Глава 1

Все возвращается к началу…Вторник, 2 января


Энджи Паллорино несколько раз сфотографировала служебный вход в Сент-Питерс – вспышки казались ослепительно-белыми и четкими в пелене мелкого дождя, мягкого и вкрадчивого. В этот час на второй день нового года в канадском Ванкувере было уже темно и холодно: промозглая стылость пробирала до костей. Казалось, сырость навсегда угнездилась внутри, и уже никогда не согреться.

Отступив под слабую защиту карниза, Энджи взглянула на часы: шестнадцать пятьдесят одна. Женщина, обещавшая прийти на встречу, опаздывала. Придет ли она вообще? Наверное, стоило назначить встречу с удалившейся на покой медсестрой где-нибудь в другом месте, а не в старом мощеном переулке между больницей и собором. Но здесь началась эта история, и Энджи хотелось вернуться к истокам, чтобы найти ответы – кто она и откуда. Все произошло в похожий вечер – темный, сумрачный, зимний, только тридцать два года назад это был Рождественский сочельник и начинался снег. С неба падали крупные пушистые хлопья.

Зловещей тенью серого камня высился собор Св. Петра – готические шпили терялись в густом тумане. Подавляя невольную дрожь, Энджи подняла фотоаппарат и сделала несколько снимков арочных окон и витражей, освещенных колеблющимся тусклым светом. Слова отца, сказанные две недели назад, вспомнились с пугающей отчетливостью: «В восемьдесят шестом году в сочельник, когда твоя мама пела в хоре во время праздничной мессы, на улице произошла разборка между какими-то бандами. Сидевшие в соборе слышали выстрелы, крики и визг шин. Тебя нашли в «ангельской колыбели»… Длинные рыжие волосики и босые ножки. Зимой – и босиком! Легкое розовое платьице – нарядное, но старое, рваное и залитое кровью…»

Прерывисто вздохнув, Энджи убрала фотоаппарат в сумку и принялась растирать левое плечо. Место, где пуля разорвала мышцу, еще болело. К счастью, кость не задета, важные нервы и сухожилия целы, но от простого усилия поднять и удержать фотоаппарат рука неприятно ныла. Сзади послышалось гулкое эхо шагов. Энджи обернулась.

С оживленной и ярко освещенной Франт-стрит в переулок свернула женщина – грузная, невысокая, в пальто до колен и с раскрытым черным зонтиком, блестевшим от дождя. На плече большая черная сумка. У Энджи от волнения перехватило горло.

– Миссис Марсден? – уточнила она, когда женщина подошла ближе.

– Просто Дженни… Простите, что опоздала, – голос был низкий и добродушно-ворчливый. Голос старой нянюшки. Женщина встала рядом с Энджи под карниз, спасаясь от дождя, который заметно усилился и барабанил по лужам. – Никак не успевала встретиться с вами днем, в светлое время. В темноте здесь и испугаться недолго, – Дженни тихо засмеялась, отряхивая зонт. – На пенсии-то совсем не синекура. В столовой для бездомных, где я волонтер, можно с ног сбиться, особенно зимой. Когда сходит праздничный глянец, пожертвований куда меньше. Люди замыкаются в себе, когда наступает холодный январь, а с ним приходит время рассчитываться с долгами…

– Спасибо, что вообще выкроили для меня время, я ведь предупредила непозволительно поздно.

– А как же иначе! Когда вы позвонили и сказали, что стараетесь разобраться в старой загадке малютки из «ангельской колыбели» по просьбе подруги… – медсестра повернулась к запертым на засов гаражным дверям и словно бы встряхнулась. – Больше тридцати лет прошло, а все будто вчера было: сочельник, сигнал из бэби-бокса на весь приемный покой, выстрелы на улице и трезвон соборных колоколов… – Дженни кивнула на дверь: – Теперь-то отсюда мусор забирают, а тогда вот тут и находилась «ангельская колыбель», а вход в больницу был вон там, рядом, – она указала зонтом. – «Скорые» заезжали в переулок, пока не соорудили новый вход, побольше, и парковку на Франт-стрит… – Джейн помолчала. – Первое в стране безопасное место, где мамаши, оказавшиеся в тяжелой ситуации, могли без страха оставить своих младенцев. Если у ребенка не находили следов жестокого обращения, в полицию не обращались, подкидыш уходил на усыновление… – Бывшая медсестра пристально вглядывалась в Энджи в свете тусклых ламп, словно что-то ища. – А почему ваша подруга заинтересовалась этим случаем?

Энджи переступила с ноги на ногу, чувствуя, что эта много повидавшая на своем веку женщина догадывается об истинной причине ее расспросов, но она не была готова признаться, что это ее усадили в бэби-бокс в памятную ночь восемьдесят шестого года. Набрав побольше воздуху, она ответила:

– Это ее нашли тогда в «ангельской колыбели». Моя подруга всего две недели назад узнала, что ее удочерили. Она всю жизнь считала себя кем-то совсем другим и теперь жаждет как можно больше узнать о себе, о своих биологических родителях и почему она оказалась в бэби-боксе. Вы, конечно, знаете, что ванкуверская полиция пыталась расследовать этот случай, но не нашлось ни одной зацепки, и в конце концов дело было закрыто.

– И подруга обратилась к вам, потому что вы работаете в полиции Виктории?

– Ну, почти. У меня как раз образовалось немного свободного времени…

Не по ее воле Энджи отстранили от работы после того, как она застрелила маньяка-убийцу Спенсера Аддамса по прозвищу Креститель. Неподчинение прямому приказу, нарушение протокола процедуры задержания, неоправданное применение силы, наглядное доказательство приступа неподконтрольной ярости и провал в памяти стали достаточным основанием отобрать у Энджи жетон и пистолет до окончания независимого расследования, вдобавок к начатому внутреннему разбирательству в ее, можно сказать, родном полицейском управлении. В худшем случае независимая комиссия признает ее действия незаконными, и тогда дело могут передать в прокуратуру. Впереди маячила вполне реальная перспектива обвинения в уголовном преступлении.

Обиднее всего, что ее сняли с нового одиозного дела, вскрывшегося в ходе активных поисков Спенсера Аддамса, на которого вышла именно Энджи.

Она кашлянула.

– В общем, мой приезд сюда и наш разговор станут первым шагом моего собственного расследования, – Энджи улыбнулась медсестре. – Я нашла вашу фамилию в газетной статье от восемьдесят шестого года. Сейчас газеты оцифровывают, вот я и нашла. На момент инцидента с «ангельской колыбелью» Интернет был еще в зачаточном состоянии, поэтому в Сети мало сведений. Конечно, газеты можно найти в городской библиотеке в отделе микрофильмов, но вот материалы дела, к сожалению, уже уничтожены – по прошествии определенного срока вещдоки утилизируются. Поэтому все, что вы сможете рассказать о той ночи и собственно «ангельской колыбели», крайне ценно.

Дженни кивнула, не сводя испытующего взгляда с Энджи.

– Концепция современных бэби-боксов берет начало от средневекового «колеса подкидышей», появившегося в Европе в двенадцатом веке. Католические монахини, стараясь как-то сократить число детоубийств, приспособили обычные бочонки с отверстиями сбоку, вставленные в стену монастыря. Матери, которые не могли, допустим, прокормить ребенка, получили возможность положить дитя в бочонок, повернуть отверстием внутрь, потянуть за шнур звонка и уйти незамеченными. Современные детские боксы работают по тому же принципу. Мать, не имеющая возможности или желания заботиться о ребенке, вместо того чтобы бросить его умирать, может анонимно положить младенца в кроватку за надежные, с электронным управлением, дверцы. Бэби-бокс находится в наружной стене отделения неотложной помощи…

– Но я читала, что первую «ангельскую колыбель» закрыли?

– Да, из-за юридических неувязок, – старая медсестра отступила к самой стене – дождь полил стеной. Поднявшийся ветер резкими порывами задувал в переулок. – Через четыре месяца после того, как заработал бэби-бокс, туда положили здорового младенца мужского пола всего нескольких часов от роду. Этот случай привлек внимание международных СМИ и Всемирной организации здравоохранения. Специалисты ВОЗ выступили с заявлением, что бэби-боксы нарушают права детей знать историю своей семьи и возможные наследственные заболевания. Я-то эту точку зрения не разделяю, – сказала Дженни. – У ребенка в первую очередь есть право на жизнь, а прочее уже по обстоятельствам. Сами посудите, какая польза от истории семьи, если тебя выбросили умирать в мусорный бак? – Дженни со вздохом покачала головой. – Тем не менее протест ВОЗ напомнил об отсутствии законодательного регулирования деятельности бэби-боксов в Британской Колумбии, и в восемьдесят восьмом «ангельскую колыбель» закрыли.

– Но сейчас при больнице работает новый бэби-бокс, со стороны Франт-стрит? – напомнила Энджи.

– Да, но программу возобновили только в 2010-м! Потребовалась недюжинная настойчивость, изобретательность и взаимодействие с правительством и другими заинтересованными организациями, чтобы этого добиться, – вздохнула Дженни. – С точки зрения закона вопрос бэби-боксов до сих пор не урегулирован до конца, поэтому наша местная программа работает в рамках действующего законодательства, по которому оставление ребенка является уголовным преступлением. Правда, полиция и генеральный прокурор наконец согласились не преследовать мамаш, если у ребенка нет следов жестокого обращения. Сотрудники больницы тоже не обязаны теперь сообщать о факте появления подкидыша в бэби-боксе или устанавливать личность матери, даже если биологическая мамаша анонимно лежит у нас несколько дней после родов, при условии, что новорожденный был оставлен в безопасном месте… – Дженни взглянула Энджи в глаза: – Но малютка, которую нашли в восемьдесят шестом, никак не была новорожденной.

Дженни надолго замолчала, и сказанное будто повисло в холодном воздухе. Ветер изменил направление, с воем проносясь по переулку и стряхивая с карниза холодные капли.

– Хотите посмотреть новую колыбель? – предложила Дженни. – Я могу показать изнутри, как она работает. Я предупредила в больнице, они не против.

– Спасибо, – отозвалась Энджи. Ее вовсе не тянуло в старую католическую больницу из страха перед неприятными воспоминаниями, но, с другой стороны, при виде «ангельской колыбели» что-нибудь может шевельнуться в памяти! За этим она сюда и приехала. Ей очень хотелось вспомнить больше, чем бессвязные картинки и отдельные эпизоды, не дававшие покоя.

Они вышли на Франт-стрит, показавшуюся на редкость оживленной и шумной после пустого переулка. Начинались вечерние пробки. Шины скрипели на мокром асфальте. Машины сигналили. Автобусы, вздыхая, оставляли за собой белые клубы выхлопных газов, долго висевшие в холодном воздухе. Витрины сияли, хотя пелена дождя немного размывала яркость красок, а над магазинами, уходя в низкое облачное небо, высились жилые дома и офисные здания.

Дженни Марсден провела Энджи мимо ряда «Скорых» перед отделением неотложной помощи, остановилась под навесом и снова отряхнула зонт. Рубиново-красный свет от вывески с красным крестом сообщал ее лицу некий потусторонний оттенок.

– Вот новый бэби-бокс, – сказала она, закрыв зонт и кивая на стену. Сбоку от входа можно было видеть фреску – склоненная, будто в печали, женская голова с развевающимися волосами, подобными ангельскому крылу, – будто ангел ее защищал. Рядом с фреской, выведенные мягким курсивом, читались слова: «Ангельская колыбель Святого Петра», а ниже, на уровне пояса взрослого человека, находилась маленькая квадратная дверца в металлической раме, похожая на окошко со ставнями.

– Дверка никогда не запирается, – произнесла Дженни. – Мамочка может открыть бокс, положить новорожденного в кроватку, а спустя тридцать секунд после того, как дверь снова закроется, в приемном покое раздается сигнал. Тогда медсестры подойдут и заберут оставленного ребенка.

Энджи сглотнула. От уличной сырости ее пробирала дрожь.

– Пойдемте, я покажу, как она устроена внутри.

Медсестра провела Энджи через приемную и свернула в пахнущий чем-то медицинским коридор, где стояли пустые каталки. В стене на высоте примерно метра от пола были вделаны двойные дверцы. Напротив стояли четыре пластиковых стула. Дженни Марсден повернулась к своей спутнице и некоторое время молча разглядывала девушку в резком свете потолочных ламп. Энджи, в свою очередь, пристально смотрела на старую медсестру: густые волосы острижены в длинное каре, кожа сухая и тонкая, как бумага. Глубокие морщины вокруг рта и широко поставленных добрых карих глаз напоминали карту долгих лет сочувствия и печали. У Энджи мелькнула мысль, что это морщины человека, который не способен оставаться равнодушным к чужой боли. Она где-то слышала, что самоотверженность не способствует карьере медсестер – куда проще живется здоровым эгоистам, которые умеют отделять от себя работу и дистанцироваться от страданий пациентов. В полиции, кстати, то же самое: отзывчивые на этой работе не задерживаются, да и долголетием похвастаться не могут. Способность наступить на горло своему сердоболию – вопрос выживания.

– Как, говорите, зовут вашу подругу? – невзначай спросила Дженни Марсден.

– Я не говорила, – через силу улыбнулась Энджи. – Она пока предпочитает сохранять анонимность.

Медсестра обдумывала ее слова. По коридору с каталкой пробежали два санитара.

– Понимаю, – сказала она наконец и с заблестевшими глазами поспешила отвернуться к стене: – А это внутренние дверцы бокса…

Энджи шагнула вперед и вгляделась.

Внутри кабинка, выкрашенная в теплый фиолетовый тон, оказалась неожиданно просторной – одной высоты с коридором. Дверца в дальней стене вела на улицу. Посередине стояла чистая пластмассовая кроватка примерно три на четыре фута. Да, здесь вполне могла уместиться четырехлетняя девочка… Матрас в кроватке был накрыт мягкой белой фланелью, а в углу сидел желтый мишка в красном свитере с надписью «Больница Сент-Питерс».

Глазки-бусинки плюшевого медведя пристально уставились на Энджи, и ей вдруг заложило уши от резкого звона при виде этих черных блестящих глазок. Ее бросило в жар, голову словно распирало изнутри. Энджи с трудом вздохнула, справляясь с настоящим цунами эмоций.

– В восемьдесят шестом году «ангельская колыбель» почти не отличалась от этой, – тихо проговорила Дженни Марсден. – Мы все были в шоке, найдя там окровавленную, но при этом молчащую девочку. Такая красивая малютка – беленькая, а волосы темно-рыжие, но такое, знаете, драное розовое платьице с расползшимися кружевами… Мы не сомневались, что за ней сразу придут. Видно же было, что у ребенка есть семья, о ней явно заботились. Но никто не пришел и не позвонил, и ни тогда, ни потом к нам в больницу не доставили мамашу с травмами или ранами. Другие больницы в городе тоже не отметили подозрительных случаев. Загадка. Абсолютная тайна.

– А расскажите… расскажите поподробнее о ребенке, – хрипло попросила Энджи.

– Рот у нее был порезан чем-то острым – попало и верхней, и нижней губе. Из раны обильно текла кровь – весь матрац в кроватке пропитался и перед платья. Малютка судорожно, как спасательный круг, стискивала игрушечного мишку, которого мы сажаем в кроватку. Медвежонок, кстати, тоже был в крови. Девочка была в состоянии шока – серые глаза круглые и большие, как блюдца, и ни единого звука, как будто уже выкричала все, что могла, и давно находилась в таком состоянии…

Энджи повернулась к замолчавшей медсестре.

– Глаза такого же цвета, как у вас, – еле слышно сказала Дженни. Ее взгляд метнулся к шраму, пересекавшему слева губы Энджи. – И волосы такого же густого оттенка, цвета древесины бразильской вишни…

Щекам Энджи стало горячо.

– В статье, которую я прочла в Интернете, кроме этих деталей, почти ничего не было.

– Полиция просила сохранить остальное в тайне. Сказали, это поможет расследованию. Мы отнеслись к просьбе очень серьезно – как я уже сказала, состояние малютки шокировало всех. Каждая из нас ждала ответов, и если не откровенничать с журналистами означало помочь полиции, мы выполнили это самым добросовестным образом.

У Энджи защипало глаза. Ее удивляла столь эмоциональная реакция, но узнать, что тридцать лет назад люди не остались равнодушными к ее беде и желали получить те же ответы, которые она сейчас ищет… Это рождало в Энджи чувство сопричастности месту – и этой женщине, разделившей с ней частичку прошлого. Это давало ощущение корней, которые она не переставала искать с того дня, как признание отца стало для нее громом среди ясного неба.

– Неразглашение информации, – понимающе отозвалась Энджи. – Но срок давности уже прошел: какие бы улики ни нашлись тогда в «ангельской колыбели», они давно уничтожены. Я утром наведалась в управление полиции Ванкувера, мне это подтвердили. Ни материалов дела, ни приобщенных вещдоков – ничего не сохранилось. Процедура сбора и хранения вещественных доказательств тоже претерпела кардинальные изменения: теперь у нас стало как во многих других странах – дела хранятся определенный срок, а затем подлежат уничтожению. Детективов, которые вели это расследование, уже нет в живых. Я договорилась встретиться с вдовой одного из них, но вряд ли я услышу что-нибудь важное.

Дженни Марсден кивнула, покусывая нижнюю губу.

– Может, вы помните, во сколько сработал сигнал из бэби-бокса? – подсказала Энджи. Версию Джозефа Паллорино она уже знала и теперь хотела послушать как можно больше свидетелей.

– Около полуночи, – ответила старая медсестра, – когда сочельник сменился Рождеством. Потом сразу зазвонили колокола собора. Я была занята на сестринском посту, когда раздался сигнал. Мы неоднократно сталкивались с ложными тревогами – любопытствующие иногда открывали дверцу поглядеть, что там внутри, но в ту ночь вышло иначе, – Дженни смотрела на кроватку невидящим взглядом, будто заново переживая события тридцатилетней давности. – Я открываю створки, а там сидит малютка и смотрит на меня. Изо рта льется кровь, а ручонки вцепились в игрушечного мишку. Я… Это был настоящий шок, я никогда прежде ни с чем подобным не сталкивалась… – Дженни помолчала, справляясь с собой. – Должно быть, ее забрали откуда-то в большой спешке, она была одета совсем не по погоде и даже не обута, хотя туфельки у нее наверняка были – подошвы ножек оказались в очень даже хорошем состоянии. Правда, малютка была очень худенькая…

– А дальше? – не выдержала Энджи.

– Я закричала, прося помощи. Ко мне подбежали санитары и врачи из «Скорой». Мы отвезли девочку в операционную, остановили кровь, провели общий осмотр. Дежурный врач зашил ей порез на губах. Вызвали медсестру, обучавшуюся судебной медицине, чтобы она… гм…

– Провела осмотр с целью выявления возможного изнасилования?

– Ну, в общем, да – и сделала снимки, пока мы работали. Основная задача стояла стабилизировать общее состояние пациентки… Потом приехали полицейские, задавали вопросы, пригласили педиатра и социального работника. У малютки выявили признаки недоедания и дефицита витамина D – судя по всему, она мало бывала на солнце. Возраст определили где-то в районе четырех лет – ну там, по плотности и прорезыванию зубов, росту трубчатых костей, по эпифизарным пластинкам, по закрытию определенных зон роста – это все известные методики… Правда, для четырех лет девочка заметно отставала в росте и весе.

Энджи чувствовала, что напряжение, как змея, навивает все новые кольца под ложечкой.

– Значит, налицо были признаки запущенности и отсутствия должного ухода, – стараясь, чтобы не дрогнул голос, произнесла она.

– Причем в течение длительного периода, если хотите мое мнение. Не исключено, что и в течение всей жизни.

Энджи медленно набрала в грудь воздуха и спросила:

– А что там с признаками изнасилования?

– Явных следов проникновения не было – анальных или вагинальных разрывов, характерных следов в паховой области, но это не всегда означает, что… – Дженни кашлянула и полезла в карман за платком. – На теле девочки были синяки – и старые, и свежие. Некоторые на внутренней стороне бедер. На рентгене врач заметила костную мозоль на левой лучевой кости – ручку ей явно не складывали, кость срасталась сама… – медсестра высморкалась. – Простите. У каждого медработника есть такой случай, что и рад бы забыть, да не получается… У меня вот этот.

– Я знаю, – быстро сказала Энджи. – В Виктории я работаю в отделе расследований преступлений на сексуальной почве и неоднократно видела детей, беззащитных перед насилием или страдающих в отсутствие должного ухода со стороны взрослых.

Энджи знала, что это такое, каждой молекулой своего существа, вот почему и стала полицейским. Вот почему расследовала преступления специфического рода. Вот отчего каждое утро вставала с постели и шла работать. Но даже в самых диких фантазиях ей не приходило в голову, что мотивация, двигавшее ею жгучее желание справедливости для жертв сексуального насилия могли сформироваться и подпитываться подавленной детской психологической травмой, жизнью, полной побоев и насилия, которую она вела, пока однажды зимней ночью ее не нашли в «ангельской колыбели» ванкуверской больницы. Прошлое, которого она не помнит.

Медсестра кивнула, сжав губы:

– Пока мы хлопотали над ребенком, другие работники больницы слышали выстрелы и крики у стен собора, которые заглушил праздничный колокольный звон. Кто-то уверял, что кричала женщина. Многие свидетели слышали визг покрышек сорвавшейся с места машины. Полицейские опросили всех прихожан и посетителей ресторанов напротив. Один из наших санитаров, куривший на балконе наверху, утверждал, что по Франт-стрит на большой скорости пронесся темный фургон, но не брался утверждать, что визг шин издавал именно фургон. Больше никто ничего не видел – тридцать лет назад эта часть города по ночам практически пустела…

– А какие находки следователи попросили вас скрыть от прессы?

Дженни Марсден поколебалась, припоминая.

– В кроватке вместе с ребенком оставили кофту, – медсестра вытерла рот рукой, будто стирая что-то отвратительное на вкус. – Фиолетовый женский кардиган с застежкой спереди, размера «М», популярной для того времени марки «Сирс»… Видимо, кофту подложили в кроватку, чтобы девочке было теплее. – Она помолчала. – К трикотажу пристали несколько очень длинных темно-каштановых волос и короткие темно-русые, а еще на кофте оказались сравнительно свежие следы семенной жидкости.

Энджи замутило.

– Почему вы решили, что это именно семенная жидкость?

– Пятна светились в ультрафиолетовом свете, что указывало на присутствие флавина и холин-содержащего белка, характерных для мужского семени.

– Кофту приобщили к делу?

– Вместе со всеми фотографиями, платьем и трусиками малютки, вымазанным в крови плюшевым мишкой и результатами осмотра на изнасилование. Полицейские взяли образцы крови, размазанной на наружных дверцах «ангельской колыбели», забрали две пули – одну выковыряли из нашей стены – и несколько стреляных гильз. Обо всем этом наши сотрудники не сказали прессе ни слова.

То есть существовал отчет баллистиков, серологический анализ и группа крови, микроскопический анализ найденных волосков, а теперь все это можно расцеловать в известное место благодаря полицейским порядкам. Энджи крепко выругалась про себя.

– Сейчас все это можно было заново изучить с помощью современных методов, которых просто не существовало тридцать лет назад…

– Мне очень жаль.

Энджи прерывисто втянула воздух.

– А девочка так и не сказала ни слова? Вот прямо-таки за все время пребывания в больнице?

– Ни единого словечка. Мы не знали – не то это результат пережитого шока, не то она просто жила в таких условиях, что не научилась говорить. У запущенных деток задержка речи не редкость. Когда за ней никто не пришел и не искал, а она не могла или не хотела сказать нам, как ее зовут, полицейские начали звать ее Дженни – уменьшительное от Джейн Доу[1]. Через несколько недель мы ее выписали, и она поступила под опеку государства. В больницу к ней регулярно приходили социальные работники и детский психолог – через них полицейские много раз пытались расспросить малютку, но «Дженни Доу» только молча смотрела на них. Приходила полицейская художница. Она изобразила девочку без пореза на лице, и этот рисунок напечатали все газеты. Постеры с портретом были расклеены по всему городу, и по телевизору тоже показывали и спрашивали, не знает ли кто этого ребенка.

– Я видела рисунок в статье в Интернете, – тихо сказала Энджи. – Неужели столько усилий – и все впустую?

– Мне это не давало покоя, – отозвалась медсестра. – Вообще эта история проняла всех, кто работал в ту праздничную смену или помогал выхаживать нашу маленькую пациентку. – На лице старой медсестры появилось странное выражение. Она быстро оглянулась через плечо. – Я не должна была этого делать, но… – Она сунула руку в сумку и вынула незапечатанный конверт: – Держите, это вам, если, конечно, нужно.

Трепет, начавшийся под ложечкой, мгновенно охватил Энджи целиком. Она уставилась на конверт:

– Что там?

– Откройте.

Приподняв клапан, Энджи Паллорино вынула из конверта старый, выцветший кодаковский снимок: худенькая, просто кожа да кости, девочка на больничной койке в слишком просторной для нее пижаме сжимает игрушечного мишку, похожего на того, что сидит сейчас в бэби-боксе. Кожа бледная до прозрачности – на виске отчетливо видна голубая жилка. Волосы красивого густо-рыжего оттенка вяло падают на костлявые плечики. Ребенок без улыбки смотрит на фотографа серыми глазами – большими, но пустыми, лишенными всякого выражения. Губы сильно опухли, сверху запеклась кровь. Линия черных швов похожа на грубо нанесенный грим на Хэллоуин.

– Я сделала этот снимок незадолго до того, как малютку забрала служба опеки. Она пробыла под нашим наблюдением почти четыре недели, но по-прежнему молчала, и я… В то утро она посмотрела на меня с иным выражением, и я почувствовала, что она пытается что-то сказать. Тогда я взяла ее за ручку и попросила: «Детка, если ты меня слышишь и понимаешь, что я говорю, сожми мне руку!» – От волнения голос Дженни Марсден пресекся. Она снова высморкалась. – И еще я добавила, что с ней все будет в порядке, она поедет в хорошее, безопасное место… – голос медсестры снова дрогнул. – Я так хотела от нее какого-то знака, что она понимает – через что бы она ни прошла, что бы с ней ни было раньше, в мире есть люди, которым она очень дорога, в системе опеки ей подберут хорошую, достойную семью, и однажды она встретит настоящую любовь… – Дженни с силой высморкалась, порвав бумажную салфетку. – И, представляете, малютка сжала мне руку!

От волнения у Энджи перехватило горло, и она поспешно отвернулась к бэби-боксу. Маленькая кроватка расплывалась от слез.

– У вас есть детки? – спросила Дженни Марсден.

Энджи покачала головой, не глядя на медсестру.

– У меня тоже нет – не смогла родить, хотя очень хотела. По-моему, дети оправдывают наше существование и делают нас немножко бессмертными. Когда я узнала свой диагноз – «бесплодие», мне казалось, жизнь кончена…

Медсестра замолчала. Энджи по-прежнему не решалась поглядеть на Дженни Марсден и увидеть на ее лице огромную боль, от которой срывался голос.

– Я долго не могла с этим смириться, но в тот день, когда малютка из «ангельской колыбели» сжала мне руку, я… я почувствовала, что чем-то очень помогла этому ребенку. Я будто получила подтверждение, что не зря живу, пусть мне и не доведется родить и воспитать собственных детей…

– Это правда, – прошептала Энджи. – Вы ее действительно спасли.

– А она счастлива, ваша подруга? Как у нее сложилось после удочерения?

Согнутыми большими пальцами Энджи вытерла глаза и наконец повернулась к собеседнице, сразу встретив настойчивый взгляд добрых карих глаз.

– Мне непременно нужно знать, – Дженни Марсден стукнула себя в грудь маленьким кулачком. – Этот случай оставил след у меня на сердце. Я не перестаю гадать, как она там, поэтому храню эту фотографию. А когда вы вдруг позвонили после Рождества и попросили о встрече, это походило на некий знак… – Старая медсестра справилась с собой и продолжала: – Я сразу почувствовала – с ней все в порядке, «ангельская девочка» жива и в поисках правды возвращается туда, где все началось. Пусть это покажется странным, но я вот так и подумала: моя ангельская девочка возвращается домой, к истокам. Круг завершается.

Энджи не сразу смогла вернуть себе самообладание.

– Да, у нее все сложилось хорошо, – очень тихо ответила она. – Она выросла в приличной семье, в богатом доме. Приемные родители любили… и до сих пор любят ее, как умеют. Она никогда ни в чем не нуждалась. Ее отправляли учиться в лучшие школы и возили отдыхать на первоклассные курорты. События той ночи ее не тревожили, она не помнила решительно ничего из своего прошлого – до недавнего времени, когда она начала… видеть и слышать то, чего нет. Она обратилась к психотерапевту и добилась от отца правды. Он признался, что ее нашли в «ангельской колыбели». И теперь моя подруга хочет узнать все от начала до конца, всю предысторию. Она ищет своих биологических родителей.

На лице Дженни Марсден появились понимание и покой – такое выражение Энджи видела на изображениях святых.

– Слава богу, – прошептала старая медсестра и протянула руку. Энджи Паллорино невольно напряглась – ее обычная реакция на непрошеный физический контакт. Дженни Марсден заметила это и опустила руку в карман пальто, вынула новый носовой платок и высморкалась еще раз. – Иногда пути пересекаются не без причины. Я рада, что вы приехали, Энджи. Несказанно рада.

Энджи наполнила непривычная теплота, смешанная с пронзительностью момента и ощущением глубокого родства душ. Дженни была физически связана с неизвестным ребенком из прошлого, с малюткой в розовом, вынырнувшей из глубины подсознания Энджи. С той, кого она приехала отыскать. С ней самой – настоящей.

– Можно попробовать через газеты и телевидение, – подсказала медсестра. – Меняются люди, меняются отношения. Возможно, за тридцать лет кто-то созрел для признания.

– Знаю, – тихо ответила Энджи, – но я пока не готова. Не могли бы вы никому не рассказывать о моем приезде? Я осталась бы вам крайне признательна.

Дженни Марсден испытующе поглядела на нее.

– Иногда нам кажется, что мы держим что-то в секрете, – промолвила старенькая медсестра. – А на самом деле это секреты держат нас. Будьте осторожны, не позволяйте тайне вами руководить.

Загрузка...