Анс потирает колени. Комбинезон на нем выгорел; на колене шерстяная заплата из воскресных брюк, заносилась до железного блеска.
– Пуще всех не люблю, – говорит он.
– Человеку иногда надо вперед заглядывать, – говорю я. – А если не мудрить долго – что так, что этак, большого урона не будет.
– Она захочет ехать сразу. До Джефферсона и по хорошей погоде не близко.
– Дорога-то сейчас сухая. – Я говорю.
– Однако ночью дождь будет. Его родню хоронят у Новой Надежды – туда меньше трех миль. Но на то он и Анс, чтобы взять жену из такого места, докуда добрый день езды, и чтобы она умерла у него.
Он смотрит на равнину и потирает колени.
– Пуще всех не люблю.
– Они свободно обернутся. Тут и волноваться нечего.
– Три доллара как-никак, – говорит Анс.
– А может, им и назад будет не к спеху. Хочется так думать.
– Она отходит, – говорит Анс. – Она решила.
Тяжелая жизнь у женщин, верно. У некоторых. Моя мама, скажу, умерла на восьмом десятке. Работала каждый день, в дождь и в вёдро, ни дня не хворала с тех пор, как родила последнего – а потом вроде огляделась вокруг, пошла, взяла ночную рубашку с кружевом, сорок пять лет пролежавшую в сундуке и ненадёванную, надела, легла на кровать, натянула одеяло и глаза закрыла. «Вам теперь за отцом ухаживать. – сказала. – Старайтесь. Устала я».
Анс потирает колени.
– Господь дал, – говорит он.
Слышим, как пилит и стучит за домом Кеш.
Правда. Истинней слова не молвил никто.
– Господь дал, – говорю я.
По склону поднимается их мальчик. Несет рыбу чуть ли не с себя ростом. Бросил на землю, крякнул, сплюнул в сторону, как взрослый. Чуть ли не с него, здорова.
– Это что? – говорю. – Кабан? Где поймал?
– Под мостом, – отвечает. Перевернул ее: на мокрый бок налипла пыль, глаз – как шишка, заклеен грязью.
– Так и будет здесь лежать? – спрашивает Анс.
– Маме показать хочу, – говорит Вардаман. Он смотрит на дверь. Ветер доносит до нас оттуда голоса. И стук Кеша. – У ней там гости, – говорит мальчик.