– Я в «Прожекторе»! – стараясь перекричать музыку, гундосил в трубку Костиков. – Приходи, Виталя!
Честно сказать, желания тащится в «Прожектор» в себе я не обнаружил. Ещё голова гудела, да и вообще никакого настроения не было. Ну вот просто никакого.
– Да приходи, – настаивал Никита. – Тут мужик меня какой-то одолевает. Чешет, чешет бредятину. Сил уж нет с ним базарить. Он в туалет отошёл, сейчас опять вернётся. Приходи, вдвоём хоть отобьёмся от него.
Я насторожился.
– Что за мужик, чего хочет?
– Да обыкновенный мужик. Датый. Базарит, базарит.
– Агрессивный что ль?
– Не, дружелюбный. Да нормальный мужик, не в нём дело. Просто я кое-что рассказать тебе хочу.
Наконец-то я разобрал песню, которую играли в баре. «Желанная», вокально-инструментальный ансамбль «Камертон». Ну, в своё время «Камертон» играл, сейчас-то – хрен его знает. Лабухи какие-то, их там полно друг друга сменяет. Редкая песня. Классная.
– Знаешь, ты уж там разберись как-нибудь со своим мужиком. Меня ломает. Болею, нет желания из дома выбираться.
Я уже хотел отрубиться, но Костиков торопливо заверещал:
– Погоди, Виталь, погоди! Хрен с ним, с мужиком, не для этого тебя зову. Я кое-что тебе про наше дело хочу рассказать. Информация есть интересная. Про наше дело, сечёшь?
Я на такие позывные оживился, но выбираться на улицу – погода, кстати, дрянная, мороз – всё равно не желал.
– Чего уж за информация прям такая?
– Охренительная информация! Шок и трепет – вот ей название. Опупеешь просто. Сам не ожидал такого поворота. Я бы и по телефону мог, но сам знаешь.
– Не надо, не надо по телефону.
Ну, блин, придётся-таки прокатиться.
– Ладно, еду. Жди.
Бар, или чёрт там знает как он сам себя официально определял, «Прожектор перестройки» располагался от меня недалеко, в двух остановках метро. Я там частенько зависал. Хоть и нэпманский очаг, но лучше уж в него, чем в какую-нибудь псевдокупеческую срань. Здесь хоть советская музыка звучала.
С открытием параллельного СССР мода на всё советское, и так никогда не прекращавшаяся, вспыхнула с новой силой. Кабаки – так каждый второй пытался сыграть на советских символах. «Прожектор перестройки» заведением был пролетарским, за вход там денег не требовали, весь вечер можно было и с кружкой пива просидеть, да и обстановка демократичная. Разные ансамбли выступают с хорошими советскими песнями, официантки в пионерских галстуках, на стенах – фотографии комсомолько-молодёжных строек и генеральных секретарей ЦК КПСС, при открытии входной двери запись включается с голосом Горбачёва: «Перестройка. Гласность. Новое мышление». Нормальный кабак.
Его владельцы, конечно, чуток в концептуальном плане ошиблись – телепередача с таким названием существовала на телевидении в годы заката советского строя, а по заведению можно было судить, что он воссоздавал самый расцвет советской эпохи – ну да ладно, кто к таким мелочам придирается.
Народу в «Прожекторе» оказалось далеко не битком, что хорошо. Видимо, погода повлияла. Обычно по субботам тут аврал и дым коромыслом. По крайней мере, Никита с бородатым мужиком – видать, тем самым, они с Костиковым органично на пару смотрелись, оба с бородами, в свитерах несуразных, ну вчистую научные сотрудники советского НИИ – сидели за столиком вдвоём.
Никита хороший друг, но и с ним я был во многом осторожен. Он не выдержит допросов с пристрастием.
Вперемежку с музыкальными номерами в «Прожекторе» проходил конкурс на знание советских реалий. Ведущий в стройотрядовской спецовке зачитывал вопрос:
– Какой видный политический деятель советской эпохи родился 21 февраля 1904 по старому стилю, в партию вступил в двадцать три года, а в тридцать пять стал народным комиссаром текстильной промышленности СССР?
– Черненко! – крикнул кто-то.
– Нет, не Черненко, – радостно замотал головой ведущий.
– Микоян! – тут же раздалась другая версия, а сразу вслед за ней и третья: – Молотов!
Я, здороваясь с Никитой и игнорируя сидевшего рядом с ним мужика, который, судя по движению и заинтересованному взгляду, тоже горел желанием поручкаться, лишь поморщился на такое удручающее незнание биографий советских руководителей. Ни в каком конкурсе участвовать не желал, но не сдержался и крикнул:
– Алексей Николаевич Косыгин!
– Правильно! – воскликнул ведущий. – Девушки, официантки, передайте этому молодому человеку пионерский значок. Напоминаю, дорогие друзья, что тот, кто выиграет наибольшее количество значков, получит сегодня приз от нашего заведения – бутылку «Советского шампанского».
Одна из официанток положила передо мной на стол вырезанный из картона, многократно увеличенный и на скорую руку раскрашенный фломастерами значок пионера. Суровый и целеустремлённый Ленин в языках пламени и с надписью «Всегда готов!» даже в таком приблизительном воспроизведении вселял задор и оптимизм, звал в светлое будущее и наставлял на борьбу.
– Конкурс мы продолжим через пару-тройку песен, – объявил ведущий, – а пока ребята из ВИА «Весна на Заречной улице» сыграют нам ещё несколько замечательных ретро-шлягеров.
Он удалился с освещённого пятака, обозначавшего сцену, а запрыгнувшие в него парни с гитарами заиграли старый-престарый хит «Девочка сегодня в баре, девочке пятнадцать лет».
Определённо пьяненький новый знакомый Никиты всё же жаждал представиться и улучил-таки возможность протянуть мне руку.
– Георгий, – объявил он. – Георгий Евгеньевич.
– Виталий, – нехотя ответил я на рукопожатие, а потом подозвал официанку. Заказал бокал «Жигулёвского».
У меня, пока сюда добирался, какие-то подозрения насчёт этого мужика, ни с того ни с сего докопавшегося до Никиты, имелись – я человек стрёмный и в каждом подозреваю агента ФСБ – но сейчас, глядя на него, я видел, что агентом тут и не пахло. Обыкновенный ухарь-выпивоха.
– А вот во мне никакой ностальгии по советскому нет, – объявил он вдруг, да ещё таким безапелляционным тоном, словно мы с Никитой выпытывали у него этот комментарий к действительности две недели.
Я закурил. Усмехнулся.
– Чего же ты тогда сюда припёрся?
– А вот так! – развёл Георгий руками. – Такой я. Нравятся мне картины безумия. Я ведь и сам когда-то рисовал. Но! – выразительно посмотрел он на меня. – Сейчас с этим покончено. Сейчас я просто наблюдатель и отчасти мыслитель, потому что, к некоторому своему сожалению, ещё не потерял способность мыслить.
– А мне кажется, уже потерял.
– Нет, нет, это всё наносное, обман всё. Я крепкий орешек и с двух литров пива не отрубаюсь. Если ваша ирония в эту мишень была направлена.
– Георгий Евгеньевич считает, – вроде бы уважительно, но и с издёвкой молвил Никита, – себя единственным разумным существом во всеобщем дурдоме.
Георгий поморщился и этак многозначительно покачал головой.
– Вы несколько утрируете, но в целом направление мысли верное. Правда, увы и ах, во всеобщем дурдоме никто себя не может считать полностью нормальным. Это невозможно.
Кажись, я понял, что это был за тип. Обыкновенный Фома Неверующий, их много сейчас по улицам ходит, в кабаках сидит и даже на телевидение разглагольствует. Люди, которые не верят в существование СССР. Считают его розыгрышем, фикцией. Заманчивое прибежище, надо сказать, – лечь на илистое, но мягкое дно тотального отрицания и наслаждаться там собственной ядовитой скорбью и наивностью всего остального человечества. К счастью, я сумел избежать подобных ловушек, хотя к ним и тянуло. Потому что это абсолютное аутсайдерство, добровольный уход из игры. А фишка-то в том, что пока игра в разгаре, в неё следует играть. Необходимо играть, как бы глупо это ни выглядело со стороны. Только в движении, в действии смысл жизни.
– Итак, очередной вопрос, – вещал ведущий-стройотрядовец. – Какая музыкальная композиция, зарубежная, обратите внимание, звучала одно время заставкой к передачам центрального телевидения «Время» и «Сельский час»? Очень неожиданная композиция.
И вновь я дал шанс гипотетическим конкурентам завоевать баллы. Конкуренты выдавали полную хрень.
«Йестедей»! – кричали они. – «Манчестер-Ливерпуль»! «Чао, бамбино, сорри»!
А какой-то чувак – правда, сильно пьяный, может, прикалывался просто? – и вовсе огорошил:
«Лузин май релиджен»!
Ага, «R.E.M.» написали заставку к программе «Время». Круто!
Пришлось вмешаться:
– «Люцифер», группа «Алан Парсонс Проджект».
– Точно! – обрадовался ведущий. – У нас наметился лидер. Девушки, второй значок молодому человеку. Представляете, главная телевизионная программа Советского Союза, программа «Время», начиналась с композиции под названием «Люцифер»! Разве способны сторонники частной собственности на такие приколы?!
О, верно, брат! Ты прав, как никто другой. Интересно, а с какой музыки она начинается сейчас? Там, в Союзе. Что-то ни разу про это не говорили в репортажах из СССР.
Я стал обладателем второго картонного значка.
– Самое удивительное, – услышал я снова пьяненького Георгия, – что всё население России, ну практически всё, жаждет эмигрировать в этот Союз. Разве это нормально, скажите на милость?
– Особенно потому, что его нет на самом деле, я правильно тебя понял?
– Да есть он, есть, – махнул рукой собеседник. – Как же ему не быть. Так масштабно врать уж не станут.
А, вот так значит. Мы, оказывается, не столь безнадёжны.
– А знаете, в чём главная причина такого всепоглощающего стремления? Знаете?
– Не знаем, не знаем, – выдал риторический ответ Никита.
– Это ведь вовсе не из-за желания пожить в социальной справедливости при благостном коммунизме, нет. И это обстоятельство тянет, слов нет, но не оно главное. Главное здесь в чистой психологии. Точнее, в чистой патологии. Все просто хотят увидеть другой вариант собственной жизни. Увидеть себя в других обстоятельствах, в другом окружении, в других интерьерах и с другими возможностями. Как бы со стороны подглядеть. А им это запрещают! Потому что тамошняя вселенная может не выдержать, взорваться может от присутствия двух одинаковых людей в собственном пространстве.
– Ну, вообще-то на той стороне, – вмешался Никита, – далеко не все имеют своих двойников. Это же не зеркальное отражение нашей реальности. Кто-то из нас там уже умер, а кто-то и вовсе не рождался. Вы знаете, насколько изменились в параллельном СССР варианты судеб после того, как этот исландец Сигурд взорвал себя на саммите в Рейкьявике?! Даже представить невозможно! Не было Карабаха, всех этих среднеазиатских войн, Чечни не было. Сколько людей сохранило себе жизнь!
– Зато сколько её потеряло, – не унимался Георгий. – В Пакистане и Бангладеш, в Европе и Штатах. Хотя не в этом дело.
– Совсем немного, – вставил я. – Советское командование жалело солдат.
Хотя, пожалуй, он не о солдатах.
– Да и потом, – продолжал Костиков, – с чего вы взяли, что присутствие двух одинаковых людей в одной пространственно-временной плоскости может уничтожить вселенную? Присутствуют же близнецы, и ничего подобного.
– Близнецы – разные люди, – горячился, прихлебнув из бокала наш новый знакомый. – А вот если один и тот же. Если вы встретитесь там с самим собой…
– Ерунда! Полная ерунда! Я это вам как физик заявляю. Ничего не произойдёт. Это антинаучная теория. И навеяна она, скорее всего, дешёвыми фантастическими фильмами.
– А почему же тогда нам не говорят, есть ли там наши двойники или нет? Почему мне не говорят, есть вот я такой в Советском Союзе или нет меня там?
– Ну а почему нам должны это говорить? – удивился Никита. – Отношения у Российской Федерации с Советским Союзом дружеские только внешне. Да и то лишь потому, что вроде мы русские, и вы русские, так давайте жить дружно. А так всё сверхсекретно. Никаких вольностей.
– Я знаю, – вставил я зачем-то, – что некоторые люди здесь, в России, узнавали себя в телевизионных репортажах оттуда.
– И что они при этом чувствовали? – тут же встрепенулся Георгий.
– Ну кто же знает, что они чувствовали. Прикольно им это, наверно, было – вот и всё.
– А мне кажется, что они чувствовали горечь, – глаза Георгия увлажнились. – Гнетущую горечь оттого, что не могут быть рядом с самими собой и страстное желание слиться с этим собой, который там, на другой стороне. Пусть даже ценой гибели вселенной, чтобы обрести в себе что-то, что было утеряно безвозвратно. Ведь мы все, признайтесь, чувствуем себя обкраденными. Знаете, в этом что-то настолько величественное, настолько пугающее, что мне иногда даже думать страшно об этом. Я уверен, что в этом ключ ко всем тайнам в мире. Встретиться с самим собой на другом рубеже, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвёртым, пятым – ведь если обнаружился один мир, то должны быть и другие – и, в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое. В Бога! Вам не хочется превратиться в Бога? Ну скажите, неужели не хочется?
– Э, да у тебя, дядя, – не выдержал я, – кое-что пострашнее ностальгии. Даже не знаю, как это назвать.
– И я не знаю, – кивал Георгий Евгеньевич. – Может быть, это просто усталость от себя самого.
Ведущий ещё пару раз задавал вопросы на знание истории СССР и её культурных ценностей, и опять картонные пионерские звёздочки доставались мне. Наконец торжественно, под фанфары и многократно повторяемое в динамиках гагаринское «Поехали!», мне вручили бутылку «Советского шампанского». Я вида не подал, но в глубине души ликовал.
Наш знакомый к тому времени окончательно отрубился. Я предложил Никите выпить шампанского, но он отказался.
– Не люблю я шампанское. В другой раз. Давай поговорим, наконец.
Мы пересели за освободившийся столик, оставив Георгия спать на столе уткнувшимся в свои руки, – мало ли, вдруг подслушает чего – взяли ещё по пиву, и Никита принялся посвящать меня в свои сенсационные новости. Как выяснилось, они действительно заслуживали такой восторженно-неожиданный статус.
– В общем, сообщаю без вступлений, – сверкал он очами. – К нам в институт приняли на работу перебежчика.
– Какого перебежчика?
– Из Союза.
– Да ладно, брось!
– Зуб даю!
Я отхлебнул из кружки пиво и попытался переварить информацию.
– То есть, ты хочешь сказать – иммигранта?
– Не просто иммигранта, а именно перебежчика. Человека, сбежавшего из Союза к нам в долбанную Россию.
– В обход официальных структур?
– Именно!
И всё же я до конца не врубался.
– То есть, он как-то сам смастерил пространственную машину, которая перенесла его в параллельную реальность?
– Утверждает, что сам. Я, правда, с ним ещё не общался, не было возможности, но кое-кто на кафедре успел парой слов обмолвиться. Профессор, физик, советский диссидент, люто ненавидевший советский строй и мечтавший из него смотаться. Колоритный такой дядька, живой, подвижный. Видать, его какое-то время здесь в подполье держали, изучали, а он взбунтовался. Хочу, мол, жить полнокровной жизнью, работать, преподавать как раньше. Ну, и выпросил себе место у нас в институте.
– Да уж, похоже, гнида редкостная…
– Ну, по политическим взглядам может быть, – я видел, Никите не хотелось со мной соглашаться, – а так интересный мужик. С понедельника выходит на работу. А в конце следующей недели с ним пройдёт что-то типа творческой встречи. Для своих – преподавателей и студентов. Видимо, его и в плане агитации капиталисты хотят использовать. Наверняка много чего интересного расскажет. Так что там пообщаться, перетереть за жизнь, я полагаю, с ним можно будет.
Да, всё это действительно неожиданно.
– Слушай, а ты можешь провести меня на эту встречу?
Костиков особо не раздумывал.
– Ну, а почему бы нет? У нас не настолько тесный коллектив, что все друг друга знают. Особенно студентов. Сойдёшь за студента.
– Хочется, – мрачно смотрел я в пустую кружку, – хочется посмотреть на этого героя нашего времени. Он ведь и в нашем деле с агрегатом может оказаться полезен.
– Да и я об этом, и я! – зашевелился возбуждённо Никита. – Вдруг каким-то образом получится выудить у него технологию пространственного перемещения! Тогда мы короли!
Я думал. Это было бы здорово. Не пришлось бы искать денег на официальную эмиграцию. Я могу ведь их и не собрать, даже с серией удачных гоп-стопов.
– Ну, а как у тебя исследования продвигаются? – поинтересовался.
– Ну как, – Никита изобразил кислую физиономию, – как обычно. Завихрения явные, пространственные слои на несколько мгновений удаётся захватить. Потом сброс. О раздвижении речи не идёт. Принцип тут иной надо применять, принцип. Изящный ход есть какой-то, как в шахматах. А он не находится. Да и потом, не забывай, что в домашних условиях трахаюсь. Ты вот ни хрена мне не помогаешь с оборудованием.
– Как уж не помогаю. По мере сил. Вон сколько тебе приборов подогнал!
– Приборы ладно, мне саркофаг нужен. Закрытый, цельный. Чтобы сразу в нём пространственную яму создавать. И чтобы был в человеческий рост.
– Как он должен выглядеть?
– Да внешний вид не главное. Железный гроб – вот и всё. Типа того, что в «Аватаре» было.
У меня вдруг засвербела мыслишка.
– А такие, которые в соляриях используют?
– Не был я, конечно, в солярии, но если они такие же, как их в фильмах показывают, то вполне подойдёт. Главное, чтобы туда человек помещался, и чтобы закрывалось всё плотно.
– Ладно, постараюсь. Есть у меня вариант. Может, что и выгорит.
Народу становилось всё меньше, ансамбль уже не играл, по залу нетвёрдо перемещались нетрезвые завсегдатаи. Официантки потихоньку уговаривали их разойтись. Они растолкали Георгия и, ничего не понимающего, вывели к гардеробу. К нам тоже подваливала одна и участливо интересовалась, не забрать ли бокалы. Хоть «Прожектор» и работал до последнего клиента, но сотрудникам заведения хотелось свалить домой пораньше.
Делать здесь действительно было нечего. Стали собираться. Впрочем, я чувствовал, что чаша моя ещё не полна. То ли от выпивки, то ли просто сами по себе закружились в груди романтические ветры. Нежности захотелось, ласки.
Решил звякнуть Кислой.
Перед тем, как попрощаться, Костиков вдруг сообщил мне:
– Антон Самохин заходил ко мне недавно. То да сё, но между прочим поинтересовался, как у меня дела по вскрытию пространства продвигаются.
– Гарибальди? Чего это он?
И вслух то же самое сказал:
– Чего это он? Вроде ему всё это по барабану было.
– Может, так просто спрашивал, для поддержания разговора. А может и не по барабану.
Только бы он Никиту не вздумал вербовать! Никита податливый и социалист убеждённый, его перетянуть не сложно. Но не его это всё, не его. Не боец он.
Да и вообще, зря я в Звёздочке растрепался о наших с Костиковым делах.
Шампанское класть было некуда, но на моё счастье официантка где-то отыскала мне потёртый, но вполне ещё крепкий пакетик.
Кислая не отвечала. Более того, у неё вообще телефон был отключен. Я позвонил на городской домой. Взяла мать. Я её видел несколько раз, и вроде бы она мне даже симпатизировала, потому что без утайки поведала, что Наташа де отправилась на психологические курсы и вот, бессовестная такая, до таких пор припозднилась.
Психологические курсы! Психологические курсы, вот как она это называла!
Знаю я, что это за курсы. Знаю. Я же говорил ей, дуре этакой, строго-настрого предупреждал, что ноги оторву, если она ещё раз в эту секту отправится. И она мне обещала. Мол, всё поняла. Исправлюсь. Ох, что я сейчас с тобой сделаю!
От нахлынувшей злости я совершил то, чего уже давным-давно не делал – поймал мотор. Обошлась мне эта поездка в целый штукарь – я просто проклинал себя, но в особенности Кислую за то, что вынужден был отдать такие неслабые деньги лишь за то, чтобы добраться из одного места Москвы в другое. По мне это полный зихер.
Хотя штука – это ещё по-божески. Левый бомбила попался, официальный таксёр бы все три запросил. Если не больше.
Секта арендовала актовый зальчик в одной из школ в Кузьминках и два раза в неделю устраивала там сходки. Как она называлась по документам, я не знал, но про себя окрестил её Советской Церковью. Короче, группа отъявленных придурков, среди которых выделялся некто Дядя Коля, их духовный лидер и отменный шизоид, пришла к выводу, что в образе параллельного СССР нам открылся потусторонний мир – то есть, попросту говоря, рай. И никакая это не другая вселенная, а благостное царство мёртвых, в которое и мы после праведной кончины имеем шансы попасть.
Я ходил к ним пару раз – поначалу и сам заинтересовался, а потом Кислую забирал. Сектанты начинали и заканчивали встречи с молитвы, в которой обращались к «Генеральному Секретарю всего сущего», слушали советские песни – причём наиболее кондовые, что-то вроде Зыкиной и Кобзона – и обсуждали аспекты трудоёмкого постижения истины через обнаружение внутри самих себя «искр советского пламени». Искры эти обычно находились через воспоминания о советском прошлом (для тех, кто его помнил) или же прямолинейном фантазировании о советских реалиях (для тех, кто был моложе и жизнь в Союзе не застал).
Кто бы только знал, как я ненавидел весь этот сброд за такое чудовищное надругательство над антиклерикальной сущностью советского строя! Так извратить дух Союза могли только обезьяны в человеческом обличии.
Когда я прибыл на место, собрание уже подходило к концу. По крайней мере, Дядя Коля, красовавшийся перед публикой в майке, домашних трикошках и тапках на босу ногу – это считалось у них чем-то вроде униформы – заканчивал благодарение «Генеральному Секретарю» за все милости, бывшие и будущие, просил у него «выполнения всех пятилетних планов преображения души человеческой» и благополучного завершения «ударных социалистических строек, в которых нынешний человек, превратившийся в падшее животное, перекуётся в бессмертного Человека Торжествующего». Паства – мужчины в таких же трико с оттянутыми коленями, а женщины в застиранных халатиках – с величественным молчанием внимала словам наставника.
– Сестра, – обратился, закончив, Дядя Коля к помощнице. – Поставь, пожалуйста, утешающую мантру преподобной Майи Кристалинской.
Скрипнула по винилу игла и из единственной колонки старого монофонического проигрывателя в зал полилось: «А снег идёт, а снег идёт…»
Я отыскал глазами Наташу. Народа на сходке присутствовало немного, человек двадцать, а она сразу выделялась среди остальных своей молодостью. Всё же в основном здесь тусовались старпёры. Сутулая, печальная, стояла она с краю в неразличимого цвета халате, подвязанная белым платочком в серый горошек. Я протиснулся к ней, резко развернул к себе лицом и хотел уже наотмашь ударить её бутылкой шампанского, что тряслась в шуршащем пакете, но стало вдруг Кислую жалко. Да и взглядом она одарила меня таким просветлённым, что рука бы не поднялась.
– Я тебе чё говорил!? – зашипел я на неё. – Предупреждал или нет!?
– Мужчина! – зашикали на меня. – Не нарушайте таинство. Звучит мантра!
– Ещё раз, – крикнул я, без труда перекрывая голос Кристалинской, – вот эта девушка сюда придёт, – а прежде всего, я к этому Дяде Коле обращался, который с лукавым и будто бы понимающим укором внимательно наблюдал за мной, – то я сожгу вас тут всех на фиг! Вы поняли меня, идиоты!?
Идиоты оскорблённо качали головами и шептали друг другу возмущения. Но шикать на меня перестали.
– Пойдём! – потащил я Кислую за собой. – Дура безмозглая. В кого ты себя превратила!
Она послушно позволила вывести себя в коридор, забрать наваленные в кучу прямо на скамейке вещи, переодеть и посадить в машину, которая ещё ждала меня у входа.
Вплоть до самого дома она молчала и лишь после того, как я расплатился с водилой (ещё два штукаря, какая мне в жопу эмиграция!) и машина отчалила в ночь, позволила себе высказать робкое возмущение.
– Они не идиоты, – обиженно волочилась она вслед за мной по подъездной лестнице. – Ты просто фишку не рубишь. Это не религия никакая, это просто стёбовая защита от атак повседневности. Театр абсурда, если хочешь. Ты приходишь туда, играешь свою роль, и по ходу этого массового действа реальность начинает восприниматься по-другому. Не так остро, с иронией. Знаешь, как это помогает! В это всё погрузиться надо, только тогда оценишь приколы.
– Я повторять не буду, – обернулся я на ходу, – ещё раз туда лыжи навостришь – хребет сломаю.
– Да блин, ты сам такой же! Советскую музыку слушаешь, советских писателей читаешь, фильмы только советские смотришь. У тебя самая настоящая религиозная зависимость. Просто ты не отдаёшь себе в этом отчёт.
– Во всём я отчёт отдаю. Я не ради утешения музыку слушаю. И не для того, чтобы забыться. Я никогда от реальности не прятался.
– Зато хотел бы!
– Меня всё советское делает сильнее, а твоих сектантов только порабощает. Ты посмотри на их лица – там ни грамма жизни не осталось. Они ходячие трупы. Слабые, ничтожные люди. Стрелять таких надо. На Красной площади четвертовать. Они Советский Союз развалили, а теперь, когда им новый открылся, божественные очертания в нём увидели. Нет, убогие! Вы свой Союз благополучно просрали. А этот – он не для вас. Он для нас.
Мы взобрались на пятый этаж, Наталья заскрежетала ключом в замке.
– Ты ночевать-то хоть оставишь меня? – поинтересовался я. – А то, может, и поднимался зря.
– Ну а что теперь с тобой делать? – отозвалась она, горько улыбнувшись.
Дверь открылась, мы протиснулись внутрь, а через пять минут уже чокались на кухне бокалами с шампанским и целовались. Наташина мать выбралась на несколько секунд из своей комнаты в коридор и, не заглядывая на кухню, прошептала: «Ну слава богу, вернулись». Добавив ещё совершенно ненужную информацию о том, что «В холодильнике сыр оставался», она удалилась в спальню.
Усталый, нетрезвый, я всё же нашёл в себе силы на недурственный секс, который случился в зале на диване. По крайней мере, засыпая, Наташа шепнула:
– Сегодня ты превзошёл себя!
Врала ведь наверняка, но всё равно приятно.