Колымская сага - читать онлайн

Мальчишки. Рождение мужества

Ясные картины раннего детства. Закутанный в шубу лежу плашмя вверх лицом на санях, которые по накатанной зимней дорожке тащит старший брат, доставляя меня в детский сад. Рассматриваю разноцветные искорки на заснеженных лапках кустов и лиственниц. Скррри… скррри… скррри… скррри… – поскрипывает снег под валенками брата. Шшшшшшшш… – шипят полозья саней. Мне тепло и уютно, хотя мороз не меньше сорока градусов. Хочется, чтобы это длилось вечно.

Колыма, Колыма – чудная планета. На этой планете я родился и вырос. Десять месяцев зима, остальное – лето. Наверно, шестнадцать лет, в течение которых я произрастал в этом чудесном крае, наложили глубокий отпечаток на склад моего характера да и на психику в целом. Именно здесь я впервые заметил, что кое-чем отличаюсь от других детей.

Все происходило очень постепенно и очень постепенно доходило до моего сознания. Понять, что в тебе что-то не так, как у всех, ребенку очень сложно и, скорее всего, без участия других людей вообще невозможно. По-видимому, события, которые были связаны с особенностями моей психики, происходили в детстве достаточно часто, но я сам никак их не выделял, пока члены моей семьи не стали обращать на них внимание и выражать удивление. Но поскольку и родители, и старшие дети всегда старались как-то все свести к понятным для них объяснениям, то я тоже долго не видел во всем происходящим со мной ничего особенного.

Послевоенные годы, на которые выпало мое раннее детство, наверное, нигде не были достаточно благополучными в материальном смысле. Но Колыма – это особая статья. Ассортимент завозимых сюда с материка продуктов был весьма скуден, а овощи и фрукты вообще были представлены в сухом виде. Лет до десяти-одиннадцати я думал, что картошка и морковка растут стручками, поскольку видел эти овощи только в форме больших круглых блоков, похожих на колеса, содержащих множество спрессованных сухих продолговатых ломтиков-стручков. Но к Новому году почти всегда завозили свежие мандарины и яблоки. Это делало Новый год незабываемым праздником. Я очень любил мандарины. Родители всегда делали новогодние подарки, и неотъемлемой частью их были мандарины.

Мне было лет пять с небольшим. Накануне Нового года мама купила в магазине целую сумку мандарин и, чтобы устроить мне сюрприз, не занесла их в квартиру, а поставила в кладовую. Когда мы пообедали и мама спросила меня, хочу ли я чего-нибудь сладкого, я с радостью закричал, что хочу мандаринов. Никто не знал, что мама их купила. Она сказала, что до Нового года еще несколько дней и мы не покупали мандаринов. «Я видел, я видел!» – закричал я. «Что ты видел, проказник, если ты сидел дома?» – спросила мама. «Я видел, что ты их купила, и знаю, куда поставила!» – заявил я. «Куда?» – спросила мама. Вместо ответа я выбежал за дверь, зашел в кладовку, разгреб мешки, под которыми была спрятана сумка, взял два мандарина и принес их на кухню, где находилось семейство. «Вот же пострел! Наверно, все-таки унюхал», – сказала мама. «Нет, я видел», – с обидой возразил я. Но взрослые сошлись на том, что у меня, по-видимому, тонкое обоняние. Мандарины мне позволили съесть, но я был очень задет тем, что мне не верят, поскольку на самом деле видел, как мама покупала мандарины в магазине, как несла их домой и как прятала в кладовой. До этого уже было много случаев, когда я как бы что-то угадывал. Но на самом деле я не гадал, а твердо знал или ясно видел. Но взрослые мне не верили, объясняя все по-своему, или просто оставались в недоумении. По крайней мере, все считали, что я смекалистый парень, хоть и много придумываю. Поэтому в шесть лет я пошел в школу, чтобы там мои мозги быстрее приобрели устойчивый порядок.

Учился я сначала очень неровно. То все сделаю на отлично, то вдруг вообще ничего не смогу и получаю двояк. Родители и учителя не могли понять, с какого боку за меня взяться. Если мне задавали что-то выучить по учебнику, то я тратил на это несколько минут, поражая потом всех тем, что воспроизводил все буква в букву и цифра в цифру. Но если требовалось с этим что-то сделать, как это объяснял учитель, то я часто оказывался совершенно беспомощным и не понимал, что от меня требуется. Я мог запомнить с одного взгляда целые страницы текста или картинки. А потом, поскольку они стояли у меня перед глазами, сидел и разглядывал их внутренним взором, пропуская все, что должен был внимательно слушать. Иногда учителя своими высказываниями пробуждали в моем воображении столь яркие образы, что они занимали мое внимание на протяжении всего урока, и в результате я опять не слышал объяснения учителя и не понимал учебный материал. Где-то к пятому классу образы стали гораздо меньше возникать сами по себе и утратили былую яркость. Я стал хуже запоминать непроизвольно и… стал отличником. Мне пришлось начать учиться.

Позже, когда я уже вплотную занялся психологией, я понял, что в детстве обладал так называемой эйдетической памятью, которая с возрастом значительно ослабла. К этому же времени, то есть к 5-му классу, поубавилось количество случаев, когда я узнавал о чем-то необычным образом. Я уже осознавал эту необычность, понимал, что другие так не могут, и научился помалкивать о моих озарениях, поскольку реакция окружающих на эти явления мне вовсе не нравилась, а иногда меня просто не устраивало, чтобы кто-нибудь знал о том, что со мной происходит. Будучи еще слишком маленьким, я никак не влиял, да и не пытался повлиять на проявление паранормальных способностей. Это как бы естественно вплеталось в мою жизнь, и зачастую я не извлекал из этого никакой пользы, по крайней мере, сознательно. Но, подрастая, я стал понимать, что мог бы иногда пользоваться этим, и попытался добиться того или иного результата самостоятельно. Но не очень-то это получалось. Я закрывал глаза, напрягался, стараясь увидеть или услышать то, что мне бы хотелось, или заставить кого-нибудь сделать или почувствовать желаемое мной. Но даже если что-то, как мне казалось, удавалось, оставалось ощущение, что это не есть результат моих усилий, поскольку повторить этого я не мог.

Как-то, уже в шестом классе, я прогулял после школы весь день и не выучил уроки. Четверть заканчивалась, и родители пообещали мне купить новые лыжи, если за четверть у меня будут одни пятерки. Я очень этого хотел, так как у моего друга были нормальные лыжи, а у меня только детские, короткие и на валенки. Кататься на них было очень неудобно. Но в этот раз на уроке математики я сидел, будучи совершенно не готов отвечать у доски, и с ужасом ждал, что меня вызовут. Взгляд учительницы угрожающе скользил по классу и неизбежно приближался именно ко мне. Я оторвал свой потупленный взор от парты и посмотрел в глаза математичке. Кожей почувствовал – сейчас она откроет рот и произнесет: «Васенин! К доске!» В солнечном сплетении зародился холодок, а по телу прокатилась волна сильного жара. Я готов был провалиться сквозь землю и закричал про себя: «Нет! Нет меня, нет! Разве ты не видишь, что меня нет?!» В моей голове ясно возникла картина класса с пустующим местом за моей партой. Рот учительницы открылся, и в этот момент я почувствовал, что смотрю на себя с того места, где она стоит. И меня нет!

– К доске пойдет Коля Ва… А где у нас Васенин? Ну тогда Лина Бурова, иди, отвечай.

Класс застыл в полном недоумении. Бедная Лина, моя первая, еще детсадовская любовь, открыв свой милый ротик (не хочется в отношении нее употреблять более точное определение – с отвисшей челюстью), с расширенными (выпученными) от удивления глазами вышла к доске.

Когда урок закончился, я направился на выход из класса.

– Коля, – удивленно посмотрела на меня учительница, – ты что, был в классе? А где ты сидел?

Я воспроизвел на лице полное удивление и пропел:

– Сидел на своем месте, Екатерина Александровна.

Она посмотрела на стоявших рядом и ничего не понимающих ребят:

– Он сидел на своем месте?

Хор нестройных голосов:

– Да, Екатерина Александровна, Васенин сидел на своем месте!

Учительница пристально смотрела на меня несколько секунд в полном смятении.

– Ладно, идите на перемену, – выдавила она из себя и уткнулась в журнал.

«Получилось! – ликовал я. – У меня точно получилось! Но как я это сделал?» Впервые эффект явно совпал с моим желанием и тогда, когда это было нужно, но как это получилось, я по-прежнему не знал.

Дальнейшие попытки добиться чего-нибудь подобного не привели к положительным результатам, но я уже убежденный, что получится, не отступал и старался, старался… Непроизвольные случаи вновь участились, но подчинить этих демонов своему желанию я по-прежнему не мог. В целом мне уже стало ясно, что мое старание вызвать эффект как раз и препятствует появлению результата. Но как сделать что-то, не стараясь этого делать?!

Шло время. Я окончил седьмой класс, и мы с ребятами решили пойти в поход. Где-то в пятидесяти километрах от нашего поселка в горах находилось достаточно большое озеро. Местные охотники говорили, что там много дичи и рыбы, вода очень чистая и уже к середине июля солнце прогревает ее так, что можно если не купаться, то хотя бы поплюхаться. Надо заметить, что летом на Колыме из-за вечной мерзлоты вода в реках в самую жару едва достигала десяти градусов, хотя температура воздуха доходила до тридцати. Так что купаться было негде, и плавать я не умел. Мы давно уже мечтали организовать поход на это озеро, но родители не отпускали без взрослых. А после седьмого класса разрешили.

Заполнив рюкзаки нехитрым снаряжением и вооружившись кто чем мог, пятеро пацанов двинули в свой первый дальний поход.

Нельзя сказать, что мы были совсем неопытными, поскольку в горы ходили не так уж редко, хоть и не слишком далеко. Мы играли там в войну, в индейцев и в Тарзана, раскачиваясь на мощных ветках стланика и перепрыгивая с одной на другую. Встречали и местных хищников – медведей, росомах, рысей. Волков на Колыме нет, а другие хищники летом сами боятся человека, поэтому с этой стороны опасности не было.

В тех же горах мы добывали и наше самое секретное оружие – толовые шашки и детонаторы. Жили мы в шахтерском поселке, и это богатство валялось в обвалах угольных шахт. Взрывники не всегда расходовали взятую для работы взрывчатку, ленились идти сдавать ее снова на склад и сбрасывали в обвалы. Это позволяло пацанам, которые, как и все другие пацаны в мире, лазали туда, куда не надо, пополнять свой боезапас, устраивать взрывы и подвергать опасности жизнь «противника», то есть жителей поселка.

Трое из нас, включая меня, уже имели опыт охоты с настоящими ружьями, стреляли из обрезов, которые сами же сделали.

Взрослые, конечно, не знали, как мы вооружены, поскольку официально мы взяли с собой только «воздушку», мелкашку и одну двустволку шестнадцатого калибра. Ружье доверил самому старшему из нас Славке Божкову его отец. Они часто вдвоем ходили на охоту, и Славка мог вполне самостоятельно с ним управляться. Кроме этого арсенала у нас с собой была еще одна двустволка и два двуствольных обреза, у каждого имелся охотничий нож. Ну и, естественно, несколько толовых шашек и детонаторов.

Километров на пять нашего пути, вдоль реки Кадыкчанки, тракторами была проложена дорога. А дальше путь лежал по заболоченной долине и горам, где, кроме звериных троп, никаких дорог не было. То есть достаточно труднопроходимая, заросшая колючими кустарниками, лесотундра.

Весело прошествовав по дороге и еще немного по бурелому, гвардейская группа слегка скисла. Продираться через кустарник, прыгать с кочки на кочку, переправляться через заболоченные места было не просто. Достаточно тяжелые резиновые сапоги оттягивали ноги, которые к тому же прели. Но главное – это миллионы, миллиарды комаров. Иногда из-за них не было видно неба. Накомарники, конечно, очень выручали, но эти твари лезли во все щели и непрерывно вызывали нестерпимый зуд. В то время у нас еще не было средств бытовой химии.

К концу дня мы мужественно прошли еще километров десять по долине и достигли подножия гор, по которым предстояло шествовать дальше. Витька Додонов, попросту Додон, натер себе огромные мозоли и от этого, в совокупности со страданиями от комариного зуда, был на грани истерики. Остальные валились с ног, злились, но в целом держались неплохо.

Для ночевки мы выбрали вершину небольшой сопочки. Относительно голая и покрытая мхом, она позволяла нам поставить палатку в недоступном для комаров месте, поскольку ее обдувал ветерок, отгонявший этих тварей. Как только мы поднялись по склону до середины сопки и ветерок наконец задул, горизонт очистился, и мы, оглянувшись, узрели страшную картину: в двух-трех метрах ниже, въедливо звеня, в бессильной злобе зависла черная туча. Она была такой плотной, что, казалось, по ней можно шагать, как по земле.

Сухих палок было навалом, костер разожгли быстро и запасли дров на ночь. Одновременно поставили палатку. Наконец-то мы перекусили и в изнеможении растянулись на мягком мху вокруг костра. В это время года в наших краях ночи почти не бывает, солнце лишь ненадолго заходит за горизонт. Поэтому в основном было светло и совсем не страшно. Какое блаженство!

Мы болтали, уже смеялись, в том числе друг над другом. Настроение поднималось, а вместе с ним и желание идти дальше. В ознаменование покорения нашей первой вершины решили устроить салют, но не стали тратить патроны и взорвали один за другим три детонатора.

Утром мы рано проснулись, потому что стало достаточно свежо и в лучах яркого солнца по долине, подобно молочным рекам, стал растекаться густой туман. Это было захватывающее зрелище, но вскоре туман накрыл нашу невысокую сопку. Ветер практически отсутствовал, поэтому вновь стали появляться комары, хотя и в небольшом, вполне терпимом, количестве.

Мы быстро собрались и было двинулись в путь. Но Додон сел. «Не могу!» – сказал он. Кровяные мозоли не давали сделать и нескольких шагов. Это был удар! Что делать? Сидеть ждать у моря погоды? Может, он и завтра, и послезавтра не сможет идти? Пищи у нас было достаточно с учетом того, что мы будем добывать на озере рыбу и дичь. А здесь не разживешься. Тащить его с собой большую часть пути тоже невозможно. Мы же мальчишки, себя бы донести до озера.

– Оставьте меня и идите. А я денек полежу и пойду домой, – героически изрек Додон.

– Ты что, уху ел? Как мы тебя бросим? Мало ли что с тобой будет?! – возражали мы.

– Надо возвращаться! – заявил Сашка Воробьев (Воробей, естественно). – Оттащим Додона, отдохнем и снова пойдем.

Но мне не хотелось возвращаться, как не хотелось и моему лучшему другу Славке Божкову.

– Вовка, ты как? – спросил он своего младшего брата. Тот сказал:

– Не знаю…

Но на его физиономии явно не проглядывалась решимость продолжать трудное путешествие. Тогда мы решили, что отправимся со Славкой на озеро, а Воробей с Вовчиком помогут Додону вернуться домой. Представляя, сколько еще идти, они не очень сопротивлялись. А мы были молоды и решительны и не хотели думать, что весьма рискованно идти в незнакомую даль вдвоем.

Как бы то ни было, мы так и поступили. Одна мелкокалиберка, одна двустволка, два двуствольных обреза, охотничьи ножи и взрывчатка внушали нам со Славкой уверенность в собственной безопасности. Тем более что мы с ним вдвоем облазили столько, что считали себя настоящими робинзонами. Мы бодро зашагали в горы. Если бы не забираться вверх и не обходить заросли стланика, то дорога была бы почти удобной. Здесь не было такого бурелома, как в долине. Зато попадались ягоды – красная и черная смородина, малина, а в низинах морошка и княженика, которые уже вызревали. Брусника была, к сожалению, еще зеленой. И конечно, колымская ягода шикша, от которой поляны имели почти совершенно черный цвет. Эту ягоду можно сгребать рукой как совком и, отправив пригоршню в рот, наполнять рот большим количеством сладкого темно-вишневого сока, выплевывая шкурки. Скудная природа Колымского края имела свои жемчужины, которые вызывали восторг в наших юных сердцах и которыми мы наслаждались без всякого преувеличения.

К середине следующего дня, с одним ночным привалом, мы достигли вожделенного озера. Я до сих пор помню то чувство безмерного счастья, которое охватило меня с ног до головы. То же испытывал Славка. Мы прыгали и визжали, разделись и пару раз прыгнули в бодрящую воду, потом валялись на траве и носились по берегу. Мы любовались высоко выпрыгивающей из кристально чистой воды серебристой рыбой, пушистыми черно-белыми белками, которые прыгали вокруг в большом количестве. Бурундуки. Утки с утятами. И т. д. и т. п. И все это сейчас только наше!

Кто мог знать, что именно в этом нашем ощущении мы так жестоко ошиблись?!

Мы нашли небольшой островок, который располагался недалеко от берега так, что можно было перекинуть пару стволов лиственниц, чтобы попасть на него, и решили, что лучшего и более безопасного места для установки палатки не найдем. Устроились, сделав запас дров. В целом мы планировали пробыть на озере дней десять – двенадцать, если удастся себя прокормить с помощью охоты и рыбалки.

Вечером ловили рыбу, варили вкуснющую уху. Ночью смотрели на звезды и мечтали о том, что, когда вырастем, полетим в космос. И эти звёзды никуда от нас не денутся. Утром решили обойти вокруг озера и, может быть, поохотиться, если повезет. Взяли с собой все оружие, немного боеприпасов, вытащили на берег и на всякий случай спрятали сооруженный нами мосток, а затем отправились по задуманному маршруту.

Удача сопутствовала нам, и уже через минут сорок мы имели в своем мешке пару уток, которых подстрелил Славка, и штук восемь достаточно крупных куликов – я настрелял из мелкокалиберки. Их, конечно, не сравнить по размеру с уткой, но мы знали, какие они вкусные, так как, бывало, стреляли их около нашего поселка, запекали в костре или варили из них шурпу.

Можно было возвращаться с добычей, но мы решили пройти весь маршрут и двинулись дальше.

Озеро огибало гору. А за горой мы и наткнулись на небольшой шалаш, рядом кострище, разбросанные вокруг рыбьи и немного птичьих костей. В костре куча глины, в которой запекалась добыча. Сначала мы подумали, что это оставили охотники, которые когда-то здесь останавливались. Но потом Славка потрогал рукой землю в кострище и сказал:

– Она еще теплая, Коль.

Мы поняли, что на озере не одни.

Человек, а судя по габаритам шалаша, здесь был именно один человек, находился здесь недавно и ушел. Все было очень странно и тревожно. Ясно, что он провел здесь не один день. Об этом говорило количество золы в костре, увядшая хвоя на его лежанке. Но в округе не было ничего из снаряжения и мусора. Если он покинул свою стоянку и убрал за собой, то почему оставил столько мусора от рыбы и птицы? Никаких банок, никакой бумаги, никакого бытового мусора. Как будто у человека ничего с собой и не было.

– Давай, Колян, пойдем быстрее к себе, – сказал Славка.

Мы зашагали быстрым шагом в обратном направлении, не обращая уже внимания на то, что нам было так интересно еще несколько минут назад.

И тут я его увидел. Он разгребал палкой золу и доставал из костра запеченную перепелку. Это был человек, одетый в черную робу и грубые стоптанные башмаки. Лицо его заросло сплошной щетиной, а череп покрыт густыми всклоченными волосами. Из-под кустистых бровей смотрели злые, колючие и голодные глаза загнанного пса. Я испугался, но потом понял, что эти глаза смотрели не на меня, а на перепелку. И происходит это не сейчас, а в прошлом и представлено в моей голове.

– Это зэк[1], Славка! – сказал я. – Я его вижу.

– Опять ты со своими штучками! – проворчал Славка. – Я и сам думаю, что зэк. Иначе почему у него ничего нет? Пошли быстрее.

Когда мы подошли к нашему островку, то обнаружили мосток на своем месте. От сердца отлегло. Но мне показалось, что он лежит все-таки немного не так.

– Да брось ты, – сказал Славка, – это от страха кажется. Если он был в нашей палатке, то не стал бы убирать мосток. Зачем это ему? Он бы спёр все из палатки и смылся.

Держа все-таки оружие наготове, мы перешли по мостку на остров и затянули его за собой. С замиранием сердца вошли в палатку. Все, казалось, было на месте. Но я чувствовал, что здесь явно рылись.

– Зачем ему рыться, – заметил мудрый Славка, – если можно было все упереть. Нам это от страха кажется.

Но у меня страха уже не было, так как на острове мы находились в относительной безопасности. К тому же мы были вооружены. Я стал все осматривать. Посчитал патроны к дробовикам (мелкокалиберные я носил с собой в специальном патронташе). Не хватало десяти патронов.

– Чушь какая-то! – заключил Славка. – Если у него есть ружье, то почему он взял только десять патронов? А если нет, то на хрена ему эти десять патронов? Ты не ошибся?

Я не стал ничего говорить и продолжал осмотр. Сухарей стало меньше. Нет банки тушенки.

– Да, сухарей действительно было больше. Я перед нашим уходом цеплял горсть, – с недоумением произнес мой скептический друг.

Я взглянул на мешок с сухарями и опять увидел его. Он сидел посреди палатки и с жадностью поглощал сухари. Хватая руками то одно, то другое, он с дикой улыбкой тут же укладывал вещь на место, стараясь не изменять положение.

– Моё, моё… – бесконечно повторяло злобное существо.

«Почему же он не берет?» – подумал я. Человек добрался до патронов. На мгновение застыл и снова отложил их. Затем взял банку тушенки и несколько мгновений с вожделением смотрел на нее. Положил на место. Потом вдруг схватил и засунул ее за пазуху. Вернулся к патронам и вытащил несколько штук снизу, прикрыв так, чтобы не было видно. Вдруг он насторожился и стал спешно выбираться из палатки, приводя все в относительный порядок. Пройдя по мостку, он вытащил его и положил на старое место, ориентируясь по оставленному следу. После этого удалился в кусты и стал наблюдать за нашим приближением.

– Знаешь, Слав, он отвалил прямо перед нашим приходом, – сказал я. – Мы его спугнули. И когда мы забирались на остров, он из кустов смотрел за нами.

– С чего ты взял? Или опять видел? А где же он сейчас?

– Не знаю. Только он что-то придумал. Поэтому не стибрил почти ничего, чтобы мы не усекли. Он же не знает, что мы нашли его берлогу. А что взял, то думал, не заметят. Жрать сильно хочет.

– Что ему тогда от нас надо?

– Черт его знает! Только он, когда хватал наши вещи, все время говорил: «Моё, моё…» Чё тогда оставил? Хочет потом забрать, когда нас прикончит. Воровать не стал, чтоб мы не допёрли. Мы же с ружьями. И здесь только патроны. Он боится нас, хочет, наверно, ружья отнять. Видит – пацаны. Потом нас прикончит и гуляй, Вася…

– Да, верно. Патроны, хорёк, прихватил, чтобы были, когда ружье отнимет. А то отнимет, а патронов-то нет. Сообразительный, сволочь! Послушай, а это не тот зэк, который драпанул месяц назад в Арэке. Он еще пацана, который купался у электростанции, ну… того, в жопу. Его ведь так и не нашли.

– Верняк он. Других побегов вроде не было.

– Чёрт! Он, может, и нас захочет долбануть.

– Да, если захватит оружие, возьмет в плен и тогда…

– Мы ему не дадимся. Пристрелим суку! – Славка сплюнул.

– Угу. Хотя я не знаю, как мы будем в него палить?

– А что нам делать? А может, он просто нас боится и свалил? Он же в бегах, а тут два вооруженных пацана.

– Нет. Если бы свалил, то верняк обокрал бы. И ещё… Я глаза его видел. Такой пацанов не забоится, хоть и пятеро. А двоих-то… Он же не будет вылезать как дурак. Он хитрожопый, отловит из-за угла по одному.

Славка озабоченно молчал, даже не удосужившись проехаться по поводу моего «Я глаза его видел».

– Ты знаешь, мы ведь еще и мясо, а ему жрать хочется, – с ужасом прошептал он. Нам было прекрасно известно о людоедстве в среде зэков.

Мы удрученно замолкли. Ситуация определилась. Стали готовить обед. Работы было много, так как нужно было почистить всю птицу, а также запечь ее или сварить. Мы сосредоточенно трудились.

– Нам, наверно, надо сваливать, Коль, – глухо проговорил Славка. – Мы же не можем здесь так и сидеть. С голодухи подохнем.

– Сидеть здесь мы совсем не можем, – ответил я. – Он ночью нападёт. Вода не так холодная, переплывет.

– Надо дежурить ночью по одному. Он же только с одной стороны может подойти, где мосток. С того-то берега – далеко.

– Нет, на ночь оставаться боязно, – заключил я. – Давай уйдем после обеда.

– Он же пойдет за нами! Все здесь, наверно, гад изучил. Далеко мы до ночи не уйдем.

– Что же делать?

Славка задумался, затем изрек:

– Надо пойти в атаку. Надо его вперёд поймать, связать и отвести в посёлок.

– Как ты его будешь ловить? Ты знаешь, где он?

– Ну, ты же у нас видишь иногда. Вот и посмотри!

– Кончай, – обиделся я. – Если бы я мог, когда хочу, я бы и сделал. Но это не тогда, а само собой…

– Ладно, не гуди. Смотри, он же сам должен нас отлавливать. Значит, заманим его в засаду.

– В какую засаду?! Может, он за нами сечёт. Тогда какая засада? Он все видит, что мы делаем.

– А ты это видишь?

– Нет. Я просто думаю.

Мы замолчали и стали есть шурпу из куликов. Нас уже не радовало, что она была такой вкусной. Но мы были сыты. И готовы защищаться.

Первым его заметил Славка.

– Вот он! – прошипел он. – Не крути головой, потихоньку, как будто в другую сторону смотришь. Видишь там справа сухая лиственница, рядом большой камень и правее кусты. Он там, затаился, не двигается. Бандюга!

Я посмотрел туда, не поворачивая головы, и не увидел никого. Но продолжал смотреть. Вдруг темный бугорок под тем кустом медленно увеличился и стал потихоньку удаляться, как будто зэк уползал.

– Ползет, сука! – прошептал Славка. – Как ты думаешь, он понял, что мы его засекли?

– Не знаю. Но мы слишком с тобой замерли. Он может подумать, что мы сечём…

– Давай садись рыбу тягай. А я как бы валяюсь, ленюсь. А сам буду смотреть.

Я взял удочку и сел ловить рыбу. На Славку можно было положиться, он с отцом с малых лет ходил на охоту и обладал поразительной наблюдательностью.

– Слышь, Коль! Он, кажись, смылся. Чё ему делать, если мы сидим на острове.

– Он не уйдет далеко. Ждет, когда мы попремся куда-нибудь.

– Ну что, ночевать будем?

– Страшно идти. Будем, кажись. Посмотрим, что он будет делать. А там что-нибудь придумаем.

Мы решили, что нечего больше за ним наблюдать. Было ясно, что бешеный волк затаился и ждет нашего выхода. Мы не порадуем его сегодня, а завтра посмотрим. Славка пошел в палатку и стал прилаживать детонаторы к толовым шашкам, чтобы если что ночью заметим, то и рвануть можно было бы. Слава богу, что зэк не добрался до места, где мы спрятали взрывчатку.

Я дежурил со второй половины ночи и до утра. Во время Славкиного дежурства ничего не произошло. Расположив удобно весь наш арсенал и сигнальную веревку, к которой была привязана нога моего друга, я стал пристально вглядываться в темную гладь воды. Было очень тихо, ветра почти не было. Предутренняя прохлада потихоньку забиралась за воротник, но я не обращал на нее внимания, поскольку весь был поглощен анализом всплесков и теней. Мысли настойчиво лезли мне в голову, отвлекая от наблюдения. В какой-то момент я увидел зэка, осторожно входящего в воду и толкающего перед собой большую корягу, присыпанную кустами. Я тряхнул головой, и картина исчезла. Показалось или на самом деле увидел? Все было тихо. Начинало чуть-чуть светать. «Не полезет уже, наверно», – подумал я. Потянул ветерок, и вода слегка зарябила и ее плеск усилился. Вдруг слева от меня, со стороны открытого озера, послышался явственно слышимый всплеск. «Рыба?» – подумал я. Но всплеск повторился, затем снова. «Гребёт, зараза», – подумал я и дернул за веревку. Никакой реакции. Я задергал сильнее. Славка мыкнул, как мне показалось, слишком громко. Всплески прекратились. Видимо, придя в себя, Славка потихоньку вылез из палатки и улегся рядом.

– Что? – прошептал он.

– Только что грёб вон там, – показал я в сторону, откуда слышались всплески.

– Ничего не слышу.

– Перестал после того, как ты замычал.

– А я разве громко?

– Ну!

Мы прислушались. Через минуты три всплески возобновились. А еще через минуты три на фоне слегка поблескивающей воды метрах в двенадцати от острова мы увидели темный бесформенный силуэт той самой коряги с ветками.

– Давай бомбу! – потребовал Славка.

Я подал ему шашку. Он быстро зажег запал детонатора, длинно и громко свистнул и швырнул бомбу в направлении коряги. Вспышка и грохот произошли почти одновременно, и в отблесках взрыва, уже падая на землю, я заметил корягу, до которой взрывчатка слегка не долетела. Громкий, навзрыд вздох коротко раздался с той стороны, и все стихло.

– Грохнули, что ли? – произнес подрывник.

– Черт его знает! Далеко рвануло.

– Ты чё! Вполне могло угрохать. А, может, контузило. На дно пошел.

Заснуть мы уже не могли и, поджав колени, не обращая внимания на дрожь во всем теле и стук зубов, сидели и смотрели на все более проясняющуюся с рассветом картину поля боя. Корягу постепенно прибило ветром к островку. Никаких признаков нашего злодея обнаружено не было. Весь берег, а также пространство вокруг были усеяны рыбой.

Вяло, без всякого желания, больше по привычке прибирать все к рукам, мы стали собирать рыбу у берега в мешок, хорошо понимая, что она вряд ли нам пригодится, не желая соглашаться с тем, что столько рыбы попросту пропадет без всякой пользы.

Когда солнце уже вовсю светило и пригревало, мы, наконец, отошли от шока, сделали костер и стали завтракать. Аппетита не было, разговаривать не хотелось. Угнетала неопределенность. Было жутко оттого, что мы, может быть, убили человека. И еще более жутко оттого, что он, может быть, жив и здоров.

– Теперь он знает, – нарушил молчание Славка, когда мы закончили с завтраком, – что мы о нем знаем и сечем.

– Ты думаешь, живой?

– Ты был прав, слишком далеко рвануло. Может, оглушило только.

– А куда ж он подевался?

– Не знаю. Одно скажу – он бы тоже плавал, как дохлая рыба.

– Нет, на дно мог пойти. У рыбы пузырь…

– Но все равно, мы должны думать, что он жив. Может, ты сможешь его увидеть? – уже совершенно серьёзно спросил Славка.

– Я попробую, но не знаю.

– Попробуй! Спокойней будет. Давай собираться, надо идти.

Мы стали складывать вещи.

– Да, с вещами мы для него легкая добыча! – пробормотал Славка.

– А что, ему оставлять, что ли?

– Надо все-таки его заловить. Иначе мы от него не уйдем.

– Ну, ты даешь. А как? Он же теперь знает, что мы его сечем. Да и от острова нельзя далеко уходить, если здесь вещи.

– Нет, Колян! Мы сейчас снимемся и пойдем, как будто уходим. Я по дороге приметил место. Тут, недалеко. Мы там спрячем вещи и устроим засаду.

– А если он нападет сразу на берегу?

– Будем стрелять. Место открытое, ему не выгодно.

Мы упаковывали вещи. Я чувствовал себя опустошенным и уже не пытался ничего увидеть. Взгляд мой механически бродил от предмета к предмету и упал, в конце концов, на корягу у берега. Перед глазами вдруг возникла картина взрыва, я почувствовал сильную боль в ушах, легкие с хрипом наполнились воздухом, и я нырнул под воду по направлению к берегу. Мозг охвачен страхом и бессильной яростью. «Перехитрили, сучата! Перехитрили! Мать твою…» – звучало в голове. Вот и берег! Выбираюсь ползком на берег, цепляясь за кусты. Откидываюсь на спину и смотрю в предрассветное небо. В груди клокочет злоба.

Я с ужасом пришел в себя. Перед глазами коряга. Славка напряженно смотрит на меня.

– Ну? – с надеждой выдавил он из себя.

– Жив. Пронырнул под водой. Оглох слегка и в голову ударило. Все остальное цело. Злой как дьявол.

– Я так и знал. Надежды нет. А где сейчас?

– Да не видел я, Слав. Только это.

– И то, слава богу.

Мы собрались, перекинули мосток и перешли на берег.

– Иди вперед с мелкашкой, – Славка внимательно осмотрелся вокруг. – Он видел, что мы собираемся. Может оказаться впереди нас, но не намного. Скорее всего, будет тащиться сзади и ждать, когда удобней напасть. Стреляем на любой подозрительный шум. Если прямо перед тобой – выстрелишь и падай. Я пальну сразу следом. Будет, гад, держаться подальше. Патронов много. Из обреза шмаляй в крайнем случае, когда близко.

Мы не спеша двинулись вдоль берега, прислушиваясь к шумам окружающих зарослей. В этих местах, если не идти через бурелом, можно передвигаться почти бесшумно, используя мох. Это снижало вероятность обнаружения преследователя, но такая возможность была отнюдь не везде. Достаточно часто приходилось продираться через кусты и бурелом.

Минут двадцать мы продвигались вдоль озера, где местность была относительно открытой, затем углубились в чащу. Не слишком густая растительность позволяла идти относительно быстро. Зэка слышно не было.

– Давай шмальнем куда-нибудь на всякий случай, – решил Славка.

– Куда?

– Давай вперед отработаем.

Я вскинул мелкашку, выстрелил и упал, перезаряжая. Сзади грохнул выстрел из двустволки.

– Знай наших! – Славка вытащил из ствола и выкинул пустой патрон, затем вставил новый.

Мы двинулись дальше, гордые своей боевой подготовкой.

Я смотрел под ноги и вдруг впереди себя заметил едва различимый след башмака. Мох еще не успел распрямиться и скрыть его. Я указал на него Славке, и мы оба уставились на это свидетельство того, что наш противник опередил нас и, видимо, зная наш маршрут, устроит нам засаду. Это меняло положение вещей, поскольку мы уже не имеем никакой возможности его услышать. А он может напасть неожиданно. Вдруг след размылся, и я увидел притаившегося на крутом склоне в кусте стланика, нависшего над почти упавшим стволом лиственницы, готового к прыжку зэка. Я стал озираться, но ничего похожего не обнаружил.

– Что? – спросил Славка.

– Сидит на каком-то обрывчике, на поваленном стволе лиственницы, под стлаником. Но я пока не вижу ничего похожего.

– Наверно, впереди. Я помню, мы проходили одно место. Там только под стволом дерева можно пройти. И оно как раз с обрыва свисало.

Мы взяли оружие наизготовку и пошли вперед.

– Вон оно! – минут через десять прошептал Славка, указав на почти горизонтальный ствол дерева, метрах в пятидесяти от нас нависший над лощиной с обрыва. Место, где лиственница уходила корнями в грунт, было полностью закрыто густыми ветками стланика.

– Можно обойти его по склонам. Но высоко и продираться…

– Видит он нас или нет?

– Наверно, еще нет. Мы все-таки кустами закрыты.

– Давай оставим здесь вещи, возьмем только оружие и снимем его с дерева.

– А если он за нами идет? Он же может все шмотки забрать.

– Я не подумал, – сказал я. – Но сейчас он нас вряд ли видит. Засунем вон туда, под корягу, и прикроем ветками.

– Ладно, давай.

Мы быстро спрятали вещи и медленно двинулись в сторону, где по нашему предположению прятался зэк.

Дерево свисало на высоте трех метров от подножия обрыва. Засада была удобной, так как обойти лощину было очень трудно и вряд ли кому пришло бы это в голову.

Не доходя метра два до дерева, мы вскинули наши стволы и направили их на куст стланика, стали медленно продвигаться вперед. Вот и он. Черная роба показалась в просветы между ветками. Изготовившийся к прыжку и уже осознавший, что попался, с перекошенным от злобы ртом и бешеным взглядом зэк.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Слазь! – наконец скомандовал Славка.

Зэк не шевельнулся.

– Слазь, подстрелим! – снова приказал Славка.

– Не боитесь, щенки? – отборный мат, предназначенный для сотрясения детской психики, раздался с дерева.

Славка посмотрел на меня:

– Боимся?

– Боимся! – ответил я.

– Тогда пали!

Я вскинул мелкашку и выстрелил в торчащее ухо зэка.

– Мать твою, мать… – схватившись за ухо и скуля, он снова выдал тираду отборного мата. – Вы что, пацаны? Я же пошутил! Идите себе с богом. Я просто так здесь сижу. Уж пошутить нельзя.

Злые глаза зэка забегали по орбите, высматривая возможность что-то предпринять.

– Не слезешь, тогда я пальну, – сказал Славка, прицеливаясь из двустволки.

– Ты чё, парень! Иду я, иду. Чего вам от меня надо? – зэк привстал, изображая намерение спрыгнуть.

– Повернись жопой и слезай, – потребовал Славка.

– Ладно, ладно! – он повернулся спиной к нам и оперся о склон как бы для того, чтобы начать спуск, и вдруг рванул вверх. Крутизна склона не очень способствовала его стремлению. Щебень осыпался у него из-под ног, и он снова скатился на исходную позицию. Славка выстрелил под корень лиственницы, на которой стоял зэк.

– Я спускаюсь! – истошно заорал беглец и начал спускаться с дерева.

Через несколько секунд он был на земле и, повернувшись к нам лицом, сам поднял руки вверх.

– Сядь на землю! – скомандовал Славка, решив, что так у него меньше будет свободы. Тот сел, опустив руки. – Руки пока держи. Надо его связать, Коль!

– Веревки в рюкзаке.

– Сходи! Я его на мушке подержу.

– Может, пойдем вместе? – предчувствуя недоброе, сказал я.

– Не боись! Если что, я его…

Я пошел. Взял один рюкзак, решив, что сделаю две ходки.

Когда я подходил к месту, где оставил друга с этим гадом, я услышал мычание как бы из зажатого рта. Через несколько шагов мне открылась страшная картина. Я до сих пор ее помню с отчетливостью во всех деталях.

Славка лежал на земле вниз лицом со спущенными штанами. Зэк одной рукой зажимал ему рот, а в другой держал двустволку, направленную в мою сторону. Сам он со спущенными штанами взгромоздился на мальчишку и конвульсивно делал известные движения. Из объятых ужасом глаз моего друга ручьем лились беспомощные слезы.

– Не подходи, гаденыш! – с матом-перематом изрыгнул мерзавец. – Тебя пристрелю, а его прирежу.

Я упал в небольшое углубление, и зэк выстрелил. Достать он меня не мог, так как не видел. Дробь кучной стайкой просвистела у меня над головой. Но и я видел только колыхание его задницы. Слезы мешали мне хорошо прицелиться, но я все-таки достал из мелкашки эту мерзкую жопу. Как ужаленный, зэк вскочил на ноги и пальнул в меня из второго ствола. Заряд был выпущен зря. Он орал и матерился, то зажимая кровоточащую рану, то истерично натягивая штаны и пытаясь их застегнуть, несмотря на торчащий и не желающий изменить положение длиннющий член. «Я отстрелю ему эту елду!» – мысленно воскликнул я и вскинул мелкашку. Сухой тихий щелчок возвестил осечку. Дьявольщина! А на меня уже с ревом мчался, держа в руке охотничий нож, заросший щетиной ублюдок.

Казалось, земля уходила из-под моих ног. Зэк несся как раненый зверь, для которого ранение было только источником пробуждения звериной силы. Я чувствовал затылком его приближение. Еще немного, и его зловонное дыхание перекроет мне кислород. Господи, почему я забыл про обрез, хлопающий меня по бедру в ковбойской самодельной кобуре. Я выхватил его на ходу и с разворота, падая в мох, что было силы даванул на курки. Увы, мой преследователь видел мои маневры и вовремя упал. А я, как дурак, нажал два курка одновременно и истратил оба заряда. Я отбросил в сторону уже ненужный мне обрез и помчался дальше в сторону озера. Зэк ломился за мной как лось через чащу. Но уже подальше. Видимо, он не понял, что я выпалил дуплетом оба заряда, и опасался второго выстрела. Но постепенно он стал снова меня нагонять. Я рванул за бугор, и вдруг подо мной сломалась гнилая палка, и я кубарем полетел в какую-то яму. «Все! Конец!» – прозвучало у меня в голове. Топот приблизился, затем я понял, что он остановился около ямы, в которой я лежал без движения.

Тяжелое дыхание напоминало хрип загнанной лошади.

– Куда-то спрятался, фря, – сипло проговорила тварь.

Мурашки пробежали по моей коже. В солнечном сплетении похолодело, а по телу пробежала волна жара. «Нет меня, нет! Ты слышишь, нет меня!» – и в тот момент, когда страшная рожа возникла надо мной и злобные глаза, казалось, впились мне в душу, я ясно увидел пустую яму, в которую я падал.

Мое зрение как бы обернулось вокруг себя, и я продолжал видеть ту же картину, но уже чувствуя, что смотрю на себя глазами моего преследователя.

– Черт! Где гадёныш? – зэк отвернулся и стал осматривать местность.

Его щербатый рот с отвратительными остатками кривых, грязно-желтых с черным, зубов, щерился в зверином оскале. Он набрал в грудь воздух и заорал визгливым фальцетом:

– Выходи, недоносок, вылезай. Все равно я порежу тебя на ленточки. Ты слышишь? На узкие ленточки. И сплету из них лапти. – Традиционные соцветья отборного мата обрамляли этот душераздирающий крик.

И вдруг он увидел меня. Я бежал в метрах в ста все в том же направлении.

– Ну, вот тебе и конец! – на свойственном ему наречии произнес он и помчался вслед за мной.

Некоторое время я продолжал видеть себя убегающим все дальше. Когда зэк был уже от меня достаточно далеко и, не оглядываясь, дикими прыжками несся по склону горы, я встал и побежал назад к Славке.

Друг мой лежал на спине все на том же месте, но штаны уже были натянуты. «Жив!» – подумал я. Глаза его были открыты, и он уже не плакал. Увидев меня, он никак не прореагировал.

– Слав, ты можешь встать? – спросил я, едва не плача.

– Могу, – ответил он и попытался встать. Но тут же со стоном завалился назад.

Он посмотрел на меня, из глаз его снова лились слезы. Но это уже не были слезы боли, а слезы досады и бессилия.

– Я не смог в него пальнуть, понял… – Славка говорил навзрыд. – Он уставился на меня… гнида… пошел прямо на ствол… улыбается… а я… я не смог нажать курок. Слабак! Идиот! Сопилка!

– Нет, Слав, нет! – закричал я не своим голосом. – Я бы тоже не смог… тоже.

Через минут пять он снова сделал попытку встать и на этот раз встал.

– Где гад?

– Меня догоняет?

– Скоро будет здесь? – с тревогой спросил Славка.

– Не скоро. Он пока в другую сторону бежит.

– Как это?

– Так.

– Твои штучки?

– Угу.

– Заряди дробовик. Где твоя мелкашка?

– Она дала осечку. Бросил, когда удирал.

– А обрез?

– Тоже бросил. Отстрелял глупо.

– Ладно. Не найдет?

– Вряд ли.

– Хоть бы нет, сволочь! А к мелкашке у него нет патронов.

– Она здесь, недалеко, – сказал я и, взглянув на перекошенное от боли лицо друга, спросил: – Как ты, Слав?

– Ничего. Будто в жопе кол торчит. Больно. Он только… в общем, не очень много… когда ты стрельнул. Ничего, выживу. Сейчас надо думать, как завалить гада.

– Завалим.

– Уверен?

– Да.

– Я на тебя надеюсь.

Я повернулся и посмотрел на то место, где происходило злодейство. Мои ощущения сместились, и я увидел яму, в которой лежал, когда прятался. Зэк внимательно осматривал ее дно. Выматерился.

– Сбежал все-таки, сучонок, – пробормотал он. – Ничего! Вряд ли другой далеко откандыбал. Да и шмотье там. – И он как мог быстрым шагом направился в нашу сторону.

– Минут через пятнадцать будет, – посмотрел я на Славку. – Все будет в порядке.

– Говори, что делать.

– На тебе берданку. Я возьму твой обрез. Прятаться не будем.

Минуты ожидания побежали одна за одной. Я прислушивался к шуму в кустах. Вот показалась голова, а затем из-за кустов выступил сам вражина. Он шел, внимательно всматриваясь в дорогу перед собой и рыская взглядом вокруг, рассчитывая, видимо, найти брошенное мной оружие.

– Стань рядом со мной, – попросил я Славку. Он встал.

Я взглянул на зэка, и в солнечном сплетении у меня возник холодок, а по телу пробежала теплая волна. Сместившиеся чувства переместили мое «Я» в другую точку, в голову этого мерзавца. Я видел нависшую лиственницу и дорогу перед собой. В руках только нож. Вот и эта полянка, а вот и рюкзаки. А где же пацан? Спрятался…

Он медленно приближался к нам, держа наготове нож. Смутное беспокойство заполняло его душу и не напрасно. Когда он приблизился к нам на расстояние трёх метров, он вдруг увидел прямо перед собой двух ребят, стоящих плечом к плечу. В лицо ему смотрело дуло двустволки, а в живот был направлен обрез. Зэк ошарашенно смотрел диким взглядом то на одного, то на другого, и в глазах у него уже не было злобы, а лишь один животный страх, непреодолимым потоком хлынувший из глубины его извращенного, но такого жалкого мозга, страх, который парализовал его мысли, его волю, его мышцы. Нож медленно выскользнул из его руки и беззвучно упал в мох. Широко раздвинутые в смятении ноги подкосились, и он упал на колени. Славка смотрел на зэка совершенно бесстрастно, губы его были плотно сжаты. Медленно, очень медленно его взгляд опускался с лица зэка на грудь, на живот, ниже… туда, где должна находится самая мерзкая часть тела этого вонючего слизняка. Ствол Славкиного ружья двигался вслед за взглядом. Гром выстрела дуплетом из дробовика шестнадцатого калибра, казалось, расколол мертвую тишину пополам и наполнил пространство слившимся с ним истошным воем, длившимся целую вечность.

Когда вой стих и остались лишь стоны, Славка, белее белого, повернулся ко мне и сказал:

– Видишь, я смог! – и в то же мгновение свалился как подкошенный.

Я не знал, что мне делать. Зэк лежал на спине как мертвый, а кровь хлестала у него между ног и заливала землю. Я боялся даже посмотреть на то место, куда выстрелил Славка. Сам он был уже без сознания, и я решил, что черт с ним, с зэком. Отвинтив крышку фляги с водой, я стал брызгать в лицо другу. В это время я услышал разговор как минимум двух людей и замер. Разговор приближался, и стали уже слышны шаги. Говорили два мужика. Ясно, что к нам со стороны, откуда мы пришли, приближались люди. Я замер, а Славка в это время захлопал глазами. Вскоре из-за кустов показались трое – отец Славки, его друг и сосед по дому, а с ними Вовчик. Увидев меня, Николай Николаевич воскликнул: «Мать честная, а вот и наши путешественники!» Но тут же поперхнулся, увидев лежащего навзничь Славку, мою испуганную физиономию и тело окровавленного зэка. Все трое кинулись к нам.

– Что стряслось? – испуганно воскликнул Славкин отец.

– Все в порядке, папа… – пробормотал Славка, поднимаясь на ноги.

– Ты цел? Я уж думал, вы тут перестреляли друг друга.

– Нет. Друг друга нет. Вот этого… – он показал на лежавшего зэка. Тот застонал.

– А мы думали, вы уток стреляете. Так что произошло?

– Это беглый зэк. Убить нас хотел.

– Ясно, потом расскажете.

Все вновь прибывшие подошли к зэку. Они ошарашенно глядели на окровавленное месиво у него между ног.

– Вот это да! – присвистнул сосед.

– Его надо срочно перевязать, а то из него вся кровь вытечет, – сказал Николай Николаевич.

– Если это поможет, – задумчиво произнес его друг.

Мы достали из мешков почти весь имевшийся перевязочный материал. Славкин отец с приятелем занялись перевязкой. Вокруг кровавого массива ножом отрезали штаны и, не промывая, наложили бинты, которые сначала сразу же промокали, но затем как-то все постепенно унялось, и перевязка состоялась.

– Промывать нельзя. Но и так он может получить заражение крови, – заключил Николай Николаевич. – Вряд ли он вообще жилец. Если даже выживет, ходить никогда не будет.

– А как он, черт побери, выживет? Мы же не потащим его на себе в такую даль, – усомнился его спутник.

– Черт его знает, что делать. Ему, конечно, нужна немедленная операция. Тащить его действительно нельзя, он загнется по дороге. Да и как его дотащишь по горам, по долам. Бросить здесь подыхать мы его тоже не можем. Вот что, Петрович, надо тебе, наверно, топать до дома и сообщить все куда следует. Пусть там решают. Пришлют вертолет или конвой какой. А я с ребятней и беглым останусь здесь. Все равно на неделю отпросился. Ты длинный, по тундре хорошо ходишь, дорогу хорошо знаешь. Завтра к вечеру дойдешь. Потом сам решай, как и что.

– А что сказать-то?

– То и скажи: на ребят напал беглый, но они были с ружьем и подстрелили его. За ружье я отвечу, договорюсь. Ну вот. Зэк умереть может, скажи. Пусть пришлют кого-нибудь.

Петрович помог нам перетащить зэка назад, к нашему островку, немного отдохнул, перекусил и ушел.

Мы остались вчетвером. Снова поставили палатку, обустроились. Николай Николаевич рассказал, что когда младший вернулся домой и рассказал, что мы вдвоем пошли на озеро, все страшно перепугались, а мать сказала, чтобы кто-нибудь из взрослых немедленно отправлялся за нами. Сам отец не очень боялся за нас, так как знал, что мы привычны к лесу, а на старшего сына он полностью полагался. Но все же решил, что мать права и нельзя, чтобы мы были только вдвоем, отпросился с работы на неделю в счет отпуска и с приятелем-соседом, прихватив Вовчика, отправился вслед за нами. Оказывается, материнское сердце не зря чуяло беду.

– Хорошо, что вы сами справились, молодцы! – похвалил нас Славкин отец.

Зэк непрерывно стонал и бредил, выкрикивая что-то непонятное. Мы смачивали ему рот, не зная, можно ли ему воды. Потом решили, что можно, и даже дали ему бульона от шурпы, а потом и от ухи. Он конвульсивно глотал жижу, но в себя практически не приходил.

Отцу и Вовчику мы рассказали все, за исключением моих экспериментов и Славкиной беды. Николай Николаевич, правда, внимательно посмотрев на Славку, который еще испытывал трудности при ходьбе, спросил, почему он выстрелил ему в это место. Но Славка сказал, что не знает, что так получилось.

На следующий день после полудня зэк пришел в себя. Славка очень напрягся. Я подошел и сжал ему руку.

Безжизненный взгляд раненого был устремлен прямо в небо и казался совершенно спокойным, будто он совсем уже не чувствовал боли. Он дышал ровно и спокойно. Губы были почти белыми.

Мы стали вокруг него и смотрели.

– Тебя как зовут? – спросил его отец.

Казалось, ответа не последует.

– Конь, – отрешенно глядя в небо, наконец, ответил беглый.

– Конь – это кличка. А зовут как?

– Конь и есть.

– А почему Конь?

– Быстро бегаю, – все так же, глядя мимо, еле заметно скривил губы Конь.

Я вспомнил, как он гнался за мной. Действительно – конь.

Зэк медленно скосил глаза на нас и обвел всех взглядом. В этом взгляде уже не было ничего из того, что мы видели раньше. Как бы спокойное любопытство и не больше. Он кажется и не страдал. Наконец его взгляд остановился на Славке. Он долго и не мигая смотрел на него, заставляя того сжиматься в комок, затем скривился и произнес:

– Паря… Прости меня, паря… Слышь? – и умолк.

Он умолк навсегда. Его искривленный рот уже не принял другого положения. Все стояли и смотрели на него со смешанными чувствами жалости и омерзения.

Когда мы установили, что он умер, решили, что его надо перенести на берег и устроить ему холодильник. Даже летом в этих местах вечная мерзлота находится очень близко к поверхности, поэтому было легко до нее добраться.

Устроив Коня на вечную зимовку, мы постарались отвлечься от мрачных событий и получить то, зачем пришли. Пожалуй, это вполне удалось. Только Славка, мне кажется, застыл как-то внутри.

Петрович и два милиционера прибыли через шесть дней. Власти решили не посылать вертолет, так как наш посланец сказал, что беглый вряд ли выживет. Решили направить сотрудников на опознание, а также было дано указание похоронить его на месте в любом случае. Так что исход был один. Такое в то время было в порядке вещей и нас вовсе не удивило.

Коня опознали. Это был тот самый зэк, который сбежал в Арэке и изнасиловал двенадцатилетнего мальчишку. Так что, по словам милиционеров, мы правильно сделали, что отстрелили ему его хозяйство. Почему мы это сделали, да и вообще про оружие, нас совсем не спрашивали.

Николай Николаевич долго смотрел на Славку, но ничего не сказал.

Зэка милиционеры похоронили подальше от озера.

Мы пробыли там еще два дня, так как милиционеры решили отдохнуть перед трудной дорогой.

Путешествие закончилось.

Мы вернулись в наш мир другими. Пережитые испытания заставили понять, что врага нельзя жалеть. Мы потеряли часть детства.

Но мы приобрели дружбу и уверенность в друге. Мы покидали это прекрасное место уверенные, что жизнь полна ярких красок для нас, для нашего счастья и удач. И это надо защищать.

Жестокий детектив

Своего мучителя он встретил в магазине, когда покупал спиртное. Смена в шахте закончилась, домой идти не хотелось. Подошёл мужик, тоже купил бутылку. Предложил:

– Пойдём ко мне. Там выпьем. Жена закусон приготовит.

Шли долго. Пришли на конюшню. Она была за два километра от посёлка. Мужик предложил раздеться. Преподнёс два стакана спиртного. Иван Иванович выпил. Естественно, окосел. Никакого закусона не было. И жены тоже.

– Ты помнишь меня? Вспомни, я пришёл к тебе в гости в первый же день, когда нас сгрузили около трассы. Назвался томичём, твоя жена пригласила земляка. Сели за стол, выпили. Я тебе откровенно рассказывал про расстрел евреев в Бабьем Яру в Киеве. Я тогда не знал, что на Колыме живут патриоты России. Ты взбесился, отметелил меня тогда, изголодавшегося, слабого, и выкинул вон. Теперь мой черёд.

От сильного удара Иван Иванович свалился на пол. Дав несколько ударов ногой по рёбрам, он выбросил его на мороз.

Тот повалялся в снегу, кое-как поднялся и постучал в те же двери. Мужик вышел с верхней одеждой, натянул как мог её на Ивана Ивановича. В руках у него было охотничье ружьё.

– Ну, пошли, скотина!

– Ты как меня называешь, фашист?!

– А ну, иди, пока не застрелил. У меня рука не дрогнет.

Он подтолкнул его охотничьим ружьём. Иван Иванович испугался. От холода и страха протрезвел. Пошёл вперёд.

– Стой, – скомандовал его палач. – Ложись на живот. Руки в снег. Укоротить их надо, чтобы не распускал зря. Не шевелись, пока не разрешу. Это тебе будет собственный «Бабий Яр». Будешь жить и помнить. Может быть, и сегодня сдохнешь. Но прежде помучаешься.

Он постоял минут десять. Мороз крепчал к ночи. Он повернулся и ушёл. Иван Иванович вытащил бесчувственные руки из снега. Пошарил в карманах. Рукавичек не было. Но была недопитая бутылка. Приложился к горлышку, допил. Прошёл несколько шагов, упал. Потом, где на карачках, где ползком, двигался по дороге. Обнаружили его на краю посёлка. Кто-то притащил в коридор общежития и бросил. Так хоть не замёрзнет окончательно. Ему повезло. Вышла женщина. Увидела пьяного обмороженного человека, узнала. Решила добежать, сказать семье, пусть заберут. Дома был один мальчуган. Жена на работе. Иван Иванович избежал смерти. Сосед Игорь привёз его в больницу на Мяундже.

Дежурный врач увидал машину через окно приёмного покоя, поспешил навстречу.

– Что случилось?

– Вот, принимай.

Ввели мужчину. Он стонал и матерно ругался:

– Пошли вы все к… матери!

– Он очень сильно обморозил руки. Пальцы отходят. Сам понимаешь, боль ужасная. К тому же изрядно пьян. Это мой сосед, Иван Иванович. Мальчуган прибежал к нам. Попросил увезти в больницу. Мне, кажется, он ещё избит. Клади на стол, смотри.

Собрались все служащие больницы. Надо было уложить его на операционный стол. А он не давался. Размахивал обмороженными руками, брыкался, матерился, плакал.

В конце концов, его скрутили, уложили на стол, привязали, доктор начал осмотр. Были поломаны два ребра, что-то с печенью, пальцы отморожены напрочь. Сделали укол, он заснул. Что спасать в первую очередь: пальцы или печень? Доктор решил, что печень, повреждённую поломанным ребром. Сделали операцию. Потребовался не один час. За это время развилась гангрена. Пришлось ампутировать все пальцы.

Мальчишка не уехал с Игорем, сидел в коридоре перед операционной. Через пару часов приехал Игорь, привёз Ольгу. Взглянув на спящего мужа, она кинулась к сыну:

– Сыночек, тебе не надо здесь быть. Поехали домой.

Она увела сына, усадила в кабину рядом с собой, обняла его извечным объятием матери-хранительницы. Они уехали.

Подробности стали ясны, когда Иван Иванович проснулся и обнаружил себя привязанным к кровати, со швом на теле после операции и с ампутированными пальцами на обеих руках. Как он плакал и проклинал своё пьянство!

Карьера рухнула. К тому времени он потерял должность главного инженера Аркагалинского угольного комбината. Его оставили просто старшим инженером на одну из шахт. Но он продолжал пить. Через два месяца его отправили в шахту десятником. Пришлось перед выходом на пенсию стать простым работягой в шахте. Шахтёры выходили на пенсию в пятьдесят лет. Из-за семьи его терпели, несмотря на прогулы и пьянство. Ольгу все жалели. Женщина прошла с ним путь от геологической разведки. У них было четверо детей. Бросить его она не могла. А он пил и бил её. Это характерно для русских женщин того времени. Тянули свой крест, не жаловались. А она работала очень тяжело, механиком вентиляции. Участок надо было обходить за смену несколько раз, проверять состояние вентиляции шахт, контролировать работу вентиляционных установок. Иногда её путь составлял более десяти километров по сопкам, по лесу. Шахты росли, росло расстояние. Дети уже были взрослые. Поддерживали порядок в доме, готовились к приходу матери с работы.

Не осталось безнаказанным злодейство этого фашистского подонка. Его нашли. Но чуть ранее было совершено ещё одно злодейство. На трассу между Старым и Новым Кадыкчаном был выброшен пакет с рукой и внутренностями девушки. В нём была записка, где указывалось её имя и что она убита как активная комсомолка. Следователь, который раскрыл это преступление, был убит водителем грузовой машины, перевозившей зэков для работы на шахте. Но ещё ранее на Аркагале обнаружили склад оружия и взрывчатых веществ, с помощью которого послевоенные спецпереселенцы хотели устроить свой террор, свою власть в этом краю. Ничего не вышло. Был ужесточён режим их содержания.

Очень непростой была жизнь наших людей на Колыме. Но Колыма – золотое сердце России. И не только золотое. Его надо беречь. О людях, его сохранявших для Родины, надо помнить. Так вернёмся к началу, к становлению.

Родине нужна Колыма

«Мы пришли сюда молодыми, мы отдали этому краю лучшие свои годы и нисколько не жалеем об этом, потому что мы были здесь счастливы, потому что труд наш был захватывающе интересным, созидательным…» – эти слова Цареградского близки многим. Тем, кто приехал на Север в начале его освоения. Тем, кто трудился в глубинке и отдал этому краю свои лучшие годы.

К сожалению, мы знаем о них так мало и в основном о тех, кто был у руля: Билибин, Цареградский, ну, может быть, ещё десяток другой. Я пробовала найти сведения о людях в своё время известных. Но увы, не нашла ни строчки.

Несколько энтузиастов, мысль, труд и воля которых стояли у истоков удивительного преображения края, организовали экспедицию. Не малого по величине края, который легко мог вместить все государства Западной Европы. Это была Колымская экспедиция, во главе которой стояли Юрий Александрович Билибин и Валентин Александрович Цареградский. Два с лишним года они работали по своему плану исследований. Они копали в этой мёрзлой земле первые шурфы, промывали первое золото, чертили первые карты.

«К истокам золотой реки» называется интереснейшая книга Евгения Константиновича Устиева (издательство «Мысль»), где описывается этот трудовой и исследовательский подвиг этих людей и их товарищей по экспедиции. Удача в поиске заставляла забывать о времени, усталости, еде, закостенелой от холода и работы спине. И это была не золотая лихорадка ради своего богатства. Они работали для своей страны, для Родины, для всех её людей. Золото нужно было для решения самых насущных государственных задач: обновления промышленности, перевооружения армии, освоения новых районов страны. Золота явно не хватало. В июле 1928 года началось освоение колымских богатств.

Чтобы пробудить от вековой спячки эту огромную территорию, нужны были колоссальные денежные, материальные и людские ресурсы. Людские ресурсы, рабочие и инженерно-технические работники – это главная забота. Отсюда лагерь – Севвостоклаг. Отсюда вербовка на Колыму по всему Советскому Союзу. Геологоразведочная служба – это первая необходимость. Людей вербовали, предоставляя им многочисленные льготы. Строительство жилья, дороги на прииски, обеспечение жизни и быта людей. Трудно даже мысленно представить, какие подразделения должны входить в горнопромышленное управление. Автобазы и дорожные отделы, электростанция, разного рода мастерские, санитарные учреждения, бытовое обслуживание, общественное питание, торговля – всего не перечесть.

В течение трёх «сталинских» десятилетий почти с нуля был создан промышленный горнодобывающий район. Сотни тысяч заключённых строили новые посёлки, удобные для жизни, прокладывали дороги, строили электростанции, добывали металл.

Можно назвать пять главных металлов Дальстроя: золото, олово, вольфрам, кобальт, уран. Однако основное направление, дающее жизнь и богатство краю, а значит, и стране, – разведка, поиск, изучение недр этой холодной земли. Оно необходимо постоянно, в прошлом, настоящем и будущем.

О жизни заключенных в этом краю написано много книг, свидетельств очевидцев. Особо хочется сказать о Солженицыне: сволочь, каких мало. Об этом говорят даже люди, отсидевшие свой срок в лагерях Колымы. Недаром его выперли в своё время из страны.

Ну да не о нём сейчас речь.

О жизни людей вольных, завербовавшихся, тех, кто спокойно без принуждения совершал свой подвиг в условиях вечной мерзлоты и не считал это подвигом, написано значительно меньше.

В начале этого пути нужны были организаторы жизни и производства – специалисты: горняки, строители, дорожники, хозяйственники, медики, учителя.

Далеко не сразу создавались нужные для жизни условия. У многих были семьи. В них были дети. Их отправляли учиться в интернаты. Жизнь не всегда была безопасной. Но люди жили, трудились, любили свой край, большинство были верны долгу перед Родиной. Колыма нужна была Родине.

Это было давно, это было вчера, Это было реально. Это тоже история нашей Родины. Вспомните песню Михаила Исаковского «Летят перелётные птицы»:

Из дневника Ивана Ивановича

Геолог-разведчик. Как много скрыто в этих двух словах. Когда это произошло со мной? Это Шахов заронил искру во время первой геологической практики. Это он приобщил нас к жизни в тайге, пренебрежению к удобствам городской жизни, к удивлению красотой мира, к работе, насыщенной поиском, к работе, которая может захватить человека целиком.

Я вижу своим внутренним взором, как это было, как давно это было, когда взлетали на огромную высоту огненные камни, текла лава. Тысячи вулканов, изрыгая пламя, перекликались громовым рокотом подземного органа, вставала дыбом земля. Минеральный хаос постепенно затихал, земля закрывала свою драгоценную сущность. Со временем небесное тело земли облекалось доброй плотью, жизнь завладела планетой. На выгнутой спине нашей планеты, между намагниченной скатертью и звёздами, поднялся человеческий разум. Земные толщи хранят безмолвие. Через миллионы лет мы должны найти в земле её ценности. Работа, которая наполняет существование человека смыслом. И когда ты это поймёшь, то все трудности воспринимаются как обычные, простые и обязательные, неважные подробности твоей работы.

Сегодня весь день шли то по дну ручья, то карабкались на сопку. К вечеру забрались на высокий склон сопки и стали искать складку, где ветер не будет так силён. Там будет костёр и чаёвка, затем ночной отдых. Ломкие подсохшие кустики ягеля помогают разжечь костёр. Они быстро обугливаются и поджигают сухие ветки, собранный нами хворост. Освобождаем ноги от портянок, натруженными подошвами ступаем на шероховатую поверхность камня. Ласковый воздух от костра снимает усталость.

Этот край очаровал меня с первых моментов, как я оказался в тайге. Пологие сопки, поросшие стлаником. Внезапные обрывы показывали слой за слоем скрытую от постороннего глаза историю создания этой непростой земли. Реки и ручьи, по которым надо сплавляться или переходить вброд. Земля скрывала свои богатства. Тем сильнее охватывала страсть открытия, страсть подарить людям эти богатства. Это несравненный мистический край. Моя мечта – открыть месторождение, достойное прииска.

Я проснулся, как обычно, около семи часов утра и невольно ощутил в себе некоторую приподнятость настроения. Было очень светло, холодно и шумно от ветра. По изжелта-зелёному скату палатки ходуном ходили тени от качающихся лиственниц. Я представил себе, каково будет сейчас всем после сна, когда тело так чувствительно к холоду, словно в ледяную воду засовывать ноги в рабочие штаны, и на четверть часа отсрочил подъем. Я несколько приоткрыл клапан спальника, и ветер, как сито, прошивающий палатку, стал овеивать холодом мои плечи и грудь. Можно было опять закутаться, можно было бы уже и вставать, но я отчего-то длил это неуютное, зябкое лежание, словно оно было наслаждением.

Здесь искони было принято помещать себя в скучноватый строй тех, кому приходится нести на плечах полную тягу земных трудов. Работать до конца: пока не упадет снег, пока сам не упадешь. Выжимать всё из каждого дня: пройти ещё вот хоть по этому отрожку, проследить ещё вот эту границу… Больше уже в эти места не вернуться. Не успеешь – какими цветами станешь раскрашивать белые пятна на геологической карте? Поэтому мне нельзя было принимать в расчет холода, снега и усталости тех, кому и в голову не приходило, что я могу повести себя иначе.

Палатка стоит посреди побуревших уже голубичных кустов на маленькой терраске рядом с ручьем, который запросто, не замочив подошв, перескочишь по камушкам в два-три приёма. Почти от самых его бортов уходят ввысь каменные осыпи сопок. Там и сям вдоль их подножий разбросаны некогда громоподобно низринувшиеся со стремнин огромные остроугольные глыбы. Стоянка находится довольно высоко, вниз по течению взгляду открывается речная долина самого яркого желтого цвета, какой возможно себе вообразить. Это всё лиственницы. Они колышутся ветром, шумят и испрашивают снега у холодного голубого неба, по которому быстро идут нечастые облака. Желтая неровная лента долины обрамляется тёмной зеленью кедрового стланика, целиком накрывающего низкие, скруглённые холмы. С высоких вершин больно для глаза лучатся свежевыпавшие снега. На сотни тысяч лет всё здесь устроено быть таким. И пока остается в неприкосновенности. Для этого холодного молчаливого каменного царства ничего не значат ни наша любовь, ни наше одиночество, ни наша болезнь. Я к этому приближен.

У костра, на чурке, спиной к ветру, ежась от холода в видавшей виды телогрейке, сидел Кондратий. Он курил, и дым, отходящий от его рыжеватых усиков, тут же уносился вдаль наперегонки с облаками. На тагане болтались угольного цвета котелки, сипел чайник, у ног Кондратия стояла до половины налитая чёрным чаем эмалированная кружка. Поглядев на его худую сутуловатую фигуру, на рябое, покрытое шрамами от прошедших драк лицо, я подумал: «Сколько их – бичей, свободных как птицы, – рассеяно по колымской земле! Годы напролет они этак жмутся к костерку, прихлёбывают вечный чифирь[3] да курят вечный «Беломор», а всё имущество их умещается в изголовье спальника: сидорок какой-нибудь. Заглянешь ли к нему в паспорт – на страничку, где прописка, – там в графе «Улица» написано: «Сезонная», а в графе «Дом» стоит «п/п» – полевая партия. За спиной почти у каждого тюремный университет, и нет у них ни семьи, ни насиженного места, ни охоты к какому-нибудь делу – одно только берегут они всегда пуще глаза: свою нищую перелетную свободу, за которую готовы воевать до последнего издыхания.

Мы хотим свободы. Тот, кто работает киркой, хочет, чтобы в каждом ударе кирки был смысл. Когда киркой работает каторжник, каждый её удар только унижает каторжника. Но если кирка в руках изыскателя, каждый её удар возвышает изыскателя. Каторга не там, где работают киркой. Она ужасна не тем, что это тяжкий труд. Каторга там, где удары кирки лишены смысла. Человек раскрывается в борьбе с препятствиями.

Когда мы осмыслим свою роль на земле, пусть самую скромную, тогда лишь мы будем счастливы.

Скоро придут сюда грозные снега и морозы. Мы чаще задумываемся о тепле нашего дома, о доме, который нас укрывает и греет. Там, дома, нас посетит человеческое раздумье. Чудо в том, что наши стены незаметно передают нам запасы нежности. Они образуются в самой глубине сердца, неведомые пласты, где рождаются грёзы.

Сегодня здесь мир и тишина. Я чувствую себя причастным ко всему, что живёт на этой земле. Я её часть. В моих руках кирка. Я на этой земле изыскатель. Возможно, недалёк тот день, когда мой поиск увенчается открытием золотого прииска. Найти такое место – это заветная мечта любого геолога-изыскателя.

Пора заканчивать свои записи. Я слишком высоко мечтаю. Так, чего доброго, станешь поэтом. А у меня под ногами земля, путь по тропам и мозоли на ногах.

Суровая проза жизни.

Хасын

На 77-м километре Колымской трассы вдоль правого берега реки Хасын в 1938 году возник небольшой посёлок Хасын. Поначалу жили там геологи-разведчики. Ещё в 1930 году вторая Колымская экспедиция геологов во главе с Цареградским В. А. обнаружила в этом районе Колымы уголь. Несмотря на низкое качество, его решили использовать для отопления Магадана. Позднее посёлок стал базой крупной геологоразведочной организации. У посёлка было большое будущее.

Хасынскими геологами открыты уникальные золотосеребряные месторождения, месторождения угля, молибдена и других ископаемых.

Колыма для геолога край больших возможностей. Высшее достижение геолога – открыть новое месторождение. И это не сказка, не неожиданный дар, это – труд, упорный труд не одиночек, а коллективный тяжкий труд. Длительные переходы по не очень приветливой тайге в холод, дожди, по дну ручьёв, по горам и обрывам. Изнашивалась одежда, рвалась обувь, еда иногда распределялась и была в строго необходимом для поддержания жизни объёме, были и моменты голода. Подстерегала цинга[4].

Начало этапа государственного освоения колымских богатств связано с прогнозом Билибина о том, что в 1938 году Колыма даст в четыре раза больше золота, чем добывалось во всей стране в 1930 году. Для освоения края ехали молодые романтики, часто не обращавшие и даже не замечавшие трудностей. Некоторые оставили там жизни.

Из порта Находка шли суда, в трюмах которых были наскоро сделаны трёхэтажные нары, на которых вповалку теснились мужчины, женщины и дети. Зеленоватая вода Охотского моря качала их на невысоких волнах. Море щадило эти суда. Настоящего шторма по счастливой случайности не было. На одном из таких судов на Колыму прибыл геолог Иван Иванович, завербовавшийся туда по договору. В настоящем геолог-разведчик, возглавляющий одну из разведпартий.

Тогда, в 1938 году, были построены первые рубленые домики барачного типа и небольшое здание клуба.

Этот посёлок и был целью путешествия Ольги с детьми. Она прибыла туда на попутной машине ближе к вечеру. Ранняя осень не радовала теплом, но и особых заморозков ещё не было. Однако Ольга и дети замёрзли. Они зашла в низкие двери неказистого домика барачного типа. Узкие окна пропускали немного света, от печки-буржуйки шло благодатное тепло. Посредине комнаты стоял длинный дощатый самодельный стол. За ним сидела небольшая группа людей. Их поздний ужин после нелёгкого рабочего дня сопровождался неторопливым тихим разговором. Иван сидел спиной к двери. Женщина, сидевшая рядом с ним, заботливо подкладывала куски жареной рыбы на его тарелку. Григорий, расположившийся напротив двери, удивлённо уставился на открывшуюся дверь, через которую зашла женщина с двумя детьми. Ольга закрыла дверь и осталась стоять у входа.

– Ольга, это же Ольга! Иван, оглянись!

Иван оглянулся, замер, потом быстро отодвинул от себя тарелку.

– Ольга! Оля, как ты здесь? Боже мой, девочки!

Голос его сорвался, он перепрыгнул через скамейку. Трясущимися руками схватил малышку, прижал к себе, второй рукой обнял Ольгу. И так стоял, замерев.

– Как ты решилась на такое? Как ты нашла меня здесь? Какие вы холодные! Проходите, раздевайтесь, садитесь с нами за стол. Людмила, помоги их устроить. Это моя жена, мои дети. Григорий, помогай.

Григорий взял за руку старшую девочку, подвёл ближе к печке, снял пальто. Усадил её за стол. Поставил перед ней свою тарелку.

– Ешь, малышка. Вы когда кушали?

Девочка проглотила слюну. Видно было, что она голодна.

– Не помню. Кажется, вчера.

Людмила поставила свою тарелку перед Ольгой. Налила чай. Дала ей вилку. Сама отошла дальше, оделась и вышла. Иван держал малышку на руках, раздел её и тоже стал кормить. Иван был смущён. Вопросов больше не задавал.

– Ешьте, дети, грейтесь. А потом решим с отцом, куда идти, – спокойно сказала Ольга.

В душе у неё была буря, но она приказала себе быть внешне спокойной и безразличной. Ольга спокойно сидела за столом. Ела, не глядя на Ивана, и ничего больше не говорила. На лице её застыла маска равнодушия. Глаза были прикрыты длинными ресницами. Видно было, что женщина предельно устала. Иван сзади подошёл к ней и положил руку на плечо. Она зябко им повела.

Григорий сказал:

– Мы уйдём в клуб. Я возьму ключи у завхоза, затоплю там печь. Людмила отправится в женское общежитие. А вы тут располагайтесь.

– Спасибо, – сказал Иван. – Завтра мы решим, где и как будем жить.

Свободных домиков не нашлось. Пришлось селиться в кернохранилище[5]. Оно состояло из двух больших длинных помещений, сомкнутых квадратной прихожей в букву «Г». Одно, направленное к северу от входа, было завалено деревянными ящиками с геологическими образцами, кернами. Второе заняла семья геолога. Там стояла буржуйка. В углу был отгорожен ящик с углем и сложены дрова для растопки. Из деревянных ящиков для геологических образцов соорудили шкафы, стол. Составили два широких спальных места, покрыли неизвестно откуда взявшимися китайскими коврами, уложили на них матрасы, набитые соломой, их покрыли казёнными байковыми одеялами. На одном разместилась Ольга с детьми, на втором – Иван.

Ольга не досаждала Ивану вопросами. С геологиней Людмилой он был связан интимными узами. Она сразу это почувствовала, ещё когда впервые стояла в дверях того геологического домика. Но ни о чём его не спросила. Даже когда они остались одни своей семьёй. Взгляд её был чужим.

– Оля, я тебе всё объясню.

– Ничего не надо объяснять, реши всё для себя. Твёрдо реши. А потом и поговорим. Я понимаю, почему ты перестал мне писать. Пока ты для меня чужой. Спасибо, что признал сразу своей семьёй. Но семью надо ещё построить.

На следующий день запаслись дровами, и жизнь потекла дальше. Вскоре придут суровые холода, по стенам пойдут наледи. Койки подвинут еще ближе к печурке. Тепло у самого огонька.

Измученные долгой дорогой дети и Ольга быстро заснули. Иван заправил печку углём, чтобы хватило до утра, и тоже прилёг. Ему было не до сна. Он думал о том, как непросто сложились его отношения с женой. Людмилу он сразу выбросил из своей жизни, как только увидел Ольгу с детьми на пороге. Он безумно любил Ольгу. Но был уверен, что она его не любит. Уехав на Колыму, решил её забыть. Поэтому и связался с Людмилой. Надеялся, что общее дело их свяжет и Ольга забудется.

Однако душа его не была спокойна. В душе он презирал себя за эту связь. Если бы в его жизни не было Ольги, он выбрал бы эту женщину, добрую, умную, сильную. Она не знала усталости, шла вперёд, в ватных брюках, в телогрейке, в пыжиковой шапке. Ему хотелось её нарядить в красивое платье. Но там далеко была Ольга. И она занимала изрядный угол его сердца. И вот сейчас она закрыла все его умные мысли о другой женщине. Его Ольга здесь. Так о чём ещё мечтать?

Как она решилась на это? Проделать такой путь с детьми и найти его в этой дыре!

Он прибыл сюда на пароходе «Феликс Дзержинский» 30 октября 1938 года по договору с трестом «Дальстрой». Его ожидала работа в геологоразведке. Вызвать сюда Ольгу он не решился. Она мать двоих детей. Условия не те. Не выдержит. А она нашла его. Приехала с детьми. Это перевернуло всю его жизнь.

Впереди Колыма

Пароход «Феликс Дзержинский» шёл предназначенным ему курсом уже не первый день. Люди в его трюмах привыкли к распорядку дня, спёртому воздуху, плачу детей и успокаивающему бормотанию матерей. Пароход в летнее время имел постоянный курс: Владивосток – Магадан, а точнее, от Находки до Охотска. Возил он грузы для золотой Колымы, заключенных для работы на объектах Дальстроя. В этот раз был особый рейс. Кроме зэков был выделен трюм для вольных, в основном женщин и детей. Ехали они к своим мужьям, прибывшим на Колыму по вербовке.

Добыча богатств Севера требовала не только дешёвую рабсилу, то есть заключенных. Была объявлена вербовка на Колыму. Нужны были специалисты: горняки, строители, дорожники, хозяйственники, медики, учителя. Нужны были организаторы жизни и производства. Первыми прибывали мужчины. Вызывали свои семьи.

Начальство Дальстроя не утруждало себя особой заботой об этой категории пассажиров. В трюме, как и для зэков, трёхэтажные нары. Дети ползали по настеленным тряпкам, жались к матерям. Высота между нарами позволяла только сидеть.

Ольга старалась не покидать надолго своих девочек. Они были малы и нуждались в близости матери: старшей было шесть лет, младшей исполнилось два года. На нарах, напротив, расположилась семья: очень красивая высокая женщина с длинными толстыми косами и двое её детей. Светлые косы приковали внимание младшей дочери Ольги. Она всё глядела на них и не могла наглядеться. И потому, видно, не плакала. Шептала матери на ухо: «Класивая тётя». «Класивая тётя» была в окружении двоих детей, мальчика и девочки трёх, четырёх лет.

Женщины особо не разговаривали, но объединились, уходили по делам по очереди, досматривали детей друг друга.

Ночью Ольга не могла спать. Внушала себе, что днём потребуются силы. Но тревога и думы мешали воспользоваться ночным отдыхом.

Ольга ехала не по вызову. Иван завербовался на Колыму с товарищем, таким же геологом, как он. Брак Ольги и Ивана не был зарегистрирован. Но у них уже родились две девочки. Смерть одной из них они пережили. Горе спаяло их. Поэтому Ольга верила, что Иван устроится и вызовет её с детьми.

Сначала он часто писал письма, потом реже, ссылался на работу. Потом письма долго не приходили. И вдруг это письмо от его товарища, Григория, в котором он писал Ольге, чтобы не мешкала. Собиралась и ехала сама, если хочет, чтобы у детей был отец.

Ольга поняла. Собралась в дальнюю дорогу. После всех выпавших на её долю испытаний она ничего не боялась. Она знала, Иван никуда не денется, увидит её и девочек, и любое увлечение вылетит из головы.

После длинного утомительного пути от Томска до Владивостока на поезде надо было одолеть морской путь. В Магаданскую бухту прибыли через пять дней. Море было относительно спокойно. Обошлось без приключений.

Куда идти? Где искать Ивана?

«Должен же быть здесь отдел кадров», – подумала Ольга.

Города ещё не было. Но здание управления выделялось на фоне убогих построек. Ольга с детьми двинулась к нему и не ошиблась.

Жизнь продолжается

На следующий день запаслись дровами, и жизнь потекла дальше. Деревянные ящики из-под геологических образцов, прикрытые расписными китайскими коврами, служили диванами для гостей. Ольга быстро освоилась с колымской кухней. В закутках домов, как правило, стояли ящики иного формата, что закупались с китайскими яблоками и сладковатой подмороженной картошкой (сухой репчатый лук был, кажется, того же китайского происхождения). Любимым блюдом колымчан была тушенка с луком и картофелем. Регулярно на взрослых и детей экспедиции выдавались трехлитровые или пятилитровые банки сгущенного молока. Временами на столе была красная рыба, икру из неё вынимали и солили сами, с ястыками. К чаю подавалось варенье из голубики и жимолости, из ягод делали наливку. Торт по-колымски (слой печенья, слой сгущенки, слой печенья, слой сгущенки, сверху – присыпка из толченого печенья) изготовлялся из мягких сортов печенья накануне праздника, чтобы печенье успело за ночь пропитаться сладким густым молоком.

Но это всё осваивалось позднее, а сейчас состояние Ольги и Ивана было неопределённое.

Он лежал с открытыми глазами и словно наяву видел своё прошлое: безрадостное детство, вечно пьяные родители, они с братом под столом или под лавкой – маленькие грязные, неухоженные, голодные зверьки. Иногда мать брала их с собой на работу в семью богатого купца Громова. Тогда она была трезвая. Надевала чистое платье, брала с собой белый фартук. Вытаскивала из-под стола или лавки своих сыновей, умывала и причёсывала их. Но шла не рядом с ними. Они должны быть незаметны. Заходили с заднего крыльца, когда мать открывала двери и делала знак рукой. Тогда они быстро пробегали через тёмный коридорчик и оказывались в тёплой натопленной кухне. В углу за занавеской стоял стол и на нём еда. Это кухарка кормила их объедками. Было вкусно, сытно и тепло. Потом появлялась мать и так же незаметно выпроваживала их через задний ход. Они бежали домой в свою полуподвальную квартиру. В эти дни им везло. Деньги на пьянку заканчивались, и отец, сапожник Иван Фомич, садился за работу. Младший Андрейка садился рядом с отцом, подавал ему молоток, гвозди, учился ремеслу. А он, Иван, бежал на свою работу – продавать газеты. Когда ему исполнилось семь лет, он уже работал постоянно. Заработок отдавал каждый вечер матери. У них опять начиналась пьянка. Иван считал себя обязанным оберегать брата, прятал его, приносил куски с улицы. Так они росли, неухоженные, недолюбленные зверята, но закалённые и сильные. В 14 лет Иван работал грузчиком в порту. Постоянно хотелось есть. Бригада состояла из таких же голодных, неухоженных, но жилистых и сильных мальчишек. Питание они чаще всего находили на ресторанной помойке. Самое вкусное – это шкура от красной рыбы. Её заваривали кипятком, она становилась мягкой и вкусной, сытно, когда добавлялись хлебные огрызки.

Город лихорадило от Гражданской войны. Власть менялась. Но ничего не менялось от перемены власти в жизни этой беспризорной ватаги. Перемены пришли, когда в городе твёрдо установилась советская власть. Открылась школа рабочей молодёжи. Стала популярна грамота. Молодёжь посмеивалась:

«Пора, товарищ бабушка, садиться за букварь».

Но если говорили о бабушках, то молодёжи тем более нужна грамота.

Иван окончил школу рабочей молодёжи и поступил в политехнический институт. Хотелось увидеть мир, быть полезным для нового государства. К этому времени Иван ненавидел пьянку родителей и поклялся себе, что он будет жить не так.

Ольга возникла в их доме неожиданно. У неё было сильно обожжено лицо, клочьями обрезаны волосы. Рядом с ней была маленькая девчушка, её дочь. Первое время за ними ухаживала мать Ивана. Какая-то старуха ей заплатила за уход. Пригрозила, чтобы та не пила. Обещала хорошие деньги. Но что произошло, и почему женщина оказалась выброшенной из дома, ей не сказала. На месяц у Марии Ивановны, матери Ивана, хватило терпения не пить и выполнять свои обязанности. Но как только старуха перестала платить, она забросила Ольгу.

Иван был старше Ольги на шесть лет. Чёрная корка с её лица быстро сходила. Мария Ивановна утром и вечером делала ей компрессы из холодной чайной заварки. Кожа быстро восстанавливалась. Отрастали крупные кудри на голове. И однажды утром, зайдя на кухню, Иван увидал в своём неказистом полуподвале красавицу. Шапка густых крупных кудрей обрамляла нежное смуглое лицо с удивительными большущими голубыми глазами. Тоненькая, стройная, смуглая, но необыкновенно светлая маленькая женщина. Это было поразительно, от смуглой девчонки шёл свет. И эту её лучистость Иван прежде всего увидал. Как-то сразу он понял – ей нужна поддержка, защита. И он должен взять это на себя. Кто-то её крепко обидел. Теперь он не отдавал все заработанные деньги матери. Он приложил немало усилий, чтобы Ольга и её дочь стали его семьёй. Любовь пришла к нему как зов, как судьба, как праздник жизни. Любовь светилась в его глазах.

– Я становлюсь сильнее, когда ты рядом, – говорил он Ольге. – Ты не думай ни о чём плохом, ты – мой свет. Клянусь тебе, никогда не возьму в рот спиртного, даже пива. Клянусь, я буду оберегать тебя. Забудь прошлые обиды.

Иван работал, учился, делал всё для дома и семьи. От его родителей они ушли. Сняли квартиру. Ольга родила девочку. Через год – вторую. Иван окончил горный факультет в политехническом институте. Получил назначение на работу в Копейск, город на Урале. Шахтёрский посёлок, угольная пыль, холод и вечные ветры. Как молодому специалисту с тремя детьми ему дали жильё: комнату в общежитии. Две маленькие дочери заболели воспалением лёгких. Комната была холодная, мебели не было. Младшая дочь Женечка сгорела от высокой температуры за два дня. Где-то на помойке Иван разыскал чугунную печку. Вдвоём с соседом они её притащили в комнату, вывели трубу в окно. Благо этаж был первый. Затопили печь. Нагрелось. Температура у Катюши понизилась. Но она не открывала глаза, ничего не ела, даже материнскую грудь не брала в рот. Ольга сидела около печки, слёзы крупными горошинами текли из глаз. Забежала соседка Надя.

– Послушай, Ольга, – сказала пожилая женщина, – вчера мой старый хрыч принёс домой солёную селёдку. Дай ребёнку пососать, хотя бы губы смажь. Может быть, аппетит появится. Я сейчас принесу.

Соседка быстро сбегала домой за селёдкой. Отрезала кусочек от хвоста, сунула ребёнку в губы.

Мать сидела неподвижно. Сердце её сжималось. Ребёнок ничего не берёт в рот. От материнской груди отказывается.

И вдруг, чудо, девочка пошевелила губами. А потом её язычок заработал, сначала лениво, потом быстрее. Ребёнок открыл глазки. Солёная селёдка пришлась ей по вкусу. Соседка улыбалась. Мать плакала. Через некоторое время девочка захотела пить и взяла материнскую грудь. Ребёнок ожил. Постепенно температура спала. Она смогла спать, а затем сидеть в детской кроватке. Мать понемногу давала ей селёдку, поила молоком из соски, потом стала печь блины. А дочь ела и требовала: «Мажь». Потом засыпала. А проснувшись, требовала вновь масленые блины. Набиралась сил.

Ольга пекла блины, мазала их маслом. А Катенька хватала этот горячий блин, мгновенно его съедала и кричала матери:

– Мажь, ещё мажь.

Наевшись, мгновенно укладывалась на подушку и засыпала.

Ольга и Иван жили только для семьи. Они пережили смерть одного ребёнка, беспокойство за эту девочку лишило их покоя.

– Ваня, надо как-то выбираться отсюда. Боюсь, мои девочки погибнут в этом климате.

– Я увезу тебя в Томск к Лёньке, твоему брату. А сам завербуюсь на Колыму. Так можно избавиться от трёхлетней отработки после окончания института. А там видно будет куда податься. Обживусь и вызову тебя. Там зарплата будет приличная. А получу подъёмные, оставлю тебе. На первое время вам хватит. Соглашайся.

Копейск был покинут. У Лёньки в деревне Ольга не осталась жить. Устроилась в Томске. Зарабатывала шитьём и вышивкой. Ждала писем от Ивана и скорого вызова. Но письма приходили всё реже. Всё прояснилось, когда пришло письмо от Григория. Григорий, друг семьи, предупреждал Ольгу: «Если хочешь, чтобы у детей был отец, не медли. Не жди вызова, приезжай сама. Не бойся Колымы, край холодный, но перспективный».

И Ольга решилась. В её жизни это был второй любящий мужчина. Его надо сохранить. Кроме того, она не могла допустить, чтобы второй её ребёнок остался тоже без отца.

Примирение

То первое утро на Хасыне Ольга запомнила навсегда. Она крепко спала, и ей снились хорошие сны. Внезапно она ощутила нежное прикосновение к волосам. Она проснулась, но глаз не стала открывать. «Мы вместе, – возникла в уме радостная и тревожная мысль. – Мы вместе, и он любит меня».

От печки шло тепло. К Ольгиному боку прижался ребёнок, старшая девочка. У другого бока нежилась малышка. А перед ней, на коленях, стоял её Иван и нежно гладил её чёрные кудри. Тёплая волна прокатилась по всему телу. Она открыла глаза и почувствовала себя счастливой.

– Оля, мы вместе. И ни о чём другом не говори. Вы моя семья. Я вижу это по твоим глазам. Сегодня я никуда не пойду. Это наш день. Мои товарищи помогли, обеспечили нас едой, углем.

Ольга отвела глаза. На её плечи упал груз заботы о детях, длинной и непростой дороги, горечь от измены мужа. Она не собиралась так просто его прощать.

Он стоял перед ней на коленях, виноватый, пристыжённый.

– Оля, прости меня. Я так сильно тебя люблю. Если ты сейчас уйдёшь, я не смогу дышать, не смогу жить. Клянусь, ты для меня важнее всего на свете. Ты и наши дети нужны мне. Моя жизнь в вас.

Этот день они оттаивали друг около друга. Старшая дочь Ольги хвостиком ходила за матерью. Её сегодня не использовали как няньку. Нянькой был отчим. После ужина они сидели дружной кучкой около печки и улыбались друг другу. Огонь бежал по углям, его сияние отражалось в счастливых глазах.

Уложили детей спать. Сели рядом.

Это были очень важные мгновения, когда они почувствовали, что их прижатые друг к другу плечи и общее дыхание объединяет их в одно любящее существо. Они чувствовали абсурдность своей отдельности. Двое чувствуют себя одним, единым с любимой или с любимым, с лежащим рядом и посапывающим ребёнком. В этой двойственности – единство.

Они сидели рядом и наслаждались дыханием, которое стало общим. Вновь рождалась и укреплялась любовь. Это парадокс любви: вас двое и всё же вы чувствуете себя одним. Драгоценные мгновения.

Так это было в далёком холодном краю, в убогом домишке, предназначенном для хранения проб керна, поднятого с потаённых глубин мёрзлой земли. По стенам бегали блики горящего в печи угля, тишина нарушалась только дыханием двоих, прижавшихся плечами друг к другу. Постепенно переплелись руки, губы дали первый после разлуки поцелуй.

«Мы вместе, мы не расстанемся», – подумали они одновременно.

Наступило первое общее утро. Дети крепко спали. Ольга и Иван вышли на низкое крыльцо. Солнце ещё не взошло. Но в необыкновенной тиши сопок занималась заря.

– Оля, я полюбил этот край. Прими и ты его. Мы будем вместе и не расстанемся.

– Я бы хотела пойти с тобой вместе в лес на буровую. Так интересно посмотреть, как вы ищите золото.

– Это не женское и уж вовсе не детское дело. Тем более что скоро зима. Вам придётся переждать её здесь. А когда будет тепло, я вас возьму с собой в нашу полевую партию. А сейчас надо обеспечить тепло на зиму и еду для семьи.

Они вернулись в дом.

– Ваня, а какие зори здесь тихие!

Он рассмеялся. Шуметь пока было некому. Была заря, начало колымского строительства, дорог, приисков. Заря добытчиков земных северных богатств.

– Оля, я хотел бы, чтобы ты поняла, почему я полюбил свою работу геолога, чем для меня стала геологическая разведка именно в этом краю.

Ольга и Иван сидели около печки в своём временном жилище, где их дети обрели сытость, тепло и покой. Пока дети спали, Иван хотел многое рассказать Ольге. Они вместе. И так пойдут по жизни. Душой она должна понимать его. И тогда их любовь будет настоящей.

– Решение стать геологом-разведчиком обрело во мне силу после первой практики в институте. Руководителем практики у нас был опытный геолог. Он был неутомим в пеших переходах, его не затрагивали неудобства таёжного быта. Внимательно, задумчиво, пристально он всматривался в сколки каменных пород. А вечером разговор у костра. Поначалу дельный и серьёзный, потом шутливый, освящало всё это – гитара и песня. Ты же знаешь, у меня голос как раз для тайги. На сцене всё мельчает. Руководителя звали Шахов Феликс Николаевич[6]. Про него можно долго рассказывать. Сейчас у нас времени маловато. Скоро дети проснутся и потребуют внимания. Но как-нибудь я тебе о нём расскажу.

А сейчас я хочу сказать тебе, почему для меня важно быть геологом здесь, на Колыме. Можно жить горожанином, просыпаться в тёплой комнате, пить горячий чай, иметь работу, способную представляться смыслом жизни. А здесь надо спать на мёрзлой земле в лесотундре. Спросонья, дрожа от холода, влезать в холодную одежду, умываться из полузамёрзшего ручья, потом разжигать костёр из отсыревших дров нечувствительными руками. Возвращаешься после длительного перехода. Приходится продираться сквозь стланик, цепляющийся за лямки рюкзака, карабкаться в гору, идти по скользкому льду или по камням ручья. Готовишь ужин. Укладываешься на ночлег. Согласись, перспектива не из приятных. Но в этом есть смысл, ощущение дела. Нужного людям и стране дела. Его тоже должен кто-то делать. Почему не я? У меня есть причины относиться с уважением и любовью к тем, кто разделил мой выбор. Мы счастливы, когда осмыслим свою роль на земле, пусть самую скромную.

Но тут проснулись дети. Малышка Катя закричала:

– Мама! Иди ко мне.

Тут же оглядела всё вокруг и радостно протянула руки:

– Папа, папа, иди сюда! Возьми меня на руки.

Ольга засуетилась накрывать на стол. Семья хотела есть. Отец понёс Катю к умывальнику. Та отбивалась от холодной воды. Но отец сказал:

– Катя, надо, надо умываться по утрам и вечерам. А нечистым трубочистам стыд и срам. Вот я вечером прочитаю вам с сестрёнкой стихи дяденьки Маяковского, тогда узнаете, что такое хорошо и что такое плохо.

Старшая сестрёнка Тома не хотела слышать внушение из-за холодной воды. Молча умылась. Сначала было зябко, но затем она ощутила бодрость и такое приятное освежение лица, что не выдержала и сказала:

– Папа, а холодной водой здорово умываться. Видишь, у меня щёки стали румяные. Это же красиво.

– Да, девочка, это красиво.

И он погладил её по русой головке. У девочки заискрились глаза. Отчим не баловал её добрым словом и лаской.

Этот день был необычным. После завтрака Иван читал девочкам сказки. Ольга захватила их с собой с материка для девчонок. Потом их сморил сон.

Ольга и Иван опять сели у огня, и он продолжал открывать ей свою душу:

– Ольга, я не представляю себе работу лучше нашей. Самое важное – это открытие. Иду вдоль реки, смотрю на береговые отложения. Это удобно, когда берег крутой. Обломки пород сносятся в долину. Ставим буровую. Она приносит нам весть о чём-то нужном. Золото, серебро, уголь. Мы их ищем. Они нужны нашему государству. Я люблю тех, кто идёт и работает рядом со мной. Я не в силах представить себя на другой работе. И ещё впечатления от дикой природы. Утром пламенеет заря между сопок, клёв хариусов, берущих пущенную поверх воды наживку, сладкие ягоды голубики, чёрные шарики шикши на стелющихся игольчатых ветках. Гитара и песни у вечернего костра. И даже зимой на жутком холоде ты – победитель, ты – крепкий орешек, ты – человек. Тебя создала, воспитала и закалила эта природа. Весной, когда начнётся новый сезон разведки ископаемых, я оставлю тебя на нашей базе. Поставим палатку. Она и будет нашим временным домом. Место для базы выбрать не просто. Её стремятся расположить приблизительно в середине рабочей площади. Надо, чтобы вокруг росли леса, нужны дрова. Нужна река. Увидишь сама. А пока тебе и детям придётся зимовать здесь.

Так и осталась Ольга с детьми зимовать на Хасыне.

Иван то уходил надолго, то приходил. Часто устраивал праздник, приглашал своих друзей-полевиков. Тогда Ольга пекла пирожки, пухлые, румяные, горячие. Им особенно были рады молодые ребята. Им это пирожковое пиршество напоминало дом, семью, мать.

Несмотря на мороз, ходили с детьми ненадолго гулять. Морозили щёки и нос. Придя с улицы, к печке не лезли, а в самом дальнем углу вставали к стенке головой вниз. Кровь приливала к щекам и носу. Следов обморожения не оставалось.

Когда бушевала пурга, исполинская завеса снега ниспадала сверху, всё застилала, полоскала дома, размытые сопки. Потом наступала тишина, мороз. В Хасыне и пылинка яркая не ссыплется с убелённого, застывшего на сухом морозе дерева.

База полевой геологоразведочной партии

База отряда зачастую используется несколько полевых сезонов. Придирчиво выбирается для неё место. Рядом должен быть лес и река; нужны дрова и вода. Она должна быть расположена не в дали, а посередине рабочей площади. В палатке зимой должна стоять печь для согрева и приготовления еды. Летом для этого служил костёр.

Печь изготавливали из двухсотлитровой железной бочки. Её резали сварочным аппаратом вдоль диаметра доньев. Одну из образовавшихся половин накрывали толстым листом железа. В нём прорезалось квадратное отверстие и крепилась дверца для укладки дров. Приваривались колосники, под ними делалось поддувало, воздух из которого, проходя через топливо, помогал ему гореть. Зола накапливалась в пространстве поддувала. Его надо было периодически чистить.

Такую печь ставили обычно в палатке, где жили рабочие. К срединной шатровой стойке крепили стол. Когда вечером собирался народ, на столе ставили несколько свечей. Они освещали ближнюю окружность. В дальних углах палатки свет терялся.

Знакомство с местностью геолог начинает с речки. Состав речных отложений скажет ему, с чем он встретится в горах. Ведь обломки пород сносятся в долину.

Разведотряд на походе. Ноги идут по мелким ручьям, выложенным лентами шлифованных камней посреди нешлифованных. Осторожный брод по искажающей сапоги мрачно зеленой глубине протоков. Подъём по затенённому ольхой безводному логу, где кроются мхами бока слегка окатанных, слегка увлажнённых валунов. Взмахи молотка на длинном черенке, расколотые камни, резкие диковинные запахи пород. Размытые дымкой ребристые грани далёких хребтов.

Весна в Заполярье надвигалась бурно и неукротимо. По утрам – колымские утренники с температурой минус двадцать – минус двадцать пять градусов. Но днём на ярком обжигающем солнце снег катастрофически быстро таял.

Первая стадия развития геологических поисковых работ самая трудная. Отряд шёл по неизученным ранее площадям. Очень подходит сюда песня: «Снова в гору и по тропам и неясен наш маршрут. Груз под силу лишь циклопам». Вот только троп здесь не было. Шли по целине. Много чего за спиной – лопаты, кайлы, топоры и всё что потребуется в работе. В составе отрядов и партий кроме специалистов были рабочие из числа вольнонаёмных и заключенных. Каждый знал свои трудные обязанности. Стоявшему во главе отряда геологу подчинялись беспрекословно.

Какого бы ни были происхождения эти люди, разведчики недр Колымы, их отличало мужество. Это было здесь привычной нормой поведения, почти обыденной чертой жизни.

Выявленные уникальные россыпи позволили организовать Западное горнопромышленное управление. В 1938–1939 годах в результате детальной разведки был выявлен ряд крупных месторождений золота, на базе которых организуется ряд приисков. В 1940 году организуется Чай-Урьинское горнопромышленное управление с центром в посёлке Нексикан, в состав которого вошли прииски «Фролыч», «Большевик», «Комсомолец» и другие.

Иван Иваныч гордился своим отрядом и его успехами. Но надо было решать, как быть с семьёй. И он решил просить руководство направить его на работу в один из этих приисков. Семья требовала оседлого образа жизни.

Дети на буровой

Летом мы жили в палатке недалеко от буровой вышки. Рядом стояли ящики с керном. Мать стелила на ящики матрасик и укладывала меня днём спать. Мне открывалась бесконечная голубизна неба, тихо шептал о чём-то лес, вели свой разговор птицы, небольшие берёзки шёпотом напевали песни, ласковый ветерок гладил лицо. Постепенно всё отодвигалось, глаза закрывались и снились занятные цветные сны.

Мы с сестрой играли в небольших шурфах. Там была мягкая жёлтая природная глина. Мы её месили и делали из неё фигурки зверей, тарелочки, кружки, их обжигали на костре, и они становились красными и твёрдыми, крепкими. Кондратий, старый, отбывший тюремный срок вор – блатной, приносил краски. Мы садились с ним у костра. Он обжигал наши изделия, учил нас раскрашивать их. Так мы сами обеспечивали себя игрушками. Кондратий с гордостью рассказывал, что он вор в законе, что у них свои справедливые законы, что они охраняют и защищают нас, потому что закон у блатных требует не пакостить там, где они живут.

Кондратий был худой длинноногий мужчина. Рот его был забит золотыми зубами, на лице выделялись шрамы от старых потасовок, руки всегда что-нибудь мастерили. Он любил детей и часто просил у матери разрешения с нами поиграть. Когда он сказал матери, что он вор в законе, что законы у них справедливые, что нельзя пакостить там, где живёшь, мать спросила его:

– Ты же понимаешь, что воровство это пакость, так чем гордишься?

Кондратий пожал плечами и надолго замолчал.

Он любил детей, но своих не довелось завести. Лагерь, отсидки, драки, воля на несколько дней, потом опять воровская компания. Не до женщин и не до семьи. Поэтому вечерами приходил к нам, садился у костра и играл в наши игры. Мы любили Кондратия. Он разжигал костёр до неба. Улыбался, показывая в улыбке золотые зубы. Делал рогатки и учил нас стрелять. Но не по людям или птицам, а стрелять в цель. Рассказывал интересные лесные истории про лисиц и медведей, бурундуков и евражек (лесных мышек). Медведи у него были всегда умные. Лисицы и евражки – маленькие воришки. Однажды медведь навестил стоянку геологической партии. Не нашёл там себе пропитания. Смял палатку, сложил на неё консервы в железных банках, наложил на них кучу и ушёл. Эту историю Кондратий рассказывал нам в лицах. Мы хохотали до упаду. Ему нравилось бродить по тайге с геологической разведпартией. Там он был свободен от воровских законов и своих непутёвых друзей.

Мы с сестрой были лесными жителями. По вечерам мать рассказывала нам сказки. Днём мы их сочиняли сами. Тут же их разыгрывали. Строили дворцы из глины и песка, скакали на палочках, волшебным образом превращавшихся в добрых коней.

Лесные поляны одаривали сказочным царством грибов. Нам доставляло удовольствие высматривать их кругами растущие семьи, иногда довольно внушительные. Грибы были такие крепенькие, с блестящими коричнево-красными шляпками и упругими белыми ножками. Это были белые, боровики. А вот почти такие же, но скользкие, сопливые.

– Это маслята, – объясняла мама, – а вот эти, которые растут во мху, похожие на раскрывшиеся белые цветы – грузди.

Но особенно радостно было собирать белые грибы, боровики. Мне всегда казалось, что это таинственный лесной народ. Если маслята были сопливые, то боровики имели такие достойные сухие и чистые шляпки.

Отец ставил дубовую бочку. Мама её мыла, скребла и выпаривала.

Мне нравилось наблюдать, как она выпаривала бочку. В неё наливали воды из ручья, на костре нагревали большой камень и аккуратно, чтобы не обжечься, забрасывали его в бочку. Там шипело, поднимался пар. Когда бочка признавалась очищенной не только от грязи, но и от всяких посторонних запахов, в ней мариновали грибы. Недалеко от палатки стояла железная печка. Ярко горели дрова. На печку ставили большую кастрюлю или бачок. Перед этим мы, девчонки, подготавливали грибы. Собирать и готовить грибы к маринованию – наша обязанность. Брали только молоденькие грибочки. Если гриб-маслёнок был больше 3–5 сантиметров, шляпка очищалась от шкурки. И тогда гриб был совершенно белым и чистым. Очищенные грибочки закидывались в бачок. Они весело плавали, но через некоторое время, покипев, оседали на дно. Мама вытаскивала их шумовкой в специальный, только для них предназначенный, чистый тазик, закидывала в бочку. Когда слой грибов был достаточный, в бочку заливался маринад. К приготовлению маринада мы не допускались. Но мы должны были нарвать у ближайшего болотца можжевеловых веток. Этими ветками закрывался слой грибов в бочке. На следующий день готовился второй слой. И так пока не заполнится вся бочка. Забитую деревянным кругом бочку привозили на зимнюю квартиру. За всю жизнь я нигде и никогда не ела таких вкусных маринованных грибов, как у нашей мамы. Ну, а солёные грузди зимой – это особая еда.

Вечер на буровой

В этот тихий летний вечер все члены коллектива собрались около большого костра. Буровая молча стояла. А люди отдыхали после трудового дня. Они любили так вечером собираться. У костра ужинали, вели тихие и иногда громкие разговоры, пели песни.

Душой песенных вечеров был геолог Иван Иванович, высокий, крепко сбитый мужчина, с гривой коротко подстриженных тёмно-русых волос. Голос у него был впору оперному певцу. Песен он знал великое множество.

Но более всего любил старинные русские песни: про Ермака, про ссыльных в Сибирь, про ямщика. Иногда сам сочинял.

Он заражал всех своими песнями. В небо поднимались звуки мощного мужского хора:

С этих слов обычно начинал Иван Иванович песню. А дальше её подхватывали все сидящие у костра. Это был солидный мужской хор. Ольга была единственной женщиной. Надо сказать, уважаемой женщиной. При ней мужики не применяли грубых матерных слов. Её присутствие облагораживало, смягчало это крепкое мужичье общество. Она им напоминала дом, заботилась об их здоровье, была их старшей сестрой.

Сейчас, когда люди были увлечены своей песней, обстановка казалась действительно исторической. Товарищи его (Ивана) трудов представлялись ей первыми проходчиками этой земли. Тёмный лес стоял на страже и прислушивался к громким голосам. Здесь, в лесу, люди пели во всю мощь своих лёгких. А лица были суровы, решительны, как будто им предстоял суровый ратный поход. Заканчивалась песня. Все сидели тихие, задумчивые.

Тогда Иван запевал вновь:

И тогда солидный, заросший усами и бородой геолог Дрынов вступал в песню:

Заканчивал эту песню обычно Иван Иванович.

Песня оборвалась. Что её навеяло? Очевидно, далёкая история ссыльных в Сибири ещё не совсем выветрилась из памяти этих суровых мужиков. Некоторых ещё не отпустили воспоминания о жизни в тюрьме: драки, поножовщина, избиения тюремщиками, а порой и расстрелы. Что в те первые колымские золотодобывающие годы советской Колымы практиковалось некоторыми начальниками лагерей.

Здесь, в лесу, в полевой партии они были все равны, они были товарищами. Иногда друзьями. Начальник полевой партии не терпел насилия и ссор. Его слова, пожелания, приказы и распоряжения не подлежали обсуждению, они выполнялись. Он утверждал, что общее дело, нужное их стране, должно их объединять. Зачастую они шли по трудным дорогам, на пределе усталости. Они ценили друг друга за выносливость, за преданность своему делу, за то, что они были настоящие мужчины, мужики. Трусы и нытики здесь не приживались.

После небольшой паузы кто-нибудь запевал весёлую и разудалую песню. Вечер продолжался. Затем объявлялся отбой. Все шли к реке умываться и по своим палаткам.

Ольга смотрела им вслед и улыбалась. То, что ей открылось здесь, на буровой, было просто и значительно. Какие они все разные, эти люди. Многие из них скрывались от правосудия, расплаты за преступления. Жизнь в тайге на природе очищала души, заставляла внутренне увидеть жизнь с другой стороны, оценить себя, перешагнуть из тёмного бытия в свет. Они познавали дружбу, они стремились встретить любовь, создать семью, завести детей. Всё это, из их таёжного далека, было трудной тайной мечтой. Они расходились после таких вечеров с улыбкой. Суровые мужчины оттаивали около этого костра.

Никакая улыбка не возымеет эффекта, никакое напутствие не утешит, никакая доброта не спасёт, если наша внутренняя правда не будет прекрасной. Ибо связывает всех нас – всё лучшее в нас – только правда человеческих сердец и чистота любви, неведомая другим созданиям.

Это были самые счастливые вечера и ночи для Ольги. Днём её Иван ей не принадлежал. Он вёл людей, давал всем работу, день плотно был заполнен обязанностями руководителя отряда. Но вот наступало время ужина, отдыха у костра, песен, отдыха в палатке. Засыпали дети. Иван крепко прижимал Ольгу к себе, отдавал ей своё тело и свою душу.

– Иди ко мне, моя милая. Если бы ты знала, как сильно я тебя люблю, – шептал он.

Ольга чувствовала, как растёт её любовь к этому человеку. И была счастлива.

Её окружала красота родной земли: тихо шептал лес за стенками палатки, журчал ручей. Она любила встречать рассвет, наблюдать разгорающуюся зарю, выкатывающийся над лесом шар солнца. Постепенно день заполнялся делами.

Ольга вплотную знакомилась с тайгой, с землёй, с её внешними и внутренними богатствами. Удивление перед красотой мира, в центре которого был человек, частичка тёплой жизни, хрупкое зёрнышко живого, вызов минеральному хаосу равнодушных гор. Её мысли, её душа были заняты стремлением понять людей и природу. Теперь она понимала своего Ивана. Его жизнь насыщена поиском, его работа захватила его целиком, наполнила его существование смыслом.

Теперь она редко думала о своём прошлом. Здесь, в лесу, ей по-новому открывался смысл труда и поиска, возникала новая любовь к земле. Она была единственной женщиной в этом обществе. Но эти мужики, видя её красоту, не покушались на её тело. Они знали, что, если нарушить согласие и гармонию этой семьи, Иван их не простит, убьёт на месте и сразу. Но главное не в этом. Она воплощала для них женщину-мать, сестру, красоту, вышедшую из глубин леса и природы. Она была священна.

Беглянка

Советская власть устанавливалась на селе. Не всем и всегда она была понятна. Пришли домой солдаты с войны. Не мирные, политически взбудораженные, каждый со своим чувством справедливости и понятиями о власти. Смена власти где-то там, в Томске или в Омске, не оставляла в покое жителей небольшого села. Надо было кормить армию Колчака, пополнять солдатами. Ушли мужики в лес, в партизаны. В село являлись агитаторы. Представители власти. Всем требовались еда и люди. Коммунисты присылали продотряды. Советы присылали своих представителей. Те объясняли крестьянам про советскую власть, про власть бедноты, про то, как надо выгонять и раскулачивать богатых. Периодически из леса приходили бандиты. Наводили свой порядок: убивали представителей власти, пороли на деревенской площади сочувствующих, снова скрывались в лесах.

Григорьевы, по прозвищу Дворецкины, были первыми на раскулачивание. Семья большая, мужиков много. Дед Григорьев сынов приучал трудиться. С ранних лет они учились не только сеять и пахать, косить сено, ухаживать за скотиной. У них не только была изба, изукрашенная деревянной резьбой, но и хутор. А на хуторе пасека, трактор, поля засевались хлебом, гречихой, льном. Просились сыны учиться в Томск, но дед всех крепко держал. Его сыны не уходили в лес бандитствовать, не лезли во власть. И сейчас все были на хуторе. Поэтому деревенская голь перекатная решила начать раскулачивание с них, пока нет дома здоровых молодых мужиков. Дома был дед и невестка с тремя детьми, да младший сын Порфирий.

Без церемоний зашли во двор. Дед вышел на крыльцо:

– Чего надо, люди добрые?

– А вот, дед, решили вас раскулачивать. Власть теперь наша. Деревенская беднота организует коммуну.

– А ну пошли со двора. Власть нашлась! Пошли вон! – шумел дед.

Его затолкали в дом, сказали, чтоб не вякал.

Анна спрятала детей в кладовку, сама села у дверей караулить. Забрали всё подчистую. Сосед Колесников не позволил забрать швейную машинку. Оставили одну корову. Всё-таки детей надо кормить. Дед шумел. Его не слушали. Забрали лошадь, три коровы, инвентарь, какой дома был, даже хомуты и вожжи. Полезли в амбар. Но дед заранее побеспокоился. Всё зерно схоронил в яме, в амбаре оставил немного. Полезли на чердак, но он был пустой. Только в углу под крышей стоял старый сундук. Сосед Осипов сам на чердак лазил. Никого не пустил. Сундук не стал трогать. Спустился и сказал:

– Нет ничего на чердаке. Небось на хутор увезли всё ценное.

– Мы и до хутора доберёмся. И сынов твоих, кобелей здоровых, выселим из деревни.

Как только ушла со двора голытьба, дед собрался на хутор. Взял лошадь у соседки бабки Колесниковой и тёмным вечером уехал к сынам. Там рассказал им, что новая власть творит.

– Отпускаю я вас, сыны мои милые. Советую отправляться на Алдан. Там наш Василь золото промышляет. Пробирайтесь к нему. Здесь нельзя оставаться. То Колчак в свою армию забирал парней, теперь Советы.

Затих дом Дворецкиных после раскулачивания. Остались в нём дед да сноха Анна Савиновна с малыми детьми. Теперь боялись и советскую власть, и бандюг, которые наведывались из леса.

Анна Савиновна тревожилась за старшую девочку. Ей пятнадцать минуло. Невестин возраст. Она сама в четырнадцать замуж за Константина выходила. Так время другое было! А теперь нет Константина, погиб её кровиночка. А ей троих поднимать надо. И решила она в город отправить свою старшую дочь. К соседке тётке Полине Колесниковой зять приехал в гости.

– Не беспокойся, Анна, есть у меня хорошая женщина, мы с Галиной жили у неё, пока я не купил свой дом. Мужа у неё расстреляли. У Колчака он служил. Она одна. Будет только рада девчонке. Учиться будет дочь твоя, в люди выйдет. Женщина интеллигентная, грамотная.

– Дед не разрешит. А я боюсь, как бы бандюги в лес не увели. Испортят девчонку, поломают жизнь.

Радевич, зять тётки Полины, бывший офицер, дезертировал из армии Колчака. Видел, что конец ему. Решил, что не по пути. Больно люто в Сибири колчаковцы держались.

Несколько месяцев он жил в доме у Колесниковых, а потом женился на Галине и перебрался в город.

Он взял Ольгу в попутчики. Сбежала она из дому с маленьким узелочком, мать дала ей несколько рублей денег.

Не успокоилась власть бедноты, пришли раскулачивать во второй раз. А брать уже было нечего. Когда приходили раскулачивать в другой раз, Анна Савиновна услышала шум толпы заранее. Перед этим подготовила сундук, отодрала у него сзади доску, чтоб не задохнулась девочка. Спрятала её в сундуке. Нечего было брать, забрали швейную машинку. Ушли непрошеные гости.

А как только дед лёг спать, Ольга взяла припасённый заранее узелок, попрощалась с матерью, села в телегу Радевича, и поехали они в город по лесным дорогам. Жутко ей было. В лесу темно, тихо, только деревья шумят. С Радевичем они не разговаривали. Он прикрыл её вещами и шкурой. Сказал:

– Сиди тихо. Кто бы ни встретился, молчи.

Ольга молчала. Заснула и всю дорогу проспала.

Ольга проснулась, но глаза открывать не спешила. Мысленно проследила последние события. Сознание вернулось к настоящему моменту. Она почувствовала мягкость постели, тепло одеяла, чистоту вымытого тела. Открыла глаза. За окном было ещё темно. Но хозяйка дома уже хлопотала внизу на кухне. Слышался звон посуды, кипение чайника, пахло свежими блинами.

– Оля, Оля, пора вставать. Одевайся и спускайся ко мне на кухню.

– Я сейчас, тётя Лида. Я уже проснулась.

Ольга накинула халатик, повешенный на стуле около её кровати, и спустилась по скрипучей деревянной лестнице вниз, вошла на кухню.

– Садись за стол, позавтракаем. Не зови меня тётя Лида, зови по имени-отчеству, Лидия Васильевна. Пей чай, ешь блинчики, расскажи о себе. Вчера Радевич привёл тебя поздно, измученную, грязную, замёрзшую. Что-то мне говорил, что ты сбежала из дома. Я не стала его расспрашивать, отвела тебя скорее в ванну помыться и уложила спать. Ты мгновенно заснула.

– Доброе утро, Лидия Васильевна. У вас так хорошо. Спасибо, что не выгнали меня. Приютили и вот заботитесь.

– Пока ничего не решено. Рассказывай.

– Страшно рассказывать. Из деревни сбежала я. Наши деревенские бедняки озверели. К нам пришла толпа раскулачивать. А что раскулачивать во второй раз? Дома остался только дед и мать, да нас трое: я старшая, сестрёнка на три года младше меня и маленький Лёнька. Все дедовы сыновья давно убежали. Иначе бы их расстреляли или забрали воевать. Прошлый раз у нас забрали лошадь, три коровы, инвентарь, какой дома был, даже хомуты, вожжи, кнуты. Из мужиков был дома Порфирий, мой дядя, младший дедов сын. А потом бандиты из леса или откуда-то в деревню понаехали. Согнали всех на площадь к церкви. Порфирия выпороли. Ещё несколько мужиков, которые власти сочувствовали. Еле живого дед притащил его домой. У соседки тёти Поли лошадь взял и отвёз его на хутор. На хуторе все наши были. Уже оттуда они разбежались. А в этот раз у нас нечего было забирать. Забрали у матери швейную машинку. Меня мама запрятала на чердаке в сундук. Мне уже пятнадцать стукнуло. Она боялась, что Митрофан Баранов может в лес забрать. Он ей ещё в прошлом году сказал, что отхватит самую лучшую девчонку. Он с бандитами был. Не могу же я всё время прятаться в сундуке! А не дай бог попадёшься бандюге, утащит в лес. А там закона нет. И совести у них тоже нет. А к нашей соседке приехал этот Радевич, как вы его назвали. Он женат на её дочери, и живут они в городе. Мама договорилась с ним, он меня забрал. Мы ночью сбежали. А дед не разрешал. Теперь я боюсь за мать.