Дора Гринфилд ушла от мужа потому, что боялась его. По той же причине полгода спустя решила к нему вернуться. Разлука с Полом, который преследовал ее письмами, телефонными звонками и звуками мерещившихся на лестнице шагов, обернулась еще большей мукой. Ее терзало чувство вины, и с чувством вины в душу закрался страх. Пусть уж, решила она наконец, докучает своим присутствием, чем отсутствием.
Хоть Дора почему-то считала, что лучшие ее денечки уже позади, она была еще очень молода. Выросла она в лондонской семье скромного достатка. Отец умер, когда ей было девять, и мать, с которой они никогда особо не ладили, вышла замуж во второй раз. Восемнадцати лет Дора поступила в школу Слейда[1], где платили стипендию, и проучилась там два года, пока не встретила Пола. Роль студентки художественной школы вполне устраивала Дору. Это и впрямь была единственная роль, которую она способна была играть с удовольствием. Из жалкого, неказистого подростка она в колледже превратилась в пухленькую, на персик похожую девушку; у нее водились небольшие деньги на карманные расходы, и она тратила их на широкие цветастые юбки, пластинки с джазом и сандалии. В ту пору, теперь казавшуюся невообразимо далекой, хотя минуло всего три года, она была счастлива. Дора, с запозданием понявшая, что значит быть счастливой, теперь тревожилась, что не может быть счастлива ни с мужем, ни без него.
Пол Гринфилд, тринадцатью годами старше жены, был искусствовед, сотрудник Галереи Куртолда[2]. Он происходил из семьи потомственных немецких банкиров и был человеком обеспеченным. Родился он в Англии, учился в английской школе и распространяться о происхождении своих предков не любил. О бирже и акциях помалкивал, но капитал всегда держал в обороте. Дору он увидел, когда пришел читать в училище лекцию о средневековой резьбе по дереву.
Предложение его Дора приняла без колебаний по многим причинам. Она пошла за него потому, что у него был безупречный вкус и квартира на Найтсбридже. Потому, что видела в нем натуру цельную и благородную. Потому, что он был таким взрослым – в сравнении с ее тощенькими нервозными приятелями по училищу. Ну и немножечко из-за денег. Дора им восхищалась и была крайне польщена его вниманием. Она надеялась посредством «выгодного замужества» – как говаривала ее матушка (та буквально лопалась от зависти) – войти в общество, научиться хорошим манерам. Правда, тогда она слабо себе представляла, что это такое. Дора пошла за Пола еще и потому, что тот питал к ней прямо-таки демоническую страсть. Поклонником он был неистовым, романтичным; было в нем нечто экзотическое, что волновало ее воображение, изголодавшееся в бедной событиями жизни и не утоленное детскими провинциальными забавами студенческого быта. Дора не то чтобы страдала комплексом неполноценности – она просто весьма невысоко себя ставила. И ее изумило, что Пол вообще обратил на нее внимание, и изумление это быстро переросло в восторг: как легко может она увлечь этого утонченного, искушенного человека. Она и не сомневалась, что сама влюблена в него.
Выйдя замуж и обосновавшись в квартире на Найтсбридже, в окружении уникальной коллекции резной слоновой кости, Дора поначалу вполне удачно справлялась с обязанностью быть счастливой. Но шло время, и она начала потихоньку понимать, что до идеала жены Пола не так-то просто дорасти. В воображении она рисовала себя просвещенной, самостоятельной дамой, но, побыв в качестве миссис Гринфилд около года, прежний свой идеал нашла недостижимым и невзлюбила его. Пол считал, что ей хочется оставить учебу, и она пошла на это с некоторым сожалением. Но так как была ленива и выказывала мало признаков таланта, то и вздохнула с некоторым облегчением. Пол, которого ухаживанье выбило из жизненного ритма, женившись, вновь с одержимостью, так нравившейся Доре, окунулся в работу. Пока Пол долгими часами просиживал в Куртолде или Британском музее, она изнывала от избытка свободного времени. Дора попыталась было держать квартиру в образцовой чистоте, да не посмела сдвинуть с места ни одной вещицы. Потом начала разводить долгие приготовления к званым обедам для друзей Пола – еду в таких случаях Пол обычно готовил сам. Все это ее радовало, но ощущения, будто это именно то, чего бы ей хотелось, не появлялось. Горделивая уверенность, которую поначалу вскормила в ней любовь Пола, мало-помалу улетучивалась. И в душу закрадывалось подозрение: Пол, столь настоятельно требовавший, чтобы она развивалась духовно, в какой-то мере подавляет ее. Он хотел научить ее всему сам, но ни времени, ни терпения у него на это не хватало. Она, всегда обожавшая модные журналы и любившая опробовать новые «аксессуары», теперь не знала, как ей следует одеваться. Цветастые юбки и сандалии уже не годились. В конце концов, раздраженная замечаниями Пола, она купила пару безликих дорогих туалетов «на выход», которые казались ей невыразимо унылыми, и на этом вовсе прекратила покупать одежду. Непросто было тратить деньги и на что-то другое – она была не уверена в своем вкусе. Пол, как она втайне догадывалась, считал ее в чем-то вульгарной.
Друзья Пола были ей симпатичны, но и они внушали страх. Все они были очень умны, много ее старше, имели умных жен, внушавших ей еще больший страх. К ней они относились покровительственно, с шутливой снисходительностью. Кое-кто из них, как выяснилось, держал ее за бывшую балерину, и это, по Дориному мнению, кое-что значило. Их с Полом часто приглашали в гости, но она ни с кем так и не подружилась. Один скрипач, правда, проявил к ней интерес и принялся расспрашивать о ее детстве, Дора было обрадовалась, но Пол приревновал, начал злиться, и потом среди гостей она скрипача уже никогда не видела. Перед свадьбой Пол предупреждал Дору о том, что они, по всей вероятности, будут ссориться, но добавил, что для искренне любящих такие перепалки – одна из забав супружеской жизни. Ссоры, а они начались довольно скоро, Доре никакого удовольствия не доставляли. После них она чувствовала себя униженной и опустошенной.
Дора начала чаще встречаться со старыми друзьями, особенно с Салли, та была помоложе Доры и продолжала учиться в Слейде. Она начала чувствовать – и чувство это было наполовину виноватое, наполовину вызывающее, – что она еще очень молода. Прежде ей льстило, когда студенты, обращаясь к Полу, говорили ему «сэр», теперь это ее огорчало. Салли позвала ее как-то раз на танцы в колледж. К танцам Пол испытывал стойкое отвращение. После безуспешных уговоров Дора уехала одна и вернулась часов в шесть утра – пунктуальной она не была от природы. Пол устроил ей сцену, поразившую ее своим неистовством. С этого-то момента она и начала бояться Пола. Правда, она его ни в коей мере не осуждала. Тут в полном блеске проявилась ее неспособность ставить других на место. Пытаясь как-то себя выгородить, Дора выучилась льстить Полу или просто молча противостоять ему. И хотя самосознание в ней еще не заговорило, общение с этой устрашающей личностью все чаще напоминало ей, что она существует сама по себе.
Пол настаивал, чтобы у них были дети или по крайней мере один ребенок, и настаивал в твердой и собственнической манере – как всегда, стоял на своем, когда дело касалось чего-то, что он допускал в свою жизнь. Семейные чувства в нем были сильны, сказывалась тоска по прошлому, по чопорности и церемонности семейных отношений. Он мечтал о сыне, маленьком Поле, которого мог бы наставлять и с которым когда-нибудь смог бы разговаривать как с равным, а то и как с соперником. Дора же леденела при одной только мысли о детях. К их появлению она была не готова, но и мер предосторожности никаких не принимала, что было типичным образчиком того ступора, в который она впадала, когда дело касалось Пола. Будь она способна к беспристрастной оценке своей ситуации, она бы поняла – ребенок даст ей независимое положение в окружении Пола, а этого ей так недоставало. В ее власти было превратиться в уважаемую и внушительную мать семейства, с мнением которой вынужден был бы считаться даже Пол. Жена-ребенок, она раздражала его своей жизнерадостностью, из-за которой он, впрочем, на ней и женился; материнство же, вне всяких сомнений, придало бы ей значительность, не зависящую от ее личности, значительность, корнями уходящую в века. Но эти достоинства были Доре не по душе, да и сознательно связывать себя было противно ее натуре. Хоть она и всецело находилась во власти Пола, ее никогда не оставляло ощущение, что она, как безответный, юркий зверек, всегда может улизнуть куда-нибудь. Перспективу же лишиться этой звериной юркости, разделившись на два существа, Дора не смогла бы вынести. Ей и не пришлось ее выносить. И хотя, к великому огорчению Пола и его друзей, она и щеголяла привязавшимся со студенческих лет выражением «для любви чего не вынесешь», на самом-то деле она бы с подобной ситуацией не справилась.
Доре с самого начала было ясно, Пол – мужчина страстный, и это ее очень привлекало в нем. В нем ощущалась мужественность, до которой ее приятелям в жизни бы не дорасти. Красавцем назвать его было нельзя, но внешность он имел впечатляющую. Черные блестящие волосы и темные усы, спускавшиеся по уголкам рта, не раз наводили Дору на мысль о том, что в нем была южная кровь. Нос был крупноват, рот резко очерчен, а глаза, чересчур светлые, похожие на змеиные, заставляли в училище трепетать всех, кроме Доры. Ей нравилось видеть в нем нечто строгое, даже безжалостное – особенно когда он был у ее ног. Нравилась ей и роль любовницы, дразнящей, но уже уступающей, и Пол восхищал ее бесконечными открытиями изощренной сексуальности и силой страсти, по сравнению с которыми прошлые ее любовные увлечения казались просто пресными. Правда, теперь она начала видеть его властность в несколько ином свете. Вконец ее огорчили грубость и эгоистичность, с которыми он разрушил прежний строй ее жизни. Ушло из нее что-то приятное и веселое.
Немного погодя Дора перестала пересказывать Полу все, что делала в течение дня. Она встречалась с друзьями, которых, она это знала наверняка, он едва ли одобрит. Был среди них и Ноэль Спенс, молодой репортер, шапочно знакомый с Полом. Когда он ловко передразнивал мужа, Дора поначалу бурно протестовала, думая, что это принесет ей облегчение. Поведения своего Дора не одобряла. Но искушение уйти из элегантной квартиры-недотроги Пола и пропустить по рюмочке с Ноэлем или Салли было слишком велико. Дора пристрастилась к выпивке, и это ей нравилось. Для ловкой обманщицы она была чересчур беззаботна, так что Пол вскоре почуял неладное. Он подстроил ей «ловушку», она в нее попалась, и начались свирепые объяснения. До предела расстроенного Пола кидало то в жестокость, то в сентиментальность, перепады эти вызывали в Доре страх и отвращение. Она стыдилась своего недостойного поведения, обещала исправиться. Но тяга к запретной компании, где она могла быть самой собой, была неодолимой. Не умевшая быть последовательной или расчетливой, Дора открыто переходила от одной тактики к другой и снова возвращалась к первой.
Дора стала чаще видеться с Ноэлем Спенсом и его беззаботными, любящими хорошенько выпить друзьями. В ней появилась, совершенно независимо от ее намерений, склонность к обманам. Дома Пол изводил ее расспросами и попреками, справедливости которых она не отрицала. Дора силилась ему объяснить, отчего она несчастна, но делала это так бессвязно, да и возмущенный Пол не хотел ее понять. Пол твердо знал, чего он хочет. Он заявил: «Я хочу работать и быть твоим мужем. Я хочу быть для тебя всем – как ты для меня». Дора была подавлена твердостью его намерений и унижена отказом внять ее жалобам. И коль скоро она не умела ни трезво судить о других, ни мысленно разложить по полочкам их поступки, она не могла ни принять требований Пола, ни отстоять своих. Наконец, повинуясь чувству обреченности, которое заменяло ей нравственные принципы, она ушла от Пола.
Дора отправилась поначалу к матери, но они сразу же поссорились. Пол, удостоверившись, что она и впрямь оставила его, прислал ей мелочное, вполне в его духе, письмо. «Как ты понимаешь, у меня по отношению к тебе нет никаких законных обязательств. И все же я назначаю тебе сорок фунтов, они будут начисляться на твой счет до тех пор, пока ты не придешь в чувство и не вернешься. Я не желаю, чтобы ты жила в нищете. С другой стороны, едва ли ты вправе рассчитывать на то, что я буду щедро финансировать твой аморальный разгул, а в недалеком будущем, уверен, и адюльтер. Твое счастье, что ты можешь не сомневаться в моей любви. Она остается неизменной». Дора решила отказаться от денег – и приняла их. Сняла комнату в Челси. Вскоре у нее завязался роман с Ноэлем Спенсом.
Как только Дора избавилась от Найтсбриджа и тоски вечерних пререканий с Полом, она почувствовала сильное облегчение. Но вскоре ощутила, что у нее нет больше рядом другой жизни, в которой можно было бы укрыться, как в нише. Она все сильнее привязывалась к Ноэлю Спенсу. Тот оказался нежным и деликатным, он сказал ей: «Дорогая, живи у меня, будь моей, но помни только, что я самый легкомысленный человек на свете». Дора понимала – говорил он это, чтобы успокоить ее, но все равно была ему благодарна, и действительно успокоилась душой. Она жила в атмосфере наигранной, вымученной фривольности, мысленно рисуя себя бесшабашной богемной особой. Она старалась не вспоминать о том, какую рану нанесла Полу. Вспоминать Дора вообще не умела. Но она была слишком привержена традициям, чтобы не мучиться чувством вины и не переживать весьма болезненно свое положение. Она из сил выбивалась, лишь бы вернуть свою былую жизнерадостность. Потом начала бояться – вдруг явится Пол и силком принудит ее вернуться или же устроит Ноэлю сцену. Честно говоря, Пол не преследовал ее, но каждую неделю писал полные упреков письма. В этих письмах она с чувством отчаяния угадывала демоническую силу его воли, непрестанно сосредоточенную на ней, Доре. Она знала – он ее в покое не оставит. Лето она провела за выпивкой и танцами, занимаясь любовью да транжиря деньги Пола на цветастые юбки и пластинки джазовой музыки. Затем, в начале сентября, Дора решила вернуться к мужу.
С июля Пол жил за городом. В одном из писем, на которые она никогда не отвечала, он обмолвился, что работает над чрезвычайно интересной рукописью XIV века, принадлежащей англиканскому монастырю в Глостершире. Его приютила светская религиозная община, живущая при монастыре. Место это очень красивое. Дору трогала верность Пола, но послания его она просматривала вполглаза, отыскивая в них угрозы, и тотчас рвала их, дабы не видеть его почерка. Так что почерпнула она из этих писем мало, разве что названия. Монастырь именовался Имбером, дом, в котором остановился Пол, Имбер-Кортом. По этому-то адресу и отправила Дора вымученное письмецо, полуизвиняющееся, полуобиженное, дабы известить мужа, что намеревается вернуться.
С обратной почтой она получила от Пола прохладную деловую записку, гласившую, что он будет ждать ее в пятницу: она должна сесть в 4.56 на пригородный поезд в Паддингтоне, а в Пенделкоте ее встретит машина. Он прилагал к записке ключ от квартиры – на случай, если она потеряла свой. Не могла бы она, кстати, захватить его итальянскую соломенную шляпу, темные очки, а также голубой блокнот из верхнего ящика письменного стола? Доре, которая очень расчувствовалась от того, что писала в письме, этого показалось маловато. Она-то думала, Пол примчится за ней в Лондон. И никак не предполагала, что ее так бесцеремонно вызовут в деревню. При мысли о встрече с Полом в столь странном окружении на нее накатил страх. Что это за религиозная община? Невежество Доры в вопросах религии, впрочем, как и во многом другом, поистине не знало границ. Она и веры от суеверия толком-то не отличала, а сама отошла от обрядов, когда обнаружила, что выучилась читать «Отче наш» не медленно, а скороговоркой. С такого рода верой она рассталась без всяких сожалений, а случая пересмотреть свои взгляды на этот вопрос не представлялось. Интересно, думала она, принимает ли Пол участие в религиозных обрядах? Они с ним торжественно венчались в церкви, правда, многие знакомые Пола отнеслись к этому с известной долей иронии. Но Пол следовал примеру отца и деда, желая предельно англизироваться во всем, что касается сословия и веры. Доре потребовалось определенное время, чтобы осознать это, и, когда она этой мыслью прониклась, ощущение призрачности их отношений еще сильнее в ней укрепилось. Более того, неприязнь к Полу-христианину перекрывала даже неприязнь к Полу-ученому, ибо с этой стороны для бедной Доры он был еще менее доступен. Верил ли Пол в Бога? Этого она не знала. Как только она поняла реальность существования Пола и в сознании ее уложилась мысль, что он существует, несмотря на эту странную разлуку, продолжает жить, думая о ней, осуждая ее, сердце у нее упало. Она решила не ехать.
К первоначальному решению она вернулась, переговорив с Салли, которая, как подозревала Дора, недолюбливала Ноэля и всегда благоволила к Полу, а также с Ноэлем, который был обеспокоен ее состоянием и не знал, что с ней делать. Вещи с Найтсбриджа Дора забирала с замиранием сердца: едва она открыла дверь и увидела знакомую обстановку, безмолвно укоряющую, ничуть не изменившуюся, только пропахшую нежилым духом, внутри у нее все сжалось. Она собрала кое-что и из собственной одежды. Побег ее был не таким уж внезапным, но совершенно неподготовленным. Близилась пятница, страх вновь увидеться с Полом душил в Доре все прочие чувства. Она все время плакала, пока Ноэль вез ее к Паддингтону.
День был невыносимо жаркий. Они приехали задолго до 4.56, но поезд уже подали, и в нем было много народу. Ноэль отыскал место в уголке, поближе к проходу, забросил большой чемодан на верхнюю полку, на него – картонку с итальянской соломенной шляпой Пола. Дора оставила на сиденье парусиновую дорожную сумку, и они с Ноэлем вышли на платформу. Глянули друг на друга.
– Уходи, не жди, – сказала Дора.
– У тебя зубы стучат, – ответил Ноэль. – Как это, интересно, у тебя получается? Никогда не наблюдал подобного феномена.
– Ох, заткнись.
– Выше нос, дорогая, – подбадривал ее Ноэль. – А то ты прямо олицетворение скорби. В конце-то концов, если тебе все опротивеет, ты всегда можешь смыться. Ты же вольная птица.
– Ты думаешь? – пробормотала Дора. – Ну хорошо, хорошо, носовой платок я взяла. А теперь уходи, пожалуйста.
Они стояли, взявшись за руки. Ноэль – крупный мужчина с бледным, без единой морщинки лицом и бесцветными волосами. С виду мягкий, неуклюжий, очень обходительный, он был похож на большого игрушечного медвежонка. Он улыбнулся Доре, стараясь с участием, без иронии отнестись к ее настроению.
– Черканешь дяде Ноэлю?
– Если смогу…
– Ну-ну, давай без трагедий. Главное, не позволяй там этой публике внушать себе чувство вины. Из этого никогда ничего хорошего не выходит.
Он поставил ладони ей под локотки и слегка приподнял. Они поцеловались.
– Пламенный привет Полу.
– А пошел ты… Прощай…
Дора вошла в поезд. Теперь народу в нем было действительно полно, на каждой лавке сидели вчетвером. Прежде чем сесть, она быстро окинула себя взглядом в зеркале. Выглядела она, несмотря на все эти ужасные события, просто прекрасно. У нее было славное округлое лицо, крупный улыбчивый рот, большие серо-голубые глаза. Слегка подведенные, но не выщипанные, подвижные брови вразлет. Золотисто-каштановые волосы длинными прядями так прямо и решительно падали на плечи, что напоминали папоротник, свисающий со скалы. Все вместе выглядело весьма привлекательно. Ее внешность была совсем не такой, как когда-то.
Дора обернулась к своему месту. Полная дама слегка подвинулась. С омерзением чувствуя себя грузной, горячей, да еще в дорогой и безликой одежде, которую не надевала с весны, она втиснулась на сиденье. Как противно было сидеть впритык к чужому, жаркому телу. Юбка была тесна. Туфли на высоких каблуках жали. Да еще этот мерзкий запах – своего и чужого пота. День был чертовски жарким. И все же, отметила она про себя, ей повезло – хоть сидит, – и она стала с удовлетворением посматривать в забитый людьми проход.
Какая-то престарелая дама, продравшись через толпу, остановилась у двери Дориного купе и обратилась к ее соседке:
– А, ты здесь, дорогая, я думала, ты ближе к головным вагонам.
Они довольно-таки мрачно переглянулись – леди перегнулась через притолоку, ноги ее были зажаты в куче вещей – и завели разговор о том, что никогда, мол, не видели в поезде столько народу.
Дора уже ничего не слышала – ужасная мысль ударила ей в голову. Ей придется уступить свое место. Мысль эту она от себя гнала, но та не отступала. Ну конечно. У пожилой дамы такой нездоровый вид, и будет правильно, если Дора, молодая и здоровая, уступит место, чтобы та села подле своей приятельницы. Кровь бросилась Доре в лицо. Куда спешить? Она затаилась и принялась обдумывать ситуацию. Вполне возможно, что, сознавая необходимость уступить место, она этого не сделает из чистого эгоизма. Да это в чем-то и лучше – чем если бы ей вообще не пришло в голову, что пожилым надо уступать место. По другую сторону от Дориной соседки сидел нестарый мужчина. Читал себе газету и, судя по виду, о долге своем не помышлял. Может, Доре подождать, пока до него дойдет, что надо уступать место дамам? Дождешься, пожалуй… Дора оглядела соседей по купе. Никто не обнаруживал ни малейшего чувства неловкости. Лица соседей, не уткнувшихся в книжки, лучились самодовольством, которое, верно, было написано и на ее собственном, когда она поглядывала на сутолоку в проходе. Правда, было еще одно обстоятельство. Она-то побеспокоилась о том, чтобы приехать заранее, и должна быть за это вознаграждена. Впрочем, эти дамы, может, не могли приехать раньше? Кто знает. И все же элементарная справедливость требовала, чтобы у тех, кто первым пришел на вокзал, были сидячие места. Старая дама прекрасно устроится и в проходе. В конце концов, в проходе полно престарелых дам, и никого это, похоже, не волнует, и меньше всего их самих! Дора терпеть не могла бессмысленных жертв. К тому же она изнурена переживаниями и заслуживает покоя. Хорошо ли будет, если она приедет на место совсем измотанной? Дора всерьез считала, что нервы ее на пределе. Места она решила не уступать.
Дора поднялась и обратилась к стоявшей даме:
– Присаживайтесь, пожалуйста. Мне недалеко, могу и постоять где-нибудь.
– Как это мило с вашей стороны! – воскликнула старая дама. – Я теперь могу сесть рядом с приятельницей. Знаете, у меня есть место – там, дальше. Может, мы поменяемся? Давайте я помогу вам перенести туда вещи.
У Доры на радостях вспыхнули щеки. Что может быть приятнее нежданного вознаграждения за благородный поступок?
Она начала протискиваться через проход со здоровенным чемоданом, а пожилая дама несла за ней дорожную сумку и шляпу Пола. Продвигаться было нелегко, так что шляпе Пола, наверно, досталось. Поезд тронулся.
Когда они добрались до нужного купе, оказалось, что у дамы место у окна. Доре положительно везло. Поскольку вещей у дамы было мало, обратно она отправилась одна, и Дора принялась устраиваться.
– Давайте помогу, – предложил высокий загорелый мужчина, сидевший напротив. Он легко забросил чемодан на полку, Дора кинула поверх него шляпу Пола. Мужчина приветливо улыбнулся. Они сели. В этом купе все были куда изящней.
Дора прикрыла глаза и вспомнила о своем страхе. Она возвращалась – и по собственной воле – во власть человека, который отрицал или порицал все ее душевные порывы, и к тому же теперь у него были все основания обвинить ее в безнравственности. Вот оно, замужество, думала Дора, – быть под чужим игом. Что Пол был в ее власти, ей и в голову не приходило. Ничего не поделаешь, замужество ее – факт, и факт из числа немногих остающихся неизменными в ее беспорядочном существовании. Она едва не расплакалась и постаралась переключиться на что-нибудь другое.
Поезд громыхал по Мейденхэду. Дора пожалела, что не вынула перед отправлением поезда книжку из чемодана. Соседа просить было неудобно. Да к тому же книга была на дне чемодана, а бутылки с виски сверху, так что лучше уж в чемодан не лазить. Она принялась изучать своих попутчиков. Какие-то серенькие, не поддающиеся описанию женщины, пожилой мужчина да напротив двое мужчин помоложе. Точнее – мужчина и юноша. Юноше, который сидел подле окна, было лет восемнадцать, а мужчине, который помог ей с чемоданом, где-то под сорок. Они, похоже, ехали вместе и хорошо смотрелись рядом. Мужчина был крупный, широкоплечий, но лицом худой и слегка изнуренный, что замечалось только тогда, когда присмотришься к его загару. Лицо у него было открытое, приветливое, широкий лоб пересекал ряд ровных морщин. В густых вьющихся волосах поблескивала проседь. Он скрестил на колене тяжелые жилистые руки и без всякого смущения рассматривал пассажиров напротив. Он был из тех людей, что сразу располагают к себе, и потому мог смело встречаться со взглядом незнакомца, не боясь при этом показаться назойливым, заискивающим или просто любопытным. Одет он был не по погоде – в тяжелый твидовый костюм. Пот со лба он отирал чистейшим носовым платком. Дора стянула с себя жакет и, незаметно сунув руку под блузку, нащупала проступивший между грудями пот. Она переключила внимание на юношу.
Тот сидел не без кокетливого изящества: протянув вперед ногу и едва касаясь Дориной ноги. На нем были темно-серые фланелевые брюки и белая рубашка с открытым воротом. Пиджак он забросил на верхнюю полку. Рукава у рубашки были закатаны, и на его обнаженной руке, лежавшей на пыльном подоконнике, нежилось солнышко. Он, по всей видимости, на воздухе бывал реже, чем его спутник, но щеки его были тронуты свежим, красноватым загаром. Голова у него была совершенно круглая, глаза темно-карие. Волосы блекло-каштанового цвета, чуть длинней обычного падали на шею ровно подстриженной волной. Он был очень худенький, а такой беззастенчивый взгляд широко распахнутых глаз мог быть только у безмятежно-счастливого человека.
Дора признала этот былой свой взгляд на мир, когда глядела на этого мальчика, доверчивого, неиспорченного, пышущего здоровьем, не растратившего сил. Юность изумительная пора. И как неуместны здесь сочувствие и жалость. Ведь за юностью наступает куда более трудный возраст, когда и надежд остается меньше, и возможностей изменить что-то, когда жребий уже брошен и нужно идти по избранному пути, а навыков никаких нет и нет даже простой житейской мудрости, когда – как это случилось с ней самой – хочешь быть une jeune fille un peu folle,[3] а становишься просто женщиной и, хуже того, женой. У молодых свои заботы, но у них хоть есть определенная роль в жизни – быть молодыми.
Пара напротив разговаривала, и Дора бездумно прислушивалась.
– Только не забрасывай учебники, – говорил мужчина, – а то как бы до октября вся математика у тебя из головы не выветрилась.
– Я буду стараться, – ответил юноша. Рядом со своим спутником он держался овцой. Не отец ли это с сыном, подумала Дора, но потом решила, что они больше походят на учителя с учеником. Было в старшем что-то от наставника.
– Везет вам, молодым, – продолжал мужчина, – очутиться в Оксфорде! Ты, поди, волнуешься?
– Да, – ответил юноша. Ответил тихо, его, похоже, нервировало, что разговор идет на публику. Голос у его спутника был громкий, раскатистый, а в купе больше никто не разговаривал.
– Прямо скажу, завидую я тебе, Тоби, я в свое время упустил такую возможность и всю жизнь жалею об этом. В твои годы моя голова была забита только парусниками.
Тоби, промелькнуло у Доры, Тоби Круглоголовый.
– Да, повезло, – промямлил юноша.
Тоби явно старается подладиться под учителя, подумала Дора. Она выудила последнюю сигарету из пачки и, убедившись, что та пуста, выбросила ее, после минутного колебания, в окно. Она поймала на себе осуждающий взгляд мужчины – неодобрение лишь на секунду отразилось на его лице и тут же исчезло. Она попыталась заправить блузку под корсаж юбки. День, похоже, становился все жарче.
– А какая прекрасная специальность, – говорил мужчина. – Быть инженером – это же благороднейшая профессия, с ней нигде не пропадешь. В том-то и беда современной жизни, что нет у людей больше настоящего дела в руках. В былые времена кем мы были? И швец, и жнец, и в дуду игрец, так ведь?
– Да, – ответил Тоби.
К этой поре он уже приметил пристальный взгляд Доры. Застенчивая улыбка то и дело пробегала по его пухлым и, как сформулировала про себя Дора, соблазнительно алым губам. Он нервно потянулся и задел ее ногой. Сразу же резко отпрянул и спрятал ноги под скамейку. Дору это позабавило.
– Это одна из наших главных задач, – продолжал мужчина, – вернуть жизни посредством труда ее былую значимость и утраченное достоинство. Слишком много людей в наше время ненавидят свою работу. Потому и обретают такое значение искусство и ремесла. Даже к хобби стали относиться серьезнее. А у тебя есть хобби?
Тоби от ответа уклонился.
Дора заметила стоявших у обочины детишек, они махали проходящему поезду, помахала в ответ и она и невольно улыбнулась. Она поймала на себе взгляд Тоби, тот тоже улыбнулся, но сразу отвел глаза.
Под пристальным Дориным взглядом он начал заливаться краской. Дору это привело в умиление.
– Ведь это проблема всего нашего общества, – развивал свою мысль мужчина. – Но у нас есть и своя личная жизнь – и ею надо как-то распорядиться, так ведь? И что останется от свободы, если это чувство личного призвания будет утрачено. Не надо бояться прозвища «чудак». Пусть мы будем всем примером, каким-то напоминанием, хоть и символическим. Ты согласен?
Тоби был согласен.
Поезд начал медленно сбавлять ход.
– Вот мы и в Оксфорде, – заметил мужчина, – гляди, Тоби, это твой город.
Он кивнул в окошко, и все в купе повернулись, дабы глянуть на цепь башен, переливавшихся от зноя серебром на фоне ослепительно-светлого неба. Доре вдруг вспомнилось путешествие с Полом по Италии. Она однажды поехала с ним, когда ему нужно было дать консультацию по какой-то рукописи. Пол ненавидел заграничные поездки. Соответственно и Дора была настроена так же – видела лишь пустоши, еле различимые под слепящим солнцем, да несчастных голодных кошек, которых официанты гоняли салфетками от дорогих ресторанов. Ей вспомнились башни городов, которые приходилось наблюдать лишь с вокзалов, и славные их имена – Перуджа, Парма, Пьяченца. Странное, вроде ностальгии, чувство защемило внутри. Оксфорд в летнем мареве казался не менее чужим, чем итальянские города. Она тут не бывала. Пол был выпускником Кембриджа.
Поезд остановился, но пара напротив с места не двинулась.
– Да, символы вообще много значат, – продолжал мужчина. – Ты знаешь, что всякий символ имеет сакраментальный смысл? Не хлебом единым жив человек. Помнишь, что` я рассказывал тебе о колоколе?
– Да, – оживился Тоби. – А его привезут до моего отъезда?
– Наверняка, – ответил мужчина. – Он прибудет недели через две. Мы замыслили небольшое торжество – нечто вроде крещения. Все будет очень красочно и в духе традиций. На церемонию весьма любезно согласился приехать епископ. Ты будешь одним из посетителей – одним из немногих, точнее, первым из многих. Мы ведь надеемся, что к нам в Имбер станут часто приезжать молодые люди.
Дора так и подскочила на скамейке, ринулась к проходу, по дороге споткнулась. Лицо у нее горело, и она его прикрыла ладонью. Сигарета упала на пол, она не стала ее поднимать. Поезд тронулся.
Спутать названия она не могла. Эти двое тоже наверняка едут в Имбер, они, должно быть, члены той самой таинственной общины, о которой писал Пол. Дора облокотилась на перила. Пошарила в сумочке, сигарет не нашла. Она их, кажется, оставила в кармане жакета. Вернуться за сигаретами она была не в силах. Позади слышались голоса Тоби и его наставника, и ей вдруг почудилось, что они говорят о ней. Совсем недавно они были для нее развлечением, а теперь могут предстать перед ней в роли судей. Это знакомство в поезде – нечто случайное, легкое и ни к чему не обязывающее. Такие знакомства нравились Доре своей безобидностью. Теперь же оно выглядело прелюдией, открывавшей печальную перспективу куда более тягостного общения. Интересно, рассказывал ли о ней Пол в Имбере и что именно. Ее воображение, уже свыкшееся с тем, что все эти месяцы разлуки Пол действительно существовал на свете, теперь было захвачено мыслью о том, что существовал-то он не в одиночестве. Вдруг было известно, что она сегодня приезжает? Вдруг этот загорелый мужчина, теперь уже определенно глядевшийся священником, выслан в дозор и наблюдает за всеми, кто с виду походит на жену Пола? Вдруг он заметил, как она пыталась заигрывать с Тоби? Но как, однако, описал ее Пол?
Воображение у Доры было могучее – во всяком случае, когда дело касалось ее самой. Она давно уже осознала, сколь чревато оно опасностью, и выучилась его, как и память, усыплять. Но сейчас воображение разыгралось и терзало ее всякими видениями. Реальность, в которую она вот-вот вступит, разворачивалась перед ней вереницей осуждающих лиц, и Доре казалось, что порицание, которое она готова была принять от Пола, теперь будет исходить от каждого члена этой уже ненавистной ей общины. От негодования ее передернуло, и она закрыла глаза. Как же она об этом не подумала? До чего же она все-таки глупа – дальше собственного носа ничего не видит. Пол вырастал в многоликое чудовище.
Она глянула на часы и в ужасе поняла, что до Пенделкота осталось минут двадцать езды. Скоро она увидит Пола – от этой мысли сердце у нее заныло от боли и радости. Нужно возвращаться в купе. Она припудрила нос, заправила под корсаж выбившуюся блузку, застегнула воротничок и, низко опустив голову, вернулась на свое место. Тоби и его наставник по-прежнему разговаривали, но Дора бормотала про себя ругательства, дабы не слышать их речей. Она решительно уставилась в пол, сосредоточившись на грубых башмаках и на сандалиях Тоби. Боль в сердце все усиливалась.
Тут Дора заметила на пыльном полу, под лавкой напротив, бабочку, красного адмирала. Все мысли разом вылетели у нее из головы. Она обеспокоенно наблюдала за бабочкой. Та, взмахнув крылышками, начала подбираться к окну прямо у ног пассажиров. У Доры перехватило дыхание. Надо что-то делать. Но что? Она вся вспыхнула от замешательства. Не может же она взять и перед всей этой публикой нагнуться да поймать бабочку. Все подумают, она дурочка. Об этом не может быть и речи. Загорелый мужчина, удивленный, по-видимому, сосредоточенным Дориным взглядом, наклонился, ощупал шнурки на ботинках. Завязаны вроде крепко. Он приподнял ноги и едва не задел ими бабочку, она теперь выбралась в проход между лавками.
– Извините, – сказала Дора. Она стала на колени, посадила бабочку на ладонь и прикрыла сверху другой рукой, почувствовав, как та затрепыхалась внутри. Все уставились на Дору. Она залилась краской. Тоби и его спутник смотрели на нее в изумлении. Что же теперь делать? Если выпустить бабочку в окошко, ее разобьет о поезд встречным потоком. Держать в руках – уж очень по-идиотски. Она склонилась, притворяясь, будто рассматривает свою пленницу.
Поезд начал останавливаться. Дора в ужасе поняла, что это, должно быть, Пенделкот. Тоби с наставником начали собирать вещи. Вот и станция показалась. Когда поезд совсем уже остановился, ее попутчики были уже у выхода. Дора вскочила, все еще держа в руках бабочку. Она же должна сойти с поезда! Быстро продев одну руку под ручки маленькой сумочки и дорожной сумки и вновь прикрыв притихшую бабочку, она двинулась к дверям купе. Уже шла посадка, и Дора прокладывала себе путь, грубо толкаясь, зато бабочка у нее на груди была в полной безопасности. Ей удалось соскочить со ступенек на платформу, не рухнув при этом, а только покачнувшись на своих неловких каблуках. Дора выпрямилась и глянула по сторонам. Она стояла на открытой стороне платформы, и яркий солнечный свет, отражаясь от блестящего бетонного покрытия, слепил ей глаза. Какое-то мгновение она вообще ничего не видела. Поезд медленно тронулся.
Затем, в состоянии глубокого шока, Дора увидела Пола – тот направлялся ей навстречу. От его уже столь реального присутствия ее кинуло в жар, сердце вновь бешено заколотилось, и страх вперемежку с радостью охватил ее. Он немного изменился – похудел, загорел – и в сверкающем свете дня предстал перед ней во всем блеске своей южной красоты и эдвардианской элегантности. На лице у него не было и тени улыбки. Подозрительно сощурив глаза, он пристально всматривался в Дору. Темные усы свисали по уголкам угрюмо скривившегося рта. На какой-то миг Дора порадовалась, что сделала наконец хоть что-то ему приятное. Она вернулась. Но уже в следующий миг, когда он подошел к ней, в душе остались лишь страх и чувство неловкости.
Следом за Полом шли Тоби и его спутник – они, видимо, повстречались чуть поодаль на платформе. Дора видела, как они улыбаются ей из-за плеча Пола. Она сделала шаг навстречу.
– Ну, Дора… – промолвил Пол.
– Привет, – сказала Дора.
– Вот так встреча! – воскликнул спутник Тоби. – Жаль, не знали, с кем мы едем. Мы же словечком не обмолвились в дороге. Ехали с вашей женой и знать не знали, что это она.
– Разрешите представить, – сказал Пол. – Джеймс Тейпер Пейс. А это Тоби Гэш. Надеюсь, я не спутал ваше имя? Моя жена.
Они стояли на ярком солнце, и тени их перекрещивались. На платформе больше никого не было, все уже ушли.
– Рад с вами познакомиться, – сказал Джеймс Тейпер Пейс.
– Я тоже очень рада.
– А где твой багаж? – спросил Пол.
– О господи! – выдохнула Дора. У нее от ужаса даже рот раскрылся. Она же оставила чемодан в поезде!
– Ты оставила его в поезде? – спросил Пол. Дора безмолвно кивнула в ответ.
– Вполне в твоем духе, дорогая. Ну, пойдем к машине. – Пол вдруг остановился.
– Мой блокнот тоже был в чемодане?
– Да, – пробормотала Дора. – Мне очень жаль…
– Ничего, вам все вернут, – заверил Джеймс, – народ тут честный.
– Я этого что-то не замечал, – проронил Пол. Лицо его было непроницаемо. – Что ж, пошли. Ты что так сложила руки – молишься, что ли?
Дора совсем забыла про бабочку. Не разжимая Кистей рук, она развела пальцы в сторону, ладони ее распустились, как цветок. Яркая бабочка вспорхнула, закружилась над ними, попорхала над залитой солнцем платформой и улетела прочь.
Все изумленно молчали.
– Никогда не знаешь, чего и ждать от тебя, – пробормотал Пол.
Все следом за ним двинулись к выходу.