В своем вечном оцепенении дожидалась бездыханная Ирина Дмитриевна возвращения мужа, а он все не появлялся, семенил где-то десятой дорогой, оттягивая момент встречи.
Но тем же вечером, часом раньше, часом позже, произошло еще одно событие, на первый взгляд с убийством никак не связанное, однако изящно вписавшееся в предопределенную роком схему.
Еще далеко не старый, хотя изрядно потрепанный жизнью алкаш, добиравшийся на автопилоте домой баиньки, не был знаком ни с двумя заговорщиками, ни с их жертвой. Казалось, уж кто-кто, а он тут совершенно ни при чем. Так только казалось.
Он попал в эту грязную историю прямиком из притормозившей у тротуара белой «девятки», мягким кулем вывалился на мокрый асфальт, но тут же собрался в одно вертикальное целое и зашагал к маячащим в двухстах метрах огням девятиэтажки.
– Во дает! – искренне восхитился наблюдавший за ним из машины крепыш с коротко остриженной колобкообразной головой. – Точно по курсу!
– Сейчас упадет, – предположил его сосед за рулем. У него была точно такая же круглая башка, но очень уж здоровенная, чтобы сравнивать ее с озорным колобком. У колобков не бывает таких чугунных физиономий, оловянных глаз и сигарет в желтоватых клыках. И вообще у парня имелось погоняло – Бур. За «колобка» можно было очень запросто схлопотать.
– Навернулся! – радостно подтвердил третий седок «девятки». Всем, кто ему не импонировал, он обычно предлагал что-нибудь полечить: мозги, зубы, печень. В зависимости от пола «пациента» обещал кастрировать или вывернуть матку наизнанку. У него имелось какое-то человеческое имя, но в своих кругах он проходил как Лекарь, и его это вполне устраивало.
– Подмогнем? – неохотно предложил безымянный колобок, ничем не заслуживший написания с прописной буквы. – Хан велел проводить до самой двери. Чтобы без этих… аксессуаров, во!
– Лично мне в падлу, – не согласился Лекарь. – Сам дошкандыбает, чмо болотное.
– Встанет, – поддержал его Бур, азартно перебрасывая сигарету из одного угла рта в другой. – Алконавты, они живучие.
И снова интуиция его не подвела.
– Ты гля, оклемался! – умилился колобок. – Потопал! А я боялся, что его придется из муляки вытаскивать. Корочки-то новые, сегодня в первый раз набул…
– Лучше бы носки новые набул, – проворчал Бур. – Ты их реже меняешь, чем ботинки.
– Вчера только поменял!
– Ага, с левой ноги на правую.
– Лекарь, подтверди!
– Подперди-подперди, Лекарь, раз дружбан просит.
Того долго упрашивать не пришлось. Дурашливо объявил газовую атаку и первым опустил стекло со своей стороны. Ржали в три глотки, перекрывая звуки потешных лекарских потуг.
Им было весело. Свое ответственное задание «три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой» выполнили с честью.
Позавчера этого же вусмерть пьяного тридцатилетнего доходягу не высадили из «девятки», а, напротив, бережно в нее погрузили. Инструктаж Хана, под которым ходил экипаж, был лаконичным и однозначным. Встретить на улице. Заманить бутылкой и вежливым обхождением. Передать с шестью бутылками водяры на руки Лариске Защеке. Лариску предупредить, чтобы поила «тело» до усирачки, выполняла все его прихоти, а за порог не выпускала. Подкармливать, чтоб не сдох. В очень умеренных дозах клофелин. Через двое суток тело забрать и доставить к месту проживания, но без копейки денег, чтобы оно никуда не рыпнулось.
Лариске поручение понравилось. Хлопот с временным постояльцем было всего ничего. А ей, одноногой, списанной по инвалидности проститутке, – и харч, и развлечение. С четким интервалом в четыре с половиной часа постоялец пробуждался, похмелялся и заново знакомился со своим безногим ангелом– хранителем.
– Михаил, – говорил он вежливо. – Очень приятно. Мы где?
Лариска резво ковыляла к нему, подливала водочки, подсовывала яичко или огурчик. Перед тем, как провалиться в новое забытье, гость обязательно отчетливо произносил: «Праздник, который всегда с тобой». Но больше всего потрясло Лариску то, что один раз он ее вполне грамотно поимел. И в ее короткой памяти это был второй или третий случай, когда кому-то вздумалось целовать ее в губы.
Она опечалилась, когда за Мишей пришли, расшевелили его немножко и объявили, что курорт закончился.
– Нечего ждать, незачем жить, некуда больше спешить, – продекламировал он, глядя мутными глазами примерно в направлении парней, но явно не видя их в упор. – Я остаюсь. Принесите гитару.
Лекарь сунулся было к нему с предложениями вставить клизму и прочими оздоровительными процедурами, но Бур отстранил его, взвалил алконавта на могучее плечо и понес к выходу.
– Оставили бы мужчинку еще на одну ночку, – робко пискнула Лариска, за что схлопотала от Лекаря по редко целованным губам.
Миша не сопротивлялся. Его доставили к дому, но во двор заезжать не стали, побрезговав марать свежевымытую «девятку» глинистой жижей, расползшейся с курганов развороченной земли: микрорайон отгородился от внешнего мира окопами и оборонительными рвами.
По этой сильно пересеченной местности и перемещался Миша, не глядя под ноги, ничего не соображая, а лишь подчиняясь заданной инерции, как пуля на излете. В этот момент он вряд ли смог бы вспомнить, как его зовут. Причудливая траектория каким-то чудом уберегала Мишу от расставленных строителями ловушек. Подвернись ему яма, он бы туда сверзился и ночевал скорее всего не дома. Что, впрочем, не так уж сильно и нарушило бы планы Хана.
Выпасть из ханских планов живым редко кому удавалось. Если сравнить этого человека с шахматистом, то играл он всегда черными, но ходил когда вздумается, как вздумается и куда вздумается, сметая мешающие фигуры противника с доски по своему усмотрению. Своих пешек Хан жаловал не больше, чем чужих.
Повинуясь его воле, пьяная до полной невменяемости и неузнаваемости фигура все же пересекла грязное поле, уткнулась в родительскую дверь и потянула руку к звонку…
Дзк!.. Дзззк!..
Пипочку звонка Борис Петрович трогал пальцем робко и деликатно, как вечный хорошист, впервые щупающий девочку за самое нежное местечко. Виноватой осанкой он тоже походил на положительного ученика, неожиданно заявившегося домой с двойкой за прилежание.
Борис Петрович даже боялся себе представить, что произойдет, если дверь откроется и встретит его на пороге освободившаяся супруга. Чем она его встретит, он примерно догадывался и даже слегка жмурился заранее. Как объяснять свое идиотское поведение? Что говорить в оправдание? В общем, это были пренеприятнейшие мгновения в его жизни.
Дверь, однако, не распахнулась.
Указательный палец Бориса Петровича вернулся в исходную позицию, нерешительно завис над звонком и вдруг ткнулся с отчаянной решимостью.
Дззззк! – Пауза… – Дзззззззк!!!
Что такое?
Вместо того, чтобы позвонить в третий раз, Борис Петрович отдернул руку, как ошпаренную. Ему почудилось, что за дверью кто-то перемещается, осторожно отдирая липнущие к линолеуму босые ступни. Обливаясь холодным потом, он вслушивался до звона в ушах. А когда попытался успокоить себя, убедить в том, что шаги – плод больного воображения, до него донеслось… пение.
Голос Ирины по ту сторону двери стих только после того, как Борис Петрович впился зубами в кулак, оставив на нем розовые полукружья.
Галлюцинация? А что, если Ирина свихнулась от злости, в бешенстве разорвала путы и бродит теперь нагишом по квартире, распевая пугачевские песни? Или, – что еще хуже, – сумела лишь прогрызть скотч и до сих пор сидит на стуле, безумная, разъяренная, мечтая о моменте, когда у нее развяжутся руки? Женя мог все наврать по пьяни, забыть. Мог струсить. Мало ли что могло произойти. Или уже произошло?
Борис Петрович на всякий случай снова приналег на дверь. Нет, замок был определенно защелкнут. И пора было что-нибудь предпринять.
Как ни странно, хватило одного решительного напора мясистого славинского плеча, чтобы дверь подалась внутрь, приглашая хозяина растянуться на полу прихожей. Борис Петрович на ногах устоял, но потом не меньше минуты ушло на то, чтобы унять крупную дрожь в руках. Затем он боязливо отгородился от подъезда дверью, включил свет и преувеличенно шумно завозился в прихожей. Бессмысленно уставившись на свое отражение в зеркале, чтобы не видеть происходящее в гостиной, позвал дискантом:
– Ира? Ты дома?
«Дома, дома, – откликнулся в мозгу незнакомый насмешливый голос. – Сидит в темноте, тебя дожидается!»
Опять эта дурацкая дрожь! Бросив прощальный взгляд на свое растерянное отражение, Борис Петрович медленно двинулся навстречу неизвестности.
– Ирочка!
Стул стоял на прежнем месте. В полумраке казалось, что на него взгромоздилась исполинская белая птица. Борис Петрович мог поклясться, что отчетливо различает… клюв. Совсем маленький клювик для такой внушительной фигуры.
Шаря дрожащей рукой по обоям, он очень долго искал выключатель и удивлялся тому, что не падает в обморок. А когда нащупал клавишу, слегка пригнулся, готовясь ринуться наутек, если… Он не знал, что «если», но твердо знал другое: при любом шорохе, при малейшем постороннем движении в квартире следует немедленно бежать отсюда, бежать сломя голову. Лишь бы ноги не подвели в самый ответственный момент.
Чтобы заставить себя включить свет, пришлось мысленно сосчитать до трех… потом до пяти… и дальше.
Девять… десять…
Одновременно с щелчком клавиши вспыхнула люстра под потолком, заливая комнату беспощадным светом.
Никакой птицы на стуле не было. Там сидела, порываясь упасть на бок, Ирина. Клюв превратился в обычную бельевую прищепку на ее носу. Эта деталь выглядела кощунственно-карикатурно, но Борис Петрович смотрел уже не на прищепку, а чуть выше: туда, где над поникшей Ирочкиной головой заколыхалось, заклубилось что-то серое, будто призрачная тень промелькнула и сгинула, вспорхнув с безжизненного тела.
– Господи-Иисусе-Христе-Сыне-Божий-помилуй-мя-грешного, – затараторил, размашисто крестясь, набожный в трудные моменты биографии Борис Петрович.
Но наваждение уже исчезло. Теперь мешал сосредоточиться лишь яркий электрический свет, в котором покойница выглядела слишком уж реалистично. И слишком развратно. Борис Петрович пригасил две лампочки. Да, так стало лучше. Еще не совсем хорошо, но лучше. «Совсем хорошо станет, когда отсюда уберут эту толстую тварь», – подумал он.
Страдания начались после того, как в славинскую дверь решительно позвонили.
Чужие люди обутыми сновали по квартире, входили и выходили, терзали телефон, шумели, трогали вещи. У Бориса Петровича от этой кутерьмы ужасно разболелась голова. Его попросили сидеть на кухне и не мешать, а сами постоянно ему мешали, бесцеремонно тревожа его по каждому пустяку. Невозможно было сосредоточиться. А в душу Бориса Петровича закралось подозрение, что он больше никогда не увидит ни Жени, ни Ирининых денег. Ситуацию требовалось срочно обдумать, но ему не давали. Стоило лишь уцепиться за хвостик любой малюсенькой мысли, как в кухню вторгался карликовый капитан в штатском и сбивал Бориса Петровича с толку очередным глупым вопросом. Ну вот, опять…
Фамилия этого человека, возглавлявшего оперативную следственную группу, была Зимин. Выглядел он бодрым и оживленным, как будто не на место преступления приехал, а на дармовой фуршет. Прежде чем сесть за стол, он сделал странный для мужчины жест, несколько раз огладив ляжки обеими ладонями. Эта странность, вкупе с почти детским росточком, плохо вязалась с обликом представителя одной из самых мужественных профессий на земле. Зато лицо капитана, неожиданно крупное, с волевым подбородком, соответствовало.
Борис Петрович неприязненно ожидал, когда наконец Зимин выложит из папки бумагу, ручку, деловито откашляется и произнесет неизменное милицейское: «Итак…» Дождался. Началось скрупулезное фиксирование в протоколе показаний Славина Бориса Петровича, «обнаружившего по месту проживания труп законной супруги Славиной Ирины Дмитриевны, носящий на себе явные признаки насильственной смерти».
– Но-ся-щей, через «е», – желчно сказал Борис Петрович, ткнув в написанное пальцем. – Мы имеем дело с женским родом.
– Мы имеем дело с трупом, – отрезал Зимин и отвел славинскую руку в сторону. – Не надо отвлекаться. Я спрашиваю – вы отвечаете. Понятно? Только по существу, пожалуйста… Во сколько вы появились на рабочем месте и кто может это засвидетельствовать?
– Ну… Приблизительно в десять тридцать, даже раньше. Вахтер уволился, так что при входе в НИИ меня никто не видел. Впрочем… Дашевский, да, Дашевский, мэнээс из экономического сектора. Он еще пиво нес и окликнул меня, давай, мол…
Зимин прервал Бориса Петровича:
– При чем здесь пиво? И что такое «мэ-нэ-эс», расшифруйте. Потом имя-отчество Дашевского, попрошу…
Так, с горем пополам, добрались до возвращения Бориса Петровича домой. Массируя кончиками пальцев виски, он заунывно начал:
– Я глазам своим не поверил, когда вошел… Боже, какой кошмар! Окликаю ее, а сам…
Черствый следователь прервал его воспоминания на этом драматическом моменте. Оказалось, что он хочет услышать распорядок сегодняшнего утра Бориса Петровича, начиная с того момента, как он свесил ноги с кровати и заканчивая тем, как вышел из квартиры, забыв ключи.
Шаг за шагом проделали этот путь, кое-где запинаясь, останавливаясь, а то и дважды прохаживаясь по одному и тому же месту. На милицейском языке это называлось: «подробненько, по порядочку».
И хотя повторение пройденного материала обычно идет на пользу, в случае со Славиным это произвело обратный эффект. Он стал путаться, сбиваться, забывать очевидные факты, а вспоминать, наоборот, пустяковые, ничего не значащие детали. Например, что напор воды в кране был слабым. Или что не удосужился позавтракать. Или как раздражает его вечная вонь на лестничной площадке.
– …Все, кому не лень, в подъезде мочатся, – бубнил он с таким видом, будто запах доносился и сюда, в квартиру. – Проходу нет от алкашей и хулиганья. А потом после них воняет… Вот вы, как представитель законности, что скажете по этому поводу?
– Аммиак, – пожал плечами Зимин.
– Простите?
– Моча обладает специфическим запахом аммиака. Это еще цветочки. Вам повезло, что не нужно опознавать труп в морге – вот там бы вы нюхнули чего похлеще. Трупы – они мастера пахнуть.
– Но нельзя же так цинично, в самом деле! – обиделся Борис Петрович. – Нужно же хоть немного уважать человеческие чувства! За стеной покойница, а вы…
– Мы отклонились от темы, Борис Петрович, – вежливо напомнил Зимин. – Вы рассказывайте. Я слушаю.
Зимин поймал себя на мысли, что ему хочется подмигнуть собеседнику. Ему был симпатичен этот вздорный интеллигент с седой бородкой, так бездарно удушивший свою жену. Убийство само по себе давно не вызывало у Зимина ни положительных, ни отрицательных эмоций. Убил и убил – значит, на то имелись причины. Славин был симпатичен ему потому, что наградил его не очередным «дохлым висняком», а, напротив, выгодным следствию быстрораскрываемым преступлением. Эффектное убийство, эффектное дело, о котором приятно отрапортовать начальству. Вот почему Зимин воспринимал убийцу как своеобразного коллегу, соавтора.
Уже при беглом осмотре места преступления ему стало ясно, что женщину прикончил кто-то из близких, свой. Замки и решетки оказались неповрежденными, если не считать последствий небольшого взлома, проведенного хозяином квартиры. Что касается захлопнутой двери, то это можно было сделать как изнутри, так и снаружи.
Ни в квартире, ни на трупе не наблюдалось следов, которые говорили бы о сопротивлении жертвы. А вы попробуйте среди бела дня проникнуть в дом крепкой горластой торгашки, заставьте ее раздеться, усадите на стул и свяжите – да так, чтобы соседи не слышали ни возни, ни криков, ни звуков борьбы!
Нужно было очень постараться, чтобы запугать женщину до полного паралича воли. Какие-нибудь жуткие киллеры в вязаных колпаках с прорезями для сверкающих глаз? Ну да, вломились в квартиру, угрожая автоматами, непонятно зачем устроили дурацкий стриптиз, укокошили хозяйку и бросились сгребать ее барахлишко. Абсурд! Только случайные, неопытные налетчики могли проявить такую неразборчивость в выборе вещей: аппаратура, пара побрякушек, носильные вещи. А сумочку, дамскую сумочку, которая лежала на самом виду – в прихожей на тумбочке, – никто из грабителей не удосужился открыть! Это пришлось сделать Зимину, и он был вознагражден за любопытство, разбогатев на целых две тысячи долларов…
Вспомнив об этом, Зимин не расплылся в улыбке, а нахмурился. Не было в сумочке никаких денег и нет, значит это не факт, установленный следствием, а так, миф, о котором можно будет поразмыслить на досуге.
А пока что предстояла работа по раскалыванию орешка, оказавшегося насквозь гнилым. Зимин убедился в этом, когда опера шепотком вызвали его из кухни и похвастались сумкой с «добычей», обнаруженной в кладовке. Подозрительную кассету вставили в зев видеомагнитофона и просмотрели, азартно толкая друг друга локтями и прыская в ладони, словно на экране демонстрировались проказы Бенни Хилла или еще более комичного персонажа, очень похожего на самого Генерального прокурора России, называющего себя просто Юрой.
Киносеанс приятно разгорячил Зимина. Позабавила и гражданка Славина, которая при жизни, оказывается, выкидывала ого-го какие фортеля, и гражданин Славин в первую очередь – он, сексуальный выдумщик и доморощенный киллер, обеспечивший следствие уликами, о которых можно только мечтать.
Энергично поводя руками по штанинам, как бы удостоверяясь в их наличии, Зимин возвратился в кухню и устроился на табурете, с любопытством наблюдая за комичными попытками Славина изобразить убитого горем мужа. По-видимому, он полагал, что для этого необходимо прерывисто вздыхать и придавать бровям трагический излом. Картину довершала ладошка, прижатая к груди, плавно переходящей в живот.
– Болит? – осведомился Зимин сочувственным тоном.
– Немного, – признался Славин и тут же мужественно добавил: – Ничего, потерплю.
– А вы соды, соды. Помогает.
– Сода? От сердца?
– Сердце? – удивился Зимин в свою очередь. – Тогда руку приложите повыше, сюда… Вы же за желудок держитесь, Борис Петрович. Я решил, у вас гастрит.
Не выдержал Славин простенький следовательский эксперимент. Не возмутился, промолчал, лишь обиженно засопел в две ноздри. А тестирование только начиналось. Зимин был классным специалистом, знающим все тонкости игры в кошки-мышки. Его внимание уже включилось в автоматический режим анализа речи и поведения подозреваемого. Артикуляция. Мимика. Жесты. И т. д. и т. п. Азбука, без которой невозможен мало-мальски грамотный допрос.
Напустив на лицо многозначительное выражение, Зимин неспешно извлек из кармана красную резиновую перчатку, прихваченную в гостиной, натянул ее на правую руку, задумчиво пошевелил пальцами.
– Размерчик не ваш, Борис Петрович. Мне и то тесноваты.
Славинский взгляд скользнул прочь, через секунду возвратился к перчатке, потом опять переметнулся.
– Разумеется, – выдавил он из себя. – Это не мои перчатки.
– Вы хотите сказать, что они только сегодня появились в вашей квартире? Раньше вы их не видели, так? Смотрите сюда, внимательно смотрите!
Красные пальцы продолжали шевелиться, напоминая щупальца осьминога, подманивающего загипнотизированную рыбешку. Стараясь сохранять серьезность, Зимин наблюдал за собеседником. Глазки: морг-морг. Губки: дерг-дерг. Сердечко: скок-поскок. Но еще хорохорится, пытается сопротивляться.
– Ну, смотрю! И узнаю! Это наши перчатки!
– Как же так, Борис Петрович? Неувязочка получается. Вы же только что сказали, что это не ваши перчатки. Я уже и запротоколировал.
– Не мои – в смысле не мои, а Ирины, Ирины Дмитриевны! – почти плаксиво выкрикнул Славин. До истерики ему оставалось всего ничего.
Зимин тонко улыбнулся:
– А не находите ли вы странным, что убийца воспользовался не собственными перчатками, а вашими? Откуда он мог знать, что таковые обнаружатся на месте преступления?
Тут Славин растерял остатки самообладания, вскочил с места, зацепив угол стола, заорал, затопал ногами, размахивая руками и брызгая слюной. Не глядя на него, Зимин невозмутимо черкал что-то в своей протокольной анкете. Пропустил мимо ушей и «произвол», и «грязные инсинуации», и даже сакраментальное «я на вас управу найду». Дождался, пока Славин заткнется, вернется на место, и сказал бесцветным будничным тоном:
– Вредно так волноваться, особенно, в вашем положении. И кричать на меня не советую, я этого не люблю. Давайте лучше вместе сформулируем ваш ответ на мой простой вопрос, отнеситесь к нему со всей серьезностью, хорошенько подумайте, прежде чем отвечать. Вопрос такой: хранились ли в вашем доме деньги, где именно и сколько? Поверьте, это очень важный вопрос. От вашего ответа на него зависит многое. Вы меня понимаете?
– Нет, – поскучнел лицом Славин настолько, что даже стеклышки очков утратили свой блеск. – Для меня это далеко не самый важный вопрос сейчас. При чем здесь деньги? Меня гораздо больше интересует, когда будет арестован убийца.
Зимин укоризненно покачал головой:
– Борис Петрович, вы глубоко заблуждаетесь. Лично меня, как следователя, не могут не интересовать ваши денежные сбережения. Их наличие или отсутствие во многом предопределят, будет ли убийца вообще найден. Я ясно выражаюсь?
– Вы очень туманно выражаетесь, – возразил Славин. – Не было у нас никакой кубышки. Да и вообще – какое вам до этого дело?
– Большое дело, – бесстрастно сказал Зимин. – Огромное. Знаете, на сколько лет тянет? Зря вы запираетесь, Борис Петрович. Помогли бы следствию, глядишь, все и образуется.
Прозрачнее намека быть не могло, вернее, Зимин не мог себе этого позволить. Пока. Он предложил Славину сделку и с напускным равнодушием ожидал ответа.
И Славин понял, конечно же, понял. Встрепенулся, подался было вперед, как бы собираясь шепнуть Зимину что-то на ухо, но вдруг отшатнулся, и по лицу его скользнула тень мрачной решимости бороться до конца.
– Что значит помочь следствию? – спросил он неприязненно. – Материально, что ли? Вы это имеете в виду?
– Нет, – ответил Зимин, не скрывая неудовольствия. – Я имею в виду, что чье-то внезапное обогащение часто выводит на преступников. Кроме того, необходимо выяснить мотивы убийства. Корыстный умысел или садистические наклонности? Но вы, как я понимаю, ничего не можете сообщить следствию по поводу денежных сбережений своей супруги?
– Совершенно верно, – высокомерно ответствовал Славин, преображаясь на глазах из перетрусившего подонка в благопристойного гражданина.
Подобная поза не понравилась Зимину, хотя он и знал, что спесь со всяких там славиных сбивается быстро и бесповоротно. Протянув руку на прощание, он уверенно завладел потной ладонью Славина и не выпускал ее до завершения заключительного монолога:
– Что ж, до сви-да-ни-я. Жду вас утром, к девяти часам. Буду рад, если вы порадуете меня новыми фактами. Сосредоточьтесь, подумайте. Преступник фактически у меня в руках. Так что вы про денежки вспомните, непременно вспомните.
И было не понятно, пожелание в его словах прозвучало или угрожающее обещание.
Борису Петровичу Славину предстояло провести на свободе еще некоторое время, по истечении которого опросы перешли в допросы, а снисходительное отношение следователя поменялось на диаметрально противоположное.
Отсрочка была вызвана даже не тем, что Зимин не торопился с возбуждением уголовного дела против Славина по своим особым соображениям, которые не допускали преждевременного вмешательства прокуратуры. В интересах следствия Зимин намеревался завтра же засадить Славина сначала в КПЗ, а при необходимости и в СИЗО. У него, как у каждого уважаемого и уважающего себя следователя, имелись загодя оформленные ордера на арест, в которых оставалось проставить лишь нужную фамилию. За трое суток предварительного заключения можно сломать любого дилетанта, знакомого с процессуальным кодексом только понаслышке. КПЗ показалось мало? Тогда трое суток легко растягиваются в тридцать росчерком следовательской ручки: «Ввиду особой тяжести совершенного преступления мерой пресечения для подозреваемого избрать содержание под стражей в следственном изоляторе». Конец.
Славин был далеко не первым и даже не миллионным посетителем милиции, приглашенным на невинное утреннее собеседование с последующим распитием чая – уже в тюремной камере. По зиминским прикидкам, на выжимание из Славина слез и полной искренности требовалось каких-нибудь двадцать четыре часа, а он был очень работоспособным и умел добиваться намеченных результатов. Удивительнейшие метаморфозы происходили с людьми, попадавшими в его невзрачный кабинетишко. Гордецы неожиданно становились заискивающе-предупредительны. Наглые отказчики превращались в милейших граждан, суетливо предлагающих следствию посильную помощь. В том числе и материальную, как верно предположил Славин.
Но пока что Зимину пришлось лишь алчно облизнуться и взять новый след. Утром следующего дня, когда он держал путь в свое РО ГУ МВД, однозначно нацеленный на допрос Славина, его перехватили, задав новое направление.
Сделал это незнакомый большей части человечества, но зато хорошо знакомый Зимину гражданин Бойченко, улыбчиво стоящий у предупредительно распахнутой дверцы «Москвича» редкого жемчужного колера.
– Подвезти?
Это означало, что у Бойченко имеется к следователю конфиденциальный разговор, наверняка от имени их общего знакомого, главаря преступной группировки Валеры Ханурина. В оперативных сводках банда именовалась Золотой Ордой, поскольку Валеру все знали не по фамилии, а по кличке Хан.
Ханский эмиссар Бойченко, изрядно облысевший, легко потеющий крепыш, представлявшийся всем адвокатом, никакой юридической практики не имел. Соответствующего образования он тоже не получил. Это был просто скользкий, паскудный человечишко, в славном прошлом – директор театра оперы и балета, в темном настоящем – «шестерка» при блатных. Прозвище Адвокат он получил за свою характерную роль посредника между правоохранительными и правонарушительными структурами.
Между Зиминым и Адвокатом не наблюдалось ничего похожего на крепкую мужскую дружбу. Не испытывали они и взаимной симпатии. Встречаясь с Адвокатом, Зимин не упускал ни малейшей возможности подчеркнуть свое превосходство над ханским послом – срабатывал древний служебно-розыскной инстинкт, побуждающий показывать зубы по поводу и без.
Вот и теперь Зимин у адвокатского «Москвича» не задержался, руки знакомому не подал, а прошел мимо, бросив на ходу:
– Я утречком люблю пешком прогуляться. Догоняй.
И зашагал дальше, незаметно усмехаясь. Пока Адвокат закроет одну дверцу, пока – другую, пока обогнет машину… Придется ему Зимина вприпрыжку догонять, пыхтя и отдуваясь. Какая уж тут представительность!
Тяжелое несвежее дыхание Адвоката настигло следователя несколько раньше, чем он предполагал. Видать, дело было важное, неотложное. Это и хорошо. Чем настоятельнее проблема, тем больше платят за ее разрешение. Зимин даже слегка замедлил шаги.
Семеня все время чуточку позади и сбоку, Адвокат изложил капитанской спине примерно следующее.
Живет на свете такой парень, Миша Давыдов. Годков ему около тридцати, но серьезности никакой – суетный малый, безалаберный, безответственный. Квасит по-черному несколько раз в год, тайком вынося вещички из родительского дома. Ни на одной работе, естественно, долго не задерживается. Неделями пьянствует, шляется где попало, а когда деньги кончаются, приползает, жалкий и несчастный, к папе с мамой и плачется на свою горькую долю, обещая на этот раз завязать. Как ни странно, попал этот презренный алкаш в поле зрения самого Хана, известного своим негативным отношением к пьянству. Хан судьбой Миши обеспокоен и желает направить его на путь истинный, преподав суровый, но необходимый урок. Какой именно? Нет ли у капитана Зимина нераскрытого темного дельца, которое можно было бы шутейно примерить к личности неисправимого оболтуса? Желательно «мокрого», впечатляющего. Неделю назад Миша снова сорвался в штопор, а вчера вечером, обессиленный и поиздержавшийся, возвратился домой – каяться, мыться, отъедаться и отсыпаться. И наблюдается у него обычный в таких случаях провал памяти.
– За эти дни, в таком невменяемом состоянии он мог натворить что угодно, – журчал вкрадчивый адвокатский баритон. – Ограбить, изнасиловать, убить. Надежного алиби у него наверняка не имеется – счастливые часов не наблюдают, суток не считают, собутыльников не запоминают. И если ткнуть Мишу носом в скверно пахнущее дело, хорошенько ткнуть, он, глядишь, и расколется… И тогда… Уф!.. Да погоди ты, Зимин! Мы же не на марафонской дистанции!
– Хан желает на этого Давыдова что-то конкретное навесить? – деловито уточнил Зимин.
– Ничего конкретного… И не навесить, а попугать, только попугать… Допросы, улики, свидетельские показания… Как в той милицейской прибаутке говорится? Под давлением неоспоримых улик преступник был вынужден признать свою вину… Верно излагаю? – жизнерадостно хохотнул Адвокат и тут же понизил голос: – Вот конверт. Здесь только задаток…
Зиминский карман от передачи заметно не потяжелел, но настроение резко улучшил. К отчаянию Адвоката, капитан взбодрился настолько, что походка его изменилась от умеренно-быстрой до стремительной. Именно с такой скоростью специфический милицейский менталитет просчитывал разные подленькие варианты, выбирая беспроигрышный.
– А что, есть у меня для вашего алкаша невеста, свеженькая, вчерашняя. Постарше Миши будет, но сосватать их можно. Говоришь, он вчера вечером пьяный домой пришел?
– Готовый, – уточнил Адвокат. – В состоянии полной невменяемости.
– Клофелинчик?
– Он самый.
– Годится. Но это будет просто эпизод, без приобщения к делу. Обычная оперативная разработка. Устраивает?
– Это как раз то, что нужно. Главное, чтобы он чистосердечное признание нарисовал. Тогда и у тебя зад прикрыт, и Хан доволен…
– Дальше что? – резко оборвал Зимин Адвоката. – Быстрее выкладывай. Мы почти пришли.
– Когда Миша расколется, надо пригласить его отца, ознакомить с показаниями и нагнать пурги пострашнее… Чтобы по-настоящему испугался, конкретно.
– А если Миша упрется?
– Не должен, Зимин. Понимаешь, не должен! Мы хотим его отца за жабры взять. Мол, кранты твоему драгоценному сыночку, если станешь выпендриваться… Мир не без добрых людей, но эти люди жаждут ответной любви. Так и намекни Давыдову-старшему.
– Он кто? – коротко спросил Зимин.
– Да какая разница? Твое дело…
Зимин внезапно остановился – трусивший следом Адвокат налетел на него с разбегу. Появился повод брезгливо оттолкнуть его болезненным тычком под ребра.
– Ты чего, капитан? Больно же!
– Кто? – повторил Зимин свой вопрос, сократив его до единственного слога.
Адвокат изобразил на лице кроткую улыбку, которая, впрочем, не прибавила его физиономии святости, и с деланным равнодушием пожал плечами:
– Можно подумать, ты без меня не выяснил бы… Ну, директор завода «Металлург». Как только он у тебя объявится, подготовь его морально и перезвони нам, что и как. Номер помнишь?
Зимин смерил Адвоката долгим взглядом, таким долгим, что тот успел представить, каково это – мочиться кровью, да еще когда ноги не держат.
– Я никогда ничего не забываю, гражданин Бойченко, – сурово отчеканил Зимин после томительной паузы, отвернулся и, не прощаясь, энергично зашагал ко входу в райотдел.
Адвокат тупо потоптался на месте, сплюнул и заспешил к своему перламутровому «Москвичу». Очень хотелось по малой нужде. Дурацкий рефлекс, выработавшийся еще после самой первой встречи с Зиминым.
«Первый, я Шестой… хррр… Контакт состоялся… Снимаю на хррр…ужное наблюдение… Следую на базу…»
«Понял тебя, Шестой… хррр…»
Если бы кто-то неискушенный сдуру подключился к этой линии связи, его, бестолкового, ожидало бы сразу два неприятных сюрприза. Во-первых, разговор представился бы ему невразумительным дельфиньим щебетанием. Во-вторых, его бы непременно засекли и полюбопытствовали бы мрачно: что за гражданин такой деятельный выискался? Кто таков? Чем дышит? С чем его едят?
Глядишь, и слопали бы – без всякого гарнира.
Ибо линия принадлежала, как и очень многое в этом мире, одной серьезной конторе с грозной аббревиатурой.
Несмотря на полную засекреченность этой конторы, о ее существовании знали все. Одни поминали ее всуе уважительно, используя сплошь одни большие буквы: КОНТОРА. Другие произносили магическое слово без энтузиазма, но заключали в опасливые кавычки. На всякий случай.
«Контора» располагала поредевшим, но все еще обширным и очень профессиональным штатом конторских служащих. В их число входил, например, тот самый боец невидимого фронта, который прохрипел по рации, что контакт Зимина и Адвоката состоялся при его негласном присутствии. В интересах национальной (может быть, и интернациональной) безопасности, не стоит уточнять, как именно звали этого человека. Сам он представлялся иногда так, а иногда этак. Настоящие же его фамилия, имя и даже одно только отчество были засекречены настолько, что только он сам, ближайшие родственники и непосредственное руководство могли с достаточной долей уверенности сказать, как зовут его на самом деле. Очень вероятно, что он действительно носил майорское звание, как говорил своим домочадцам.
С другой стороны, этот загадочный человек свои документы в чужие руки не отдавал, ограничиваясь при необходимости небрежным взмахом удостоверения. Редко кто успевал что-либо прочитать в этой книжечке, прежде чем она вновь исчезала в кармане. А посему мужчина мог быть вовсе никаким и не майором, а так, самозванцем. Это очень полезно помнить людям, которые расценивают действия безымянных майоров, как противозаконные. Как говорится: «Любые совпадения с реально существующими лицами и организациями являются случайными». Мало ли сейчас расплодилось разных контор?
И в каждой второй, наверняка, имеется свой собственный майор.
Почему именно этого майора и таинственную контору, которую он представлял, так заинтересовали заурядные персоны Адвоката и Зимина? Ну, этот интерес простирался значительно дальше – вплоть до неординарной фигуры Хана, манипулировавшего обоими на манер кукловода. Интерес пристальный, недоброжелательный. По этой причине под наблюдением конторы находилась вся ханская «семья», от мала до велика. Каждого члена группировки Золотая Орда, включая главаря, можно было в любой момент выдернуть с криминальной грядки, передать в руки правосудия с кипой изобличающих сопроводительных документов и… в бессильном гневе наблюдать, как эти фрукты вновь процветают под солнцем.
Юридический статус конторы не позволял ей вмешиваться в запутанные взаимоотношения милиционеров и бандитов. Хан не являлся агентом иностранной разведки, не был террористом или фальшивомонетчиком, не призывал к свержению существующей власти и даже не имел доступа к государственным тайнам. Значит, не представлял собой угрозу национальной безопасности.
И все же в конторе без лишней помпы был создан специальный отдел, собиравший и анализировавший информацию о криминальных структурах. По масштабам он являлся миниатюрной копией любого районного ОБОПа. По статусу – чем-то вроде кружка самодеятельности. Никаких юридических полномочий. Слабенькая материально-техническая база. И очень, очень высококвалифицированные конторские служащие. На вид серенькие такие, неприметные клерки.
Случилось так, что возникновение аналитического отдела совпало с невиданными по размаху бандитскими войнами в Курганске и области. На протяжении всего лета 1991 года местные группировки занимались только тем, что азартно мочили друг друга. Чуть ли не ежедневно убоповцы мотались по городу, собирая и опознавая трупы знакомых уголовников. Они нервничали и терялись в догадках. Самые первые убийства авторитетов, породившие цепную реакцию, мало напоминали кровавый, но неумелый почерк тогдашних спортивных разборщиков. Ни одной осечки. Ни одного промаха. Ни случайных жертв, ни случайных свидетелей. Больше всего это походило на тщательно спланированную военную операцию, готовившуюся не один месяц.
Майор тогда возглавлял при конторе тот самый отдел, куда стекалась вся информация о криминальной междуусобице. Славное было время! Из дюжины авторитетов в городе уцелели только двое, самые осторожные из всех. Итальянец и Хан. Первый, вместо того чтобы включиться в вендетту, попросту драпанул отсиживаться на средиземноморских курортах. Хан угодил на операционный стол, но выжил и тоже не сразу взялся мстить за погибших бригадиров.
Это казалось недолгой отсрочкой. Майор был убежден, что и эти двое должны лежать не на пляже, и даже не в реанимации, а в земле.
Он просчитался. Наверху всполошились, когда общее количество бандитских трупов в Курганской области перевалило за сотню. Кое-кто с весомыми генеральскими звездами на плечах переговорил с кое-кем в штатском, и в область пришло распоряжение не лезть не в свои дела. Аналитический отдел расформировали.
С той поры немало воды утекло, немало крови, пота и слез. Оба выживших авторитета успели обрасти новыми бригадами, подняться на дрожжах награбленных миллионов и расширить поле своей деятельности до полной беспредельности. За рулем каждой двадцатой иномарки, зарегистрированной в области, восседали бандиты или полубандиты. Владельцы прочих иномарок либо платили им дань, либо имели свою долю в бандитском котле. Такая густая криминальная каша не заваривалась еще ни в одной стране.
В столице опомнились на пороге демократических выборов монарха и думских бояр XXI века, когда наметилась перспектива делить с разбойниками не только деньги, но и реальную власть, причем не в свою пользу. Тут-то и всполошились, заволновались. Сообразив, что уголовные областные авторитеты стали разрастаться до величин республиканского значения, их решили рубить под корень, пока не поднялись слишком уж высоко. Всех поголовно.
Вот тогда-то и вспомнился заинтересованным лицам опыт конторы. И в областных филиалах вновь начали создаваться скромные отделы по анализу криминогенной обстановки. В Курганске такую службу возглавил неприметный, если бы не запоминающийся взгляд, майор.
В свое время именно он спрогнозировал грядущее поредение рядов местных авторитетов, и тогда его прогноз оправдался почти на восемьдесят три процента. Оставшиеся в живых шестнадцать – Хан и Итальянец – переродились уже в стопроцентную мафию. Мародерская армия одного и полулегальная вотчина второго. Расклад пятьдесят на пятьдесят. Очень взрывоопасная ситуация. Равновесие до сих пор поддерживалось лишь благодаря примерно равному балансу сил.
Странная возня, затеянная вокруг завода «Металлург», означала, что Хан расширяет свои владения. Отлично! История учит: все войны начинаются именно с территориальных претензий. Нарушение границ – умелая провокация – вооруженный конфликт. Майор знал каждое звено этой короткой цепи. Цепи разжигания вражды… Нужно только вовремя замкнуть эту цепь.
Так что не случайно, совсем не случайно ханские прихвостни были взяты под усиленное наблюдение. На свою беду, они слишком привыкли к вседозволенности, чтобы остерегаться чужих глаз.
Усиленное наблюдение позволяет узнать о людях массу всякой всячины, о которой не подозревают даже их родные и близкие. Многое такое, о чем сами люди стараются не вспоминать в свободное от грехов время. Такое, о чем лично майор предпочел бы вообще никогда не знать.
Крылатый афоризм «Человек – это звучит гордо» вызывал у него скептическую улыбку. Этот самый человек, взятый под круглосуточный надзор, выглядел кем угодно, только не царем природы и не венцом творения. Нужно еще разобраться, кто именно создал человека по своему образу и подобию.
От полной мизантропии майора спасал черный юмор. Например, он изощрялся в сарказме, присваивая псевдонимы фигурам каждой партии, разыгрывавшейся на его глазах.
Точно так же майор поступил в отношении Адвоката и Зимина.
Гражданин Бойченко, бывший служитель Терпсихоры, ныне канающий под юриста подонок, превратился для службы безопасности в Театрала. Следователь Зимин, типичный перерожденец, как называли чекисты изменников родины в тридцатые годы, стал Оборотнем.
Стандарт? Узость мышления? Нет, майор умудрился соединить в этих кодовых кличках не только внешние признаки двух мужчин, но и их подноготную. Имелась в обоих псевдонимах особая изюминка, даже клубничка с неподражаемым тухлым запашком.
Когда Театрал оставался дома один, наивно полагая, что никто его не видит, он выуживал из тайника за платяным шкафом в супружеской спальне заветный полиэтиленовый кулечек на веревочке. Свой допинг. Не банальный нюхательный порошок, нечто пооригинальнее. Из свертка благоговейно извлекались древние театральные святыни: полное балетное обмундирование бывшей примы-любовницы Театрала плюс крахмальные юбочки-пачечки совсем юных, неименитых маленьких лебедей. Эти реликвии были похищены некогда не с целью наживы. Они удовлетворяли неиссякаемую тягу Театрала к прекрасному. В минуты молчаливого мужского одиночества Театрал свои тряпичные сокровища по возможности расправлял, раскладывал на кровати и нюхал, с особым вожделением тычась носом в промежность белых приминых колготок с вытянутыми коленками и грязными ступнями. Волнующий его едкий запах с годами выветрился, сделался призрачным, но богатое воображение позволяло Театралу дорисовывать в мыслях то, что навсегда было утрачено в действительности. Оборотень в своих сексуальных фантазиях был значительно примитивнее, приземленнее. У него дома тоже имелся тайник, в котором тоже хранились предметы дамского туалета. Вся эта ажурно-прозрачная амуниция служила ему реквизитом для маленьких домашних маскарадов. Дико и нелепо смотрелся низкорослый мужчина с волевым лицом, напяливающий на жилистое волосатое тело бюстгальтер, паутинные бикини и чулки на подвязках. К чести Оборотня, он и сам это сознавал, а потому носил поверх дамского белья обычную мужскую одежду, приличествующую должности следователя милиции. Нежные касания тайной сбруи приятно щекотали не только плоть, но и подсознание. Время от времени Оборотень незаметно поглаживал ляжки, желая убедиться в том, что все на своих местах и брюки надежно скрывают от посторонних глаз его вторую оболочку тайного трансвестита.
Жена Театрала давным-давно вычислила сверток за шкафом, но мужа им не попрекала, открыв для себя, что его невинные забавы положительно сказываются на половой потенции.
О тайной страсти Оборотня не ведал никто из его окружения. Он ни разу себя не выдал, не заявился, к примеру, при полном параде в спортивный зал, в сауну, на пляж. Как он сказал Театралу на прощание? «Я никогда ничего не забываю!»
Майор усмехнулся. Темпераментный, эмоциональный Театрал и суховатый педант Оборотень. Ничего удивительного в том, что столь разные натуры испытывают друг к другу атавистическую неприязнь.
Ничего удивительного, ничего странного. Совсем ничего. После двадцати лет работы в конторе майор перестал поражаться многообразию отклонений в человеческой психике.
И все же майору бывало порой муторно, так муторно, что, оказавшись в застольной компании, он предпочитал общаться не со взрослыми, а с их маленькими детишками, существами открытыми, невинными и ясными во всех своих проявлениях. По той же причине он души не чаял в четырехлетней внучке Анечке.
Вот и сейчас, следуя в контору, он не удержался от того, чтобы воспользоваться спецсвязью в личных целях.
Трубку подняла Анечка:
– Вас слушают. Я Аня.
– Здравствуй.
– Привет, дедушка. А зачем ты прихрюкиваешь? Чтобы смешно было, да?
У нее получилось: «пьихьюкиваесь». И это действительно было смешно. Отсмеявшись, он спросил:
– Как дела? Чем занимаешься? Где мама Лена?
Ответы внучки прозвучали именно в этой последовательности:
– Дела никак. Занимаюсь ничем. Мама на кухне. Даю ей трубку.
Пристукнула положенная на тумбочку «тьюбка». Анечка терпеть не могла разговаривать по телефону. Как и ее мама Лена, единственная майорская дочь.
– Лена? Какие там у вас новости? – поинтересовался он, заслышав далекое «алло».
– Ты хочешь спросить: звонил ли Женька? Нет, папа, не звонил.
– И долго вы так собираетесь?
– Как так?
– Порознь…
– Я с Анечкой вам в тягость? Ты прямо говори, не стесняйся.
– Не болтай вздор! – прикрикнул майор. – Просто я хочу, чтобы вы помирились и жили вместе. Хоть у нас дома, хоть у себя – но вместе. Я понимаю, что в последнее время вам было трудно. Но не в деньгах же счастье!
– А в чем счастье? В любви? Так мы друг друга любим… Любим, любим, а жрать нечего. Надеть нечего. Как только Женька эту второстепенную проблему решит, мы станем жить вместе. И будем по-прежнему любить друг друга, но уже сытые, одетые и обутые.
– Мы с твоей мамой…
– Знаю-знаю… Только в ваше время все жили в нищете, потому и не обидно было. Теперь все по-другому.
– По-другому, – печально признал майор.
– Вот и любовь другая!
– Ну ладно, не заводись… Слушай, может, мне ему позвонить? Поинтересуюсь, что и как…
Ленкино «нет» оборвало его на середине фразы. Стараясь загладить невольную резкость, она пояснила:
– Не стоит унижаться. Он тоже мог бы позвонить, поинтересоваться, что и как.
Похоже, в ее голосе зазвенели слезы. Злые, горячие. Майор откашлялся и нерешительно предложил новый вариант:
– Хочешь, я ему какую-нибудь работу у нас подыщу? В мастерской, например. У Жени золотые руки…
– И дурацкий характер! Он не пойдет к вам. Он не умеет служить. Никому. Он все хочет делать и решать сам. Вот пусть и решает!
– Я не знал, что ты такая жестокая.
– Не жестокая, а прагматичная.
– Это одно и то же.
– Ладно, па, некогда мне философствовать. Суп закипает. Я побежала, чао!
«Взрослые дети всегда куда-то спешат, – грустно подумал майор. – Всегда в противоположном от родителей направлении. Многое бы он отдал за то, чтобы услышать от дочери: «Я бегу к тебе, па!»
Неужели для этого обязательно оказаться при смерти?
– Здравия желаю, товарищ полковник!
– Товарищей всех давно в расход пустили, майор. Остались сплошь господа и граждане.
Сдержанно посмеялись традиционной полковничьей шутке, которой встречали в этом кабинете далеко не всех. Посторонним улыбаться здесь не полагалось да и не хотелось. Их моментально настраивал на серьезный лад немигающий взгляд наемного рыцаря революции, аскетический образ которого возник на стене даже раньше, чем завершилось строительство здания. Мушкетерская бородка, семитский нос, раскосые глаза иноземного завоевателя. Сверху фуражечка, маскирующая лысину. Все вместе – фирменный знак конторы. Грозный идол. Длинные руки, холодное сердце, железная голова.
Прямая ковровая дорожка красного цвета привела майора прямиком к письменному столу полковника, огромному, но единственному в помещении. Приставной стол для оперативных совещаний с сотрудниками был здесь неуместен. Сотрудники приглашались поодиночке, реже – парами. Им незачем было знать, чем занимаются коллеги. У каждого были свои задачи и свои методы их решения. И своя голова на плечах, которую хотелось сохранить до лучших времен. Это напрочь отбивало всякое любопытство и дух коллективизма.
– Ты присаживайся, присаживайся, – ободрил замешкавшегося майора полковник. – Дай полюбоваться твоей наглой физиономией… Ты почему вчера не явился соратников в последний путь проводить? Нехорошо, майор. Не по-христиански.
– Сратники они, а не соратники, – отчетливо выговорил майор. – Не понимаю, за что им почести воздавать?.. Надеюсь, без залпов обошлось?.. В выгребной яме таких надо хоронить, а не на кладбище!
– Ну-ка, ну-ка, интересно! Кардашенко и Мазур погибли при исполнении, так сказать, а ты их в дерьмо!
– Вот именно, что так сказать! На бандитской стрелке их завалили, потому что в разборки они полезли. Они же крышу давали, разве не знаете? Уже треть фирм в городе под нашей крышей работает. Позорище!
– Ты так полагаешь, майор?
– Именно так и никак иначе!
– Совестливый ты, майор, как я погляжу. И знаешь почему-то больше, чем тебе по должности положено. Но все равно мало знаешь. Кардашенко и Мазура, конечно, никто к лику святых причислять не собирается. Так и нас с тобой – тоже. Рылом не вышли для икон. Но не подонки мы, не ублюдки, это ты зря…
– Я не нас имел в виду, а их!
– А ты не спеши отмежевываться, не спеши. Нет среди нас чужих. Все свои! Понимаешь, майор?
– Простите, нет. Туповат-с.
Съехидничав, напрягся, как человек, приготовившийся встретить выстрел в упор. Лишь это позволило не отшатнуться от яростного полковничьего взгляда, метнувшегося через стол.
– Оно и видно, что туповат! – пророкотал полковник, с видимым усилием подавляя вспышку гнева. – Поручик Ржевский какой выискался! Конторские крыши тебе не нравятся? Коммерческую шелупонь жалко? А ты задумывался хоть раз, на какие шиши мы существуем? Из каких фондов тебе зарплату выдают и твои операции финансируют, задумывался? Нет никаких фондов, майор. Кончились! И никакого бюджета больше нет – это фикция для теледебатов. Сначала коммуняки рыло в казну запустили, прежде чем самоликвидироваться. Потом националисты с демократами на объедки слетелись. А теперь бандиты у кормушки. Бабки вместе с членами правительства дербанят, так это у них называется! Корефаны, чтоб их!.. Семьями они дружат!..
Случайно попавшая под тяжелую полковничью руку оперативная сводка, всплеснув страницами, перепорхнула через весь кабинет, врезалась в полированную обшивку стены и с робким шорохом сползла на паркет. Обернувшись, майор проследил за ее коротким полетом и пожал плечами:
– Чем Кардашенко с Мазуром лучше? Тоже кореша. Тоже бабки дербанили…
– Так ничего и не понял, – печально констатировал полковник. – И уже не поймешь, я вижу. Но на кладбище все же сходи, не побрезгуй. На цветочки расщедрись, на водочку за упокой души… Хорошие мужики были, грех не помянуть по-православному…
Блуждающий взгляд майора остановился, замер, упершись в одну точку на поверхности стола.
– Такого греха не знаю, – сказал он. – Зато помню другой. Не укради!
– Есть и еще один, – прищурившись, вставил полковник: – Не суди и не судим будешь.
– Разрешите остаться при своем мнении?
– Только до выхода из моего кабинета, – прозвучало сквозь начальственно выпяченные губы.
Светлые глаза майора оторвались от стола и выстрелили навстречу полковничьему взгляду. Если бы хозяин кабинета не знал, что это их природный цвет, он решил бы, что они побелели от ярости. И все равно под прицелом двух немигающих серых зрачков он почувствовал себя неуютно, настолько неуютно, что примирительно сказал:
– Да не зыркай ты на меня! На домашних своих зыркай!.. Как они, кстати? Чем Леночка занимается?
Цвет глаз не изменился, только поблек, словно в их глубине внезапно погасили холодные огоньки.
– Лена варит суп, – доложил майор. – Постоянно варит суп. Поэтому на разговоры со мной у нее не остается времени. Я не знаю, чем она занимается.
– Суп? – развеселился полковник. – А моя коза другую отмазку придумала: английский. Ду ю спик инглишь, батя? Нет? Вот и не мешай!.. Но ты от меня так легко не отделаешься, майор. Хватит мне мозги пудрить! Докладывай.
Никакого супа на плите не было, соврала Лена отцу. Просто ей не хотелось, чтобы вновь начала прокручиваться заезженная пластинка сомнений в правильности своего решения. Решила – и точка! Нечего нюни распускать!
Обхватив себя за плечи, она стояла у окна, бездумно обозревая двор, где прошло ее детство. Прошло навсегда. Бесследно.
Всякий раз, оказываясь в родительском доме после ссор с Женькой, она часами стояла так, дожидаясь, когда он явится за ней. Он обязательно являлся. Хмурый, независимый. С таким видом, словно забрел от нечего делать. Но без нее и Анечки не уходил. Так было всегда. Теперь получилось по-другому. И неизвестно было, чем закончится эта затянувшаяся разлука. Если вообще закончится.
Лена почувствовала, что ногти слишком сильно впились в приподнятые плечи, и ослабила хватку. Сама себя обнимай не обнимай – легче не станет.
– А куда ты смотришь?
Голос Анечки заставил ее вздрогнуть.
– Никуда, – призналась Лена.
– А раз никуда, то скучаешь! – авторитетно заявила Анечка. – А раз скучаешь, то давай поиграем в больничку!
Пришлось претерпевать бесчисленные укольчики, высовывать язык, глотать воображаемые лекарства и мерить температуру. Как ни странно, Анечке надоела эта возня еще раньше, чем матери. Плюхнувшись на диван, она поболтала ногами и спросила:
– Мам, тебя ведь Леной зовут?
– Нет, Дульсинеей Тобосской.
Даже не улыбнувшись, Анечка упрямо повторила:
– Леной?
– Вроде бы так.
– А почему папа тебя всегда Ленкой зовет? Дразнится?
– Да нет… Мы так привыкли. Он для меня тоже не Женя, а Женька. Он, когда знакомился, Жекой представился.
– Как вы познакомились? Расскажи!
– «Л-ласскажи», – передразнила Лена. – Тысячу раз уже рассказывала.
– Еще раз расскажи, – настаивала Анечка. – А то забудешь.
Как же! Такое не забывается…
Они познакомились в троллейбусе, по пустому дребезжащему салону которого гулял летний ветерок. За окнами проплывала глубокая ночь с редкими проблесками электрических огоньков. Ленка и Жека возвращались домой – каждый со своего неудачного свидания, как выяснилось позже.
Сидевший через несколько сидений лицом к Ленке парень выглядел то ли пьяным, то ли чокнутым. Он трижды ловил на себе любопытный взор ночной попутчицы и трижды отводил глаза, мгновенно забывая о ее присутствии. На четвертый раз он ответил ей прямым вызывающим взглядом. Не дождавшись смущенной реакции, встал и валко пошел навстречу по колыхающемуся в ночи троллейбусу. Остановился рядом. Сказал требовательным тоном:
– Дай руку. Не бойся, не обижу.
Ленка возвращалась со смотрин, устроенных ей родителями парня, считавшегося ее женихом. Он весь вечер улыбался, как идиот, и переводил влюбленный взгляд с Ленки на мать и обратно, не задерживая его надолго ни на одной из женщин. А вот его мать глаз с гостьи не сводила, даже когда раскладывала угощение по тарелкам. Голос у нее был ласковый, певучий. Этим самым голосом, вызвав Ленку якобы помогать мыть посуду, она живописными штрихами нарисовала картину светлого будущего своего сыночка, картину, в которой не было места полунищей студентке медучилища. И если она рассчитывала окрутить маминого сыночка и присосаться к его семье, то уж после этой беседы у кухонной мойки ее коварные замыслы были разрушены. То, что Ленку называли при этом «деткой» и «лапушкой», не скрашивало обиду, а усугубляло ее. Именно с этими ласковыми словами, именно с этой сладкой интонацией обращался к Ленке жених. Он оказался слишком похож на маму, чтобы его можно было по-прежнему воспринимать как мужчину.
Темноволосый парень, потребовавший, чтобы она подала ему руку в пустом троллейбусе, явно не умел сюсюкать и глупо улыбаться от счастья. Неожиданно эта мысль понравилась Ленке, понравилась настолько, что она послушно протянула руку и не отдернула, когда он молча надел на ее безымянный палец тонкое колечко.
– Ты что, спятил? – поинтересовалась она, дерзко щуря глаза.
– Чтобы спятить, надо сначала быть нормальным, – наставительно заметил он.
Троллейбус затормозил на конечной остановке и с неприязненным лязганьем собрал двери в гармошки, предлагая пассажирам выметаться в темноту. Они вышли и очутились в круге мертвенно-голубого света, сконцентрировавшегося возле одинокого фонаря. Отсюда их пути-дорожки расходились в разные стороны, что они и сделали даже не попрощавшись.
Кольцо Ленка не сняла – это сделал за нее кто-то из ватаги местной шпаны, встретившейся на пустыре. Одному из них, бывшему однокласснику, которого звали то ли Витей, то ли Колей, она однажды позволила затащить себя на стопку матов в спортивном зале, и его охватил острый приступ ностальгии. Били не так, чтобы очень, но нехорошие воспоминания о себе оставили. Такие, что с Анечкой ими не поделишься. Для дочери существовала упрощенная версия.
Через несколько дней, когда небольшой синяк на правой Ленкиной скуле побледнел, а разбитая губа почти зажила, она встретила парня из ночного троллейбуса. Кажется, Ленка несла какую-то чушь, а он молча рассматривал ее лицо, после чего так же молча взял ее руку и поднес к глазам. «Что случилось?» – спросил его взгляд. Ленка расплакалась.
Когда Жека добился ответа на свой вопрос, побледневшая кожа обтянула его лицо так туго, что желваки едва наружу не выскочили. Он пригласил Ленку в гости, вечером проводил ее домой, а ночью отправился на поиски ее обидчиков. Навестив его на следующее утро, она сразу догадалась, что поиски оказались результативными. Узнать Жеку можно было с большим трудом. Сплошной синяк с расквашенными губами.
– Больше не ходи туда, – попросила Ленка. – Не надо из-за меня…
– Это не из-за тебя, – прозвучало в ответ. – Кольцо помнишь? Я должен вернуть его на место.
– Зачем?
– Затем! – буркнул он.
Через некоторое время Жека оклемался, встал и опять отправился в одиночную карательную экспедицию. А потом Ленка застала его в состоянии еще худшем, чем прежде. Целыми днями он валялся на диване, навещавшей его Ленке грубил, родителей к себе не подпускал. Походило на то, что злополучное колечко навсегда выброшено из его головы. Ленка так и не поняла, что заставило этого странного парня снова встать на ноги, но он встал. Встал и ушел.
Поздним вечером нетерпеливо дилинькнул звонок в Ленкиной прихожей, она отворила дверь и увидела перед собой Жеку, сияющего улыбкой и свежими кровавыми ссадинами. На его раскрытой ладони лежало знакомое колечко. Если бы он купил новое, Ленка тысячу раз подумала, прежде чем сделать то, что сделала тогда: взяла протянутое кольцо и медленно надела его на палец, глядя Жеке в глаза…
– Мама, – встревожилась Анечка, когда сага подошла к концу. – А где колечко? Раньше ты его никогда не снимала!
– Раньше, раньше… – раздраженно проговорила Лена. – Мало ли что раньше было? Было и сплыло.
– То, что было, никуда не девается, – возразила дочка с рассудительностью четырехлетнего ребенка. – Ты колечко надень. Оно счастливое.
– Я подумаю.
– Не надо думать! Надень! А то опять будешь у окошка стоять и плакать!
– Никто и не думает плакать! – пренебрежительно дернула плечами Лена. – Было бы из-за чего!
Смешная женщина. Глупая. Каждому есть из-за чего плакать. Только некоторые плачут раньше, некоторые – позже, одни проливают слез больше, другие – меньше. Вот и вся разница.
Кто там на очереди? Мишей тебя зовут? Давай, Миша, поплачься, ментам в жилетку. Она у них пуленепробиваемая, слезонепроницаемая…