Через приоткрытое окно фотоателье дразнилась весна. Весело смеялись проходившие мимо студенты, чирикали птицы. Из ближайшего кафе доносилось:
– Ганс, поторапливайся! Выноси на улицу столы и стулья, вечер будет теплым! Да шевелись же ты, надо поспеть к ужину!
От весенних запахов кружится голова. Веет ванилью свежих пирожных из кондитерской, упоительным ароматом кофе.
А воздух! Какой на улице воздух! Вкусный, как прохладная вода горной реки, не надышаться им!
Аккуратные, вымощенные сероватым булыжником улочки Мюнхена стали яркими, окаймлены желто-красными бутонами тюльпанов. Но особенно хороши – Ева посмотрела в окно, на прижавшуюся к стеклу ветку, усыпанную белоснежными цветками, – дурманящие яблони и вишни. Скромные невесты в нежном кружеве лепестков.
В такую погоду, конечно, все мысли об одном – о любви, об алтаре…
«Разумеется, за Отто можно выйти хоть завтра, – подумала Ева, усаживаясь за печатную машинку. Гофман еще с утра ворчал, что ему срочно нужно подготовить письма. – Отто должен понравиться отцу – из хорошей семьи, работящий. Веселый, любезный – и мама тоже будет им очарована. Но я не могу представить его своим мужем! Приятель, партнер по танцам, спутник для походов в кафе или в кино. Но не муж! А вот Ади… То есть мой фюрер. Он просит называть его только так. Говорит, надо даже вдвоем вести себя осмотрительно, чтобы не выдать на людях… Мой фюрер мне действительно начинает нравиться. Хотя вначале я лишь играла с ним. Подумать только – встречаться с мужчиной, который вдвое старше!»
Увидев в окно массивную фигуру начальника, Ева быстро застучала по клавишам. Но Гофман в ателье не вошел, направился вперед по Шелингштрассе, должно быть, в штаб-квартиру партии. Значит, можно еще немного помечтать, насладиться воспоминаниями…
Ади – то есть фюрер – особенный. С ним невольно чувствуешь себя героиней пьесы. Он очень внимательный, такой заботливый и галантный! Дарит шоколад, цветы, маленькие сувениры. Запомнил ее любимые блюда и вина, обожает шутить, изящно целует руку… А даже если бы и не столь приятные чувства возникали – все одно бежала бы к нему. Что-то есть в нем настолько притягательное, и противиться бесполезно, все равно не устоишь.
Нет, естественно, это не любовь. Гипноз, радость, забавная игра. Не любовь. Но фюрер манит, интригует. А как возбуждающе интересны его легкая отстраненность, частое отсутствие! После долгой разлуки летишь на свидание с Гитлером со всех ног. Даже мурашки покалывают кожу от предвкушения встречи. Это, конечно, не Отто, который целыми днями возле ателье прохаживается! Вот за фюрера, пожалуй, можно выйти замуж. Он, правда, как-то сказал:
– Я женат на Германии.
Но это, конечно, шутка. Не с Германией же он ходит в оперу и кино, сидит за столиком кафе! Кстати, о кафе. Следить за фигурой рядом с фюрером нет никакой возможности. Обожает пирожные с жирным кремом, может съесть пять штук за вечер. И требует, чтобы все вокруг тоже поглощали сладкое. Как тут избавишься от животика и пухлых щек…
Мелодичный звук колокольчика испугал Еву.
Гофман? А работа еще не готова, сейчас посыплются упреки!
Но в ту же секунду она с облегчением вздохнула. Посетитель. Не начальник. Очень хорошо!
Пулей выскочила из-за скучной трескучей машинки.
– Желаете сфотографироваться? – Ева оценивающе прищурила голубые глаза. Пожалуй, посетителя можно снимать и в профиль, и анфас: правильные волевые черты, выразительный взгляд, твердый подбородок. – Вы можете посмотреть альбом с образцами, выбрать фон и размер!
– Мне нужно с вами побеседовать.
Незнакомец говорил спокойным, низким, приятным голосом. Но в его взгляде появилось что-то такое, отчего радостное настроение как рукой сняло. И предчувствие беды сдавило грудь.
– Взгляните, это Гели.
Он протянул небольшой снимок. С него натянуто улыбалась полная брюнетка.
«Надо было по-другому выставить свет, – подумала Ева, изучая изображение. – Тогда лицо выглядело бы не таким массивным».
– Это Гели, племянница Адольфа Гитлера, – уточнил мужчина. – А вы меня разве не узнали? Один раз я подвозил вас домой, я – водитель.
Ева развела руками. Обычно Ади никогда не предлагал ей воспользоваться его «Мерседесом», который уже знает, кажется, полгорода. Только однажды, поздним зябким вечером, когда шел сильный дождь, фюрер разрешил добраться на автомобиле до соседней с ее домом улицы. Черный лак, сверкающие серебряные ручки, веточка жасмина в вазочке, плотный кожаный верх, в который звонко барабанили капли, – глаза разбегались, где уж тут запомнить лицо шофера.
– Меня зовут Эмиль Морис. Фюрер часто говорил, что хочет выдать племянницу замуж за достойного мужчину. Я много работаю, получу хорошее наследство, горячо поддерживаю национал-социалистическую партию. И люблю Гели больше жизни, наши чувства взаимны, и…
Приоткрыв от любопытства рот, с пылающими щеками слушала Ева водителя Гитлера. До чего же интересны такие истории – про любовь, намерения скорее пожениться! Конечно, дочь сводной сестры фюрера – не красавица. Но главное – чтобы она нашла свое счастье, а Эмиль этот, кажется, настроен серьезно, даже носит с собой фотографию девушки! Как это мило и романтично!
За любопытством пришла боль. Не церемонясь, пырнула острым ножом прямо в сердце.
Гитлер не выдал Гели за Мориса, потому что сам любит племянницу.
Он. Любит. Гели.
Поселил ее в своей квартире на Принцрегентштрассе, распорядился, чтобы Борман обеспечил для девушки охрану. Никуда ее не отпускает. Лично сопровождает на уроки вокала, ездит с ней на пикники.
Да, конечно: это любовь!
С его-то занятостью – на уроки.
С его-то отвращением к паркам и озерам – на пикники. Да Ади же не выносит природу, ненавидит купаться. Никто никогда не видел его в купальном костюме, он может только пройтись по берегу и помочить в воде ноги, и на лице его появляется брезгливое выражение. И вот ради своей племянницы он плюет на собственные привычки и предпочтения!
Любовь. Любовь к Гели…
«Зачем же он приходит ко мне? – Ева сглотнула подступивший к горлу комок и уставилась в потолок, стараясь сдержать закипающие горькие слезы. – И говорит добрые слова, и ласково смотрит, и дарит подарки. Зачем?! Наверное, чтобы Гели ревновала. Точно! Как же он сходит по ней с ума! А я… я ничего для него не значу…»
– Ева, вы понимаете, – Эмиль накрыл ее руку своей широкой ладонью, – через несколько лет фюрер может получить пост рейхсканцлера. Для вас это тоже уникальный шанс! Вы можете стать женой такого человека, понимаете? А мне нужна Гели, никто ее не заменит. Нам надо объединить усилия, мы союзники, и цели наши совпадают. Вы слышите меня?!
Она послушно кивала, соглашалась. Зачем-то обещала написать девушке письмо с просьбой оставить Ади в покое – как будто бы оно могло исправить эту ужасную ситуацию.
Рейхсканцлер, власть, политика. Влияние, положение.
Если бы Эмиль только знал, как мало значит для нее все это. А очень дорого, безумно важно – уставшее лицо фюрера, его чарующие глаза.
Глаза-глаза-глаза.
Пропасть, омут. Других таких не найти! Нет сил думать о том, что они смотрят на другую женщину, что их целуют другие губы.
Нет сил думать – и не надо, ни к чему травить себе душу. Да это же очевидно: Ади просто запутался. Он поймет и сделает правильный выбор. Придется только очень постараться, позаботиться о том, чтобы толстая брюнетка с квадратной челюстью исчезла из жизни фюрера.
И Ева старалась.
Остригла пепельно-русые волосы, которые спускались ниже плеч, сделала короткую, как у Гели, стрижку. Стала носить вульгарные платья с глубоким вырезом, которые за стойкой фотоателье смотрелись неуместно. Начальник, вечно ворчащий по поводу и без, впрочем, не сделал на этот счет ни единого замечания, интуитивно все угадав.
Не прическа, не платье, не дурацкие туфли на очень высоком каблуке – это уже оружие в битве.
Ева боролась за сердце фюрера, Гофман – за близость к вождю, Морис – за Гели.
Объединенными усилиями действовать проще.
Генрих Гофман всегда имел полную информацию о местонахождении фюрера – и ни один приезд Гитлера в Мюнхен не проходил без того, чтобы начальник не затащил Адольфа поболтать с маленькой фрейлейн Браун.
Эмиль рассказал все о Гели. Как она кокетничает, скандалит с дядей, красит губы вызывающе яркой помадой. И курит у него, не выносящего табачного дыма, прямо на глазах.
В связи с этим надо все устроить по-другому. Пусть там, рядом с племянницей, будут нервы и боль – а здесь царят покой, комфорт, уют.
Поэтому – никаких упреков, только улыбки. Долой помаду и красный лак для ногтей. И – не курить – не курить – не курить. Хотя за долгие часы рассуждений фюрера о политике без сигареты с ума сойти можно.
«Я буду развлекать его. Веселить. Только бы он отдыхал рядом со мной. Пусть привыкнет. Пусть полюбит, – думала Ева, стараясь изо всех сил рассмешить фюрера. – Каждую минутку, которую он проводит рядом со мной, я занимаю в его сердце все больше и больше места. И вот настанет день, когда и вовсе не будет в нем Гели – зато буду я».
Она выбросила книгу Оскара Уайльда. Стоило лишь милому фюреру нахмуриться: «Слишком умное чтение. А женщина, которая хочет быть рядом с таким человеком, как я, не должна быть излишне умна. Женщинам ум вообще ни к чему…»
А еще Ева полюбила огромных злых овчарок. Ведь Ади считал, что они – лучшие друзья.
Прочитала «Майн кампф». Ничего из политических рассуждений не поняла, но многое выучила наизусть. Ведь эти строки писал дорогой фюрер, находясь в тюрьме, вдали от друзей и соратников.
Мама и подруги твердили в один голос:
– Ева, опомнись. Что с тобой происходит? Мы не узнаем тебя.
Она натянуто хохотала, удивленно хлопала ресницами, округляла глаза, приоткрывала ротик.
Отрепетированные для любимого жесты, фразы и взгляды, наверное, действительно незаметно вытеснили истинную Еву.
Ее это волновало?
Да ничего подобного!
Для нее в целом мире была одна цель, одни любимые глаза, один мужчина.
Она стремилась получить его целиком и полностью, всем своим существом, была охотницей и дичью одновременно.
Только вот ничего не выходило.
Все усилия были напрасны.
– Опять он приходил к нам на ужин с этой Раубаль, – понуро сообщил Гофман, отводя взгляд. – Глаз не спускал с Гели, разрешил даже сфотографироваться рядом с ней.
«Пущу себе вечером пулю в лоб. Да, возьму револьвер отца и застрелюсь, – мрачно решила Ева, мигом представив ненавистную соперницу рядом с обожаемым фюрером. – Грех это большой, и выглядеть буду после смерти некрасиво. Но сил больше нет за него бороться. Гели выиграла, хотя и не нужен он ей, и никому вообще так крепко, как мне, не нужен».
От невеселых мыслей отвлек адъютант Гитлера. Принес билет в оперу и сказал, что Ади просит непременно быть сегодня вечером в театре.
Спасена!
Выбрать платье, придумать шутки, наврать отцу, что слишком много работы, и поэтому придется задержаться.
А потом слушать, как он говорит о Вагнере. Смотреть на милое лицо, в котором теперь заключен весь мир. Мечтать…
Оперу Ева не любила, предпочитала оперетту, а еще лучше кино. От громких арий обычно болела голова, а в тот вечер, несмотря на присутствие обожаемого фюрера, Еве сделалось так плохо, что она невольно стала думать о простых домашних делах. Они чуть отвлекали от музыки и успокаивали раскалывающуюся голову.
Итак, домашние хлопоты. Надо пересадить цветы в длинном ящике возле окна, почистить плащ, привести в порядок платье, а еще…
Мысли лихорадочно заметались.
Платье, карманы – даже если Гели не приводит одежду фюрера в порядок сама, по карманам непременно лазит, какая женщина устоит, а это значит…
Сдерживая желание подпеть от счастья звенящему на сцене сопрано, Ева обдумывала свою идею.
Шикарная! Отличная!
Написать Ади любовное послание, подложить в карман, пусть Гели найдет и закатит ему истерику! А текст – Ева нахмурила тонкие брови, но, вспомнив, что это чревато морщинками, натянуто улыбнулась – может быть примерно таким: «Еще раз спасибо Вам за любезное приглашение в театр. Это был незабываемый вечер. Безгранично благодарна Вам за Вашу доброту. Считаю часы до момента, когда мне дарована будет радость новой встречи. Ваша Ева»[5].
Он не заметил, как Ева опустила написанное в уборной письмо в карман его светлого плаща, потому что в этот момент вдохновлено рассуждал:
– Природа оказывается очень жестокой по отношению к отдельному индивидууму, она безжалостно отзывает его с этой земли, раз он неспособен выдержать ударов жизни, но зато она сохраняет расу, закаляет ее и дает ей силы даже для больших дел, чем до сих пор[6].
Как всегда практически ничего не понимая из его речи, Ева согласно кивала и ослепительно улыбалась.
Оказывается, счастье – так просто. Он рядом. Соскучился, пригласил в театр, а еще впереди ужин, а потом…
Собственные мечты, одна заманчивее другой, лихорадочно проносящиеся в голове, казались Еве почти реальными. Попрощавшись с фюрером, она продолжала представлять до мельчайших подробностей все-все. И как он объяснится в любви, и свадьбу, и детей, а еще хорошо бы домик купить, можно небольшой, но очень уютный…
– Ева, к тебе пришли. – Отец заглянул в ее комнату и нахмурился. – Почему ты позволяешь своим друзьям заходить к тебе так поздно? Да и возвращаешься ты, дочь, тоже не рано. Хочу тебе напомнить, что до замужества…
Ева, недослушав проповедь, выскользнула в дверь.
«Ади, – обрадованно встрепенулось сердце. – Решился!»
Но в прихожей стоял понурый Эмиль Морис. Покрасневшие глаза, серое лицо.
– Пошли на лестницу, там поговорим, – испуганно пробормотала Ева. – Что случилось?
– Фюрер уезжал из Мюнхена. И вот Гели за неделю нашла себе двух любовников! Скрипача из Вены и инструктора по лыжам из Инсбрука. Она… – Морис потер левую часть груди и, вздохнув, продолжил: – Сама себя им предлагала! Гели сходит с ума, дядя душит ее своей любовью… Конечно, он все узнал, закатил скандал. Пригласил тебя в театр. Я так радовался. – Голос Эмиля дрогнул. – Думал, все, конец. А когда он вернулся, то сразу же бросился в ее спальню. Прямиком, со всех ног… Даже плащ не снял! И они помирились. Нужно что-то придумать. Нужен план, понимаешь?
Ева понимала одно: все напрасно. Он любит Гели. И это так больно, что боль заполняет все, а больше, кроме нее, уже ничего не остается…
Через несколько дней страдания все еще кровоточили. Только к ним прибавились горькая пустота, тяжелая усталость, тупое безразличие. Смирение.
«Я признаю свое поражение, – думала Ева, закрывшись в темной комнате с катушкой пленки. – Больше ничего уже между нами не будет. Если даже измену простил – любит ее, крепко любит».
Дверь вдруг распахнулась. Секунду Ева остолбенело смотрела на струю яркого солнечного света, вспоровшего темноту вплоть до извлеченной из футляра пленки в ее руках. Потом хотела сказать шефу, что он спятил и засветил несколько съемок. Но не успела.
– С фюрером беда! – закричал Гофман своим тонким голосом. И в нем было столько боли, что даже привычная комичность исчезла. – Племянница Гитлера застрелилась!
– Как? Когда? – охнула Ева, и руки сразу же задрожали. – Почему? Как фюрер?
Конечно, начальник все разведал.
Накануне трагедии Гели заявила, что хочет поехать в Вену. Фюрер, решив, что племянница желает встретиться со своим любовником, категорически запретил Гели даже выходить из дома.
– А сам-то ты что, лучше?! Распоряжаешься тут, света белого из-за тебя не вижу! А сам?! – кричала девушка, размахивая бумажкой. – Ты встречаешься с какой-то Евой, ходишь в оперу, она ждет новой встречи! Мне надо в Вену! Ты это понимаешь?! Мне надо!
Вместо ответа Гитлер сделал знак телохранителю. Тот услужливо приблизился, выслушал распоряжение – не выпускать Гели за дверь.
Племянница, впрочем, казалась не очень расстроенной. Она мгновенно вспыхивала, но так же быстро и переставала сердиться.
Гели поболтала с горничной, распорядилась насчет обеда. Потом долго щебетала по телефону с подругой. Вошла в свою комнату, достала из ящика стола пистолет фюрера…
Она все-таки нашла выход.
И ушла.
А дядя ничего не смог поделать.
– Он закрылся в ее комнате. Не ест[7], отказывается выходить. Партийные мероприятия сорваны, а он лишь плачет. Я ни разу таким его не видел, – сокрушался Гофман, нервно теребя в руках пакетик с проявителем. – Я пытался с ним говорить. Фюрер лишь сказал, что никогда прежде не ведал такого бездонного отчаяния. И что теперь оно всегда будет с ним.
– Это я ее убила, – с ужасом прошептала Ева, – мое письмо все обострило, и… фюрер никогда меня не простит.
В тот день она с удивлением поняла: чувство вины не мучает ее. Ей нет никакого дела до полной темноволосой девушки, ей совершенно ее не жаль. И даже если письмо и правда укрепило решимость Гели нажать на курок… Это в принципе совершенно неважно. Так ей и надо. А зачем она мешала фюреру связать свою жизнь с той, которая ему предназначена судьбой!
Но мысль о том, что больше не суждено увидеть Ади, сводила Еву с ума.
Успокаивающие и снотворные порошки чуть притупляли боль.
Ева ходила на работу, выслушивала ворчание Гофмана, возвращалась домой. Дни, ночи, события – все проходило мимо ее сознания.
Она пришла в себя лишь от резкого холода. Оглянулась по сторонам, осознала, что стоит на пороге ателье, а крыльцо заметено снегом. И открытые летние туфли промокли, а платье продувает ледяной ветер, а жакета на ней и вовсе нет.
– Какое сегодня число? – поинтересовалась она у Генриха, потирая покрасневшие озябшие пальцы. – Я так замерзла!
– Тринадцатое октября. Рано в этом году зима пришла. – И начальник почему-то широко улыбнулся. – Но я думаю, ты сейчас перестанешь мерзнуть. Фюрер приглашает тебя в Хаус Вахенфельд[8]!
Неужели ей было холодно?
Каким невесомо жарким бывает счастье!
Песенка из «Карнавальной ночи» не отпускала.
– «Пять минут, пять минут…» – напевал под нос Юрий Иванович Костенко, меряя шагами гостиную, напоминавшую скорее библиотечный зал.
Комната казалась совсем небольшой, площадь ее уменьшали размещенные вдоль всех стен полки с книгами. Пол тоже был завален высокими стопками фолиантов. На фоне книжного беспредела пушистый салатовый ковер, массивный, обтянутый темно-зеленой кожей диван и удобные кресла как-то тушевались, утрачивали свой лоск. Компьютер, установленный в углу на небольшом столике, разглядеть и вовсе было практически невозможно.
Горы книг очень мешали перемещаться хозяину квартиры. Он то и дело натыкался на них, подхватывал норовившие упасть томики или приседал на корточки, чтобы собрать рассыпавшуюся-таки стопку.
– «Пять минут», – пропел Юрий Иванович и в сотый раз посмотрел на висевшие на стене круглые часы.
Их стрелки точно приклеились к циферблату. До прихода гостя оставалось еще больше часа.
За это время с ума можно сойти…
От волнения мысли Юрия Ивановича путались. С одной стороны, он был рад, что случайная догадка, вдруг возникшая при изучении материалов об истории Второй мировой войны, скорее всего оказалась верной. С другой – совершенно непонятно, как поступить с учетом недавно открывшихся обстоятельств. И третье, третье. Самое ужасное, невыносимое. Пенсия превращает жизнь в вакуум. Интеллектуальный и физический. До недавних пор он был заполнен своеобразным расследованием, проверкой, казалось бы, невероятного предположения. Поисками, перепиской. И вот теперь дело практически завершено. Все подтвердится – об этом говорит интуиция. Все подтвердится, но что потом? Вновь потекут однообразные пустые дни, и как в них жить? Опять двадцать пять, снова будет не о чем думать, некуда идти.
«Хоть ты помирай при выходе на пенсию, – мрачно подумал Юрий Иванович. – Как же мне хочется обратно в университет, читать лекции, проводить семинары! Да даже двоечников, которые по три раза зачет сдать не могут, – и тех мне, как выясняется, не хватает. В самом деле, было бы логично после выхода на пенсию перемещаться прямиком на кладбище. Невозможно смириться со старостью, невозможно! Сначала тебе перестают улыбаться хорошенькие женщины. Потом и сам уже не обращаешь внимания на симпатичных студенток. И вот, вручив дурацкую вазу и веник подвявших гвоздичек, тебя почетно выгоняют с работы. Но самое ужасное, что меняется только отражение в зеркале. Морщин больше, волос меньше – вот и все. А потребности думать, работать, жить полноценной жизнью – они остаются. Сын взрослый, я давно ему не нужен. После смерти жены другая женщина рядом – это нонсенс. И вот остаются только унылые бесцельные дни…»
Сердце почти всегда очень нервно реагировало на грустные мысли и волнение. В груди закололо, дыхание стало прерывистым. Юрий Иванович, стараясь упредить начинающийся приступ, осторожно сделал два глубоких свистящих вдоха. Но кислорода в воздухе катастрофически не хватало, боль продолжала тискать сердце. Осознав, что еще немного – и будет совсем плохо, он осмотрелся по сторонам. Таблетки, к счастью, обнаружились на диване.
Сейчас станет легче.
Сейчас. Вот.
Еще немного подождать, пока подействует лекарство…
На звук вытаскиваемой из флакона с таблетками пробки скотчтерьер Шварц отреагировал мгновенно. Примчался, цокая по паркету, из кухни, где нес почетную вахту у холодильника. Пару раз тявкнул для порядка: «Что это ты надумал, хозяин!» Потом запрыгнул на диван, перебрался на колени.
– Не бойся, Шварц, я пока не умру. – Юрий Иванович почесал черные торчащие ушки. – Знаешь, если бы не ты, я бы никогда не догадался… Ты понимаешь, что можешь войти в историю?
Пес залился звонким лаем, и Юрий Иванович обрадовался. Так собака реагировала на открывающуюся дверь коридорчика перед квартирами. Значит, совсем скоро раздастся мелодичный звонок. Скорее всего, это идет именно долгожданный гость, Ганс Вассерман.
– Шварц! В спальню!
«Хозяин, ты предатель!» – читалось в обиженных глазах. И все же скотчтерьер послушно спрыгнул с дивана.
Юрий Иванович закрыл за питомцем дверь и улыбнулся. Темперамент у собаки еще тот. Недавно Шварц вцепился в ногу соседке, которая зашла угостить куличом и крашеными яйцами. Но какая Пасха, когда чужой на территории…
Желанный звонок торопил поскорее щелкнуть замком. И все же Юрий Иванович глянул в глазок.
За дверью действительно стоял Вассерман. И выглядел он в точности как на присланных по электронной почте снимках: рыжеволосый, с неопределенного цвета большими круглыми глазами и полными щеками.
– Guten Tag! Ich freue mich Sie zu sehen. Kommen Sie bitte rein[9]!
– Oh, Sie haben begonnen Deutsch zu lernen[10]!
– Ich verstehe nicht[11], – развел руками Юрий Иванович. – Эта пара предложений – все, что я выучил. Хорошо, что вы говорите по-русски. Проходите, я сейчас принесу нам пиво. А вы не смущайтесь, располагайтесь. И показывайте, показывайте скорее!
Ганс схватил его за руку:
– Момент! Его со мной нет. Я его не взял, оно лежит в сейфе в отель. Я посмотрел ТВ. Такой большой криминал сегодня есть в Москве!
– Что ж, это разумно. – Юрий Иванович изо всех сил старался не показать своего разочарования. – Мало ли что может случиться. – Он досадливо поморщился. Негодный Шварц тявкал, не умолкая. – Действительно, разумнее потом поехать в гостиницу. Вы ведь не возражаете?
Ответить гость не успел, его отшвырнуло внезапно открывшейся дверью. Юрий Иванович доли секунды с ужасом смотрел на ворвавшихся в прихожую мужчин в масках, принявшихся обыскивать Вассермана. Все происходящее напоминало какой-то боевик!
Когда первое оцепенение прошло, он схватил тяжелую трость, размахнулся. Но в голове вдруг словно тонко зазвенела струна, и трость выпала из рук, а тело стало совсем невесомым.
– Я не знаю, кто это! Я не с ними! – прокричал Юрий Иванович.
Ему казалось очень важным объяснить это немцу, который буквально минуту назад говорил о том, что ходить с такой вещью по Москве рискованно. Не хватало еще, чтобы Ганс подумал о сговоре с этими головорезами!
Он кричал, а потом умолк, осознав, что не слышит собственного голоса. И пугающе отчетливо видит свое тело, лежащее на полу, лицом вниз. На паркет уже натекла небольшая лужица крови…
– Вы к кому? – вдруг проснулся дежурный милиционер Толик.
Лика Вронская, успевшая дойти до коридора, прокричала:
– К Седову! Мы договаривались!
Ей еще хотелось сказать парню, что она обязательно будет богатой и что старых знакомых не узнавать нехорошо. А потом вдруг вспомнила про свои пополневшие бедра, изменившееся лицо. Материнство ведь меняет черты, они становятся мягче, но со следами вечного волнения.
«Конечно, Толик меня не узнал, – вздохнула Вронская, озираясь по сторонам. В прокуратуре, похоже, полным ходом шел ремонт, отчаянно воняло краской, визжала дрель. – Я сама себя теперь не очень-то узнаю. Ну и фиг с ним. Все равно я – создание неземной красоты, вдобавок теперь еще и с детенышем, и Даринка…»
Влетев в кабинет Седова, Вронская изумленно застыла на пороге. На прежде девственно чистой стене висел огромный портрет Путина. Пристальный взгляд серых глаз Владимира Владимировича совершенно парализовал умственную деятельность. После пары секунд ступора Лика заметила сидящего за столом молодого человека с ястребиным профилем. И, решив, что просто ошиблась кабинетом, пробормотала:
– Извините.
Однако на двери красовалась табличка с именем и фамилией приятеля.
– Я к Седову. – Лика прошла к подоконнику, но забираться на него под взглядами ВВП и «ястребиного профиля» постеснялась. – А вы кто?
– Балерина, – буркнул мужчина, прикуривая сигарету.
Ей тоже захотелось пошутить.
– Очень приятно! А я – писательница и журналистка, – стараясь не смотреть на портрет, нежно протянула Лика. – И буду писать статью о вашей прокуратуре. Как здорово, что у следователей такое замечательное чувство юмора.
Она думала, что сосед Седова рассмеется. Но он, нахмурив широкие «брежневские» брови, достал из ящика стола визитку.
Очень серьезный голос:
– Роман Михайлович Сатыков, рад нашему знакомству.
«Вот! – обрадовалась Вронская. – Даже и хорошо, что он такой зануда. Сейчас мне быстренько все про следственный комитет расскажет».
То, что произошло потом, меньше всего напоминало объяснение законодательных изменений.
Товарищ Сатыков вскочил из-за стола. Если по лицу следователю можно было дать лет двадцать пять, то показавшийся туго обтянутый белой рубашкой животик тянул на конкретный «полтинник». Или на седьмой месяц беременности. Движения мужчины были такими суетливыми, комичными…
Лика закусила губу, стараясь не расхохотаться, но тут товарищ Сатыков простер длань к портрету ВВП и бодро отрапортовал:
– Создание следственного комитета положительно сказалось на расследовании уголовных дел. Повысилась независимость следователей, улучшилось качество нашей работы. И мы очень благодарны президенту Российской Федерации Владимиру Владимировичу Путину!
Ошеломленная, Вронская смотрела на вытянувшегося в струнку Романа Михайловича. Эта простертая рука – словно со скульптурного изображения Ильича!
– Стоп! Вообще-то президент сейчас уже вроде как Дмитрий Анатольевич Медведев.
Сатыков не растерялся:
– И Дмитрию Анатольевичу мы благодарны тоже!
Лика забралась на подоконник, отодвинула в сторону человеческий череп, доставшийся Седову от прежнего обитателя кабинета. «Ну их, хорошие манеры. Посижу на подоконнике, мне отдых нужен, а Сатыков этот и сам не шибко хорошо воспитан. Бедный Седов! С таким подхалимом целый день тусоваться. Скорее бы уже у них ремонт закончился и этот товарищ убрался бы со своим портретом куда подальше. Есть же люди, любое дело, любую идею до абсурда доводят».
Амнистии, зеленой нахальной попугаихе, которую следователь Седов, несмотря на подколки коллег, нежно любил, новое соседство тоже явно пришлось не по вкусу. Она спикировала с сейфа на стол Сатыкова, на лету умудрившись со снайперской точностью нагадить на бумаги.
– Стерва! – буркнул Роман Михайлович, стряхивая листок в урну.
– Прр-р-еступность наступает, – весело прощебетала птица и – грамотная, не хочет наказания – предусмотрительно перепорхнула на стоящую на подоконнике клетку. – Пр-р-р-еступность, чик-чик-чик.
– Да, моя девочка, преступность и скоропостижная смерть. – Седов вихрем влетел в кабинет, прошел к своему столу, схватил портфель.
– Володя, привет! Ты что, уходишь, что ли? Я с тобой! – Лика спрыгнула на пол, заискивающе улыбнулась. – Тебе ехать надо? Я подвезу!
– Как видишь, оказывается, занят. Извини, с нашей работой ничего планировать нельзя. А место происшествия близко, тут пешком дойти можно.
Вздох, который издал приятель, напоминал стоны Снапа, возмущенного, что в его присутствии поедают мясо и не делятся. Когда Ликина собака так стонала, можно было подавиться. И как-то незаметно угостить попрошайку лакомым кусочком.
Мясо следователю в настоящий момент, конечно, было без надобности. Но он явно находил окружающий мир полным тоски и коварства.
– Володя, если ты очень занят, то я в другой раз приеду, – зашипела Вронская. – Но давай тогда в кафе встретимся, тут этот портрет, и твой сосед…
Новый вздох Седова можно было толковать следующим образом. Работы много, жизнь тяжела, на дурацкие вопросы отвечать не хочется. Но дружба – это святое, придется потерпеть. К тому же раньше сядешь – раньше выйдешь.
Она принялась его загружать еще по дороге к дому, где обнаружили тело скоропостижно скончавшегося человека. Достала из рюкзачка исчерканный пометками Уголовно-процессуальный кодекс и процитировала:
– Вот, смотри, статья 37: «В ходе досудебного производства по уголовному делу прокурор уполномочен… передавать уголовное дело от одного органа предварительного расследования другому». А теперь смотрим статью 39: «Руководитель следственного органа уполномочен: поручать производство предварительного следствия следователю либо нескольким следователям, а также изымать уголовное дело…» Я не понимаю, это что, у тебя теперь фактически два начальника: руководитель следственного отдела и прокурор?
– Да все ты понимаешь! Примерно так и есть. – Седов скорчил мрачную гримасу. – Раньше прокурор жизни учил, объяснял, как дело расследовать. Сейчас – руководитель следственного отдела, к которому перешли эти полномочия. Но у прокурора остались все функции надзора. Он может передавать дело, он утверждает обвинительное заключение, то есть без его одобрения дело не может быть направлено в суд. По сути, ты права: раньше был один человек, который мог «иметь» следователя, теперь их двое.
– Но зачем?!
– А зачем у нас все через одно место делается? – нервно отозвался Володя. – Положим, поймали оперативники бандита. Задержать его можно в свете недавних изменений в УПК до сорока восьми часов. За это время я должен допрос провести. А сейчас без адвоката допрашивать нельзя – за недопуск защитника с меня семь шкур снимут. Так вот, если даже предположить, что адвокат не застревает в пробке, что я быстро готовлю ходатайство об аресте и подписываю его у прокурора, что канцелярия не обедает, а оперативно регистрирует все материалы, то в срок все равно не укладываюсь. А еще время на само судебное заседание, где рассматривается вопрос о целесообразности ареста. Ну?! В закон изначально закладываются абсолютно невыполнимые нормы! А теперь следственный комитет, ты ж понимаешь. Закон приняли – в нем масса противоречий. Справочник нам раздали с комментариями – а его же читать без смеха невозможно! «Видимо, законодатель имел в виду». Вот по этому «видимо» мы, видимо, работаем. Ай, не хочу говорить. Напиши в своей книжке: дебилизм полнейший – и будешь права!
Лика коснулась его руки:
– Прости, я, кажется, глупость спросила. У меня так часто получается – наступить на любимую мозоль. Хотя и не специально.
На лбу следователя обозначилась коротенькая, но глубокая горизонтальная морщина.
– Давай закроем тему. Я лично об этом предпочитаю просто не думать. Потому что, если задуматься, что, да как, да почему, начинаешь злиться и орать. А все равно ничего не меняется. Я думаю теперь только по существу. Вот, вызвали на скоропостижку, осмотр, протокол, есть признаки насилия, нет – в общем, коротко и по сути. Кстати, пришли, вот нужный подъезд.
Курящие оперативники и эксперты, участковый с круглым, как луна, лицом, «Жигули» и «газики» – Лика смотрела на знакомую картину милицейской рутины и понимала, что привыкнуть к этим приметам беды и горя у нее вряд ли когда-либо получится. А ребята адаптировались. Рассказ того же Володи послушать – все через призму: как доказывал, как допрашивал. И почти никаких эмоций. Хотя они не черствые, нет. Но психика защищается, ставит барьер для очень сильной боли. Иначе те, кто по долгу службы соприкасается с бедой, просто рехнутся. И никаких преступников не поймают.
– Привет, привет. – Седов пожимал руки коллег и хмурился. – Не понял. Чего нас здесь всех так много? А мне говорили: скоропостижка, мужчина собрался с собакой гулять, плохо стало.
Участковый, щелкнув окурком мимо урны, повел шеей.
– Да так оно и казалось. Соседка позвонила: говорит, лежит Юрий Иванович Костенко в прихожей, а возле него собака прыгает и воет, и поводок вроде у покойного в руках. Ну а потом тут жильцы повыходили. Говорят, не один он был, и шум борьбы. Вот такая информация выяснилась.
– Понятых, – распорядился следователь, входя в подъезд. – И поквартирный обход. Может, кто видел гостя или гостей – тогда надо по горячим следам.
Седов прошел мимо стоящего в дверях квартиры Костенко милиционера и с досадой шлепнул портфелем по бедру.
– Вашу мать! Да здесь же все перевернуто! Где участковый? Идите сюда!
Лика осторожно выглянула из-за плеча приятеля.
На полу, лицом вниз, лежал высокий плотный мужчина с седыми волосами, одетый в синий костюм. Немного крови, натекшей возле лица, свидетельствовало скорее о носовом кровотечении. Рядом с телом действительно валяется собачий поводок, но все остальное… Передвинутый ковер, сметенные с полочки возле зеркала флаконы, разбросанная обувь. Тяжелая трость возле руки покойного, явное орудие защиты.
– А вдруг он шатался, – неуверенно протянул участковый. – Вот и образовался на месте происшествия некоторый беспорядок.
Седов сделал знак судмедэксперту, тот, натянув перчатки, перевернул тело.
– Видите, следов насильственной смерти нет, – снова оживился участковый, кивнув на синее, но почти не испачканное кровью лицо мужчины. – На лбу ссадина, но это явно при падении с высоты собственного роста вышло.
«Как же всем париться-то не хочется», – раздраженно подумала Лика, проходя в гостиную.
– Не трогай там ничего! – прокричал вслед Седов.
Книги, книги: на полках, на журнальном столике, стоящем между двумя креслами, обтянутыми темно-зеленой кожей. И на полу – высоченные стопки.
Лика склонила голову набок, интересуясь названиями. И удивленно пожала плечами.
Да покойный был просто маньяком! Его интересовала только история Второй мировой войны. И… даже не столько войны, сколько фашизма…
Потом она обратила внимание на то, что целую полку занимали книги, написанные одним и тем же автором, Юрием Костенко.
– Володя! Как фамилия умершего человека? Кажется, ты говорил – Костенко?
Ответить следователь не успел. Откуда-то из-под дивана выскочила черная лохматая щетка, перескочила через тело и вцепилась в ногу ничего не подозревающего эксперта…
– И вот я вижу, он бежит. Да что там – прет мне навстречу. Мордатый такой. Рыжий! Рыжий! Вы все понимаете, да? Я как его увидела, – пожилая женщина прищурилась, – то сразу поняла: тут что-то нечисто.
– А вы рассмотрели его лицо? А как он был одет?
Оперативник Паша задавал обычные вопросы с необычным отсутствием интереса и к собеседнице, и к объекту предполагаемого поиска. В общем-то, наплевать ему было и на первое, и на второе. Глубоко и безразлично.
– А в котором часу мужчину заметили? – на полном автопилоте уточнил он. – Какой именно сериал потом начался?
Сериал, сериал… Уже неделю в семье сериал. «Санта-Барбара, в натуре», – сказал бы Володька Седов. А как это еще можно назвать!
Когда Танюшу через день домой подвозит какой-то хрен из тренажерного зала.
Да уж, точно – хрен поганый. Морда кирпичом, так и хочется по ней вдарить!
«Мы просто коллеги, он чемпион, да ты не ревнуй», – смеется Танюша.
А как не ревнуй, когда он подвозит, и машина у него пижонская, дорогая, а у жены такая улыбка! Как теплое солнышко…
И вот, значит, солнышко это в фитнес-центре с хреном целый день сталкивается. Хрен, скорее всего, даже наблюдает через огромное, во всю стену, стекло, как Таня тренировки проводит, из тренажерки зал для аэробики прекра-асно виден… А потом как бы случайно едет после работы в ту же сторону, что и Танюша. Оба инструкторы, общие интересы, а хрен еще, наверное, хот-доги и гамбургеры не трескает, чем жена, фанатка здорового питания, всегда восхищается…
– Нет, вот куда потом этот рыжий побежал, я, признаться, не заметила. Торопилась. Может, вы пройдете, чайку выпьете? – Лицо женщины смягчилось. – Молоденький, бледный, тяжело небось так у всех все выспрашивать?
Паша отрицательно покачал головой.
Стрихнина ему сейчас надо выпить.
А еще лучше хрена-чемпиона этим делом угостить. Ну или пусть сам от Танюши отлипнет, подобру-поздорову.
Он зашел в квартиру, доложил Седову, что показания соседей противоречивые. Кто-то видел рыжеволосого мужчину, выскочившего из подъезда примерно в тот временной промежуток, когда предположительно наступила смерть Костенко. Кто-то заметил сразу нескольких мужчин лет двадцати – двадцати пяти. Относительно последних высказывалось предположение, что это кавалеры секс-символа подъезда Леночки. Однако в квартире барышни дверь не открыли.
– Отсмотри запись видеокамер наблюдения этого района. Подожди, ты что, заболел? – Седов оторвался от протокола, бросил недоуменный взгляд. – Да на тебе же лица нет! С детьми все хорошо?
– Все, – просиял Паша, – с ними все просто отлично!
Точно. У них же есть дети. Наличествуют в количестве трех единиц. Две девочки от предыдущего Таниного брака и общий сынуля. Куда жена денется с подводной лодки при таком количестве наследников? Или денется?
В центре видеонаблюдения мучительные вопросы ослабили свою хватку.
Надо было проанализировать нужные ракурсы, прикинуть, откуда могли направляться в подъезд Костенко «рыжий» и «кавалеры», в каком направлении ушли.
А потом…
Какие прекрасные кадры!
Нервно оглядывающийся «мордатый» – это свидетельница правильно заметила – мужчина быстрым шагом добрался до обочины, где выстроилось несколько машин-такси. Сел в ближайшую, и…
О, камера! Марка авто, фирма, даже царапина на передней двери. Как хорошо, что ты такая наблюдательная!
Жаль, правда, что «кавалеры» не попали в кадр. Но хоть что-то, все лучше, чем вообще ничего…
Бар в гостинице «Багдад» располагался очень удачно – чуть в стороне от стойки рецепции, он был отделен от холла колоннами. Егор Иванов устроился за столиком и удовлетворенно констатировал: отсюда все прекрасно видно. Вход в отель, проход к лифту, стойка, за которой скучает симпатичная славянка.
«Наверное, немец еще не доехал, – подумал Егор, не отрывая взгляда от большой вращающейся стеклянной двери, из которой, как горсть семечек, высыпалась группа детишек в черных спортивных костюмах. – Не знает, что на метро у нас перемещаться быстрее выходит, взял „бомбилу“ и застрял в пробке. А куда ему бежать? Знакомых в Москве – никого. Значит, едет сюда, точнее, ползет, в час по чайной ложке. Вещи при нем нет, мы удачно так завалили, разговор услышали, но на всякий случай надо было прощупать, и прошмонали… Теперь меня волнуют две задачи: где находится эта штуковина и как ее можно раздобыть. И если все получится, тогда…»
На его лице появилась мечтательная улыбка. Заказчик настаивал на том, чтобы вещь передали ему. И это было обещано – особенно с учетом того, что и прежде, и теперь финансовая поддержка на общее правильное дело оказывалась щедрая.
Однако если эта вещь действительно обладает необыкновенной силой… То это все меняет. И никаких денег здесь достаточно уже не будет…
Егор заказывал кофе, когда в гостиницу вбежал немец. С покрасневшим лицом, запыхавшийся, он нервно переминался с ноги на ногу возле лифта. Еле дождался, пока откроется кабина, бросился внутрь, чуть не придавив выходившую горничную в форменном переднике.
Рыжеволосый грузный мужчина был слишком напуган, чтобы оглядываться по сторонам, однако сердце Егора все равно лихорадочно забилось.
«Немец не узнает лица. Но обувь, одежда – риск. – Он старался дышать ровно, не задыхаться от впрыснутого стрессом в вены адреналина. – Надо допить кофе и выяснить, в каком номере он остановился. Как бы это сделать, не вызывая подозрений?»
Тем временем в холл вошли двое мужчин. Один из них был в милицейской форме.
– Он должен был вернуться недавно… У него рыжие волосы, – услышал Егор его слова. – В каком номере он остановился? Он там один?
Девушка на рецепции, с которой общались мужчины, говорила тихо. Им даже пришлось переспросить – и вот тогда Егор тоже все расслышал.
546-й номер, полулюкс…