное напоказ, словно говорило окружающим людям, что их владелец богат и знатен, определяя для остальных его социальный статус.
«В будущем, – усмехнулся я про себя, – это место займут крутые тачки и любовницы из модельных агентств».
Мимо меня шли ремесленники в туниках и облегающих штанах-шоссах, спешили по своим делам хозяйки в белых чепцах и платьях-коттах, степенно шагали купцы в богатых одеждах и деловито шли, в длинных черных одеяниях, городские чиновники и профессора университета. Довольно много было в городе священников и монахов, одетых в коричневые или черные рясы. Один раз я наткнулся на патруль городской стражи. Четверо сержантов, в шлемах и кольчугах, громыхая сапогами и лязгая железом, куда-то целеустремленно протопали мимо меня по улице.
Подавляющее большинство людей, встречающихся мне по пути, шли пешком, но при этом нередко слышался на соседних улицах цокот лошадиных копыт и предупреждающие крики.
Глядя по сторонам, я не только приглядывался к людям, но и рассматривал вывески, висящие над входом в лавки. Кое-что из рисунков было интуитивно понятно, вроде иглы и нитки над лавкой портного, а что-то для меня осталось загадкой, как нарисованная, над входом в таверну, голова негра (оказалось, что это «Голова сарацина»). В основном я угадывал, каким товаром торгуют в лавке, но желтое (как потом оказалось, золотое) сердечко требовало объяснений, правда, стоило подойти ближе, как все стало на свои места – это был магазин женской одежды.
Проходя мимо мастерских и лавок, можно было видеть, как подмастерье кузнеца бьет молотом по наковальне, а ученик пекаря, орудуя деревянной лопатой на длинной ручке, вынимает из печи хлеб.
Стоило мне пройти мимо очередной лавки пекаря и ощутить запах свежевыпеченного хлеба, как я почувствовал, что зверски хочу есть. Если до этого голод, притупленный новизной впечатлений, молчал, то теперь он завопил во всю мощь. Завтрак в виде тарелки бобовой каши с ломтем хлеба давно уже превратился в призрачное воспоминание для моего желудка.
Неожиданно ударили колокола. Их многократный звон пронесся над городом.
«Чего звонят? На молебен созывают?» – но вопрос остался без ответа, при этом я отметил, что крики зазывал стихают, а хозяева готовятся к закрытию своих лавок.
«Не понял. Неужели колокольный звон означает конец рабочего дня?»
Как потом выяснилось, я оказался прав в обоих своих предположениях. Несмотря на наличие городских часов, находившиеся в городской башне, расположенной на центральной площади, торговцы продолжали использовать звон колоколов, звавших горожан к вечерней молитве, как сигнал к концу рабочего дня. Впрочем, недоумевал я недолго, так как надо было срочно решать насущные проблемы, с питанием и крышей над головой. Мысли были самые разные, начиная от элементарного воровства и мытья посуды в таверне до азартных игр и грабежа припозднившегося горожанина. Мытье общественных уборных и работу на кладбище пока решил, как вариант, не рассматривать.
Вид церкви, мимо которой я сейчас шел, подвиг меня на мысль: не поговорить ли о моем бедственном положении со священником? В принципе это был нормальный вариант в моем положении, если бы он не имел один серьезный недостаток. Мои знания о католической вере, молитвах и обрядах стояли на нулевой отметке, к тому же я не знал, как сейчас обстоят дела с инквизицией и преследованием еретиков. Прокрутив в голове вопрос, я решил отложить его на время, пока не осмотрюсь в новом для меня времени, о котором пока не имел ни малейшего понятия. На первый взгляд люди здесь жили теми же проблемами, как и в будущем: деньги, работа, семья. Вот только разница понятий об окружающем мире сильно выделяла меня из толпы, поэтому я должен был их скрывать, чтобы не оказаться на допросе у инквизиторов или в сумасшедшем доме. За примером далеко ходить и не надо, так как такой наивный и простодушный парень, как Жак, считал меня за придурка. Впрочем, было у меня такое подозрение, что остальные обозники считают точно так же, как и возчик.
Вывернув из очередного переплетения улиц, я вдруг услышал где-то недалеко от себя стук молотков и визг пилы. Похоже, в том направлении шло какое-то строительство. Первая мысль, которая у меня возникла в голове, стоило мне услышать эти звуках: «Может, удастся подработать?»
Ускорив шаг, я вынырнул из переплетения улочек и неожиданно для себя оказался на центральной городской площади, позади небольшой толпы зевак, окруживших деревянную конструкцию.
«Так это же эшафот! – я сразу узнал деревянный помост. – То-то я слышал в обрывках разговоров о предстоящей казни».
Незаметно огляделся. Центром этой площади был фонтан, украшенный лепниной, здесь же находилось трехэтажное здание городской администрации, украшенное фигурными башенками. Из того, что мне уже довелось слышать от возчика, именно в таких зданиях заседал мэр с городским советом, сидели чиновники и судьи. Пригляделся к работе плотников и понял, что о приработке можно не мечтать, они уже закончили строительство и теперь собирали инструмент. Походил, попил водички у фонтана, слушая народ, который, как мне показалось, был излишне возбужден. Какое-то время разглядывал виселицу и непонятное сооружение в виде большого колеса, лежащего на помосте, после чего подошел к одной из групп горожан, чтобы послушать о том, что те говорят.
– Андрэ, ты мне вчера говорил, что будут казнить… – тут один из мужчин показал приятелю три пальца, – разбойников и аптекаря Пьера Вилана, а сегодня Луи мне сказал, что их будет меньше.
– Слушай больше своего глупого Луи! – вспылил его приятель. – Он просто болван и пустозвон.
Отойдя от них, я прошел немного дальше.
– Бедный Пьер, он так любил свою жену. А она стерва…
– Добрые люди, не подскажете: кого будут завтра казнить? – поинтересовался какой-то мужчина, видимо, только что подошедший, как и я, к толпе.
– Откуда ты такой незнающий взялся? Из леса вышел? – усмехнулся кто-то в толпе. – Уже два дня, как глашатаи на всех перекрестках громогласно объявили, что будут казнить разбойников из шайки Жака Рыжего и отравителя Вилана.
– Папа, а Пьер Вилан, это тот аптекарь, который недалеко от нас живет? – неожиданно спросила девочка лет восьми у своего родителя.
– Да, дочка. Только он уже там не живет. Пошли домой. Видишь, дождь собирается.
Только сейчас я заметил, что стало резко темнеть, так как поднявшийся ветер пригнал откуда-то тучи, наползавшие на город. Честно говоря, я даже обрадовался тому, что скоро пойдет дождь. Просто появилась надежда, что сильный ливень начисто отмоет этот вонючий и грязный город. Народ, что еще оставался на площади, при виде накрывающих город туч стал быстро расходиться по домам. Где-то рядом затопали тяжелые сапоги и залязгало железо – шла городская стража. Я уже разворачивался, чтобы уйти и поискать себе хоть какое-то укрытие, как вдруг заметил, что двое бродяг, выскользнув из переулка, кинулись со всех ног к эшафоту.
«Не понял?! А теперь понял».
Сам помост был обшит досками, но под лестницей оставалось незакрытое пространство. Только они протиснулись туда, как я кинулся за ними следом. Своим появлением я сначала испугал бродяг, заставив их отползти в самый дальний угол. В этот самый момент ударил гром, заставивший одного из бродяг перекреститься и начать читать какую-то молитву. Следом блеснула молния, а еще спустя несколько минут по доскам помоста застучали первые капли. Дождь постепенно набирал силы, уже хлеща по доскам изо всех сил. Кое-где вода стала просачиваться в щели, капая на булыжники, а когда одна из таких струек попала мне за шиворот, и я начал двигаться, ища более сухое место. Оно нашлось прямо под виселицей, где я стал устраиваться на ночь. С крышей определился, теперь можно и подумать, к тому же шептавшиеся в дальнем углу между собой бродяги не внушали доверия.
Так как под помостом встать в полный рост было невозможно, поэтому сначала я услышал шарканье ног, а затем во мраке проявились две сгорбленные темные фигуры, подбиравшиеся ко мне. Не успел первый из них ко мне приблизиться, как моя согнутая нога резко выстрелила вперед, ударив по выставленной вперед руке с ножом. Даже в полутьме я увидел тусклый отблеск на его лезвии. Нападавший закричал от боли и рухнул на землю.
Его подельник, испугавшись, отпрянул назад, чем я и воспользовался, кинувшись на грабителя с ножом. Было видно, что я ему сильно повредил руку, потому что тот, вместо чтобы оказать сопротивление, выставил левую руку ладонью вперед, в жесте защиты. Я ударил его кулаком в лицо, потом еще один раз. Под рукой что-то хрустнуло, а грабитель заорал от боли.
– А-а-а! Не бей! Ты мне нос сломал! И руку… – загнусавил он, при этом подвывая от боли.
Чуть отодвинувшись от него, я оперся рукой о землю и вдруг неожиданно ощутил под рукой нож.
«Он же, сволочь, собирался меня зарезать», – вдруг мелькнула мысль, и на меня вдруг накатила ярость, а в следующее мгновение нож оказался у меня в руке. Стоило неудавшемуся грабителю почувствовать острие ножа на своей шее, как он срывающимся от страха голосом заныл:
– Прошу, не убивай, не бери грех на душу. Христом богом заклинаю…
– Заткнись, крыса, а то точно зарежу. Эй ты, придурок, – позвал я забившегося где-то в противоположном углу, второго бродягу, – живо иди сюда.
– Деньги! Живо! – скомандовал я, когда трус подошел ближе. – Иначе обоих тут положу!
– У нас нет ни денье, – проблеял трусливый бродяга. – Мы ничего сегодня не заработали. Наши святые покровители отвернулись от нас, грешников.
– Деньги, собачье дерьмо! Или… – и я кольнул ножом в горло стонавшего бродягу.
Тот сначала дернулся всем телом от боли и неожиданности и только потом, чуть не плача, закричал:
– Нет у нас ничего! Пустые мы! Клянусь святым Бонифацием!
– Заткнулись! – прикрикнул я на них. – Тогда давайте что есть ценного из вещей. Живо!
– Вот. На. Возьми, – торопливо забормотал трус, протягивая мне свой головной убор. – Я ее совсем недавно украл. Она почти новая.
– Не мучай меня больше, нет у нас ничего, – уже чуть ли не заплакал лежащий у моих ног бродяга.
Судя по всему, у них действительно ничего не было, а значит, разжиться парой мелких монет мне не удалось. Неожиданно это вызвало у меня сначала всплеск разочарования, а затем новый взрыв ярости. Обычно я четко контролировал себя, но тут видно сказалось все, что произошло со мной за последние сутки: провал в прошлое, чужое тело, непонятная обстановка, голод, ночевка под эшафотом. Хотя я сумел взять себя в руки, но отголоски ярости чувствовались в моем голосе, когда злобно прошипел:
– Исчезли. Прямо сейчас.
Повторять не пришлось. Оба, причем довольно шустро, пролезли в отверстие под лестницей и исчезли за стеной дождя. Вернувшись на свое место, я тихо выругался из-за того, что сорвался, причем по мелочи. Причина моей вспышки была ясна – информационный вакуум. Главное для таких, как я – подготовка и информация. Находясь на чужой территории, мне непрерывно приходилось изучать и анализировать окружающую обстановку, чтобы правильно оценивать степень опасности. А как работать с тем, чего нет?
Чтобы отвлечься, я покрутил шляпу в руках. Это был головной убор с высокой тульей, узкими слегка загнутыми полями и острым, выдающимся вперед козырьком. Попробовал надеть.
«Вроде подошла. В крайнем случае продам старьевщику за пару монет. Возможно, и нож придется продать. Не о том думаешь, – оборвал я сам себя. – Надо идти от исходника и слепить для себя образ Клода Вателя. Если исходить из отличного физического состояния тела, то можно действительно предположить, что тот когда-то был акробатом или жонглером, вот только как быть с цитатами на латыни? Беглец из монастыря? Может, и так. Возраст пока можно оценить только ориентировочно… двадцать пять – двадцать восемь лет. Одет как не бедный горожанин. Так, может, все-таки мелкий торговец? Ну, не знаю. А вот студента из списка точно можно выбросить. Правда, ясности не больше стало, слишком много противоречий. Хм. Может, попробовать наняться в помощники к какому-нибудь купцу? Я знаю несколько языков. Хотя знаю их современные варианты, но есть шанс, что получится так, как с французским. Военное дело по-любому отпадает, моя работа – тайная война. Интересно, как тут обстоит дело со шпионажем? Скорее всего, что никак. А может, мне пойти по медицинской стезе? Неплохо знаю анатомию, немножко психологию и основы скорой помощи. Вот только не мое это, да и перспективы сомнительные. Да еще непонятно, как у них обстоят тут дела с дипломами. А на сегодняшний день? Можно грузчиком… или вышибалой. Короче, надо думать, а сейчас спать».
Проснулся я уже от громких звуков над своей головой. Солнце било сквозь щели, нарезая тонкими полосками утоптанную землю, а за деревянными досками были слышны громкие голоса людей. Я осторожно вылез из-под помоста, чем вызвал у местных зевак дружный смех. Они какое-то время показывали на меня пальцами и отпускали грубые шутки, но стоило мне отойти чуть в сторону, как внимание зевак снова вернулось к эшафоту. Надев «подаренный» мне головной убор, я теперь мало чем отличался от большинства горожан. В животе заурчало. Подойдя к фонтану, попил воды, затем снова вернулся к толпе зевак. Стоя позади людей, снова стал лихорадочно думать, как мне найти хотя бы временную работу.
«Может, в местный трактир попробовать устроиться? Кухонным рабочим. Или вышибалой».
Обдумывая варианты, я смотрел, как мужчина на эшафоте, стоя на лестнице, налаживал петлю. Слишком резко потянувшись, он покачнулся и чуть было не упал, но успел ухватиться за перекладину, правда, при этом выпустил веревку из рук, и та, скользнув, упала на помост. Зеваки, которые смотрели за всеми приготовлениями, почему-то не стали ему помогать. Правда, при этом никто из толпы не смеялся и не отпускал шуточки о его неловкости.
«Наверно, помощник палача. Вот только уже в возрасте дядька, – не успел я так подумать, как следом пришла другая мысль: – Может, помочь человеку? Сделаю доброе дело, глядишь, монета перепадет… или покормят».
Я решительно зашагал к помосту под удивленными взглядами зевак.
– Тебе помочь?
Мужчина, уже начавший спускаться вниз по лестнице, замер, затем внимательно, но при этом с явным удивлением, посмотрел на меня. В толпе кто-то засмеялся, но почти сразу умолк.
– Чужеземец?
– Какая разница. Так тебе помочь?
– Я палач, – сказал так, словно лязгнул металл.
«Палач? А где маска?» – автоматически сработал у меня в голове шаблон, оставшийся в памяти после просмотра пары-тройки исторических фильмов в далекой юности.
– И что?
Теперь уже палач озадаченно смотрел на меня. Его взгляд и воцарившаяся позади меня тишина сказали мне, что я что-то делаю не так. Оглянувшись, увидел недоуменные взгляды людей и понял, что, произнеся несколько слов, тем самым я сумел нарушить какое-то местное табу, но так как ни проклятий, ни угроз из толпы не последовало, то я решил ничего не менять в сложившейся ситуации, тем более что впереди маячила миска супа, а если повезет, то еще пара мелких монет.
– Помоги, если хочешь, – выдержав паузу, произнес палач.
Я залез на помост, поднял веревку с петлей и подал палачу, после чего стал держать лестницу. Когда тот слез, то последовал его новый взгляд, но уже пристальный, цепкий и оценивающий.
– Еще нужна моя помощь?
– Не откажусь, – при этом палач хмыкнул.
Судя по его саркастическому хмыканью, он такого непонятного для него человека видел первый раз в жизни, впрочем, то же самое можно было сказать и о толпе, которая при моем появлении на эшафоте зажужжала, как рой пчел. Под руководством палача я занимался различными мелкими работами, например, менял местами колышки на здоровенном колесе, при этом мне было слышно, как палач тихо ругал за что-то плотников. Как я еще понял, у палача было очень плохое настроение, хотя он умело это скрывал.
Выполняя мелкие указания палача, я продолжал краем глаза следить за людьми на площади. Их стало больше, и вскоре в мою сторону стали тыкать пальцами, объясняя вновь прибывшим, откуда взялся новый помощник палача, а еще минут через десять появился городской глашатай. Он трижды протрубил, привлекая к себе внимание, затем не торопясь повесил на ремешке свой горн через плечо, после чего достал из поясной сумки свиток. Подождал еще несколько минут, пока не соберется больше горожан, развернул бумагу и стал читать. Это были официальные изменения в казнь, из которых стало ясно, что один из разбойников искренне раскаялся, и теперь его ждет не четвертование, а петля. В итоге нам пришлось срочно добавить еще одну петлю на виселице. Стоило глашатаю дочитать текст до конца, как в толпе раздались негодующие крики, люди почему-то были недовольны внесенными изменениями.
Палач еще раз прошелся по помосту, подергал веревки, проверил узлы, после чего повернулся ко мне и сказал:
– У меня есть время до того, как колокола пробьют полдень. Если ты не против, парень, то пошли со мной. Угощу пивом.
При этом у него снова появился настороженно-недоверчивый взгляд, словно у бродячей собаки, которой нередко доставалось от людей.
– Еще бы поесть было бы неплохо. Если можно.
– Не только можно, даже нужно, – тут мне показалось, что в его голосе чувствовалось облегчение.
Мы спустились с эшафота по деревянной лестнице. Палач шел впереди, а я за ним. К моему удивлению, толпа, резко отхлынув в обе стороны, освободила нам дорогу. Идя следом, я слышал, как люди громко обсуждали меня, ничуть не стесняясь:
– Кто он такой? Помощник палача? А кому тогда сломали руку? Да нет, это какой-то бродяга. Почему бродяга? Одет вроде прилично.
Углубившись в хитросплетение улиц, мы шли, держась как можно дальше от центра города с его лавками и тавернами, при этом я отметил, что палач идет не как все граждане, а держится чуть ли не впритирку к стенам домов. Горожане, которые встречались нам по пути, стоило им его узнать, сразу опускали глаза и торопливо переходили на другую сторону улицы. В голове роились различные догадки о том, что происходит, но пока было понятно только одно: существует, пока не понятная мне, изоляция палача от общества. Спустя какое-то время мы дошли до городской стены. Судя по специфической вони в этой части города, нетрудно было предположить, что где-то недалеко находятся мастерские по выделке кожи.
«Он что, где-то здесь живет?» – поморщился я, когда мы проходили мимо громадных чанов с дубильным отваром.
Далее пошли загоны для скота, которые сейчас стояли почти пустые. Судя по количеству дерьма, которое убирали сейчас два человека деревянными лопатами, забрасывая его на телегу, скота в этих загонах еще недавно было довольно много. У меня было предположение, что у города есть хотя бы пара ворот, но как оказалось, кроме них существовал еще проход для скота, через которые стада загоняли в город. Вот через них нас выпустила городская стража.
За воротами, в тридцати метрах от городской стены, стоял возок, точно такой, какой я видел у купцов, явно предназначенный для долгих поездок, а в двадцати метрах от него пасся стреноженный конь. На земле, опершись спиной на колесо, сидел дюжий парень с перевязанной рукой. При виде палача он неуклюже вскочил.
– Мастер! Вы быстро справились! – но тут он увидел, что палач пришел не один, и, похоже, очень удивился. – А это еще кто такой?!
– Чтоб тебе сдохнуть, дерьмо собачье! – неожиданно выругался палач, после чего обрушился на парня с жесткой руганью. Судя по всему, ему явно хотелось выпустить пар. Из его слов, вперемешку с руганью, можно было понять, что сволочь и свинья по имени Жан, умудрился сразу по приезде в город сломать руку. – Почему только руку?! Почему тебе, ублюдок, башку не проломили?! Я бы тебя похоронил и сразу забыл, как о ночном кошмаре!
– Мастер! – детина с трудом опустился на колени. – Прости меня! Черт попутал! Больше никогда не буду, клянусь святым Августином!
Палач только плюнул в его сторону, затем обойдя стоявшего на коленях помощника, подошел к повозке.
– Иди сюда, парень, – позвал он меня, копаясь в повозке. – Ага, вот и мешок.
Он достал кусок отбеленного полотна, застелил его на земле, после чего достал из мешка уже нарезанную ветчину, половину каравая хлеба, круг колбасы, сыр, а в конце – кожаную флягу и две оловянные кружки.
– Садись, ешь, – пригласил он меня. – Времени у нас немного, а мне надо с тобой еще поговорить.
Я сел, глотая слюну при виде такого изобилия. Жана палач не пригласил, и тот, поднявшись с колен, теперь стоял с несчастным видом в стороне. Палач быстро налил пива в кружки, отломал себе кусок колбасы и стал неторопливо ее жевать, запивая пивом.
– Тебя как зовут?
– Клод Ватель.
– По имени ты француз, но некоторые твои слова звучат странно. Хотя мне доводилось слышать, что на границе с Кастилией есть Страна басков, так эти горцы считают, что говорят по-французски, но при этом их мало кто понимает…
В ответ я смог только отрицательно помотать головой, так как рот был занят процессом скоростного пережевывания и поглощения пищи.
– Откуда ты? И как здесь оказался?
Как можно кратко я объяснил ему, что после удара по голове частично потерял память. Его реакция оказалась довольно неожиданной. Он вдруг вскочил, зашел мне за спину и, убрав волосы, стал бесцеремонно рассматривать рану на голове, при этом спрашивать про симптомы, потом вдруг резко прервал свое обследование и сказал:
– Очень интересный случай. Может, нам еще удастся поговорить о нем, но сейчас я хочу получить ответ на свой вопрос: ты веришь в проклятье палача?
– Не верю, – проглотив кусок колбасы, подтвердил я, честно глядя ему в глаза, не имея при этом ни малейшего понятия, о чем он сейчас меня спросил.
Хмыкнув, палач на какое-то время задумался, потом сказал:
– Ты, действительно, какой-то странный. Могу предположить, что это действие раны на голове, но ты говоришь вполне разумно, не брызгая слюной и не размахивая руками. У тебя не было припадков?
– Я не безумец, – резко отмел я его сомнения.
Удовлетворенный моим ответом, он кивнул, как бы соглашаясь со мной, а потом неожиданно спросил:
– Клод, тебе приходилось бывать на войне и убивать врагов, глядя им в глаза?
По его вопросу нетрудно было догадаться, о чем пойдет разговор дальше. Его подмастерье сломал руку, поэтому ему срочно нужен помощник для работы на помосте. Мне никогда не доводилось делать что-либо подобное, но, с другой стороны, в моей прежней жизни «грязи» хватало, поэтому я решил, что час-полтора как-нибудь продержусь на эшафоте.
«Во-первых, деньги, так как палач вроде жлобом не выглядит, а во-вторых, совместная работа сближает. Глядишь, что присоветует, а может даже насчет работы поможет», – подумал я о перспективах, но все одно под сердцем чувствовался холодок. Так у меня обычно бывало, когда поручали работу «с душком».
– Приходилось.
– Значит, крови ты не боишься, – подвел итог палач.
– Не боюсь.
– Меня зовут Пьер Монтре. Я палач города Тура. Сюда меня пригласил городской совет города Амбуаза для свершения правосудия, – официально представился он, при этом пристально глядя на меня в ожидании реакции.
– Я уже это понял, – ответил я, прожевав очередной кусок ветчины. – От меня тебе что надо?
Мои слова ему неожиданно понравились, при этом он даже как-то повеселел лицом.
– Этот кусок собачьего дерьма, – он бросил злой взгляд на стоявшего парня, который сейчас со злым лицом наблюдал за тем, как я ем его пайку, – по приезде в город решил выпить пива, потом полез в драку, где безмозглому придурку повредили руку. Видно, господь решил меня за что-то наказать, наградив таким помощником. А, что тут говорить!
Пьер пренебрежительно махнул рукой в сторону Жана, потом перевел взгляд на меня и вдруг неожиданно спросил:
– Ты добрый католик?
Судя по всему, он спросил меня просто так, потому что по его лицу было видно, что он уже все решил для себя. Ни слова не говоря, я достал из-под ворота одежды крестик и показал палачу. Тот кивнул, потом прямо спросил:
– Так ты мне поможешь?
В принципе, я уже решил этот вопрос для себя, поэтому ответил согласием:
– Помогу. Что надо делать?
Пьер сначала вытер руки об импровизированную скатерть, после чего начал рассказывать о моих обязанностях, как помощника палача, четко и методично излагая в деталях то, что мне придется делать на помосте. В конце сказал:
– Как видишь, ничего сложного, а если что, я тебе подскажу.
Не успел палач закончить свои объяснения, как из ворот вышел мужчина в темно-синей одежде, наподобие римской тоги. С шеи у него свисала, падая на грудь, серебряная узорчатая цепь с бляхой на самом конце. Не дойдя до нас метров десяти, он остановился и официально заявил:
– Я судебный пристав суда города Амбуаз Луи Куапель. Палач города Тура, Пьер Монтре, ты должен прямо сейчас приступить к своей работе согласно контракту, подписанному тобой с городским советом города Амбуаз.
Палач, уже поднявшийся на ноги, коротко поклонился и сказал:
– Я готов выполнить свою работу, господин судебный пристав.
– Следуй за мной, палач.
– Клод, за мной, – тут же последовал короткий приказ Монтре.
Провожаемый злым и удивленным взглядом Жана, которому мое появление явно не пришлось по душе, я направился следом за палачом. Мы шли друг за другом, причем Монтре выдерживал дистанцию в пять-семь метров, не приближаясь к судебному приставу. Нетрудно было заметить, что на улицах города стало намного меньше народа, зато, когда мы подошли к центральной площади, там стоял многоголосый шум. Только я подумал, что мы вряд ли там протиснемся, настолько плотно там все было забито народом, как вдруг идущий впереди нас пристав, в руке которого появился жезл, поднял его вверх и громко провозгласил:
– Идет палач!
Толпа подалась в стороны, освобождая проход, сразу раздались крики, так как там кого-то придавило, после чего народ еще сильнее зашумел. К своему удивлению, среди тупых выкриков и грубых шуток я вдруг услышал пару-тройку угроз и ругательств в адрес палача, что естественно вызвало у меня недоумение: «А палач-то здесь при чем, идиоты? Ведь судил-то не он».
Я шел среди орущей и возбужденной толпы, которая обсуждала нас, тыкала в нас пальцами и отпускала шутки. Меня не смущали ни крики, ни толпившиеся вокруг меня люди. Если бы надо было, то я шел бы, улыбаясь, маша руками и приплясывая.
Балконы и окна зданий, выходящих на площадь, были заполнены людьми. Судя по богатой одежде и дорогим украшениям, лучшие места были отведены богатым и уважаемым людям города. Многие из них, как мужчины, так и женщины, прихлебывали вино из серебряных кубков. В паре мест, возвышаясь над толпой, сидели на лошадях дворяне, окруженные слугами.
Когда мы подошли к помосту, стало видно, что тот окружен городской стражей. Пристав, дойдя до лестницы, отошел в сторону, пропуская нас. Не успел я ступить на помост, как Монтре мне шепнул:
– Сними дублет и закатай рукава рубахи.
Сделав, как он сказал, я встал рядом с ним и стал наблюдать, как тот перебирает свой рабочий инструмент. Толпа, наблюдая за его действиями, то затихала, настороженно наблюдая, то начинала возбужденно шуметь, выражая свое недовольство тем, что начало казни затягивается. Впрочем, ожидание горожан не затянулось, так как вскоре появились новые действующие лица: судья, священник и глашатай. Пока последний зачитывал толпе список прегрешений преступников, палач шепотом повторил мне инструкции. Слушал я его вполуха, так как мне было интереснее узнать, за какие такие черные дела будут казнить злодеев. Аптекарь, как оказалось, обвинялся в отравлении своей жены и ее любовника, а разбойники – за убийства и грабежи на большой дороге. Не успел глашатай свернуть свою бумагу и сойти с помоста, как приехала телега с преступниками, сопровождаемая двумя конными стражниками. На бедолаг было жалко и в то же время противно смотреть. Бледные лица, ввалившиеся глаза и дрожащие руки. Толпа встретила их появление оглушительным ревом. Только один из них, главарь разбойников, подталкиваемый в спину, сошел с телеги сам, а двух других пришлось вытаскивать из телеги и тащить на помост солдатам, так как ноги у них подгибались от переполняемого их страха.
Стоило преступникам оказаться на помосте, как началась работа подмастерья палача. Сначала я поставил их всех на колени для того, чтобы злодеи могли в последний раз покаяться и прочитать молитву. К каждому из них подошел священник, выслушал их и дал прикоснуться губами к деревянному кресту, который держал в руках. Если разбойники громко каялись и даже с какой-то жадностью тянулись к кресту, то отравитель, маленький, худенький человечек, в отличие от них, до этого находившийся в прострации, словно очнулся, задергался, попытался вскочить, но со связанными руками это нелегко, поэтому он завалился на бок. Мне пришлось его поднимать и удерживать на месте, потому что он все время порывался вскочить на ноги, а когда понял, что все бесполезно, дико заорал во весь голос:
– А-а-а!!
От него смердело страхом, потом и дерьмом. До этого шумевшая толпа мгновенно замолчала, с животным интересом наблюдая, как аптекарь, надрывая горло, дико орет. Я не знал, что надо делать в подобной ситуации, а оглядываться на палача, который стоял за моей спиной, посчитал неудобным. Проблему разрешил священник, который стоял в шаге от аптекаря и морщился от оглушительного крика, давившего ему на уши. Он вдруг резко сунул ему крест прямо в лицо, и тот вдруг замолчал, поцеловал его, а затем, сотрясаясь всем телом, безутешно зарыдал. В ответ толпа заулюлюкала, засвистела, взорвалась криками – ей нравилось такое представление. Священник отошел в сторону и встал вместе с судьей, а на его место вышел палач. Толпа, в нетерпеливом ожидании шоу, снова заорала. С трудом поставив аптекаря на подгибающиеся ноги, я подволок его к виселице. Пьер, отточенным движением, накинул ему петлю на шею, чуть затянул, затем замер в ожидании последнего слова отравителя, но тот просто тупо стоял на лесенке, тараща полные ужаса глаза в пространство. Выждав еще пару минут, палач сильным ударом выбил лесенку из-под ног аптекаря. Тело бедолаги дернулось раз, другой, третий и замерло, раскачиваясь на веревке. Секунда тишины закончилась, и толпа разразилась воплями восторга. Судя по всему, горожане получали немалое удовольствие от смерти своего ближнего. Пьер еще раньше предупредил меня, чтобы я не торопился тащить второго преступника на виселицу.
– Дай людям всласть поорать, – сказал он, инструктируя меня. – А когда они малость поутихнут, только тогда тащи следующего преступника.
Так я и поступил, выждал несколько минут и уже был готов поднимать на ноги разбойника, как раздался чей-то крик:
– Гляньте, а наш аптекарь на дерьмо изошел!
Толпа снова заржала, засвистела, отпуская грубые шутки. Неожиданно откуда-то из первых рядов чья-то сильная рука швырнула в качавшееся в петле тело аптекаря дохлую крысу. Трупик мягко ударился о тело и упал на доски, рядом с повешенным. Пьер чуть качнул головой в ее сторону. Быстро подойдя к крысе, я столкнул ее ногой с помоста, но при этом успел заметить, что на ее шее была завязана веревочная петля. Выждав еще пару минут, я помог подняться на ноги убийце и грабителю с большой дороги, после чего подвел его к виселице. В отличие от аптекаря, разбойник решил покаяться перед народом. От волнения его голос перехватывало несколько раз, но его речь от этого только выиграла. Народ местами даже одобрительно шумел, слушая о душевных страданиях разбойника. Стоило ему закончить, как все повторилось: тело дергается в последний раз и замирает, раскачиваясь на веревке. Разогретая первой казнью толпа реагирует на новую смерть намного живее и энергичнее: люди машут кулаками, жестикулируют, показывая неприличные жесты, и, конечно, орут. Я смотрю на их широко раззявленные рты, вижу их похабные жесты, слышу крики и никак не могу понять, что их так возбуждает.
Палач, словно режиссёр, ставящий пьесу, дал актерам доиграть акт, а затем приступил к заключительному финалу. Стоило в его руках оказаться кованому трехгранному пруту, как разбушевавшаяся толпа мигом утихомирилась и выжидающе замерла. Монтре качнул прутом в воздухе, потом сделал замах, словно примеряясь к его весу, после чего положил инструмент на место и легонько качнул головой в сторону последнего преступника. Я подошел к главарю, помог встать тому на ноги, затем разрезал веревки на руках. Он попробовал сопротивляться, но руки затекли и плохо слушались, поэтому без особого труда я подтащил его к колесу и заставил на него лечь, слегка заломив руку. Тут на помощь мне пришел палач, а спустя пятнадцать минут главарь шайки был распят на колесе. Пока он корчился, дергаясь всем телом, раззадоренная толпа осыпала его ругательствами, грубыми шутками, распаляясь еще больше, при этом ей было наплевать, что тому было страшно и не хотелось умирать, испытывая жуткие муки.
– Богом заклинаю!! Убей меня, палач!! – вдруг дико заорал, не выдержав, преступник, продолжая дергаться всем телом на колесе. – Милосердия прошу!! Люди, сжальтесь надо мной!!
Сочувствия его крики не вызвали, наоборот еще больше воспламенили толпу, которая начала торопить палача, увидев, что тот снова взял в руки металлический прут:
– Чего стоишь, палач! Размахнись от души!! Врежь ему!! Забей мерзавца до смерти!
Пьер, не обращая внимания на крики, неторопливо прошелся вокруг колеса, словно присматриваясь, откуда ему начинать свою работу, потом остановился и посмотрел на судью. Уже потом я узнал, что судья на эшафоте является наблюдателем от города, который должен контролировать все действия палача и следить, чтобы те соответствовали выполнению всех пунктов договора. В большинство подобных контрактов, но только при сложной казни, которая проходила в несколько этапов, вносился пункт о том, что палач несет персональную ответственность за физическое состояние казнимого им человека, как ни смешно это звучит. Именно такой считалось колесование, где преступнику сначала ломали все крупные кости рук и ног, затем били в живот или грудь, чтобы сломать позвоночник, после чего изломанное тело поднимали на шесте и выставляли на всеобщее обозрение.
В нашем случае Монтре должен был нанести тридцать (так определил суд) ударов железной палкой, переломав преступнику все крупные кости и при этом не дать ему умереть раньше времени, но тут существовал один нюанс – последовательность нанесения ударов. Если суд был готов проявить в последний момент гуманность, палач действовал как бы в обратном порядке, нанося сначала «удар милосердия» по шее или по сердцу бедного грешника, прежде чем приступить к дроблению конечностей уже мертвого тела. Такая изощренная казнь требовала от палача особого искусства, именно поэтому городской совет пригласил мастера своего дела, палача из столицы.
Судья чуть кивнул головой, и палач взмахнул кованым прутом. Толпа замерла в ожидании, чтобы взреветь вместе с диким криком боли главаря. Новый крик боли – рев толпы! Еще один крик – дикий рев толпы!
Когда стоишь, словно на арене сумасшедшего цирка, где ломают на потеху публике одна за другой кости человеку, а вокруг тебя беснуются сотни людей, которые жаждут крови и страданий, ты, несмотря на свою тренированную психику, начинаешь понимать, что жить в мире, где жестокость – стандарт этого времени, придется весьма непросто.
Я опять смотрел на красные от выпитого вина и возбуждения рожи горожан, на их широко раскрытые рты с дырами от испорченных зубов, из которых сейчас вылетали ругань и крики. В какой-то момент мне показалось, что вид толпы отвлечет меня от жестокой картины, но вышло наоборот. Мне стало так тошно, что впору было блевать. Бросил взгляд на Пьера. Его лицо ничего не выражало. Палачу на первый взгляд было лет сорок – сорок пять, широкие плечи, развитая мускулатура. Мне было неизвестно, сколько лет он занимается своей работой, но методику этой казни он знал основательно, впрочем, как и анатомию человека. За время экзекуции главарь дважды терял сознание от боли, и тогда мне приходилось приводить его в чувство, отливая водой. Еще один раз палач сделал передышку. Отложив кованый прут, он вытер пот, медленными глотками выпил кружку воды, потом постоял несколько минут. Толпа тем временем, слушая хрипение уже сорвавшего голос главаря, возбужденно и радостно гудела. После короткого перерыва палач снова медленно и методично дробил кости под неумолчный рев толпы, возбуждение которой дошло до пика. Наконец все закончилось.
Монтре, тяжело отдуваясь, выпил одну за другой две кружки воды. Я пригляделся к распятому на колесе преступнику: тот находился без сознания, но при этом был жив. Палач посмотрел на судью, тот ответил ему быстрым и одобрительным кивком: все прошло согласно контракту. Дальнейшие действия, как оказалось, нас уже не касались. Я тщательно вытер железную палку палача, а затем сунул ее в большую полотняную сумку, после чего судебный пристав, сопровождая нас, расчистил дорогу. Толпа и не думала расходиться, продолжая таращить глаза на казненных преступников и смаковать подробности и детали прошедших казней.