Во многих местах Кореи, обыкновенно на вершинах гор, стоят с незапамятных времен каменные статуи разной величины, от роста человека до гигантских размеров. Изображают они или Будду (Пу) в сидячей позе, или древнего воина в военных доспехах. Кто и когда их поставил – неизвестно, но глубокая древность их вне сомнения: об этом свидетельствует состояние статуй, всегда высеченных из очень прочного камня. Вероятно они поставлены еще в то время, когда там существовали государства Чио-сьон, Силла (Синь-ло), Когурио (Гао-цзюй-ли), Ма-хань, Пакче (Бо-цзи), Ко-рио Пар-ха (Бо-хай) и др.
Какие статуи древнее, воинов или Будды, трудно сказать. Можно только предполагать, что постановка статуй Будды относится ко времени расцвета буддизма в Корее (IV–VII века по PX). Статуи эти теперь называются «мироги». Кроме статуй, этим же словом называются в Корее также причудливые скалы на вершинах гор, выветрившиеся и размытые в течение тысячелетий, и имеющие иногда подобие человеческих фигур.
С этими «мироги» в Корее связано много рассказов и преданий.
Между прочим, существует поверье, что «мироги» можно искусственно «вырастить». Может это сделать только буддийский монах. Для этого он должен, предварительно подготовившись постом и молитвой, тщательно высечь из камня статуэтку Пу (Фо, Будды). Затем, ранней весной, взяв с собой статуэтку, зерно боба, воды и немного хорошей земли, – он идет на вершину горы. Там он выкапывает небольшую ямку и наполняет ее землей. Посадив в нее боб и прикрыв его сверху статуэткой, монах заравнивает ямку землей и поливает водой. Все время он творит молитву.
Спустя некоторое время, боб прорастает, выдвигая статуэтку на поверхность земли. Смотрите, – говорят тогда люди, – новый мирог появился.
Если монах был святой, то мирог начинает постепенно расти, делается все больше и, наконец, спустя много сот лет, превращается в гигантскую статую.
Но рост его очень медленный, и если посадивший его монах согрешит, то рост прекращается. Если же монах совсем сойдет со стези добродетели, то статуя начнет уменьшаться до тех пор, пока снова маленькой фигуркой, не уйдет под землю.
В мирога обыкновенно вселяется дух-покровитель местного района земли (тоже, что в Китае Чэн-хуан), бывший некогда добродетельным чиновником, и теперь старающийся принести пользу человеку и оберечь его от опасности, или-же наказать преступника, избежавшего человеческого правосудия.
Каждый мирог находится на предназначенном ему месте, отлучаться с которого он может только до границы подведомственного ему района, и то на определенное время.
Мироги, хотя и не являются предметом культа ни в одной религии, но почитаются всеми корейцами не только как священные изображения, но и как существа, обладающие индивидуальной жизнью и таинственным могуществом.
П. Ш.
Далеко от столицы – в глуши, куда не посылают людей, имеющих хорошее родство или влиятельную протекцию, жил чиновник, по фамилии Пак. Занимал он очень маленькое служебное место, да и чин то у него был ничтожный – всего на всего чхём-ди. Был он женат уже несколько лет. Но так как законная первая жена (чэ) детей ему не принесла, то он в помощь ей взял наложницу (чхье-би).
Расчет его оказался правильным: чхье-би скоро родила ему сына.
Пак очень обрадовался: теперь он выполнил свою обязанность перед своим родом и ему не будет стыдно смотреть в глаза другим отцам.
Конечно, положение молодой матери в доме сразу изменилось: хотя чэ по-прежнему считалась госпожой, но значение чхье-би и ее влияние на семейные дела увеличилось настолько, что на самом деле она, а не первая жена, сделалась хозяйкой в доме.
Чэ была славной, тихой, несварливой женщиной; она не хотела ссориться со своей помощницей, и молча уступила ей свое место.
Но вот случилось то, чего никто давно уже не ожидал: госпожа чэ стала прихварывать, а потом… она в свою очередь принесла сына своему мужу. Видно не захотела отставать от своей младшей сотрудницы.
Хотя по наружности и не заметно было в доме никаких перемен, но в сущности в семье и хозяйстве все опять перевернулось вверх дном на старый лад: вперед опять выступила чэ со своим сыном Куй-доном, а чхье-би отошла на заднее, полагающееся ей по закону, место с ее сыном, которого скоро и имя то даже позабыли, – а звали просто, «мальчик».
Властолюбивая чхье-би никак не могла с этим помириться, но до поры до времени затаила свои чувства.
Дети Пака росли вместе. Несмотря на то, что оба были поставлены в одинаковые условия и ни один из них не пользовался никаким предпочтением, но уже с ранних лет их детства между ними была заметна большая разница: сын чэ рос умным, живым, бойким, но послушным; а сын чхье-би был тупым, неповоротливым, грубым и упрямым ребенком.
Дети росли; вместе с тем росла и разница, что сделалось особенно заметным, когда дети начали учиться: Куи-дону ученье давалось легко; он все понимал и быстро запоминал, и в 15 лет знал столько, что смело мог уже думать о государственных экзаменах. А сын чхье-би в это же время был дурачком и едва мог читать и писать. Чхье-би возненавидела Куй-дона острой ненавистью, и решила во чтобы то ни стало убрать его с дороги ее сына.
Однажды, будучи не в силах сдержать свою злобу, она оказала Куй-дону:
– Погоди, недолго тебе еще придется воображать себя хозяином здесь!
Мать Куй-дона слышала это из другой комнаты и поняла, что чхье-би замышляет что-то дурное против ее сына… Но как его уберечь здесь, дома, когда он ежеминутно находится на глазах злой женщины?
Единственным верным средством спасения было удалить сына из-дому до тех пор, пока он возмужает и будет в состоянии сам себя уберечь.
Улучив минуту, когда чхье-би куда-то ушла, чэ откровенно поговорила с сыном, и Куй-дон согласился с доводами матери.
– Батюшка, – обратился Куй-дон к отцу после ужина, – благодарю вас за то, что вы меня учили; но если вы хотите, чтобы я мог поступить на службу, мне нужно быть поближе к столице… Отпустите меня; я побываю в других местах, увижу свет, поучусь, и вернусь домой только тогда, когда стану на прочную дорогу.
Услышав эти слова, чхье-би обрадовалась: вне стен своего дома легче будет избавиться от ненавистного Куй-дона; ведь мало ли что может случиться с путником в дороге?
Отцу жалко было расставаться с сыном; но чхье-би ночью стала доказывать мужу, что мальчик прав:
– Чему он научится в этой трущобе?! Отпустите его, если уж он так рвется из дому; чужие места и чужие люди научат его уму-разуму!
– Но ведь он еще очень молод и неопытен, – возражал отец, – и мало ли что с ним может приключиться дорогой!
– А вы дайте ему для охраны верного слугу, – уговаривала чхье-би.
– Кого-же дать из наших слуг? Разве Тянь Шэн-мини?
Тянь был давнишним преданным слугою в доме Пака, и чхье-би его не любила.
– Тянь очень стар и ему не уберечь Куй-дона, возражала она.
– Ну так кого-же послать с мальчиком?
– Пошлите Тор-се![1] Он-молод, силен, смел; он будет хорошим спутником и верной охраной для Куй-дона.
Когда чхье-би, при замужестве, входила в дом Пака, то она хотела иметь верного и послушного ей слугу; поэтому она тогда-же наняла Тор-се и всячески ему покровительствовала; поэтому своей госпожой он считал только чхье-би.
Пак подумал, подумал, и согласился.
Рано утром чхье-би отозвала Тор-се в конюшню и, давая ему кошелек с деньгами, сказала:
– Вот что, Тор-се: наш щенок едет в столицу. Ты едешь с ним. Путь далекий, небезопасный, и проходит через Паль-ньон (восемь хребтов). Ты служи ему хорошо, чтобы он доверял тебе, но, когда вы дойдете до восьмого хребта – убей там его. Выдумай после, что хочешь: или разбойники увели его, или тигр напал – как тебе будет удобнее. Вот тебе деньги; вернешься – еще дам. А когда мой мальчик будет хозяином – сделаю тебя управителем!
Top-ce был рад: шутка сказать – быть управителем у чиновника! Да и хозяйка будет у него в руках… Это значит быть самому хозяином!
И он согласился.
Скоро Куй-дона снарядили в путь-дорогу и дали ему осла. Мальчик повесил на шею кошелек с деньгами, сел на осла, перекинул сзади на седло два переметные мешка с вещами и провизией и, напутствуемый советами отца и слезами матери, выехал из родного дома на юг в поисках счастья.
Top-ce шел сзади, подгоняя осла.
Долго шли они, ночуя на постоялых дворах или уединенных крестьянских усадьбах, изредка попадавшихся им на пути, и, наконец, дошли до Восьми Перевалов.
Миновали Первый перевал благополучно; прошли и Второй. Третий… Вот и Восьмой – самый крутой и самый высокий.
Стали взбираться на него. По обеим сторонам дороги безмолвно высятся огромные дубы; изредка вырисовываются на синем небе изъеденные временем скалы на вершинах пиков; кругом – никого, таинственная тишина.
Здесь то и решился Тор-се выполнить свое злодейское дело. Вынул он нож и замахнулся, чтобы всадить его в спину своему господину….
Вдруг все деревья зашумели, замахали ветвями, хотя никакого ветра не было, и, к ужасу путников, дубы стронулись со своих вековых мест, и двинулись к ним…
У подлого слуги нож выпал из рук.
К довершению ужаса, наступавшие деревья расступились, и из-за них выступила гигантская человеческая фигура, не меньше девяти цэ[2] ростом; голова ее была выше нижних ветвей дубов.
Куй-дон, ни жив ни мертв, остановил осла. Но каково-же было его изумление, когда великан подошел к нему, встал перед ним на одно колено и сказал:
– Шьоин пёомни-да[3].
– Тореним (молодой барин), – продолжал великан, – теперь я буду вашим слугой, а не этот…
Неожиданное миролюбие великана вернуло Тор-се его обычное нахальство и дерзость. Он закричал:
– Как ты смеешь останавливать мирных прохожих? Что ты, разбойник на большой дороге что ли? Убирайся от нас вон…
Не говоря ни слова великан схватил негодяя за шиворот, поднял его на воздух, как щенка, и швырнул его далеко в кусты. Затем он подставил свою огромную ладонь под живот осла, поднял его вместе с Куй-доном, и побежал так быстро, что деревья, речки, горы, долины только мелькали перед глазами юноши.
Куй-дон, сидя на осле и держась за седло обеими руками, чтобы не упасть, – был испуган теперь еще больше, чем при появлении великана.
– Куда он меня несет? – проносилось в голове Куй-дона, – видно настала смерть моя!
Прошло не более получаса, как впереди показались башни на стенах какого-то города. Куй-дон всмотрелся и узнал много раз им виденные на рисунках башни Сьоура (столицы).
Пройдя, нагнувшись, под сводами ворот, великан побежал по улицам столицы. Он как-то сжался и сделался гораздо меньше; но все-таки он был такого огромного роста по сравнению с обыкновенными людьми, что редкие в этот час прохожие прижимались в страхе к стенам усадьб по бокам улиц и с изумлением смотрели на великана, проносящегося по улицам со всадником на руке.
В одной из улиц внимание великана привлекли шум и звуки музыки, раздававшиеся за одной из стен. Он остановился и заглянул через стену во двор.
– А, тореним, это как-раз то, что нам нужно; вы, я вижу, очень проголодались и устали. А здесь празднуется свадьба… Я знаю, что это дом Ким Гьон-су: это министр выдает замуж свою красавицу дочь!
Не слушая ответа Куй-дона, великан через открытые ворота вошел во двор и опустил осла с Куй-доном на затейливо вымощенный кирпичом обширный двор, на котором были расставлены столы со всевозможными кушаньями. Гостей за столами сидело уже немного: наступил вечер, и большинство гостей уже разошлось.
– Эй, – закричал великан, обращаясь к слугам и распорядителям, – принимайте гостей!
– А кто вы будете, – вежливо обратился к нему хорошо одетый пожилой кореец, которого прибывшие приняли за родственника хозяев или за главного распорядителя.
– Мы из провинции Кэн-сян-до, из города Ан-дон, ответил великан[4]. – Это сын ямбаня, – продолжал великан, – Пак-торе[5].
– Очень рад. – отвечал встречавший, – что вы удостоили посещением мое скромное жилище в такой счастливый день!
И он приказал слугам хорошенько угостить приезжих.
Это был сам Ким Гьон-су – министр Ким, хозяин усадьбы.
Когда голод Куи-дона и великана был утолен, а осел стоял в сарае у корыта с рубленой и посыпанной отрубями просяной соломой, юношу отвели в шя-рян (помещение для гостей), а великана – в тот флигель где помещались слуги гостей.
В большом, хорошо убранном шя-ряне горел ночник. Куй-дон, не смотря на усталость, никак не мог уснуть. Он чувствовал, что он вполне находится во власти этого странного существа – великана, и со страхом думал: – Когда – же это чудовище убьет меня, которого оно называет своим господином? Неужели нет спасения?..
И вдруг он слышит шаги. В шя-рань вошел великан. Когда он подошел ближе, Куй-дон увидел в руке великана блестящий хандыри (меч).
– Что тебе нужно? – спросил Куй-дон в тревоге, – отчего ты не спишь?
– Тореним, – прошептал великан, – следуйте за мною!
Не ожидая ответа, он подхватил Куй-дона одной рукой и понес.
– Ну, вот и наступила моя смерть, – подумал Куй-дон…
Мелькали одна за другой комнаты богатого дома, по которым великан проносил юношу. Не смотря на страх, Куй-дон заметил, что находится в Ху-вон (девичье отделение дома).
Великан принес его в комнату молодых.
– Берите, тореним, – сказал великан, подавая меч Куй-дону.
Испуганный юноша повиновался.
– Рубите его, – продолжал великан, подводя Куй-дона к спящему жениху.
Юноша в испуге отшатнулся:
– Нет, я не могу!
– Если вы этого не сделаете, то погибнете сами, прошептал великан так убедительно, что Куй-дон поверил. Он открыл глаза, взмахнул мечом и ударил… Раздался звук мягкого удара. как будто бы мясник рубил мясо топором…
Великан подхватил юношу и быстро унес его обратно в то помещение, где была ему приготовлена постель.
Взволнованный, растревоженный до глубины души, Куй-дон не мог уснуть. Перед его глазами стояло красивое лицо жениха и ему мерещилось то страшное наказание, какое он должен будет понести за совершенное им вероломное убийство в гостеприимном доме Ким Гьон-су…
И вдруг он снова слышит шаги. Это опять вошел великан; в руке у него был тэн-ме для цхарток[6].
Великан опять подхватил Куй-дона и принес его в какую-то комнату, где спал сян-гак (первый шафер). Пьяное лицо шафера резко выделялось на подставленном под голову изголовье…
Великан вложил в руки юноши тэн-ме и сказал:
– Бейте его!
– Я не могу! – ответил трепещущий Куй-дон.
– Если не ударите сильно и со всего размаха, то погибнете сами от этого-же тэн-ме! И опять Куй-дон не мог ослушаться; он взял молот, высоко поднял его, и закрыв глаза, – ударил… и бросил молот.
Великан подхватил его и отнес в спальню.
Не успел юноша опомниться от второго ужаса, как неугомонный великан вошел в третий раз, держа в руке длинную раскаленную полосу железа.
И снова он поднял Куй-дона и отнес в комнату второго шафера.
– Проткните ему живот, – приказал великан, вкладывая железо в руку юноши.
Как не просил последний освободить его от третьего убийства, еще более жестокого, чем два предыдущие, – но великан настоял на своем:
– Если вы сейчас не убьете его этим железом, то эта самая полоса воткнется вам в живот!
Утративший совсем волю Куй воткнул раскаленную полосу в живот спящего дружка (шафера)…
Великан схватил юношу и в один момент отнес его назад.
Потрясенный Куй, лежа на кане и ожидая ежеминутно раскрытия его трех преступлений, долго ворочался и не мог заснуть.
Наконец, истомленный всеми приключениями и переживаниями этого дня, Куй незаметно крепко уснул.
Проснувшись на другой день утром, он не мог сначала понять, где он находится. Вдруг он услыхал беготню, крики, шум и суматоху.
Куй сразу вспомнил все, что с ним случилось вчера, и что он сделал ночью… Очевидно, три убийства раскрылись и его ждет страшная кара.
В этот момент вошел слуга и доложил, что к нему идет Ким Гьон-су.
– Ну, – подумал Куй, – значит пришел мой конец!
Едва он успел встать с кана и надеть одежду, как в комнату вошел хозяин.
Вместо того, чтобы позвать слуг и приказать им связать преступника, как того ожидал Куй, Ким, после обычных приветствий, спросил:
– Позвольте узнать вашу фамилию и имя?
Куй-дону не было смысла скрываться: все-равно от правосудия нельзя уйти, и он ответил:
– Пак Куй-дон.
– А, это вы – Пак Куй-дон – вскричал изумленный министр, – Как я рад!.. Эй, слуги, несите сюда!
– Ох, наступила моя смерть, – подумал Куй-дон.
Показались слуги несшие какие-то предметы. Сердце совсем упало у Куй-дона, когда он увидел, что слуги принесли хандыри, тэнь-ме и железную полосу.
Ким с торжеством показал их юноше; на всех трех вещах была сделана надпись: Пак Куй-дон. Следовательно, все три принадлежали Паку.
– Это ваше оружие?
Куй подумал:
– Чем я буду дольше запираться, тем для меня будет хуже. Лучше я откровенно расскажу все, как дело было, когда меня спросят.
И он ответил:
– Да, мое!
– Ну, так пойдемте, торжественно продолжал хозяин.
Они пошли во вчерашние покои молодых.
– Смотрите, – сказал Ким.
Пак с содроганием подошел к кану. Что это? Вместо трупа жениха, который должен был лежать там, Пак увидел громадного, свернувшегося в кольца, страшного куре[7] с отрубленной головой…