Я брожу с потускневшим лицом,
потому что живу с подлецом.
Нет, ни с сыном, ни с мужем, с отцом,
а с соседом в лихой коммуналке;
в сером доме с шикарным крыльцом
и с помойкой в готической арке.
Говорят: коммуналка мертва!?.
Только лживы такие слова!
В нашем доме, как будто в Содоме,
все живет, светлых радостей кроме.
Бесконечные вертятся страсти:
зависть, злоба, желание власти.
За кастрюли воюем на печке,
бестолковые мы человечки.
А сосед – алкоголик и бабник:
если что-то случится – дерябнет,
если кто-то ему что-то скажет —
кулаком со всей одури вмажет.
И соседка – пропойца и шлюха —
все к дверям прижимается ухом.
Нет… Она-то ни с кем не скандалит.
Суп на кухне в половнике варит.
Просыпается с видом мегеры,
если лопнули все кавалеры.
А хирурги за стенкой лепечут,
что всю жизнь этих идолов «лечут».
В доме, в морге – все прежние морды.
Наша жизнь – лепетанье аорты.
Мировые решаем задачи:
кто на что сколотил себе дачу,
кто ведро своровал, кто пеленку,
кто дал водки грудному ребенку.
А хирург год двадцатый мечтает:
«Коммуналки Господь расселяет!»
Уже выросли дочки и внучки,
поколенье четвертое кошек,
а в сознанье его хоть бы тучка,
хоть сомнения мелкий горошек!
Свято верит в беспечное «завтра».
Только жаль: я не верю нисколько
и под строчки бессмертного Сартра
пятый день наблюдаю попойку.
В нашем доме с шикарным крыльцом
бродят все с посеревшим лицом.