Рассказ третий Бим и судьба
Он сидел на тропинке и… улыбался. Вы думаете, собаки не умеют улыбаться? Это вы просто ничего не знаете о собаках. Или мало с ними общались. Или вы просто излишне взрослый человек.
Он был страшно грязен. С его длинного, как у таксы, тела, с коротких плотных лапок, с кустиков торчавшей на квадратной терьерной морде шерсти и даже с огромного трехцветного веера хвоста капало какой-то бурой жижей. Он явно только что вылез из огромной лужи, которая в нашем лесу практически никогда, даже самым жарким летом, не пересыхала, этим претендуя лет через десять-пятнадцать сменить статус на скромное озерцо.
Бабье лето было в полном разгаре. И хотя вовсю уже сыпался лист, день был очень жаркий, и пес, видимо, так спасался от перегрева. Сейчас ему было хорошо. Наверное, поэтому, завидев меня и моего пластмассового фиолетового зайца, которого, сильно обогнав Бабушку, я толкала впереди себя на палке, он решил поделиться со мной этим своим благодушным настроением: махнув хвостом, расплескивая грязные капли, пес сперва прильнул к земле, словно приглашая меня играть, потом сказал негромкое «гав», подпрыгнул, сделал несколько шагов ко мне, облизнулся и сел.
Я его «гав» ничуточки не испугалась, а совсем наоборот.
– Ты чего улыбаешься?
Пес встал, теперь уже уверенно, широко и плавно замахав хвостом, еще раз встряхнулся, обдав меня грязным фонтаном брызг, и решительно направился ко мне погладиться. Но тут сзади коршуном налетела Бабушка:
– Маша, Маша! Ты с ума сошла! Я только на тебя все чистое надела! Не смей его трогать! Это же незнакомая собака!
– Бабушка, какая же она незнакомая? Она же улыбается!
– Грязный какой! И наверное, кусается. – Бабушка схватила меня за руку и поволокла за собою, широким кругом обходя недоумевающего Тузика.
Я обернулась. Словно впав в оцепенение, он застыл столбиком на дорожке, и его шоколадные глаза засветились грустью.
– Бабуля, давай возьмем эту собачку? – взмолилась я. – Она такая хорошая.
– Плохих собачек не бывает. Тебе дай волю, ты всех домой притащишь, от мокриц до крыс! – ворчала Бабушка, крепко держа меня за руку.
– Бабуля, нет, давай эту! Только эту, она грустная и улыбается. Мы же такой не видели никогда. – Я стала намеренно тормозить Бабушкин широкий ход, приседая, обвисая на ее руке и волоча сандалии по тропинке.
– Во‐первых, – вдруг круто остановилась Бабушка, – если мы будем брать всех животных, которых жалко и которые улыбаются, у нас дома будет зоопарк. А во‐вторых, я не скоро смогу купить тебе другие сандалии, и ты будешь ходить босиком!
Она развернулась и пошла к детской площадке. Я еще раз оглянулась, но пса уже не было видно за поворотом дорожки. И мне пришлось нехотя плестись за Бабушкой.
Но хорошее настроение ко мне уже не возвращалось: не радовали ни любимые качели, которые неожиданно были свободны (наверное, в эти ранне осенние выходные все дети еще подлежали вывозу на дачу), ни карусель, на которой довольно сильно, совсем, как я люблю, раскрутила меня Бабушка.
– Ну что, не хочешь кататься?
– Нет.
– Ну, тогда поиграй в песочке, что ли. А я почитаю газету. – И Бабушка с облегчением расположилась на лавочке в тенечке, достала очки, аккуратно расправила убористо испещренные буквами большие листы и углубилась в новости.
Я же села на поваленную березу и попыталась представить, где сейчас тот песик и что он делает. Снова валяется в луже? Или гоняет бабочек на поляне? Или, может быть, нашел другую девочку, чья мама оказалась сговорчивее? И сейчас он гордо вышагивает за своими новыми хозяевами в надежде получить от них сладкую косточку или свежую котлетку?
Впрочем, последний сюжет мне показался совсем фантастичным – уж очень был грязен и неказист мой новый несостоявшийся друг. Скорее всего он залег где-нибудь под деревом и так же томится теперь, как и я… Тут пришлось сглотнуть слезы, чтобы Бабушка, которая время от времени поверх очков посматривала, что я делаю, не приставала, отчего я плачу. Так, глядя перед собой в пустоту, до конца прогулки я и просидела, бессмысленно-монотонно толкая на всю длину палки своего зайца вперед-назад.
– Ну, что ты накуксилась? – спросила Бабушка, когда прочитала всю газету от корки до корки, аккуратно сложила очки и встала с лавочки. – Пойдем. Нам пора обедать.
Я молча поплелась за ней.
Но у самого последнего поворота к выходу из леса в тени огромного старого дуба я снова увидела этого барбоса. Он уже успел обсохнуть, и каждая его не-пойми-какого-цвета шерстинка топорщилась отдельной светящейся на солнце стрелочкой. А вокруг бубликово‐фонтанного хвоста переливался радужный отсвет.
– Пе-еси-ик! – заорала я и, кинув на дорожке надоевшего фиолетового зайца, понеслась к нему навстречу.
Барбос второго приглашения ждать не стал: снова припал к земле передними лапами, подпрыгнул и, лая, помчался ко мне. И прежде чем Бабушка успела меня догнать, мы с ним встретились, я обняла его за шею, а он, смеясь, лизнул меня в нос.
– Пошла, пошла… пошел! – кричала запыхавшаяся Бабушка, размахивая газетой и моим фиолетовым зайцем. Пес с отчаянным лаем прыгал вокруг нее, словно хотел сказать: «Хорош сердиться! Давай играть!»
– Маша! Прекрати с ним обниматься! Это гарантированные глисты! Он же уличный! – кричала Бабушка.
Но мы с Тузиком уже неслись наперегонки: он лаял и нарезал вокруг меня круги, изо всех сил размахивая своим фонтаном, а я орала во все горло:
– Песик! Ты мой песик!
– Маша! – задыхалась за моей спиной Бабушка. – Маша! Там дорога! Маша! – Она с трудом нагнала меня, схватила за руку и сердито сказала: – Если ты сейчас же не прекратишь, мы больше никогда не пойдем в лес.
– Хорошо, Бабушка. Только пусть песик пойдет с нами!
– Нет, – сердито отрезала Бабушка и поволокла меня через дорогу.
Голова моя, естественно, была повернута назад.
Барбос же аккуратно сел на краю тротуара, цивилизованно переждал проехавшую машину и… затрусил за нами.
– Пошел! Пошел! – развернулась Бабушка.
Он остановился, слабо вильнул хвостом, улыбнулся, переступил лапами и… снова пошел за нами.
– Бабушка, смотри, он же нас уже любит!
– И что?
– И я его уже люблю. Смотри, он меня не кусает!
– А когда он умрет, что ты будешь делать? Собаки живут меньше, чем мы.
– Плакать, – подумав, сказала я.
– Плакать. – Бабушка сердито засопела. – Деня под машину попал три года назад, а мы со Светой до сих пор плачем. Их хоронить… как детей. Ты просто этого пока не понимаешь.
Бабушка еще раз сердито вздохнула, и тут мы подошли к подъезду.
– Но сейчас же он живой!
Совершенно живой и довольный жизнью, улыбающийся пес сидел поодаль от нас и слабо повиливающим хвостом подметал асфальт.
Бабушка обернулась:
– Все, парень, иди. Не трави нам душу!
Пес переступил с лапы на лапу и… не сдвинулся с места.
– Никаких собачек, – неизвестно кому сказала Бабушка и захлопнула за нами дверь подъезда.
Я не разговаривала с Бабушкой до вечера. Обнимая Мишку и Слоника, понуро сидела в своей комнате, глядя в стену и думая о том, как он там, у подъезда, один. Но потом я решила, что, наверное, у пса были и какие-то свои дела и, не дождавшись нас, он потрусил куда-нибудь восвояси и что больше мы с ним никогда не увидимся.
От этого настроение мое не исправилось даже на следующее утро, когда надо было идти в детский сад. Я долго одевалась, ныла, канючила, мы с Бабушкой отчего-то поругались… Уже совсем опаздывая, вконец раздраженная Бабушка рванула в сердцах на себя входную дверь…
На коврике, о который надо вытирать ноги, лежал вчерашний пес и… улыбался.
Бабушка застыла на пороге, а я помчалась на кухню, выхватила из холодильника вчерашний оладушек и сунула своему новому другу.
– Что ты делаешь? – закричала Бабушка. – Он же так никогда не уйдет!
– Не уйдет! Не уйдет! – орала я во все горло. – Ты же не уйдешь, пока я буду в детском саду?
Бабушка решительно перешагнула через пса и, крепко взяв меня за руку, вызвала лифт:
– Ладно. С этим я разберусь, когда вернусь из сада.
Всю дорогу, прыгая то на одной, то на другой ножке, я спрашивала Бабушку:
– Правда, ты его не прогонишь? Правда, ты его покормишь? Правда, он будет жить с нами? Я честное-пречестное буду себя хорошо вести в садике! Я дома буду все делать!
– Я его не прогоню. Я его покормлю. Хотя не знаю чем, я тебя-то толком прокормить не могу. Но с нами он жить не будет, – твердо глядя перед собой, механически, как автомат, отвечала Бабушка. – Я найду ему хозяев.
Но радужным мое настроение в тот день было недолго. Потому что, кому бы я ни рассказала про чудо появления сегодня на нашем коврике под дверью на девятом этаже приблудного пса, оставленного у подъезда вчера, все только пожимали плечами: ну и что? Прибился и прибился, мало ли их, бездомных, шляется. Вот если бы тебе завели породистого щенка! Это да – целое событие! Леночка сразу стала хвастаться тем, что у нее есть настоящая овчарка, у Кати дома жила болонка, а папа Димки, оказывается, был грозой всего их двора, выгуливая громадного дога.
А потом меня и вовсе крепко-крепко обидели. Собственно, обидели как бы и не меня, а червяка – во время утренней прогулки этот самый Димка бросил мне его за шиворот.
Ко всему мелкому ползающему, прыгающему и летающему я всегда относилась дружелюбно. Мне их было почему-то жалко. При всем своем порой устрашающем виде они казались мне какими-то хрупкими, непрочными, поэтому я хотела, когда вырасту, стать врачом, который лечил бы насекомых от всех поломок.
У нас с Бабушкой по этому поводу даже вышла однажды целая история.
Дело было так: на подоконнике в моей комнате стояли четыре горшка с растениями. Одно из них называлось денежным деревом. Бабушка все жаловалась, что на нем очень много листочков, а вот денег нам все равно не хватает. Тогда я в один из дней просто взяла и сжевала их все, как один, рассудив, что таким образом изобилие с растения переметнется к нам с Бабушкой.
Осуществляя сей магический акт, я заметила, что по стеблям других цветов ползают какие-то маленькие симпатичные зеленые жучки. Самым примечательным в них были крохотные прозрачные крылышки, однако пользоваться ими они почему-то не пробовали ни днем, ни ночью – я знаю, потому что специально просыпалась и проверяла.
Два или три дня я ломала голову над этой проблемой, а потом догадалась: да им просто никто не показал, как это делается! И только я решила, что стану тем замечательным человеком, который научит летать этих крох, как Бабушка вздумала затеять генеральную уборку в моей комнате. Протирая подоконник, она тоже заметила копошащуюся между листиков стаю, но почему-то совсем не обрадовалась:
– Ах ты! Откуда это тля завелась? Все денежное дерево вон съела, проклятая!
Пока я раздумывала, сознаваться или нет, кто на самом деле съел денежное дерево, Бабушка решительно схватила один горшок и поволокла в ванную, где, включив душ на полную мощность, стала безжалостно смывать и топить бедных малюток. И сколько я ни вопила в отчаянии, прося не убивать букашек, все было напрасно!
– Тля – это паразит! Она поедает листья! Растения погибнут!
Озадачившись вопросом, кто такой паразит и являюсь ли им я, раз поедаю листья, я упустила момент, когда Бабушка взялась за второй горшок. Стало понятно, что с третьего беззащитных крошек следовало срочно эвакуировать!
Пока она там, в ванной, пыхтела и ворчала, я срочно разыскала на кухне пустую баночку, бережно собрала жучков с оставшегося цветка и спрятала к себе под подушку. А чтобы Бабушка не догадалась, взяла тряпку и стала изо всех сил тереть подоконник.
– Ай, умница, ты мне помогаешь! – обрадовалась Бабушка. – Так бы всегда. Смотри-ка, а на этом цветке их поменьше. Видимо, не успели еще расплодиться… Но все равно надо смыть.
И она унесла третий горшок.
Когда с уборкой было покончено и Бабушка ушла на кухню, я осторожно высадила тлю из банки обратно на растения. И торжественно пообещала зеленым крохам, что больше никогда не дам их в обиду.
– Но и вы должны постараться! Вам во что бы то ни стало нужно научиться летать! А то ведь я в детский сад уйду, а Бабушка вас опять заметит и утопит. И спасти вас будет некому! – объясняла я им громко и убедительно.
Тля молча слушала и жевала зеленые листики. Никаких немедленных попыток взлететь я, невзирая на все тревожные призывы, не заметила. Ну, оно, наверное, и понятно: им же никто не показывал, как это делается!
Тогда я принесла из кухни табуретку, влезла на нее, раскинула руки и, спрыгнув, закричала:
– Смотрите! Смотрите! Надо делать вот так! – И замахала руками, как крыльями. – Я лечу, лечу! А теперь вы!
Но тля по-прежнему молчала, жевала и даже не пыталась расправить крылышки.
Тогда я взяла одного жучка в руки и сильно подбросила вверх. Он камушком упал на ковер и затерялся в его ворсинках. Мне пришлось выковыривать его оттуда бумажкой и пересаживать обратно на листик.
– Ну что же ты, – укоряла я его при этом. – А если бы ты упал на пол, а не на мягкий ковер? Так ведь и разбиться можно.
Но жучок к перспективе своей смерти по неведению остался совершенно равнодушен. Он повернулся ко мне спинкой и пополз по листику в другую сторону.
– Нет, стой! Экий ты непонятливый!
Тут мне пришло в голову, что они не летят потому, что не расправляют крылышки. Может, просто не умеют?
– Смотри! Когда ты оказываешься в воздухе, надо делать вот так!
Я снова пересадила тлю на палец, попыталась аккуратно ногтем отогнуть ей крылышки. Но жучок упорно прижимал их к своему зеленому продолговатому тельцу и терпеливо ждал, когда же я верну его на место.
– Какой ты… ленивый и упрямый! – почти рассердилась я. И тут же сама себя остановила: ну что я от них хочу? Сразу с первого раза редко у кого получается. Надо долго и упорно тренироваться.
Два или три дня подряд я снимала по одному жучку с цветка и пробовала подбрасывать его в воздух. Конечно же, сперва над ковром. Но поскольку действия это никакого не возымело, я решилась проделать подобный эксперимент на полу.
И что?
Тля шмякнулась спинкой о паркетину, и… ничего. Учиться летать она упорно не хотела. Зато активно жевала и плодилась.
И конечно, Бабушка ее снова заметила.
– Мы же с тобой их всех смыли! – удивилась она и снова потащила горшки в ванную.
– Вот видите! – назидательно говорила я, опять спешно собирая тлю в баночку. – Из-за вашей лени и упрямства погибают ваши братья и товарищи!
Высаживая оставшихся в живых жучков на свежеотмытые растения, я искренне надеялась, что все произошедшее станет им уроком и убедит их в том, что уметь летать для них просто жизненно необходимо.
Но и эта печальная история тлю ничему не научила. Еще три дня я исправно прыгала с табуретки, по пути подробно инструктируя жучков, как расправлять крылья, как опираться на воздух, как взлетать и приземляться. О, поверьте, я в этом была совершенная до́ка: ночами во снах у меня это очень ловко получалось! Прямо, совсем, как у Питера Пэна! Однако тля по-прежнему только жевала и плодилась. И естественно, через какое-то время опять была обнаружена Бабушкой.
– Откуда только эта зараза берется? – ворчала она, снова таская горшки на помывку.
Я же, в очередной раз собирая тлю в банку, уже не на шутку сердилась:
– Что же вы такие глупые? Такие беспечные! Вот ведь карантин в саду закончится и меня целыми днями не будет дома! Кто же вас будет спасать, если не вы сами?
И снова я несколько дней подряд терпеливо лазила на табуретку, снова подробно рассказывала, как отталкиваться ногами и раскидывать руки, в смысле – крылышки. Но, видимо, терпение кончилось даже у табуретки. Когда в очередной раз, обстоятельно инструктируя своих нерадивых учеников, я собиралась с нее спрыгнуть, подо мной подкосилась ножка, и я с грохотом полетела на пол. Разбила себе нос, коленку и, конечно же, громко расплакалась. Влетевшая в мою комнату Бабушка не только меня не пожалела, не только отругала – не за сломанную табуретку, а за «глупые игры»! – но и намазала мне все мои ссадины зеленкой, отчего я орала еще громче.
И не столько от боли, сколько от обиды! Вот у тли на глазах я терплю ради ее спасения такие муки, а ей хоть бы хны!
К ночи я поуспокоилась и начала размышлять. Почему же тля такая необучаемая? Ведь понятно же объясняю! И не один раз. Даже показываю. В чем же дело?
Проворочавшись в своей кроватке до утра, я пришла к выводу, что в моей педагогической системе есть серьезный просчет. Я же им только технику взлета показываю. Но они-то не дураки! В квартире ведь потолок, много не полетаешь, чего же разгоняться? Чтобы они поняли, как это здорово, когда крылья опираются только на воздух, когда свободно кружишь в небе, поворачиваешь куда хочешь – хоть вверх, хоть вниз, – и все небо принадлежит только тебе, нужно… небо. Я знаю, о чем говорю, – мне столько раз снилось, как я летаю.
Тогда я посадила себе на плечо нескольких, как мне казалось, самых умных жучков и двинулась к балкону. Нет, нет, я не была неосторожна и все продумала: достала из шкафа свой новенький, присланный мне Мамой нарядный зонтик-грибок – чем не парашют?
Распахнутая балконная дверь внесла в комнату приятный попутный ветер. Он, правда, чуть не сдул с моего плеча храбрых первопроходцев, но на этот раз они были умными: сами крепко держались за мою майку своими цепкими ножками.
Я раскрыла над головой зонтик для страховки, засунула его ручку в шорты за спиной, укрепила веревочкой на талии, для проверки раскинула руки – они прямо дрожали от нетерпения в ожидании встречи с воздухом! – и стала перелезать через перила…
Но тут послышался истошный вопль Бабушки:
– Ма-аша!!! Стой! Стой немедленно!
Бабушка, как всегда, все испортила. Она вихрем влетела на балкон, схватила меня на руки, перевернув впопыхах вниз головой, так что тля посыпалась-таки с моего плеча, и внесла обратно в комнату.
– Ненормальная девчонка! Ты меня доведешь до инфаркта! – кричала она, размахивая руками. – Девятый этаж! Верная смерть!
– Бабушка! Стой! Не двигайся! Ты же их раздавишь! – Я ползала по полу, собирая обсыпавшихся с меня жучков. А ведь это были самые смелые, самые отчаянные, те, кто имел реальный шанс, попробовав настоящий полет, объяснить другим, как это здорово!
– Ты что? Ты с ума сошла? – кричала Бабушка. – Кого я раздавлю? Ты чуть не убилась!
– Ты не понимаешь! – кричала я в ответ в отчаянии. – Я хотела научить тлю летать! Должны же они уметь спасти свою жизнь, когда ты снова соберешься их топить, а я буду в детском саду? У них же есть маленькие крылышки! Но они почему-то не хотят ими пользоваться. А если бы они поняли, как это здорово – свободно парить в воздухе, ты им уже была бы не страшна!
И вдруг Бабушка села на диван и начала хохотать.
– А я думаю, что такое – три недели цветы купаю, а тля все не переводится. Ты, оказывается, их спасаешь!
– Да! Да! Да! Я их собираю в банку. А ты их просто убиваешь! Не даешь им времени понять, как это делается!
– Деточка! – Бабушка крепко меня обняла и прижала к себе. – Пойми! Во‐первых, тля летать не может. Ей природой это не положено.
– А зачем же им тогда крылышки? – Я прямо опешила.
– Для красоты, наверное, – пожала плечами Бабушка. – А во‐вторых, они же совсем не безобидные. Они цветы уничтожают! Смотри-ка, они все листики съели, цветок стал засыхать. Тебе тлю жалко, а листики – нет?
– А тебе жаль листики и не жаль тлю?
Бабушка замолчала, поскольку, похоже, отчего-то растерялась.
– Ты не думала, что, может, они, когда летать начнут, сами улетят от нас навсегда и найдут себе другую родину с другими вкусными листьями, – захлебывалась слезами я. – Надо же дать им шанс попробовать!
Тут Бабушка вышла из своей задумчивости и встала.
– Вот что, – сказала она. – Бери-ка ты свою банку. Собирай всю тлю и неси во двор.
– Зачем?
– Видимо, ты права. Тут, в комнате, они ничему не научатся, потому что им лететь некуда. А там, на привольном воздухе, на птичек и стрекоз глядя, они быстрее поймут, как это делается.
Слезы мои сразу высохли. Я мигом собрала всю-всю тлю со всех-всех листочков, тщательно проверила – никого ли не забыла? – и пулей вылетела во двор. Там я бережно рассадила жучков по веточкам деревьев и на листиках кустарника.
И – о чудо! – уже через несколько дней их во дворе не было! Вероятно, оказавшись на настоящем просторе, тля действительно научилась летать!
Какое-то время я очень за нее беспокоилась и даже чувствовала себя немножко виноватой: вот так ни с того ни с сего я сняла ее с родных листиков и выкинула на чужие, в огромный двор, в неведомое. И, проходя мимо тех деревьев и кустарников, я все думала о том, куда же она улетела и хорошо ли ей там? Но, видимо, тля где-то неплохо устроились, если на мой подоконник она больше никогда не возвращалась.
Но если нам с Бабушкой тогда по поводу тли довольно легко удалось договориться, то с Димкой все оказалось иначе. Прежде чем кинуть этого самого червяка мне за шиворот, откуда он попал прямо на спину под майку, противный Димка сильно его мучил. Я, как только увидела, как он подбрасывает червяка в воздух, немедленно стала просить, чтобы он отдал его мне. Но Димка засмеялся, спрятал кулак с червяком за спину и стал дразнить меня червячной мамой. Я его стукнула и попробовала отнять несчастного, разжимая Димкины пальцы. Но он очень сильно оттолкнул меня, да так, что я упала, и побежал – мне пришлось долго за ним гоняться. Поняв, что догнать его – дело безнадежное, я уже было направилась в сторону воспитательницы, когда Димка вдруг заскочил мне за спину и, сильно дернув за капюшон фуфайки, кинул туда этого самого червяка.
Раздеваться мне пришлось на улице при всех – до майки. И все очень громко смеялись надо мной, вместо того чтобы помочь. И опять дело было не в том, что я не умею сама раздеваться-одеваться, а в том, что я намеренно долго копалась, боясь раздавить червяка.
Поэтому, когда мне удалось аккуратно его, целого и невредимого, все же достать и пересадить на желтеющий листик, я уже ни с кем не хотела разговаривать. Натянув обратно фуфайку, прихватив страдальца, чтобы отнести туда, где его уже точно никто не найдет и не обидит, я ушла с площадки, повернув за кусты сирени, что росли у самого забора.
– Иди, – сказала я, стряхивая червяка возле большой промоины в земле. – Противному Димке никогда не попадайся. В следующий раз он тебя в живых не оставит.
И тут я увидела Мальчика.
«Интересно, – подумала я. – Из какой это группы он сбежал? Наверное, воспитатели еще не заметили, что его нет, иначе бы шум стоял по всем площадкам. Ага, значит, не одна я знаю, что в заборе есть место с выгнутыми прутьями, через которые пролезает моя голова, и потому, чуть попыхтев, можно выбраться на улицу?»
– Ты чей?
Он стоял по ту сторону забора и смотрел на меня, не мигая.
– Я ничей.
И тут только я заметила, что в руках он держал огромный рюкзак. Рюкзак был потрепанный и грязный. И Мальчик – тоже.
– А чего тогда ты тут стоишь? – спросила я.
– Смотрю, что за вашим забором делается.
– Ничегошеньки не делается. Тут скукота. На улице в сто раз интереснее.
– А вот и нет, – нехотя заспорил он.
– А вот и да! – настаивала я. – Мы, когда с бабушкой из сада идем, знаешь, сколько всего происходит? И машины едут, и прохожие всякие, и знакомых можно встретить случайно. Я вот вчера видела крысу, которая таскала недоеденное из тарелок на веранде кафе. А бабушка позавчера на улице аж со своей школьной подругой внезапно столкнулась!
И я только хотела в красках рассказать про то, как долго ахали, охали и обнимались две бабушки, и про то, как, пока они обменивались телефонами, я скормила свой сырок, бессовестно выдаваемый мне за мороженое, проходящей кошке, как Мальчик меня прервал:
– Ничего ты не понимаешь!
Я немножко обиделась и выложила свой самый козырный аргумент:
– Мы вот с бабушкой вчера гуляли в лесу и встретили собаку.
– И что? – не отводя взгляда от чего-то за моей спиной, лениво спросил Мальчик.
– А собака пошла за нами, но Бабушка ее прогнала, – затараторила я. – А сегодня утром мы открываем дверь, а она…
– И что?
Вопрос его словно ведром ледяной воды охладил мой пыл рассказать в подробностях, каким чудесным образом пес оказался под нашей дверью аж на девятом этаже.
Повисло тяжелое молчание.
Но Мальчик не уходил, а все время смотрел куда-то сквозь кусты, поверх моей головы.
– Что ты там высматриваешь?
– Хочу увидеть, как там у вас…
Что у нас можно было увидеть такого необычного, я никак не могла понять:
– Сказала же – скучно!
Он удивился:
– Почему?
– Потому что тут все понарошку. Даже машинки на площадке сделаны как качели и карусели. И переход через дорогу начерчен неправильный – маленький и узкий. Коляски для кукол игрушечные. Кастрюльки пластиковые. Я вот одну такую дома на плиту поставила, а она вдруг завоняла, смялась и стала черной…
– А ты как хотела?
– А я хотела бы, чтобы как у вас там снаружи – все по-настоящему.
– Ты хочешь быть взрослой?
Я не знала, хочу ли я быть взрослой – просто об этом никогда еще не думала! – и потому замешкалась с ответом.
– Вот и я не хочу, – подытожил Мальчик, и разговор опять оборвался.
Но говорить-то о чем-то было надо – не молчать же бесконечно!
– Смотри, какая красивая машина едет!
Мальчик нехотя оглянулся:
– «Фольксваген».
– Что?
– «Фольксваген»… Марка такая.
Он поставил свой грязный рюкзак на землю и сел на него:
– Это немецкая машина.
– А это? – спросила я, просто чтобы не обидеть его, – про машины, честно говоря, мне было слушать скучно.
– Это наш «жигуль». А вон «Волга» поехала. – Мальчик снова обернулся ко мне. – Вам сегодня на завтрак бананы давали?
– Нет.
– И нам не давали. А я бананы люблю. Нам их в детском саду каждое утро возле каши раскладывали.
– В нашем детском саду? – Я очень удивилась.
– Нет, в другом. Там. – Он неопределенно махнул рукой куда-то в сторону по улице.
Мы помолчали.
– Я про все машины теперь все-все знаю, – неожиданно продолжил Мальчик, и в его бесцветном голосе прозвучало нечто вроде гордости. – У нас по всему дому автомобильные журналы валяются – папа их много покупает. Он хочет «мерс»… И я тоже…
– А что такое «мерс»?
– Тачка такая. Крутая очень.
– А‐а‐а, – протянула я, делая вид, что мне все понятно, хотя на самом деле не было понятно ничего.
Разговор опять оборвался. Но Мальчик уходить не собирался, продолжая высматривать что-то поверх наших кустов.
– А чего ты сидишь на рюкзаке?
– А на чем мне сидеть? – удивился Мальчик.
– У меня тут поваленное дерево есть. Хочешь, вместе посидим?
Мальчик обрадовался:
– Хочу, но… я же за забором.
– А ты лезь сюда.
– Забор высокий…
– В нем есть дыра, я тебе покажу.
Он протиснулся между выгнутыми прутьями за углом, прошлепал по шелестящим листьям, и мы вместе сели под желтеющим сиреневым кустом наблюдать за настоящими делами улицы.
Вот женщина тащит целых четыре пакета. Из пакетов торчат батоны, бутылки с молоком и капуста.
– Уронит, – сказал Мальчик.
– Нет, – сказала я.
А вон машина тормозит, из нее пулей вылетает мужчина с папкой. Машина тут же отъезжает. Мужчина сломя голову бежит на переход – ему как раз загорается зеленый свет – и тут роняет папку. Белые листы обильно устилают тротуар. Он на лету смешно ловит их, с трудом перегибаясь через свой живот, а пешеходный светофор неумолимо отсчитывает отведенные людям «зеленые» секунды.
– Успеет, – сказала я.
– Не успеет, – сказал Мальчик.
Кое-как, неловко, ворохом бумажки собраны и засунуты в папку. Но тут для пешеходов зажигается красный. Машины, рявкнув, стартуют с места.
– Побежит, – говорит Мальчик.
– Не побежит, – говорю я. – Он же взрослый. Моя Бабушка всегда со мной стоит и дожидается зеленого.
– Он очень торопится.
– Ну и что?
И тут мужчина, ловко лавируя между машинами, все же побежал.
– Я же сказал, – с довольной усмешкой проронил Мальчик.
Мы опять замолчали.
Худенькая молодая женщина, налегая на ручку всем своим невесомым телом, словно груженную углем вагонетку, старательно толкает перед собой детскую коляску.
– Мальчик, – говорит Мальчик.
– Девочка, – заявляю я безапелляционно.
– Кто угодно, – соглашается Мальчик и примирительно поясняет: – Коляска же непонятно какого цвета.
Мы, видимо, оба представляем себе этого «ктоугодно», потому что вдруг одновременно начинаем смеяться.
– Ну, наконец-то ты хоть в чем-то со мной согласен, – говорю я.
– Да, – скупо роняет Мальчик, и мы опять замолкаем.
Через какое-то время он вдруг произносит:
– Ты права. Отсюда все выглядит гораздо интереснее. Забавно наблюдать, как все куда-то торопятся.
– Всем к кому-то надо, – заключила я.
– Почему так решила?
– Так ясно же: с портфелями – на работу к начальнику, чтобы не ругался, с пакетами – домой, приготовить обед. А без всего – из сада и школы детей забирать. Я вот тоже сегодня очень тороплюсь. Прямо как Бабушка придет, так домой бегом побегу.
– Почему?
– Так меня же там под дверью пес ждет!
Мальчик помолчал, повозился, усаживаясь поудобнее, зачем-то пошарил по своим карманам.
– Я не люблю торопиться. И потом, мне – некуда.
Я так на бревне и подскочила:
– Как это некуда? Ты же куда-то шел?
– Никуда. Я просто шел, – сказал он.
– А тебе что, домой не надо?
– Зачем?
– Ну, не знаю… уроки сделать, книжку почитать… поиграть, что ли… покушать… телевизор посмотреть…
– Ради этого не сто́ит торопиться… Дома-то все равно никого нет – успею.
– Как это – никого нет? – На тот момент я еще никогда не оставалась дома одна и вдруг подумала, что тоже не знаю, а что бы я делала, если бы такое случилось?
– Отец на работе.
– А мама?
– Мама… – Он запнулся на секунду. – Мама уехала.
– А что, Бабушки у тебя нет?
– Есть. В деревне.
– А Дедушка?
– Дедушка умер.
– А собака у тебя есть?
– Нет. От нее шерсть по всей квартире.
– А кот?
– Зачем? От него вонь.
– Ну, хотя бы хомячок? Или морская свинка? Или крыса?
– Нет. Кто с ними будет возиться? Отец допоздна на работе. А когда приходит, смотрит телевизор или видик, потом ложится спать.
– А ты?
– А мне зачем?
И снова повисло тягостное молчание.
– Ты в школе учишься? – спросила я, так, чтобы что-то спросить – уж очень нелепым и нарочитым было наше молчание.
– Да.
– Я тоже совсем скоро пойду в школу. Здорово, правда?
– Совсем не здорово, – пробурчал Мальчик. – Скучно. Уроки все время делать… Мне уже надоело.
– А что тебе нравится?
– Смотреть, как вы все вместе играете здесь, за забором.
– А разве вы в школе все вместе не играете?
– Нет. Нам ставят двойки, и мы деремся.
Он оборвал с сиреневого куста пожелтевший листок, помял его в руке и выбросил. Потом сорвал еще один…
И тут нашу группу позвали на обед.
– Мне надо идти, – расстроилась я. – Иначе меня искать будут и накажут.
– Иди, – равнодушно сказал он.
– А ты?
– Я пойду дальше.
– Куда?
– Куда-нибудь… Просто пойду.
– А может быть, ты меня подождешь?
– Зачем? Вы же сейчас будете обедать, потом спать, потом полдник. И только потом вас гулять выведут.
– Но тебе же все равно не к кому торопиться? А я тебе печенье принесу. Или хлеб с маслом. Или яблоко. Или игрушку какую-нибудь. Поиграем вместе. Хочешь?
– Ну, может быть, – без особой охоты ответил он.
И я побежала догонять группу, по дороге думая о том, что Мальчик-то оказался действительно каким-то совсем «ничейным» и что я такого никогда еще не видела! Вот Катя из моей группы была «папина дочка», а Павлик – «мамин сын». Я сама – Бабушкина. Во время обеда, черпая ложкой борщ, я пришла к выводу, что, наверное, если Мальчик живет с папой, то все-таки он «папин». Но, доедая гречку с котлетой, почувствовала, что почему-то твердой уверенности в этом у меня нет.
К моей огромной радости, после обеда нянечка вынесла нам всем на выбор апельсины или бананы. Свой банан я есть не стала, а второй – стащила у противного Димки, он его взял, а потом оставил на столе. И все это я припрятала в шкафчик – для Мальчика.
Тихий час тянулся целый век, а мне так хотелось скорее обрадовать нового друга тем, что у него теперь есть целых два его любимых банана. Потом я стала обдумывать, как бы это так договориться с Марьстепанной, чтоб она разрешила Мальчику поиграть с нами на вечерней прогулке. Мне живо представлялось, как бы здорово было ему все показать: и мою любимую карусель, и качели, и, самое главное, «секретик», который мы с Надюшкой позавчера закопали за кустами в дальнем углу площадки: желтый цветок и большая белая бусина на красной конфетной фольге, накрытые зеленым стеклом. А потом бы, когда за мной пришла Бабушка, я попросила бы ее, чтобы Мальчик пошел с нами. Я бы тогда показала ему лежащего на нашем коврике вчерашнего улыбающегося пса – уверена, что он ему точно бы понравился! А потом бы Бабушка угостила их обоих своими самыми вкусными на свете оладушками с клубничным вареньем.
Кефир в полдник я проглотила одним махом, печенье рассовала по карманам, еще и у Юльки попросила – она все равно печенье не любит! И первой побежала одеваться. Но тут выяснилось, что, пока все спали, на улице пошел дождь и гулять мы вечером поэтому не пойдем.
Настроение мое совсем испортилось. До самого прихода Бабушки, пока, в ожидании родителей, все развлекали себя, как умели, я, забравшись на подоконник, сквозь заляпанное каплями окно все пыталась рассмотреть: ждет ли еще меня под кустом сирени тот «ничейный» Мальчик? Или совсем промок и все же пошел домой?
Первым делом, когда мы с Бабушкой вышли из группы, я бросилась к забору.
– Маша, Маша, куда ты, стой! – Бабушка за мной всегда не поспевала.
Но Мальчика уже не было. И его грязного рюкзака – тоже.
Я тихонько положила на бревно бананы и печенье – вдруг он все же придет?
– Маша, идем скорее, а то не успеем рыдающих «Богатых…» посмотреть! Где ты там застряла? – кричала Бабушка с площадки.
– Иду!
Мы вышли на улицу. Моросящий дождик постепенно стал набирать силу. Бабушка открыла зонт. Но он был высоко, а я была очень маленькая, и вода с края зонта капала мне на нос. Тогда я отвернула полу Бабушкиного плаща и спряталась под нее, как в домик, крепко-крепко прижимаясь к ее ноге.
– Бабушка, ну не может же быть так, чтобы кто-то был ничейный?
– Может, – озабоченно сказала Бабушка, приглядываясь к ближайшему магазину. – Кажется, нам все-таки придется постоять за хлебом… Накрылись мои богатые, которые плачут.
– Бабушка, так давай туда не заходить. – Мысль о том, что возле квартиры на коврике лежит мой новый друг, подгоняла меня домой, но спросить Бабушку, не ушел ли он, я не решалась.
– Ну, как не заходить… Хлеба дома нет. Завтра мне на работу, потом – за тобой.
– Но ты же серию пропустишь!
– Не велика потеря… Актриса переигрывает жутко… Где, в какой жизни они видели таких людей с такими характерами? Разве могут быть в реальности такие события? В этом «мыле мыльном» все так предсказуемо, давно всем все понятно, а они еще размазывают. Короче, Рая мне завтра по телефону перескажет.
– А зачем же ты смотришь, раз тебе не нравится?
– Ну, я же уже начала!
Поняв, что песика я увижу не скоро, я сникла. Мы переходили улицу к хлебному магазину, и мысли мои опять вернулись к Мальчику.
– Бабушка! Вот хоть ты на работу ходишь, а я – в садик, и мы с тобой долго не видимся, но все же: я – твоя, а ты – моя.
– Конечно!
– А почему?
– Потому что я нужна тебе, а ты – мне.
– А если человек совсем никому не нужен?
– Значит, он сам себе не нужен. Поэтому и ему никто не нужен, – отрезала Бабушка и толкнула дверь магазина.
От одного вида огромной очереди, хвостом своим вытягивающейся на улицу, меня обуяла страшная тоска. Несколько минут я маялась, держась за Бабушку, но когда терпение совсем кончилось, руку выдернула.
– Ты чего?
– Я на корточках посижу.
Какое-то время меня забавляло то, что я, как жучок, переползаю за Бабушкой вместе с движением очереди. Но, видимо, именно в этот вечер продавцам, как и Мальчику, тоже некуда было торопиться: хлеб отпускали очень медленно, и ноги мои затекли.
– Ба, ба… ба!
– Чего?
– Я пойду на окошке посижу. Посмотрю на людей, ладно?
– Ладно, – согласилась Бабушка. – Только чтобы я тебя видела.
Я села на низкий подоконник витрины. Но и на улице тоже не было ничего интересного: люди, сгибаясь пополам, чтобы спрятать лица от моросящего дождя, серыми силуэтами понуро трусили мимо меня. Я было попробовала, как научил меня Мальчик, высматривать, какие едут по дороге машины, но в частой дождевой сетке, колеблющейся за давно не мытым витринным стеклом, было не отличить одну от другой – лишь свет фар отсвечивал в заоконной мути. Но, однако, видно было, как, срываясь со светофора, машины бесцеремонно обдавали тротуар веером грязных брызг и люди смешно отпрыгивали в сторону, а потом беззвучно (из-за стекла-то мне не слышно!) ругались, неловко и неповоротливо, как куры на насесте, обчищаясь, и грозили сжатыми в кулак перчатками вслед мигающим габаритным огням.
Мне опять очень захотелось спросить Бабушку, не прогнала ли она того песика. Я ввинтились в плотный, исходящий мокрым паром слой людей, с трудом отличила полы Бабушкиного плаща и стала за них дергать:
– Баб… баб… ба…
Однако вскоре мне стало понятно, что это небезопасно: Бабушка как раз темпераментно выясняла с кем-то, кто где стоял, и мне могло «прилететь», что называется, «рикошетом». Пришлось вернуться на подоконник и издали наблюдать за постепенно накипающими страстями.
Вот женщина с трудом выпутывается из толпы, вдоль очереди передвигая свои пакеты – куда ей столько и как она понесет все то, что купила? Рук-то всего две, а пакетов… Вон бабушка с дедушкой – у дедушки в руках авоська еще пустая. Бабушку он заботливо под локоть поддерживает – наверное, ей стоять тяжело. А вот женщина: очки на носу, книжка в руках – все ее толкают, а она не замечает. Дамочка какая-то на высоких каблуках, в обтягивающих розовых штанах и розовой же кепке на абсолютно… розовых волосах, глядя в малюсенькое зеркальце, подкрашивает губы. Странные эти взрослые: охота им так долго здесь торчать? Книжки удобнее читать дома в кресле под лампой, пожилым людям под ручку лучше по бульвару гулять, чем здесь в духоте толкаться…
Время от времени поверх толпы выглядывало встревоженное лицо Бабушки с ищущими и перепуганными глазами. Найдя меня, она махала рукой или грозила пальцем – видимо, в зависимости от настроения в данный момент. Я тоже в ответ махала ей рукой и старательно кивала, дескать, все помню, никуда не ухожу, сижу как пригвожденная.
Сидела-сидела, вдруг вижу: на полу денежка валяется. Подобрала монетку, зажала в кулачок и только собралась Бабушке отнести – вот она мне конфету купит, так до зарплаты и доживем! – как надо мной навис старичок: весь в обтрепанных грязных одежках, худющий и очень злой. От него неприятно пахло, а главное – он мне Бабушку заслонил, ее теперь стало совсем не видно, и я занервничала.
– Ты чего тут, малявка, под ногами крутишься? – спрашивает.
– Бабушку жду, – отвечаю испуганно.
– Мотай давай к своей бабушке! – отчего-то разозлился старичок. – Накупит она тебе сейчас колбас да конфет. И еще красной икры сверху. Совсем народ с жиру взбесился… А кому-то вообще есть нечего!
Я испугалась и, нырнув в толпу, стала искать Бабушку. Нашла. Зацепилась за ее руку и стала размышлять, хорошо ли это – с жиром беситься или лучше без него?
Народ тем временем, чем ближе к прилавку, тем больше напирает. Вот кто-то об меня запнулся, чертыхнулся. От кого-то я сама шарахнулась, наступив этому кому-то на ногу, этот кто-то меня обругал, я испугалась, к Бабушке прижалась.
– Машенька, иди все же на окошке посиди, тебя ведь затопчут. А я сейчас… совсем немножко осталось, – жалобно попросила вконец изморенная Бабушка. Ей явно было не до меня.
Я опять кое-как пролезла под ногами, но на подоконнике теперь места не оказалось – сумки, сумки, сумки. Да и народу в магазине поприбавилось.
Нашла я какой-то перевернутый ящик, села. И тут опять тот старичок идет. Людям в глаза заглядывает и руку протягивает. А рука трясется. От него все прямо чуть не шарахаются.
Но так он жалобно эту свою руку тянет, что я не выдержала. Слезла со своего ящика, подбежала к нему и спросила:
– Дедушка, вас за руку подержать надо? Давайте я подержу.
– Чего? – оторопел старичок.
Люди в очереди вдруг перестали разговаривать и стали на нас смотреть.
– Ты чо, больная, что ли? – грубо спросил старичок.
– Нет. Если бы я была больная, бабушка не взяла бы меня в магазин, – уверенно сказала я. – Вы потерялись? Где ваша бабушка? Давайте я вас за руку возьму и к ней отведу.
Дедушка аж задохнулся от ярости:
– Издеваешься?! Вы все тут надо мной издеваетесь! Какая рука? Какая бабушка? Нету у меня руки! Я ее на войне потерял! – Его лицо покрылось красными пятнами, губы задрожали. – Нету у меня моей бабушки! Я ее в эту вашу перестройку гребаную потерял. Похоронить не на что было! Сын вон на «Ауди» раскатывает, а отец на помойке побирается! Шлюха его, как елка новогодняя, в брильянтах, а отцу хлеба купить не на что… Будьте вы прокляты все с вашими «ускорениями», «гласностями», «приватизациями», «ваучерами»… В аду гореть вашим Мишкам Меченым, вашим Гайдарам с Чубайсами… Напустили в страну дерьма всякого… Разве за это мы в окопах четыре года вшей кормили?
И вдруг старичок заплакал.
Тут я встала в тупик – при мне взрослые дяденьки никогда не плакали.
– Вы, дедушка, не плачьте, – сказала я. – Вы за мою руку держитесь – и вам станет легче! Бабушка всегда так делает, когда я коленку разобью или палец порежу.
– Отстань ты со своей рукой! – заорал старик. – Я денег прошу – мне есть нечего! А еще ты тут!
Я хотела было уже зареветь от обиды, но тут вспомнила, что денежку нашла.
– Нате!
Старичок замер.
– Хоть ребенок старика накормит, – жалостно вздохнул кто-то в очереди.
– Угу… На водку ему не хватает, а не на хлебушек, – буркнул проходящий мимо мужчина.
Старик смотрел на меня, не мигая, и молчал.
– У меня больше нет! – на всякий случай сказала я.
Очередь тоже молчала. Внезапно женщина в очках голову от книжки подняла, в кармане покопалась и старичку в протянутую ладонь мелочи высыпала. И опять в книжку уставилась, словно ей отчего-то стыдно стало. А там и Бабушка, которую дедушка поддерживал, уже в кошелечке монетки перебирать начала. Какой-то высокий дядя деду в карман бумажку сунул…
И вдруг у старика стала трястись не только рука, но и голова. Мне от этого стало так страшно, что вслед за ним и я заревела. В голос.
Внезапно откуда-то Бабушка вынырнула – руки у нее заняты хлебом, сверх всего кошелек торчит, лицо сердитое и обеспокоенное.
– Что случилось? Упала или обидел кто?
– Обидел, – всхлипывала я. – Вон тот чужой дедушка. Монетку у меня взял, а от руки отказался…
– Какой руки? Какую монетку? Иди за мной немедленно! Сказала, далеко от меня не отходи! – забурчала Бабушка и стала проталкиваться к подоконнику, чтобы хлеб в сумку уложить.
– Я его за руку подержать хотела! – захлебывалась я. – Ты ведь всегда меня за руку держишь, когда мне плохо и обидно. А он голодный, его все обижают, а руку не взял.
– Сама виновата: сколько раз говорила я тебе чужим руку не давать, – словно не слыша, машинально продолжала Бабушка, рассовывая хлеб в целлофановые пакеты, прихваченные из дому. – Мало ли что у них на уме. Хватит реветь! А где ты денежку взяла. Я ведь тебе не давала.
– Нашла-а‐а… – тянула я от души. – Мне дедушку жалко. Он такой некрасивый и злой, потому что его никто за руку не берет, когда ему плохо. У него бабушки нет…
Бабушка оглянулась, нашла глазами героя разыгравшейся драмы и в сердцах сказала:
– Пить надо меньше!
У меня даже слезы высохли от изумления:
– Что пить?
– Не важно! – Бабушка уже очень торопилась. – Господь с ним! Давай я тебе руку дам, пока я у тебя есть. Подбирай сопли, а то на улице и так мокро!
Бабушка вытерла мне нос, в утешение отломила от одного батона горбушку и подхватила сумки.
– Если мы пойдем очень быстро, то я еще застану половину серии!
Когда лифт остановился на нашем этаже, на коврике перед дверью в квартиру никого не было. И только я собралась опять зареветь, как с половины пролета лестницы на меня налетел серый пушистый ком и, едва не сбив меня с ног, горячим языком стремительно облизал всю физиономию. Возле мусоропровода у окна стояла большая, срезанная наполовину коробка из-под телевизора, в ней был постелен наш старый плед. Рядом расположились две мои детские мисочки: одна – с водой, а другая пустая – видимо, Тузик уже успел плотно поужинать.
Бабушка тем временем открыла замок, и пес, бросив со мной обниматься, пригнувшись под сумки и подстраиваясь под Бабушкин шаг, попытался прошмыгнуть в квартиру.
– Куда? – грозно одернула его бабушка.
Он смущенно присел, замигал глазами, попятился… Я заревела, а Бабушка сердито захлопнула дверь:
– Истерики прекратить! Ему постелили, он сыт и в тепле! Но у нас дома он жить не будет. Мы найдем ему хозяев.
И потащила сумки на кухню, чутким ухом улавливая последние такты музыки завершающейся серии «Богатые тоже плачут», которую смотрела моя Тетя.
– Света! Что там сегодня было – он ее все же нашел?
Не знаю, кто там кого нашел или не нашел в Бабушкином «мыле», но с того вечера хозяев нашему подъездному жильцу стали искать интенсивно. Бабушка, одним глазом глядя в телевизор, проводила «на телефоне» все вечера:
– Алло, Рая? Тебе собачка не нужна? А жаль. Ну, может, кто из твоих знакомых захочет… Да, спроси, пожалуйста…
– Алло! Тамара! Здравствуй, дорогая… Да, я нормально… Слушай, ко мне тут собачка прибилась… Ну я знаю, ты собак не любишь. Но у тебя же так много знакомых…
– Алло! Галя? Привет-привет! Слушай, ты не спросишь у себя на работе – может, кто собачку хочет…
Недели шли, но ни у Раи, ни у Тамары, ни у Гали никто из знакомых собачку брать не хотел. Поэтому всю осень это была моя особая забота: рано утром перед садом я бежала в подъезд поменять собачке миску с водой и отнести ему котлетку, или кусочек курицы, или косточку из супа. (Не будем говорить о том, что тайком от Бабушки в выходные я сплавляла песику свою манную кашу и ненавидимый мной молочный суп.) Песик исправно провожал меня в детский сад, Бабушку – в магазин, Тетю – до автобуса, которым она ехала на работу, лишь изредка покидая нас ради своего главного жизненного искушения: помоек. Однако, обежав все злачные места, он всегда возвращался в свою коробку.
Таким образом, с псом все как-то устроилось. А вот с «ничейным» Мальчиком – нет. Каждый день я исправно складывала для него в своем шкафчике апельсины, яблоки и конфеты, а на прогулке тайком относила все это под куст сирени. Даже два своих любимых оладушка, когда Бабушка их много нажарила, есть не стала, а завернула для него в специальную фольговую бумажку.
Но он больше не приходил. Как его разыскать, я не знала. Не могу же я сказать Бабушке: давай найдем просто Мальчика, который приходил к нам в детский сад. Вон их на улице сколько – просто мальчиков. А вот спросить тогда, как его зовут, где он живет, в каком классе и в какой школе учится, я почему-то не догадалась.
Печенье давно склевали птицы, бананы почернели и сгнили. На бревне образовалась целая куча моих «подарков», неумолимо превращающаяся в мусор, поскольку день проходил за днем, а их никто не забирал. И однажды в момент, когда я оставляла для Мальчика очередной «паек», кто-то схватил меня за руку.
– А я думаю, кто это мне тут крыс прикармливает? Что это ты тут помойку устроила? Не знаешь, где у нас урны стоят?
Надо мной, грозно потрясая граблями, возвышался наш детсадовский сторож, он же дворник Иван Павлович.
– Ну, совсем зажрались барские детки! Кто-то на хлеб наскрести не может, а они, вишь, апельсинами брезгуют. Не хочешь есть – отдай кому-нибудь! Что ж ты продукт-то переводишь?
– А я и хотела отдать! – Поскольку я не была виновата, то старалась ответить твердо и решительно, но моя нижняя губа предательски задрожала.
– Кому? Кто здесь кроме птиц, дворовых собак да крыс бывает? Развела антисанитарию, понимаешь!
– Мальчику.
– Из какой группы?
– Ни из какой. Он уже в школе учится.
– Если он уже в школе учится, то, во‐первых, неча на садовскую территорию тайком лазать. А во‐вторых, это он тебя уже кормить должен, а не ты его.
– Он не может.
– Безрукий-безногий што ль? Школьник же!
– Он всего на чуточку старше меня!
– Но ты ж о нем позаботилась, хоть и младше?
Я сперва растерялась, потом подумала немножко и выпалила:
– Но я‐то бабушкина, а он – ничей!
– Бомж, что ли? – забурчал Иван Павлович. – Крыс мало, так она еще сюда и бомжей прикармливает! Давай-ка собирай все это и неси в помойку. Я за тобой убирать не буду. Еще раз увижу – уши надеру!
Я очень сильно обиделась, а Иван Павлович уже повернулся ко мне спиной и стал сгребать слипшуюся почерневшую палую листву.
– Напридумали глупостей, – все больше раздражаясь, продолжал бурчать он: грабли цеплялись за корни, за ветки кустарника, не проходили между тесно стоящими стволами деревьев. – Листву, вишь, сгребай. На черта ее сгребать? Птицам на еду под листвой всякая нечисть себе дом зимний находит. Птица, она, по-ихнему, чем кормиться должна? Так и птиц скоро не будет… Опять же, земле тоже корм нужен. Нет, сгребай, пакуй… вывози. Немецкие огороды наша листва кормить должна, а наша землица, видать, и так обойдется. Тьфу!
Он в сердцах плюнул и недобро покосился на меня:
– Чего стоишь? Ручки марать не хочешь? Убирай давай!
– Не буду убирать! – возмутилась я. – Вы… вы… вы злой! Он не бомж, он с папой живет. У него мама уехала. А бабушка с дедушкой далеко. А папа много работает. Вот и получается, что он ничей. – Я уже почти плакала.
– А ты, значит, добрая? – Иван Павлович бросил грести листву, оперся на грабли и каким-то очень «хитрым» глазом глянул на меня из-под кустистых седых бровей. Его крупный, ноздреватый, в красноватых прожилках нос причудливо сморщился. – Какой месяц сюда все это таскаешь, а он и взять-то не озаботился? Значит, не нужно оно ему, твое добро?
Это было так неожиданно, что я не нашлась что сказать.
– Потому и ничей, видать, что добра ценить не умеет.
Иван Павлович закашлялся, отвернулся, сморкнулся в траву, зажимая пальцем последовательно каждую ноздрю, утерся рукавом и изрек:
– Ты давай дуй сейчас на площадку, бабушкина внучка, а то тебя воспитатели потеряют. И эту тряхомундию сюда больше не таскай. Очень хочется – дели свою пайку с кем-нибудь, кому она на самом деле надобится…
– Но я же только для него собирала!
– А другие, значит, твоего добра не достойны?
Я оторопела и… снова не нашлась что ответить. Прижала к себе принесенное яблоко и потрусила к своей группе, на ходу раздумывая о том, а кому оно, мое добро, еще может быть нужно? Получалось, что из всех тех, кого я знала, оно могло порадовать только моего приблудного мохнатого друга, что так прочно застрял в коробке на нашей лестничной клетке. Но едят ли собаки яблоки?
Оказалось, с огромным удовольствием! Пока Бабушка открывала ключом дверь, я тихонько сунула ему в коробку свой подарок, и он, довольный, зажал его между лапами и, совсем как человек, откусывая по кусочку, весело им захрустел. Его взгляд снова подернулся грустью лишь тогда, когда Бабушка, уже занесшая сумки и успевшая снять пальто, чуть не силой втащила меня в квартиру. И никакие мои слезы и даже Тетины уговоры не могли сломить Бабушкиного упорства: домой его пускать она категорически не хотела.
Но Судьба распорядилась иначе.
Буквально первый ее звонок прозвучал поздно вечером, когда Бабушка уже укладывала меня спать. Сперва на лестничной клетке раздался отчаянный визгливый лай, а потом – не менее пронзительный женский крик. Затем кто-то вставил палец в звонок, и, пока моя Тетя не открыла дверь, звук гремел над квартирой, как трубный глас.
На пороге стояла соседка с первого этажа Нина Ивановна. В руках ее трепыхался, отчаянно задыхаясь и вереща, раскормленный карликовый белый пудель Филя.
– Чей недотерьер? – строго спросила Нина Ивановна.
– Ну, мы его кормим, а что? – вызывающе спросила Тетя.
– Мало того что все бомжи района пьют и колются в нашем подъезде, так вы еще тут собачник развели. Давайте весь приблуд к нам соберем! Приют для бездомных всего города устроим и задохнемся от вони.
– Он в подъезде не гадит! – захлебнулась возмущением Тетя.
– Не волнует. Убирайте собаку!
– Вы же на первом этаже живете. Мы – на девятом. Никому из соседей этот пес пока не помешал.
– Мне помешал! – категорически отрезала Нина Ивановна. – Мы с Филей спокойно в гости пройти не можем!
– Он на вас кинулся? – Это было просто невозможно, ибо наш жилец всех соседей девятого этажа встречал традиционной улыбкой и отчаянным вилянием своего буйного «фонтана», который от относительно спокойной жизни и регулярной кормежки стал еще пышнее и цветистее. И все ему потихоньку подкидывали чего-нибудь вкусного, все норовили приласкать. А Сергей Иванович из квартиры напротив пусть и безуспешно, но уговаривал жену взять пса к ним домой. Словом, он нравился всем, кто жил на девятом этаже.
– Нет, но Филя нервничает. Убрать собаку, или я вызову собаколовку.
И словно подтверждая слова хозяйки, пудель отчаянно заверещал, скаля свои мелкие зубки в сторону сжавшегося в комочек «недотерьера».
– Хорошо, Нина Ивановна, – сквозь зубы процедила Тетя. – Мы ищем ему хозяина, поэтому вам придется потерпеть еще несколько дней. Воздержитесь пока ходить в гости, раз вам неприятно.
И Света в сердцах так хлопнула дверью, что в квартире задрожали стекла.
– Нет, ну ты видела? – возмущенно обратилась она к Бабушке. – Еще бы алкоголики к нам в подъезд не набивались! Народная тропа-то не зарастает! Где ж они распивать-то будут, если каждую ночь из окошка первого этажа им водку втридорога продавать? Сама же их и прикормила!
– Это не нашего ума дело! – отрезала Бабушка. – Пусть она с совестью и Богом сама разбирается.
– Праведницу из себя корчит! – бушевала Тетя. – Пес ей, видите ли, помешал! Лучше бы от всего, что она там в своих сумках домой притаскивает, косточку хотя бы какую-нибудь вшивую ему бросила. Так ведь удавится, спекулянтка чертова!
– Успокойся! Кому надо, тот ее сумками и займется. Ты лучше думай, что с псом делать, – тоже закипела Бабушка.
– Нет, ну что я – не права? Она ж к себе домой половину магазинного склада без всяких талонов перетаскивает! Нам всем жрать нечего, макароны из ушей лезут, а у нее все, вплоть до красной икры, достать можно! Как говорится, «любой каприз» за ваши деньги! Зинаида Степановна вон говорит, три холодильника по швам трещат!
– Ищи лучше, кому пес может быть нужен! – прикрикнула на Тетю Бабушка. – И делай это интенсивнее. Иначе эта красотка с ее связями быстрей нас подсуетится! Я предупреждала, что будут проблемы! Это вы у меня беспечные… Надо было сразу его прогнать.
А я под эту перебранку уже рыдала в подушку: виноватые глаза моего любимца, выглядывавшего из-за спины противной Нины Ивановны, не давали мне спать всю ночь.
На следующий день на лестничной клетке состоялось совещание соседей девятого этажа. Выяснилось, что жена Сергея Ивановича очень любит собак, но у нее аллергия, и взять нашего жильца она к себе не может. У другой соседки на руках лежачая больная. Третий работал сутками, и с псом некому было бы гулять.
Бабушка была мрачнее тучи. Все соседи дружно клялись, что изо всех сил ищут новый дом для всеобщего любимца, а Тетя укоряющее смотрела на Бабушку. Любимец сидел в центре дружного соседского круга и виновато помигивал глазами, словно извинялся за то, сколько хлопот он наделал жалеющим его людям.
Между тем приближалась зима.
Все чаще промозглая ноябрьская сырость загоняла к нам в подъезд не только бомжей и подростков с пивом со всего района, но и мокрых котов и собак. Так на пледе рядом с нашим все еще безымянным другом появился… продрогший и худой котенок. Правда, прожил он со своим собачьим опекуном недолго: его забрала к себе соседка с пятого этажа. Но было очень трогательно наблюдать, как «недотерьер» терпеливо ждал, пока урчащий маленький «недотигренок» расправится с его котлетой или кусочком курицы. И только когда пушистое тельце сытно отваливалось от миски, закатывая глазки от подступающего сна, начинал есть сам. И как никогда не трогал мисочку с молоком, которую Бабушка наливала отдельно для трехцветного соседа.
Второй звонок Судьбы раздался тоже вечером.
– Прошел месяц! – провозгласила Нина Ивановна. – Я предупредила! Вчера в подъезде я видела крысу! С завтрашнего дня разложу везде крысиный яд. А на мусорнике шестого этажа использованные шприцы валяются. Про бутылки я просто молчу – хоть пункт сдачи стеклотары открывай. В подъезде, между прочим, маленькие дети есть. Поэтому сдайте, пожалуйста, деньги на домофон. Мне этот всеобщий бомжатник надоел.
– У вас же самой собака! Как же вам не совестно! – буквально захлебнулась от гнева Тетя.
– У меня домашняя собака! С прививками, на поводке и мытая.
С этими словами Нина Ивановна развернулась к нам задницей своего пуделя, безвольно висящего на ее руке и снова оскалившегося на коробку, где залег наш пес, и позвонила в квартиру напротив.
Я снова прорыдала всю ночь. Тетя поссорилась с Бабушкой. Утром выходного дня, кормя пса своими любимыми оладушками, которые утаила от Бабушки, я плакала не переставая – предчувствие чего-то недоброго, неумолимо подступающего ко мне не покидало. А он, помахивая хвостом, осторожно слизывал слезы с моего лица и… как всегда улыбался.
Раздраженная Тетя ушла на работу.
Не менее раздраженная Бабушка скомандовала мне скорее одеваться. Зинаида Степановна, время от времени убиравшая в квартире Нины Ивановны, принесла срочную весть: сегодня в «Гастроном» привезут сливочное масло! Следовало успеть отоварить на него талоны, ибо неизвестно, будет ли оно еще в продаже до конца месяца!
По дороге я все время ныла. Мало того что мне не улыбалось провести бо́льшую часть дня в толпе усталых и издерганных взрослых. Мысли мои были целиком заняты судьбой нашего питомца, и потому, проходя мимо него, положившего морду на трубу подъездной батареи и сладко дремавшего после обильного завтрака, я снова не смогла сдержать слез.
Один Бог знает, почему «недотерьер» в этот день за нами не увязался. Может быть, потому, что на улице было мрачно и промозгло, поскольку излет этой осени отличался снежной кашей под ногами, месить которую неуклюжими синими негнущимися сапогами и в шубе было невыносимо жарко. Лоб под шапкой и капюшоном печет сил нет как! Руки в варежках преют, шарф кусается, словом, идти у меня не было никакого желания, и я канючила всю дорогу:
– Не хочу в магазин.
– А кашу я тебе с чем давать буду? – настаивала Бабушка. – К тому же талоны пропадут.
– Я не буду есть кашу! Я вообще больше никогда есть не буду…
– И конфеты тоже?
– Конфеты?.. Конфеты бу-у‐уду…
– У нас и конфет нет…
– А ты купишь мне конфету? – По правде сказать, и конфет мне не хотелось, прямо какой-то дух противоречия засел во мне и не желал сдаваться.
– Нет, сейчас не куплю. Вот Света сходит в домоуправление, новые талоны получит, тогда…
– А когда она сходит?
– Через два дня.
– Тогда я два дня есть не бу-у‐у‐ду… пойдем домой…
– Не говори глупостей! – Бабушка была непреклонна и отступать от своих намерений не собиралась.
К снежной каше под ногами прибавился снегодождь с неба. Шуба стала постепенно набухать, мордаха у меня была вся мокрая, под свитерком на спине образовалась испарина.
Судя потому, что мы с трудом втиснулись в битком набитый распаренными людьми торговый зал, масло уже давали.
– Кто последний? За кем я буду? – надрывалась Бабушка.
Но ее никто не слушал. Толпа нервничала, волновалась, задние напирали, поскольку им было не видно подробностей разгоравшегося у прилавка скандала.
– Не, вы только посмотрите! – вытягивая шею, голосила какая-то женщина в меховой шляпке. – С ребенком она, понимаешь! Без очереди влезть хочешь?
– Да какой без очереди? – орал на шляпку из передних рядов покрасневший от натуги мужчина. – Она за мной уже часа три стоит!
– На предъявителя! На предъявителя! Одно лицо, одна пачка! – взвизгивал кто-то, кого совсем было не видно в кипящем людском водовороте.
– Одну пачку в руки давать! – категорично пробасил другой мужчина и, сняв мокрую нутриевую ушанку, отер красное вспотевшее лицо не менее мокрым рукавом пальто.
– То есть как это – по одной? Я же получила талоны на меня, на мужа и на ребенка! – отчаянно отбивалась от толпы молодая женщина. – Мне что же, и мужа с работы привести, и в очередь поставить?
– А он есть у тебя, муж-то? – цинично заржал кто-то.
– Да-да-да! – затараторила меховая шляпка. – Может, нет никакого мужа, а просто знакомый из ЖЭКа тебя лишними талонами снабжает?
– Вы что! Вы что! – слабо защищалась молодая мама. – Мне положено!
Притиснутая к самому прилавку, она с трудом держала на руках бессмысленно таращившего глаза в возбужденную публику и беззубым ртом мусолившего баранку довольно крупного малыша.
– Полагается ей! – снова взорвалась меховая шляпка. – Это еще надо проверить, законно ли ты их получила?! А то знаем мы вас, красоток! Везде своего не упустите! А мужики и рады…
– Эдак каждый тут по оболтусу с собой притащит и скажет, что это его. А то и по двое! Надо еще проверить, ее ли это ребенок! – вторил ей хрипловатый мужской голосок из толпы.
– По одной давать! – снова протрубила нутриевая ушанка.
– Нет, нет, на предъявленное лицо! На предъявленное лицо!
Энергично работая локтями, из толпы вынырнул очередной поборник справедливости – розовощекая, крепкая молодуха в платке.
– Что вы такое говорите, по одной? Я тут часа четыре уже торчу! Еще до того, как масло привезли, я очередь заняла! – затараторила она. – Креста на вас нет, по одной! Его, может, больше не привезут, что же, талонам пропадать, что ли?
– А у тебя небось тоже дома семеро по лавкам! – захохотал хрипловатый мужской голосок. – Хана, ребята, не будет нам сегодня масла!
Очередь снова возмущенно закипела, затолкалась, взорвалась множеством надсадно орущих глоток, и в общем шуме было совсем не разобрать, кто на самом деле чего хочет.
– Попали мы с тобой, будь оно все неладно, – с досадой сказала Бабушка. – Никуда от меня не отходи и крепко держись за руку. Не ровен час, сорвет кого в драку – замесят!
Изнывая от жары и тоски, я послушно сжала Бабушкины пальцы, во все уплотняющейся массе человеческих тел то и дело утыкаясь носом то в противно воняющую псиной чью-то мокрую полу́ шубы, то щекой скользя по холодящей поверхности чьей-то длинной болоньевой куртки, то созерцая смешно и нелепо расходящуюся на заду складку чьего-то пальто.
– Нет, так тебя совсем задавят! – Бабушка приподнялась на цыпочки и поискала глазами поверх голов. – Ага! Давай-ка вот сюда!
И с трудом вывинтившись из толпы, она поволокла меня к противоположному пустому прилавку, за которым на всех полках сиротливо высились с претензией на дизайн расставленные серые пачки соли. Взгромоздив меня на него, она строго-настрого приказала:
– Стой и не садись, иначе я не буду тебя видеть! – И снова исчезла в кипящем людском рое.
– Глянь-ка, – вновь хохотнул из очереди тот же хрипловатый мужской голосок. – Еще одна с ребенком. Мамашкам дома заняться нечем, вот они и шастают по магазинам, скупают все. А нам, честным трудовым гражданам, шиш достается!
– А дети что, не люди? – заорала краснощекая молодуха в платке. – Им жрать не надо?
– Что ж ты, прежде чем плодиться, головой не думала, чем кормить будешь? – завизжала меховая шляпка.
– Кто знал, что мы тут все внезапно перестраивать начнем? – не полезла за словом в карман молодуха. – Перестроили, мать их… Куска хлеба не добудешь!
– Дурное дело не хитрое! – снова хохотнул хрипловатый мужской голосок.
– А ты вообще молчи, – куда-то в направлении невидимого хозяина голоска заорала краснощекая. – Небось сам импотент, так многодетной и обзавидовался!
– Да ты… да тебя… да тебе… – Хрипловатый мужской голосок внезапно перешел на тот русский язык, который я тогда еще не понимала.
– По одной в руки, и точка, – снова пробубнила нутриевая ушанка.
Теперь, стоя на прилавке, я все хорошо видела. И как в «броуновском» движении клокочет возбужденный людской улей. И как, поскольку подошла ее очередь, прижав к себе малыша одной рукой, пробивается к продавцам перепуганная молодая мама. И как немысленное дитя, кинув надоевшую баранку, не ведая, что творит, пытается выхватить у нее из рук судорожно зажатые деньги и три заветные серые бумажки – разрешение на вожделенное масло. И как по ту сторону весов, уперев руки в завязки ослепительно-белого передника, в белой кружевной наколке на голове, недовольно поджав губы и периодически оглядываясь на вторую такую же необъятную «снегурочку», ждет чего-то соседка Нина Ивановна.
– Вы масло мне дадите или нет? – с отчаянием спрашивает молодая мама, с трудом перекидывая тяжелого малыша на другую руку. – Или так и будем все только ругаться?
– Так что решили? – лениво разлепила губы Нина Ивановна, зычно перекрыв вопли очереди. – По одной давать или все талоны отоваривать?
И, словно в костер подбросили дров, весь честно́й народ снова взорвался спорами и оскорблениями. Продавщицы переглянулись и, поправив на голове сползающие с тугих химических завитушек кружевные наколки, синхронно сложили руки под грудью.
– Я требую, чтобы мне отоварили талоны! – беспомощно, со слезами в голосе перекрикивая толпу, надсаживалась молодая мама. Малыш, раздосадованный тем, что ему не дают порвать бумажки, чихнул и начал медленно заводить слезу.
– Не давать!
– Всем по одной!
– Отоварить все талоны!
– На предъявленное лицо!
– Мы тут по четыре часа стоим!
– Издевательство!
– Документы у нее проверить!
Шум стоял невообразимый.
– Дальше орать будем или что-то решать? – еще раз гаркнула Нина Ивановна. Ей такие ситуации были, видно, не впервой, потому она откровенно-насмешливо, цинично скучала.
И тут в буквально на секунду образовавшейся от ее вопроса паузе хрипловатый мужской голосок из толпы издевательски произнес:
– А вот вы ребенку масло и выдайте! Посмотрим, оно ему надо или нет!
Толпа грохнула хохотом, но, на удивление, Нина Ивановна внезапно оживилась. Ошалевшее людское море в предвкушении шоу мощной волной бухнулось в прилавок.
– А и правда! – завопила меховая шляпка. – Его масло, так пусть и забирает!
– По одной давать! – упорно настаивала нутриевая ушанка.
– Правильно, правильно! На предъявленное лицо! По факту, – продолжал упорствовать кто-то.
Нина Ивановна меж тем не торопясь нагнулась, достала из ящика одну пачку и, выхватив из рук молодой мамы один талон, швырнула ее на прилавок.
– Это ваше законное, – процедила она.
Молодая мама неловко сгребла пачку в открытую сумку. Малыш с еще непросохшими слезами в глазах засмеялся и сам с собой стал играть в «ладушки», неловкими согнутыми пальчиками ударяя друг в друга.
– Мне что же, всех детей в очередь поставить? И чтоб каждый свое масло брал? – не унималась многодетная в платке. – Вам тут всем места не хватит, если я их приведу. Одна я очередь создам!
– Молчи, свиноматка! – снова хохотнул хрипловатый мужской голосок. – Не мешай пацану свое забрать!
Стоявшие прямо подо мной две женщины, до сих пор не принимавшие участия в этих баталиях, закачали головами.
– Совсем народ сбрендил! – сказала одна. – Что творят! Что творят!
– У нас еще ничего, – вздохнула другая. – У меня сестра в Киеве. Там вообще цирк. Талонов не ввели, а русские деньги отменили. Зарплату оберточными листами бумаги выдают – в такие у нас колбасу заворачивали, помните? А на них сантиметровыми квадратиками вся сумма и напечатана: один карбованец, три карбованца, пять карбованцев. Сверху штампов организации понаставят, да так, чтоб еще каждый квадратик под оттиск попадал, иначе не будет считаться. Так там продавщицы с ножницами не расстаются! Стоимость товара из этих листов и вырезают.
– А с копейками как же? – охнула другая. – Цена ж неровная.
– А вот так… Половина квадратика – пятьдесят копеек. А дальше – по фантазии.
– Как же можно в спешке точно отрезать?
– Про то и речь… Вот и спорят, кому сколько копеек отхватили – двадцать пять или тридцать семь… кого на сколько обсчитали. До мордобоя доходят.
– Господи-и‐и‐и… Весь мир с ума сошел… Вот не жилось людям… Черти че наделали…
Между тем вторая продавщица, так же не торопясь, вынула из пластикового ящика вторую пачку масла и, выхватив у молодой мамы второй талон, протянула карапузу. Круглые глаза малыша заинтересованно сосредоточились на заманчиво блестевшей обертке. Несколько помедлив, он протянул ручонку, и пухлые пальчики, инстинктивно сжавшись, крепко обхватили угол бруска – на всю пачку ему естественно, не хватило ладошки. Несколько секунд он осмысливал сделанное, а потом потащил добытое в рот.
Молодая мама заботливо хотела подхватить, помочь своему отважному сыну, но тот же мужской голосок из толпы строго ее осадил:
– Не трожь! Пацан сам все знает!
И в эту секунду детские пальчики так же конвульсивно-инстинктивно разомкнулись, и тяжелый, скользкий для слабой детской руки кусок естественным образом ухнул на пол прямо под ноги заново прихлынувшей волне толпы.
– Не наступите! – истошно заорал чей-то женский голос.
– Не давать! Не удержал! – загорланил кто-то.
В мгновение ока в этом месте образовалось опасное завихрение: молодая мама, плюхнув сына на прилавок, нырнула вниз поднимать пачку, вслед за ней туда же исчезла какая-то женщина, за ней рванула другая, очередь напирала, кто-то упал. Малыш, лишившись мамы, удивленно закрутив большой круглой головой, потянулся было к весам, но, получив по руке от второй продавщицы, удивленно замер, и глаза его снова стали набухать слезами.