«Она работала в месте под названием Bucket of Blood (англ. «Ведро крови». – Прим. пер.). Там всегда происходили драки и поножовщина. Это было неспокойное местечко».
Когда в конце 60-х годов к Джими Хендриксу пришла первая слава, его фамилию в газетах часто писали с ошибкой: «Hendricks» вместо «Hendrix». Хендрикс счел это элементом шоу-бизнеса, который коверкает имена. На самом деле фамилия семьи до 1912 года действительно была «Hendricks», пока его дед не сократил ее до «Hendrix».
Среди предков Джими по отцовской линии, также как и по линии матери, были рабы, рабовладельцы и индейцы чероки. Дед Джими по отцовской линии, Бертран Филандер Росс Хендрикс, родился в городе Эрбана, штат Огайо, через год после окончания Гражданской войны. Он был рожден вне брака от межрасовой связи его матери, бывшей рабыни, и белого торговца, который когда-то ею владел. Мать назвала его в честь рабовладельца, надеясь, что отец примет ребенка, но этого так и не произошло. Когда Бертран подрос, он устроился работником сцены в труппу варьете в Чикаго. Там он встретил Нору Мур, и они поженились. Прабабушка Норы была чистокровной чероки. Этот факт, наряду с родословной Джетеров, сделал Джими Хендрикса как минимум на одну восьмую коренным американцем.
В 1909 году Нора и Бертран приехали в Сиэтл. Их труппа, The Great Dixieland Spectacle, все участники которой были афроамериканцами, выступала на всемирной выставке Аляска – Юкон – Тихий океан в Вашингтонском университете. Пара провела в городе лето, а после переехала в Канаду – в Ванкувер, провинция Британская Колумбия, к северу от границы с Вашингтоном. Из-за небольшого спроса на черный театр-варьете Бертран стал зарабатывать разнорабочим и слугой. В Ванкувере этнических меньшинств было даже меньше, чем в Сиэтле, город был настолько белым, что это казалось странным. Пара поселилась в Стратконе, иммигрантском районе, который также был центром бутлегерства и проституции и назывался местными «квадратной милей греха».
За первые шесть лет брака у Норы и Бертрана родилось трое детей: Леон, Патрисия и Франк. В 1919 году у них родился четвертый и последний ребенок, Джеймс Аллен Хендрикс, отец Джими. При рождении у Эла, как его всегда называли, было по шесть пальцев на каждой руке. Мать сочла это дурным предзнаменованием. Она отрезала лишние пальцы натянутой шелковой нитью, но те снова отросли. Став взрослым, Эл иногда пугал друзей Джими, показывая им свои дополнительные миниатюрные пальцы с крошечными ногтями.
Как и все чернокожие канадские семьи той эпохи, Хендриксы пытались пробиться в условиях, в которых самые высокооплачиваемые рабочие места предназначались для белых. В 1922 году местное убийство вызвало волну антиафроамериканских настроений, и Бертран потерял работу уборщика туалета, одну из немногих профессий, доступных для всех рас. В конце концов его наняли стюардом на поле для гольфа, и он занимал эту должность до самой смерти в 1934 году.
Из-за смерти Бертрана и ранней гибели старшего сына Леона семья была вынуждена выживать на социальные пособия от Canadian Relief и в конце концов продать свой дом. Хендриксы переехали в ветхий дом нового бойфренда Норы на улице Ист-Джорджия. Именно там, в комнате, которую Эл делил со своим братом Фрэнком и пансионером, он и вырос. Одним из немногих удовольствий для него в тот период было прослушивание «Полуночной охоты» – радиошоу, в котором звучали главные хиты. В шестнадцать Эл пришел на выступление Дюка Эллингтона и во время танца его сфотографировал корреспондент Vancouver Sun. Увиденная фотография самого себя в газете была одним из немногих ярких воспоминаний из детства Эла.
Повзрослев, Эл стал регулярно участвовать в танцевальных конкурсах. Он всегда хвастался, что в те времена мог подбросить партнершу в воздух и эффектным движением протянуть ее между ног. Тем не менее в Канаде было так мало чернокожих женщин (встречаться с белой в Ванкувере для него было опасно), что Эл чувствовал себя брошенным на произвол судьбы. Он устроился на работу в ресторан Chicken Inn, в то время это место было центром черной культуры города. В перерывах между разносом блюд он исполнял танцевальные номера, его выступления регулярно срывали овации.
В восемнадцать Элу предложили драться за деньги. Он был коренастым и мускулистым, но даже когда он повзрослел, его рост составлял всего пять футов шесть дюймов (около 168 см. – Прим. пер.). Боксерский промоутер отвел его в Crystal Pool в Сиэтле, где Эл провел свой первый бой в полусреднем весе. Он дошел до финала, но проиграл, когда обнаружил, что обещанная зарплата была всего лишь уловкой. Хуже, чем поражение, был случай в отеле Moore, где ему и другому чернокожему боксеру сказали, что бассейн предназначен только для белых. Так что они просто наблюдали, как в нем плавали остальные члены команды.
Вернувшись в Ванкувер, Эл откликался на все предложения о работе. Он неоднократно пытался устроиться носильщиком на железной дороге, но ему говорили, что он слишком низкий, хотя никаких требований к росту не было. В конце концов он уехал из Канады в Сиэтл, надеясь, что там его шансы найти работу будут выше и что среди большего количества чернокожего населения он сможет найти девушку.
Он приехал в Сиэтл в 1940 году с 40 долларами в кармане. Его первая постоянная работа была в ночном клубе Ben Paris: он убирал со столов и начищал обувь. Наконец он устроился на чугунолитейный завод. Это был тяжелый физический труд, но за него хорошо платили. В то время Эл чувствовал себя счастливым лишь на танцполе, именно в танце он на время забывал обо всех тревогах. Обычно в клуб он надевал коричневый костюм зут в белую полоску, а поверх – бежевое однобортное пальто до колен. Он был одет в него и в ту ночь, когда впервые встретил шестнадцатилетнюю Люсиль Джетер.
Когда Люсиль познакомилась с Элом, она училась в девятом классе. Хотя она была красоткой, опыта в отношениях она не имела, Эл стал ее первым парнем. Его канадское происхождение интриговало Люсиль, но оно также сделало его чужаком для афроамериканского сообщества Сиэтла. «Люди в Сиэтле были заносчивы по отношению к выходцам из Канады», – вспоминала Долорес Холл. Отсутствие у Эла знакомых в Сиэтле оказывалось частой причиной для ссор. То, что у Люсиль было много друзей и она была невероятно красивой, вызывало у Эла приступы сильной ревности. «Эл был очень мускулистым парнем, – вспоминал Джеймс Прайор. – Из-за этого все держались от Люсиль подальше. У него был вспыльчивый характер, и он не боялся его проявлять. Если кто-то и бегал за ней, то уж точно не публично, потому что Эл убил бы всех ухажеров».
Эл и Люсиль сходили на несколько свиданий, после чего их отношения укрепила доброта девушки. Когда Эла госпитализировали с грыжей, Люсиль вызвалась волонтерить в больнице. После выписки Эл начал официально ухаживать за Люсиль, регулярно навещая ее родителей, как того требовали правила того времени. Родителям Люсиль Эл нравился, но они не воспринимали его всерьез, потому что считали, что их дочь еще слишком юна, чтобы иметь серьезные отношения с мужчиной.
Эл потерял работу литейщика, но устроился в бильярдную. Он расставлял шары, когда услышал, что японцы напали на Перл-Харбор. 22-летнего Эла точно призвали бы, поэтому с наступлением войны их с Люсиль отношения стали развиваться стремительнее. К концу февраля она забеременела, что можно считать своего рода подвигом, ведь Эл в тот период жил в общежитии, в которое не пускали женщин. Когда Люсиль рассказала о беременности родителям, они пришли в ярость. «В семье ее считали малышкой, никто этого не ожидал», – вспоминала Долорес.
Немного стесняясь, Эл сказал Джетерам, что женится на их дочери, но это не успокоило Престона, который безуспешно пытался отговорить Люсиль от брака. Пара расписалась в здании суда округа Кинг, а через три дня Эла забрали в армию. После его отъезда Люсиль, несмотря на то что была замужем и ждала ребенка, продолжала ходить в школу, успешно скрывая два этих факта от одноклассников. Она была настолько худой, что беременность стала очевидной лишь спустя месяцы; что до замужества, то Эл был слишком беден, чтобы купить ей кольцо. С ребенком на подходе и без средств к существованию Люсиль надеялась окончить среднюю школу. Но как-то днем, когда прозвенел звонок, она оставила свои учебники на парте и больше никогда за ними не вернулась.
В течение нескольких месяцев Люсиль продолжала жить в доме родителей, хотя их отношения и стали напряженными из-за ее положения. Джетеры испытывали финансовые трудности и жили на пособие, они были не в состоянии содержать безработную беременную дочь. В конце концов Люсиль устроилась официанткой в буйном клубе на Джексон-стрит. Ей приходилось лгать о своем возрасте, но в таких клубах, как печально известный Bucket of Blood, на законы никто не обращал внимания. В перерывах между разливом алкоголя Люсиль развлекала посетителей. «Она пела, – вспоминала Долорес Холл, – и мужчины оставляли ей чаевые, потому что ее голос был очень хорош».
Работая в Bucket of Blood, Люсиль стала частью того, что хипстеры называли «главным стержнем». «Этот термин использовался для описания места, где кипела жизнь и происходили все события, – объяснял Боб Саммеррайз, один из первых чернокожих диджеев Сиэтла, владевший музыкальным магазином по соседству. – Вы приезжали в новый город и первым делом спрашивали: «Где тут главный стержень?» Это было дикое место. Сутенеры, шлюхи, картежники, торговцы наркотиками, наркоманы – сюда приходили успешные черные «бизнесмены», чтобы развлечься или выпить». На углу Четырнадцатой авеню и Джексон-стрит однорукий газетчик по прозвищу Неспящий сутки напролет выкрикивал новостные заголовки. В этом районе всегда что-то происходило, и просто сказать, что вы направляетесь на Джексон-стрит, означало дать собеседнику представление не только о ваших намерениях, но и о вашей морали. Конечно, это была совсем другая сторона черной культуры. Она отличалась от церковной общины, в которой выросла Люсиль. Девушку быстро очаровали многочисленные экзотические клубы Джексон-стрит.
«Главный стержень» был по совместительству и главным центром ритм-н-блюза в городе. В клубах вроде Black & Tan, Rocking Chair и Little Harlem Nightclub процветал красочный и богатый тайный мир, неведомый большинству белых. Джимми Огилви, позже ставший фронтменом The Dynamics, посетил Джексон-стрит в подростковом возрасте и узнал, что белый цвет кожи не такая уж большая помеха, в отличие от неправильной одежды. «Все носили костюмы зут, широкополые шляпы и лакированные туфли, – вспоминал он. – В клубы пускали только тех, кто был одет должным образом. Владельцам было плевать на то, что ты белый; они просто хотели, чтобы ты выглядел модно и умел танцевать. Приходилось быть галантным и элегантным».
Для красивой шестнадцатилетней Люсиль Джетер-Хендрикс работа на Джексон-стрит стала событием, изменившим жизнь. Поначалу ей не хватало сноровки, но она схватывала все на лету. Долорес заметила, что работа «ожесточила» сестру, но также открыла перед ней новые горизонты. В «главном стержне» она чувствовала себя как рыба в воде, она знала его обывателей, а они знали ее, в то время как в более спокойном мире Центрального района, где жили родители, Люсиль больше никогда не чувствовала себя комфортно. С тех же пор она больше не ощущала уюта традиционного мира Эла Хендрикса, который уже тогда казался ей далеким воспоминанием.
В конце лета 1942 года беременность Люсиль стала заметна, поэтому она больше не могла работать. К осени она переехала к подруге семьи Дороти Хардинг. Хардинг была всего на семь лет старше Люсиль, но уже в одиночку воспитала троих детей (позднее у нее родятся еще шестеро). Она была одной из первых афроамериканок, работавших на верфи в Сиэтле – месте, которое до войны было закрыто не только для чернокожих, но и для женщин. Что еще более важно, мир Хардинг был чем-то средним между «главным стержнем» и Центральным районом. Она ходила в церковь каждое воскресенье, но любила музыку и мужчин – один из ее детей был результатом недолгой связи с певцом Джеки Уилсоном. Люсиль переехала к Хардинг на последних месяцах беременности. «Она называла меня своей тетушкой, – вспоминала Хардинг. – А я заботилась о ней».
Ненастной ноябрьской ночью, когда начались роды, Люсиль была у Дороти. Они поспешили в больницу, и девушка быстро разродилась. Ребенок появился на свет в 10:15 утра 27 ноября 1942 года. Все были убеждены, что мальчик был самым милым малышом, которого они когда-либо видели. Той ночью Долорес дала ему прозвище Бастер, в честь Бастера Брауна, героя одноименного комикса Ричарда Аутколда, а также названия бренда детской обуви. Позже говорили, что Джими получил это прозвище в честь Ларри Бастера Крэбба, актера, сыгравшего Флэша Гордона в обожаемом Джими киносериале. Сам Джими рассказывал эту версию истории, но он не знал, что это имя ему дали задолго до того, как он смог бы проскользнуть на утренний сеанс. На протяжении всей жизни большинство родственников и соседей из Сиэтла называли его именем озорного персонажа газетных комиксов.
Отчасти прозвище использовали, чтобы избежать официального имени, которое выбрала Люсиль: Джонни Аллен Хендрикс. Имя Джонни не было распространенным ни в ее семье, ни в семье Эла, поэтому оно всю жизнь заставляло Эла задаваться вопросом об отцовстве: он был уверен, что жена назвала сына в честь Джона Пейджа, портового грузчика, снимавшего комнату у Дороти Хардинг. Хардинг отрицала связь Пейджа с Люсиль до ее родов, но в какой-то момент их отношения явно получили развитие. Люсиль действительно могла назвать ребенка в честь Пейджа, но это также могло быть простым совпадением, поскольку имя Джон было самым популярным именем для мальчика в 1942 году. В любом случае никто не называл ребенка Джонни, даже сама Люсиль. Это было первым из трех официальных имен, которые Джими Хендрикс будет иметь в течение своей жизни.
Эл узнал о рождении сына из телеграммы от Долорес. Когда Люсиль наконец отправила Элу фотографию с ребенком, сидящим у нее на коленях, она подписала ее «Ребенок и я», не называя сына по имени. Другой снимок, который сделала Долорес, был подписан так: «Моему папочке с любовью, Малыш Хендрикс». На обороте Долорес написала: «Дорогой Аллен, вот, наконец, фотография твоего маленького мальчика Аллена Хендрикса. Ему ровно два месяца и три недели. Он выглядит вдвое старше, не так ли? Я надеюсь, с тобой все в порядке. Долорес Холл».
Эти фотографии матери с ребенком – одни из немногих сохранившихся снимков Люсиль. Одетая в пиджак и скромную юбку, без чулок, она позировала немного чопорно, плотно скрестив ноги, но в ее легкой полуулыбке читался сексуальный подтекст. Прямые волосы собраны в конский хвост, эта прическа в то время была более популярна среди школьниц, нежели у домохозяек. Она и ее пухлощекий ребенок отлично получились на снимке и смотрели в камеру одинаковыми темными миндалевидными глазами. Ни один солдат в вооруженных силах не смог бы смотреть на эту фотографию, не испытывая смеси гордости, возбуждения и сладостно-горькой тоски.
Вскоре после рождения сына Эла отправили в южную часть Тихого океана. Он был на Фиджи, когда получил первую фотографию своего ребенка. Большую часть пребывания в армии Эл провел вдали от боевых действий, поэтому у него было достаточно времени, чтобы подумать обо всем, что могло происходить в Сиэтле. В своей автобиографии «Мой сын Джими» Эл отметил, что после свадьбы Люсиль часто писала, но «после рождения Джими ей пришлось несладко». Прежде всего она столкнулась с финансовыми трудностями: когда она впервые получила армейское жалование Эла, Джими уже минул год. К середине 1943 года жизнь Люсиль усложнили и другие обстоятельства: в июне скончался ее отец Престон, из-за чего у и так беспокойной матери, Клариссы, случился очередной нервный срыв. Женщина временно покинула семейное гнездо, и пока она отсутствовала, дом сгорел дотла. Страховки не было, семейство потеряло все, что у них было, включая фотографии.
Весь следующий год Люсиль с ребенком вели кочевой образ жизни, переезжая от Дороти Хардинг в дом сестры Долорес и обратно. По правде говоря, ни у кого из них не было места ни для Люсиль, ни для ее сына. Девушка продолжала работать в ресторанах и клубах, а Дороти, Долорес и Кларисса поочередно присматривали за Бастером. «Сначала Люсиль даже не знала, как менять подгузник», – вспоминает Хардинг.
Подруга семьи Фредди Мэй Готье намекала на то, что периодически мать пренебрегала заботой о ребенке. В судебных показаниях Готье можно найти длинную историю о том, как однажды зимним днем Кларисса появилась в доме Готье с узелком в руках. «Это сын Люсиль», – объявила она. Готье, которой в то время было двенадцать, вспоминала, что малыш «был ледяным, его маленькие ножки были синими», а подгузник превратился в лед из-за мочи. Мать Готье обмыла ребенка, сделала ему теплую ванну и натерла кожу оливковым маслом. Когда Кларисса собралась уходить, миссис Готье объявила, что ребенок останется с ней до тех пор, пока мать не придет за ним лично. Когда Люсиль зашла за сыном, ей прочитали лекцию о правильном уходе за младенцем.
В конце концов отчаявшаяся от бедности Люсиль стала получать финансовую поддержку от разных мужчин, в том числе и от Джона Пейджа. Было ли это проявлением ее неверности по отношению к Элу, вынужденной мерой матери-школьницы на грани голодной смерти или комбинацией того и другого, неизвестно. В мрачные дни 1943 года еще не было понятно, как будет развиваться война и вернется ли домой кто-нибудь из отправленных на фронт юношей. Если Люсиль Хендрикс и изменяла своему оказавшемуся за океаном мужу, она была не единственной невестой военного времени, которая сбилась с пути. «Я думаю, она изо всех сил старалась дождаться его», – замечала Долорес. У Эла, конечно, было свое мнение на этот счет. «Думаю, Люсиль продержалась довольно долго, прежде чем начала развлекаться со своими подругами и другими мужчинами», – писал он в «Мой сын Джими». Эл жаловался, что его письма к Люсиль часто возвращались, а в тех редких случаях, когда она писала ему, обратным адресом жены были убогие отели.
Даже ближайшие родственники Люсиль беспокоились о благополучии ребенка и переживали из-за ее связи с Джоном Пейджем. Члены семьи были настолько обеспокоены, что консультировались у адвоката. Он сказал, что, если Пейдж заберет Люсиль из Вашингтона, они смогут предъявить ему обвинение в перевозке несовершеннолетней через границы штата. Услышав, что Пейдж увез Люсиль вместе с ребенком в Портленд в штате Орегон, родственники поехали следом на поезде и обнаружили Люсиль в местной больнице, она оказалась там после побоев. «С ней был Джими, – вспоминала Долорес. – Мы забрали их с сыном и отвезли домой». Так как на тот момент Люсиль было всего семнадцать лет, Пейджа арестовали, выдвинули обвинения в соответствии с положениями Закона Манна[3] и приговорили к пяти годам тюремного заключения.
Той весной Люсиль наконец начала получать военное жалованье Эла, что улучшило ее финансовое положение, но, похоже, так и не образумило ее. Забота о Бастере все чаще ложилась на плечи Долорес, Дороти и его бабушки Клариссы. Когда мальчику было почти три года, Люсиль и Кларисса отвезли его в Беркли, штат Калифорния, на церковный съезд. После Люсиль вернулась домой работать, а Кларисса решила навестить родственников в Миссури. Чтобы избавить ребенка от долгой поездки на Средний Запад, подруга по церкви, миссис Чемп, предложила временно забрать его к себе. У миссис Чемп была собственная дочь, маленькая девочка по имени Селестина. Годы спустя Джими Хендрикс часто вспоминал о доброте, которую Селестина проявляла к нему в детстве.
Забота миссис Чемп о ребенке должна была стать временной, но она затянулась, и вскоре в планах появилось неофициальное усыновление. Долорес регулярно переписывалась с миссис Чэмп и говорила той, что нужно написать Элу и сообщить ему о том, что ребенок живет в Калифорнии. Так Эл Хендрикс, находившийся за тысячи миль в Тихом океане, всего за несколько недель до своего увольнения получил письмо, в котором сообщалось, что сын находится на попечении незнакомки.