Королевство Медоуридж располагалось в долине реки Глайд с притоками Уиллоу, Стоунбрейк и Твиг к югу от Альтингблумских гор, в которых брали начало эти реки. Горы были труднодоступными, хотя и невысокими: даже на вершине Гринпиллоу, получившей свое название из-за формы, издали напоминавшей квадратную подушку, снег не лежал круглый год, зато в ложбине между двумя «углами подушки» пряталось озеро Чилли, из которого вытекала река Уиллоу. В западном отроге Альтингблумского хребта находилось другое озеро – Альтингблум, из которого вытекал полноводный Глайд.
В месте слияния Глайда с его левым притоком Уиллоу возвышался фамильный замок королевского рода Грэндуотеров, вокруг которого вырос город Уиллоумаут. Неподалеку простирался Мидглайдский лес, где испокон охотились все Грэндуотеры.
Южнее Уиллоумаута Глайд образовывал довольно узкую болотистую пойму. Деревня Ривергейт располагалась в этой пойме, между двумя противоположно направленными потоками реки Глайд, делавшей в этих местах широкую излучину. В глубине излучины, простиравшейся на несколько миль к востоку от деревни, раскинулись непроходимые Ривергейтские болота. Издавна привлекали они людей: в давние времена там добывали камыш, которым крыли дома, по берегам знахари собирали травы, а некоторые смельчаки рисковали пробираться и дальше – туда, где росла изумительная, крупная и сочная клюква, за которую королевская казна платила немалые деньги.
Поговаривали, что место это нечистое, и в иные ночи там виднеются блуждающие огни, слышатся хохот и пляски нечисти. Ходили среди жителей деревни различные суеверия, байки и легенды, связанные с этим зловещим местом. Далеко не всем удавалось оттуда вернуться: многих поглотила ненасытная утроба болота, и души их, как верили местные жители, продолжали вечно кружить над болотами. Эти загадочные ночные звуки, эти пляски блуждающих огней – откуда еще они могли взяться? Кому суждено вернуться, а кому навеки сгинуть, решала Болотная Дева. Рассказывали, будто некогда один юноша ухитрился вырваться из ее объятий.
Было это в незапамятные времена. Юноша, по имени Том, был сыном бедной вдовы. Однажды его мать занемогла и попросила клюквы. Отправился Том на болото. Идет, ищет, где ягода поспелее. Так и не заметил, как забрел в такие места, до которых прежде никогда не осмеливался добираться. Огляделся вокруг – сплошная трясина, кочек почти не видно, да и куда идти – не понять… Стало вечереть, а Том всё не мог выбраться из болота. Тут и огоньки появились – заплясали то здесь, то там. Страшно стало парню, стоит – с места сойти не решается. Долго так стоял, на огоньки смотрел, как зачарованный. А огоньки всё ближе, ближе подходят… И вот они плотным кольцом окружили его. Стало тихо: ни птица ночная не вскрикнет, ни вода в бочажке не всплеснет. И вдруг зазвучал дивный грудной женский голос – послышалась песня:
Горе тебе, путник, горе тебе!
Не ходил бы вовсе ты в мои владенья!
Знай: лежит заклятье на твоей судьбе.
Станет нынче больше здесь одною тенью.
Вспоминай, как жил ты, всё вспоминай!
Мой навеки будешь ты в объятьях бездны.
Огоньком дрожащим вечно мерцай.
Ни к чему мольбы все, стоны бесполезны!
Только глянь в глаза мне – и навсегда
Позабудешь радость и красу иную.
Не найдут в болоте даже следа…
Дай лишь, на прощанье тебя поцелую!
Как только песня окончилась, перед Томом выросла белая фигура. Полная луна осветила бледную беловолосую деву в белоснежном одеянии. Попятился Том – и начала трясина его ноги засасывать. Смотрит он на Деву, смотрит ей прямо в глаза и чувствует: всё бы в жизни отдал за ее поцелуй… Вот по щиколотку трясина его засосала. Опомнился он и говорит:
– Отпусти меня, Болотная Дева! Не насовсем – на день отпусти! Отнесу клюквы больной матери – и вернусь, слово даю!
Рассмеялась Дева – будто серебряные колокольчики рассыпались.
– Ловко придумал! Вот отпущу – а ты сюда больше ни ногой!
– Приду! – отвечает Том, – Я слов на ветер не бросаю! Мать жалко: на смертном одре лежит.
Так стояли они напротив друг друга, а Том всё глубже в трясину уходил.
– Вижу, что правду говоришь, – вымолвила наконец Дева, – да что ж с тобой делать? Никто еще у меня отсрочки не просил… Так обещаешь вернуться?
– Обещаю!
– Смотри, если обманешь – вспомнишь меня и горько пожалеешь!
– Не обману! Приду… – с трудом выговорил Том, потому что по грудь уже в топь погрузился.
– Держи! – и Дева, став на колени, протянула ему свою белоснежную руку.
– У тебя же сил не хватит! Я тебя еще затяну! – испугался Том.
Снова рассыпался серебряными колокольчиками смех Болотной Девы. Схватила она Тома за руку, легонько потянула – и будто расступилась под ним трясина, отпустила его. Выбрался он на сушу, глядь – а вокруг никого. Только блуждающие огни цепочкой выстроились, словно путь указывают.
– Смотри же, не обмани! – будто ветер рядом прошуршал.
Странно было и то, что одежда на Томе совсем сухая оказалась – точно и не тонул он в трясине. Может, привиделось всё? Побрел он за огоньками и скоро смог различить в темноте знакомые приметы, а там и на тропинку свою вышел.
Пришел он домой, дал матери клюквы – и ей сразу полегчало. А на другой день сказал ей:
– Ухожу я, матушка, далеко. Может, и не свидимся больше. Благослови на дорожку!
– Что это тебе вдруг вздумалось, сынок? – встревожилась мать.
– Девушку встретил, обещал к ней вернуться.
– Что ж ты в дом ее не привел?
– Не может она из своих мест никуда уйти, вот и зовет меня. Отпускать не хотела, да поверила моему обещанию вернуться.
Поглядела на него мать пристально и говорит:
– Рубаха у тебя порвалась – дай-ка зашью!
А когда зашила – благословила и отпустила.
Идет Том по болоту, ищет то место, где накануне был, да всё не может найти. Вот уже и сумерки настали. Стал он на кочку, крикнул:
– Эй, Болотная Дева! Вот он я – вернулся, как обещал!
Огоньки стали вспыхивать там и сям, кружить. Снова, как накануне, всё стихло и песня послышалась. Глядь – и сама Болотная Дева явилась.
– Не обманул ты меня, парень. Только матушка твоя мудрей оказалась: зашила тебе в ворот рубахи заговоренный волос. Теперь, где б ты ни был, непременно домой вернешься. Нет над тобой моей власти, пока ты в этой рубахе. Теперь тебе выбирать: хочешь со мной остаться – скинь рубаху. Видишь – и я тебе не лгу. А могла бы обманом, ласками заставить тебя раздеться – был бы мой навеки. Так что решай теперь сам: быть в свите моей вечно живым огоньком – или остаться простым смертным. Только тогда уж не избавиться тебе от тоски по мне. Ни одна земная женщина не будет тебе мила. Рано или поздно придешь снова меня искать… И не найдешь.
С этими словами крепко поцеловала его Дева. И так сладок был поцелуй, что Том чуть было не решился снять рубаху и остаться с Девой навсегда. Но в этот миг встали перед ним глаза матери – тревожные, молящие. Вздохнул он, поклонился Деве и сказал:
– Благодарю, что не погубила меня. Прощай!
– Что ж, прощай так прощай! Ты сделал свой выбор. Возьми-ка еще клюквы на память! – насыпала ему в ладонь горстку красных ягод и исчезла.
Вернулся Том домой – а вместо клюквы в руке у него оказалась горсть рубинов чистейшей воды. С тех пор они с матерью разбогатели и никогда больше не знали нужды. Однако смутная тоска, охватившая Тома, так больше его и не отпустила. Многие красавицы добивались его благосклонности, но он будто и не замечал их, вечно вспоминая поцелуй Болотной Девы и ее неземную красоту. Прошли годы, он похоронил мать и после этого утратил всякий интерес к жизни. Как-то в сумерках вышел он из дома и отправился к Ривергейтским болотам. Больше его не видели.
К западу от Мидглайда был еще один лес – Эвердредский, обязанный своим названием древнему преданию, повествующему об истории славного рода Грэндуотеров.
В давние-давние времена, когда Медоуридж был покрыт сплошными лесами и лугами, сюда пришли первые люди. Они стали заселять эти земли, добывая себе пищу охотой и рыболовством. Среди них жил колдун по имени Эвердред. Вождь этого племени, Уоллинг, решил взять в жены самую красивую девушку – Керстайн. В нее же был влюблен и колдун. Он пытался отговорить вождя от этой женитьбы, но безуспешно. Охваченный ревностью, Эвердред решил погубить вождя, для чего с помощью волшебного зелья, оставленного ему в наследство матерью – потомственной ведьмой, превратился в чудовище, как он думал, временно…
В разгар свадебного пира вдруг раздался страшный треск деревьев и оглушительный рев. К свадебному костру из чащи вырвался невероятных размеров зверь. В ужасе люди кричали и разбегались кто куда, но чудовище, круша всё на своем пути, неслось за новобрачными. Многих покалечил зверь, пока догнал Уоллинга и тут же на глазах у невесты разорвал его на части. Керстайн упала без чувств, а зверь, внезапно затихнув, бережно взял ее передними лапами и утащил в чащу.
Там, в чаще, Эвердред (ибо это был он) принес девушку в свою пещеру, положил на покрытое шкурами ложе и повернулся к спрятанной в углу драгоценной глиняной посудине с зельем, которое должно было вернуть ему человеческий облик. Громадными трехпалыми лапами он взял посудину и стал пытаться снять с нее притертую крышку, но в этот момент Керстайн пришла в себя. Услышав в темноте тяжелое дыхание чудовища, она мигом поняла, где находится. Тихо, чтоб не спугнуть зверя, она пошарила вокруг себя и нашла довольно увесистый камень. Фигура чудовища наполовину перекрывала выход, в котором виднелся освещенный луной лес. Девушке нужно было пробраться к выходу, миновав зверя на своем пути. Медленно и бесшумно она сползла с ложа и сделала шаг. Но чуткий слух зверя уловил движение, и он резко развернулся, не выпуская из лап уже открытое зелье. В панике Керстайн метнула в его сторону камень, и раздался стук разбитой посудины. Разлившаяся жидкость вспыхнула синим пламенем и исчезла, а чудовище упало замертво.
Много позже в Медоуридже была обнаружена старинная чародейская книга, неведомо кем и когда составленная. В ней говорилось и о волшебном эликсире древней ведьмы, с помощью которого человек может превращаться в чудовище. Было там и предупреждение о том, что, если эликсир будет уничтожен, колдун обретет бессмертие, но навсегда останется в облике чудовища, которое сразу уснет и проспит 300 лет. И так будет продолжаться: раз в триста лет Эвердредское чудовище будет оживать и наводить ужас на людей.
В книге было написано и о том, что должно произойти, чтобы проснувшееся в очередной раз чудовище снова уснуло. Но, поскольку триста лет считалось невообразимо долгим сроком, люди этого не запомнили, а книга была потеряна. Известно было только, что убить чудовище невозможно, а кто попытается это сделать, погибнет сам.
Правдивость этого предания вот уже много лет подвергалась сомнению, хотя среди жителей окрестных деревень еще ходили рассказы о страшных событиях трехсотлетней давности, когда чудовище в очередной раз ожило и наделало много бед. Кое-кто даже и теперь уверял, что в Эвердредском лесу снова с некоторых пор ночами раздается страшный треск ломаемых деревьев и рев, не похожий ни на медвежий, ни на олений. Словом, нехорошая слава была у этого леса, и потому мало кто решался далеко в него углубляться, да и сами деревни традиционно строились на некотором удалении от него. Ближайшая деревушка под названием Уоллингтон располагалась на краю громадной Уоллингтонской пустоши, примыкавшей к Эвердредскому лесу.
Основателем рода Грэндуотеров, по преданию, был брат убитого чудовищем Уоллинга Джеймс, чудом уцелевший в этой бойне, поскольку как раз перед самым появлением чудовища, на свое счастье, отлучился по нужде. Спустя год он женился на Керстайн, бывшей невесте своего брата. Один из его потомков, тоже Джеймс, одержав победу во множестве поединков, провозгласил себя королем Медоуриджа, Джеймсом Первым Грэндуотером. Он построил замок и основал город под названием Уиллоумаут. Его сыну, Джеймсу Второму, принадлежала честь завоевания выхода к морю у устья реки Глайд. Медоуридж, таким образом, поглотил крошечное графство Блайтон, и с тех пор шла непрекращающаяся вражда между Грэндуотерами и Блайтами, наследниками тогдашнего графа, за медоуриджский престол. В дальнейшем короли из рода Грэндуотеров пытались приблизить ко двору нежелательных соперников, но Блайты были слишком горды и добивались если не королевской власти, то хотя бы автономии, каковая и была им дарована королем Уоллесом Вторым, в благодарность за то, что граф Томас Блайт защитил побережье от вторжения воинственной эскадры соседнего королевства Брайтвелли. Графство Блайтон стало автономным округом в составе Медоуриджа. Блайтонцы традиционно были хорошими мореплавателями, и, согласно договору, создали военный флот Медоуриджа. Прибрежную деревушку они громко именовали городом под названием Портхейзел.
К северо-востоку от Медоуриджа, частично отгороженное от него Альтингблумскими горами, лежало крохотное дружественное королевство Смолбри. Кто первым назвал этот клочок суши королевством, а его правителя – королем, было неясно, однако медоуриджских королей такое положение устраивало, поскольку на Смолбри то и дело нападали короли Брайтвелли, что в какой-то мере спасало Медоуридж от слишком частых войн, да и сами войны по большей части проходили на территории Смолбри. В последнее десятилетие во главе Смолбри находилась вдовствующая королева Бернадетта, чьи мудрость и сила характера вызывали уважение даже у врагов. В Медоуридже вот уже двадцать лет у власти стоял король Гордиус Первый, переживший за эти годы двух жен, а ныне женатый в третий раз – на дочери королевы Бернадетты. Как водится, безвременная смерть двух королев вызвала среди подданных разного рода толки: поговаривали о проклятии, якобы висевшем над королем из-за его пагубной страсти к женщинам, а именно, о том, что одна из его юных жертв, принадлежавшая к знатному роду, утопилась в Глайде, не вынеся бесчестия, после чего при странных обстоятельствах погиб на охоте отец девушки (уж не пытался ли он застрелить короля, за что и был уничтожен его охраной?), а мать бедняжки, как говорили, тронулась умом, но прежде произнесла слова: «Будь у тебя хоть три жены – ни одна не принесет тебе наследника! Всех похоронишь, сам кровь прольешь бесславно, ибо не был ты настоящим королем и не будешь!» Ходили и другие слухи: будто бы прежние жены короля умерли не своей смертью, впрочем, мало кто всерьез мог предполагать, что король способен на убийство. Скорее это могло быть делом рук кого-то из придворных. По крайней мере, смерть последней из двух несчастных королев уж точно могла быть на совести архиепископа Арчибальда Кейджа, ибо вот уже с десяток лет этот ловкий интриган фактически заправлял всеми делами королевства, явно превышая свои обязанности первого советника.
Сорокапятилетний король давно не участвовал в поединках, лишь изредка развлекаясь охотой, а основное время посвящал утехам иного рода, в том числе и интимным, по-прежнему не упуская возможности воспользоваться правом первой ночи, а иногда заводя себе любовниц из числа придворных дам. Правда, возраст и разгульный образ жизни наложили отпечаток на его внешность: он уже не выглядел таким красавцем, как в былые годы, и потому ему всё чаще приходилось для своих любовных похождений довольствоваться новобрачными, в основном, из числа крестьянок или не самых знатных, но непременно хорошеньких горожанок. Архиепископ Кейдж, будучи духовником королевской четы, охотно отпускал королю грехи. Незатухающий интерес Гордиуса к прекрасному полу был ему на руку, ибо отвлекал монарха от более важных вопросов, предоставляя советнику большой простор для деятельности. Да и что он мог – этот легкомысленный король? Без Кейджа он давно бы утратил и трон, и все свои земли, хотя сам король вряд ли догадывался, да и задумывался об этом. Власть он воспринимал не иначе как инструмент удовлетворения своих прихотей, а такая власть, как известно, сама по себе, без чьей-то мощной поддержки, весьма непрочна.
Арчибальд Кейдж дал обет безбрачия в одном из доминиканских монастырей вскоре после возвращения из крестового похода, в который он попал еще совсем мальчишкой, будучи сыном одного из рыцарей, сложивших голову в войне с сарацинами. Осиротев, он был определен в монастырь, где сначала воспитывался как послушник, а затем стал монахом. Тайная жажда власти жила в нем с малолетства, и она была сильнее всех других страстей, бушевавших в сердце юноши. Он рано понял, что для осуществления своих честолюбивых устремлений придется отказаться от многих радостей жизни, и он научился ограничивать себя во всём, а также угадывать желания и настроения тех, кто пока стоял над ним, беспрекословно подчиняться с видом самым смиренным и как бы невзначай выполнять их прихоти. Постепенно он стал необходим тогдашнему настоятелю монастыря, и тот неосторожно приблизил способного и сообразительного монаха. К двадцати годам Арчибальд стал аббатом, к двадцати пяти – епископом, а вскоре после этого старый настоятель стал как-то часто болеть и чахнуть, пока в конце концов не умер от сердечной болезни. После его смерти ни у кого не вызывало сомнения, кому надлежит стать новым настоятелем монастыря. К тому времени имя Кейджа уже гремело по всей округе: он был непримиримым гонителем колдунов и ведьм, впрочем, некоторых из этих заблудших, как говорили, ему удавалось обращать и приводить в лоно Святой Церкви.
Монастырь богател, и со временем даже королевский двор стал уступать ему по количеству накопленных сокровищ. В то время вдовствующая королева, мать Гордиуса, посоветовала своему сыну приблизить ко двору знаменитого доминиканца, ибо поняла, что такого человека лучше числить в друзьях и помощниках, чем в соперниках. Вскоре после коронации Гордиус призвал Кейджа ко двору и предложил ему должность первого советника, которую тот принял не без колебаний, при условии, что король поможет ему получить сан архиепископа. Так сложился этот союз двух властителей королевства Медоуридж – благодатного края преданий, рек, лесов, гор и прибрежных утесов Изумрудного моря.
– Эта зелень в твоих глазах… Откуда она? Второй пары таких глаз не найдешь во всем Медоуридже, – шепнул Энтони Марвел своей невесте.
– А такого как ты – храброго и ловкого – не сыщешь в целом мире! – откликнулась Миллисент.
Когда они целовались, их волосы напоминали водопад, наполовину освещенный солнцем: золотистые пряди Энтони смешивались с переливчатым темно-каштановым шелком волос Миллисент. В доме старшего королевского лесничего, стоявшем на опушке Мидглайдского леса, шумела свадьба. Пирующие уже покончили с олениной и рябчиками на вертеле, выпили изрядное количество сидра, отдали дань элю и заморским винам, отведали блюд из рыбы, грибов и орехов, приготовленных самой невестой. На столах теперь стояли всевозможные пироги и пирожки, лепешки, фрукты… За столами сидели егеря с семьями, находившиеся в подчинении старшего лесничего, а также почетные гости – знатные горожане, королевские псари, сокольничие, мелкопоместные вассалы короля Медоуриджа Гордиуса Первого. Музыканты уже подстраивали свои инструменты, ибо застолье подходило к концу, и вот-вот должны были начаться танцы. И вдруг…
– Именем короля! – раздался в дверях громовой голос. На пороге стояли гвардейцы.
В доме воцарилось молчание.
– Что случилось? – спокойно поинтересовался счастливый жених и хозяин дома.
– Его величество требует невесту к себе, – отвечал предводитель гвардейцев. Это был маленький круглолицый сержант с неприятной хитрой самодовольной ухмылкой, как бы навсегда прилипшей к червеобразным усикам.
– Какого дьявола! – в сердцах воскликнул Энтони, и темные глаза его вспыхнули, будто угли.
– Не забывайтесь, господин Марвел! – грозно оборвал его сержант.
– Я не пойму, по какому праву…
– По праву первой ночи! – отрезал сержант, – Госпожа Марвел, следуйте за мной!
Возле Миллисент уже стояли двое с алебардами, а еще двое стали на пути взбешенного жениха.
– Нет, нет, я не пойду! – закричала Миллисент, – Энтони!
Гвардейцы крепко схватили обоих.
– Это просто возмутительно! – вмешался шафер Билл Грей.
– Сопротивление бесполезно, – продолжал сержант, – Jus primae noctis[1] в этой стране никто не отменял. Во дворе стоит целый отряд, и, поверьте, мои молодцы смогут успокоить всех недовольных.
Энтони взглянул на Уэсли Пейна – дядю Миллисент, который был на свадьбе посаженным отцом.
– Что поделаешь, дети мои, – проговорил тот, потупившись, – он говорит правду. Король имеет право забрать невесту на одну ночь… На моей свадьбе с покойной Джейн при покойном короле было то же самое, – добавил он, помолчав.
– Никогда не думал, что это право распространяется на людей, приближенных ко двору! – не унимался Энтони, – Мало ему простолюдинов!
– Это что, бунт? – подозрительно прищурился сержант. – Я доложу его величеству о ваших непочтительных высказываниях!
– Докладывай-докладывай! Ты, видно, докладами себе дорогу и прокладываешь!
Руки гвардейцев крепче вцепились в рвущегося в бой хозяина дома.
Рыдающую Миллисент утащили прочь. Энтони с размаху стукнул кулаками по столу. Зазвенела рассыпающаяся посуда. Толстая доска треснула, и на белой скатерти показалось пятно крови – от разбитого кулака Энтони. Веселью наступил конец.
В карете, куда втолкнули Миллисент, сидели две пожилые монахини. Одна из них протянула Миллисент платок.
– Утри глаза и перестань плакать, дочь моя, – стала она увещевать девушку, – ты должна радоваться, что его величество оказывает тебе такую честь.
– Матушка! – воскликнула Миллисент, – Как же… как же все это согласуется с обетом супружеской верности, который дала я перед алтарем?
– Власть дается от Бога, – терпеливо объясняла монашка, – ночь, проведенная с монархом, не считается изменой.
– Чем же она считается? – отозвалась Миллисент не без язвительности.
– Можешь считать это жертвой Богу…
– «Sacrificium Deo spiritus contribulatus»[2], – процитировала невеста.
– «Сor contritum et humiliatum Deus non spernet!» – с энтузиазмом подхватили хором святые сестры.
– Вот и смиряйся! – продолжала старшая, – Благословляю тебя, дочь моя!
– Благословляете на блуд, на прелюбодеяние?
– В тебе сейчас говорит гордыня. Смирись, дочь моя, и радуйся!
– Не могу я смириться! Это безбожно, безбожно! – Миллисент снова разрыдалась.
– Бедное заблудшее дитя! Вот увидишь, Господь осушит все твои слезы!
Они приехали. Стража с поклонами сопроводила девушку в опочивальню, где ждал ее царственный похититель, и удалилась. Ее окружал багровый полумрак.
Король Гордиус Первый, одетый по-домашнему в эффектно спадающий тяжелыми фалдами долгополый темно-красный блио[3] с золотистыми кистями у пояса, накинутый поверх белоснежной до пят камизы[4], улыбнулся ей своей самой обворожительной улыбкой.
– Ну, здравствуй, Милли! – изрек он, окинув ее ласково-плотоядным взглядом собственника. Лицо его с высокими дугообразными бровями над серыми льдинками глаз было гладким и не лишенным величественной красоты, хотя и слегка одутловатым.
Она мрачно молчала, опустив голову.
– Как хороша! – прошептал король, – Нет, определенно, у моего старшего лесничего отменный вкус!.. Ну что ж ты смущаешься? Не надо бояться. Я ведь не злодей какой. Ну, поди, поди ко мне, – и он повелительно протянул ей руку со своего кресла.
– Ваше величество! – обратилась к нему Миллисент, решительно вскинув голову, – Если вы и вправду не злодей – отчего бы вам не отпустить меня к мужу?
Король рассмеялся.
– Отпущу, непременно отпущу!.. Утром, после того, как ты исполнишь свой долг верноподданной.
– Ваше величество! Умоляю вас! – дрогнувшим голосом произнесла она.
– Глупышка! – вздохнул король, – Ты ведь не представляешь, о чем говоришь и от чего отказываешься! Любая на твоем месте была бы счастлива…
– Вот и возьмите себе любую! А меня отпустите!
– А перебивать меня не стоит. Я все-таки король.
– Простите, ваше величество…
– Вот это уже лучше. И если ты и вправду неглупа – а ведь ты неглупа, не так ли?… Ты не захочешь, чтобы с твоим мужем случилось несчастье, ведь правда? И если ты будешь умницей, доброй, ласковой, послушной девочкой… Словом, утром ты можешь требовать любой награды, – Гордиус с особым ударением произнес слово «любой», но на Миллисент это не произвело ожидаемого впечатления. Однако ее встревожила первая часть тирады монарха, недвусмысленно сулившая что-то ужасное для ее мужа. И она помертвела.
– А теперь, Милли, дорогая, поди сюда, – в голосе короля звучали металлические нотки повелителя.
Она робко сделала шаг вперед, он схватил ее за руку и рывком усадил к себе на колени.
– Не надо, не надо отворачиваться, – увещевал он, – Выпей-ка вина… Ну, что ж ты не берешь бокал? Хочешь пить из моих рук? Пей! – он прижал бокал к ее губам, и ей пришлось сделать несколько глотков. – А теперь поцелуй меня! – он отставил бокал и впился своим красиво очерченным порочным ртом в ее сжатые губы, а пухлые руки стали похотливо блуждать по ее телу.
Король заметно возбуждался и скоро весь дрожал. Он встал, подхватил ее на руки, и она не успела опомниться, как оказалась в его постели. Дрожащими горячими руками он срывал с нее одежду, а она пыталась свернуться калачиком и твердила со слезами:
– Ну пожалуйста! Не надо! Отпустите! Умоляю, пожалуйста!
– Что ж ты скрючилась вся? Это же невозможно! Ты хочешь, чтобы я позвал слуг? – он начинал не в шутку сердиться, – Дрянная девчонка! Если ты сейчас же не прекратишь фокусы, я действительно кликну слуг! Ты этого хочешь? Скажи!
Слезы унижения хлынули из глаз Миллисент. Она прекратила сопротивление. Что-то сломалось в ней, и она стала как мертвая кукла – бесчувственная и недвижная…
Энтони так и просидел всю ночь, упав головой на стол, и лишь под утро, вконец истерзанный думами, забылся тягучим, вязким полусном. Дом был пуст, не считая слуг, неслышно прибравших вокруг и не решившихся беспокоить убитого горем хозяина.
Ранним утром за окном послышался звук подъезжающей кареты. Энтони поднял голову и через минуту увидел вошедшую. В ее осунувшемся лице читались боль и стыд, свадебное платье было порвано и смято. Она остановилась у порога, не решаясь приблизиться к Энтони. Он поднялся, не отрывая от нее мрачного испытующего взгляда.