Вчера Трон так и не появился онлайн. Я проверил еще раз утром, перед выходом на работу – все так же безрезультатно. Он офлайн уже пять дней.
Мой план прост – прийти и позвонить в дверь. Если откроет Трон – скажу, что ошибся адресом. Если кто-то другой – снова представлюсь курьером. На всякий случай я даже захватил из офиса коробку с логотипом магазина. Все это кажется мне игрой, пока я думаю об этом так, выход из тесной и захламленной зоны моего комфорта представляется мне не более реальным, чем новая карта в онлайн-шутере.
Я выхожу из метро и минут десять иду пешком по Кембридж Хит Роуд, вдыхая запахи Лондона. Разведенный рапсовым маслом бензин, картошка во фритюре, уксус, сигареты, вчерашний джин в дыхании прохожих, корица и кофе, марихуана и моча, сырость, плесень, асфальт, пыль, земля, река. Я сворачиваю налево на Хэкни Роуд, потом еще раз налево и дальше по улице, пока не оказываюсь у нужной двери. Она сиреневого цвета, с бронзовым номером и горшками с какими-то маленькими синими цветочками по сторонам от порога. Улочка тихая, по одну сторону бежит длинная линейка аккуратных домов из бурого кирпича, по другую – сквер, школа, пара китайских забегаловок с котиками, машущими прохожим рукой из окна на счастье. Мне нравится Бетнал Грин, когда мы только приехали в Лондон, я хотел поселиться здесь. Но Ида Линн и слышать не хотела – ее слишком манил своими музыкальными вечерами и пикниками в парке Примроуз Хилл легендарный Камден Таун.
Нажав на звонок домофона, я прислушиваюсь к звукам по ту сторону. Все тихо. Я звоню еще раз, в надежде, что Трон – ночной житель – в девять тридцать утра еще попросту спит, но мне снова никто не открывает. Я хочу уйти, когда вдруг слышу за спиной учащенное дыхание. Обернувшись, я вижу девушку лет двадцати в беговых кроссовках и толстовке с красной надписью «New York Fire Department». Она стоит, уставившись на меня, стирая с лица капли пота тыльной стороной ладони, потом вытаскивает из уха наушник, явно ожидая, что я заговорю первым.
– Доброе утро. Илай дома? – спрашиваю я, стараясь изобразить любезное равнодушие.
– Илай? – Она слегка сдвигает брови. – Нет, он во Франции.
– А когда вернется?
– А вы, собственно, кто такой? – Она глядит на меня исподлобья, обматывая наушники вокруг крошечного розового айпода.
– Я… – Что угодно, кроме правды, прозвучит как заученная ложь, это я знаю наверняка. Одно дело – врать по телефону, когда никто не видит, как я напряженно сверлю стену взглядом и разрисовываю листок бумаги симметричными узорами. Но сейчас та, кого я должен был обмануть, стоит от меня в паре метров и не сводит с меня глаз. – Я его старый друг… мы… вместе служили в… Багдаде.
Я слежу за ее лицом. Морщинка меж бровей чуть разглаживается.
– Он последнее время не отвечает на почту, телефона его у меня нет, вот я и решил зайти проверить, – продолжаю я, входя во вкус. – Мало ли что. А то работает из дома да только и играет в свои стрелялки.
Она внимательно оглядывает меня с ног до головы: поношенные, но ухоженные кожаные ботинки, черные джинсы, толстовка с капюшоном, застегнутая до середины груди. Подстриженная борода, волосы убраны в аккуратный пучок. Из нагрудного кармана куртки торчит бейдж с логотипом магазина.
– Он переехал на север Франции десять месяцев назад.
– Вот как… А вы?..
– Его квартирантка.
Я стою в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. У меня нет идей, что сказать ей дальше.
– Давайте поднимемся, у меня где-то должен быть адрес для пересылки кореспонденции, – вдруг говорит она, отпирая входную дверь.
Мы поднимаемся на второй этаж, и я останавливаюсь на пороге квартиры Трона. Его постоялица оставляет дверь приоткрытой, и сквозь щелку мне видна гостиная, залитая утренним светом, где посреди ковра валяется огромный черный кот. На секунду мы встречаемся глазами, и он с резким рывком отпрыгивает вон из поля моего зрения. Через несколько минут девушка появляется на пороге, у нее в руке ярко-розовый клейкий листочек.
– Вот.
Я тянусь за бумажкой, стараясь не прикоснуться нечаянно к ее коже, и пробегаю глазами по написанному: «Бретань, Франция».
– Спасибо большое.
– Пожалуйста, – она пожимает плечами. – Вы поедете к нему в гости?
Она застала меня этим вопросом врасплох.
– Да нет, вряд ли. Не знаю!
– Если поедете, или если он еще как-то выйдет на связь, передайте ему, что в ванной плохо уходит вода. Я вызову мастера, но вычту затраты из арендной платы. Хорошо?
– А? Да, да, конечно. – Я рассеянно смотрю на листок бумаги в своих руках. – А телефон он оставил?
– Нет, только почту. Но вы же говорите, он вам на нее не отвечает. Вот и мне тоже.
Я киваю.
– Наверное, я пойду. Спасибо вам.
Она легонько улыбается в ответ. На ее футболке проступает симметричное влажное пятно. Я сбегаю вниз по лестнице.
– А вообще, странно, что он не сообщил никому свои контакты. Вы не первый, кто его ищет, – кричит она мне вслед.
На работу я опаздываю всего на час. Листок бумаги весь день лежит у меня на столе. Каждый раз, глядя на него, я думаю о бессмысленности и безумии того, на что я почти готов решиться.
Я не верю в божественную природу человеческой души, и, уж тем более, я не верю в любовь. Есть химические реакции в мозгу, и только. Нет никакой дружбы, привязанности и всего прочего, только люди, с которыми нам удобно и только. Единственные две вещи, которые делают нас счастливыми – это серотонин и дофамин. Вот вам шутка из Интернета и один из постулатов мира, в котором я живу.
Я не знаю, почему Ида Линн выбрала меня. Было вполне очевидно, что двое других парней из группы влюблены в нее не меньше моего. Я был готов на дружбу, да что там, я был более чем счастлив просто находиться с ней в одной комнате. В ней было что-то особенное, что-то такое, отчего этот непонятный резкий громкий враждебный мир вокруг переставал быть чужим. Как будто до этого я был совсем без кожи, а она, одно лишь ее присутствие, защищало меня от ледяных вихрей долгой финской зимы, делало их прикосновение успокаивающим и приятным, синхронизировало рев гитар в динамиках с моим дыханием и сердцем, давало мне чувство покоя. С ней у всего появился смысл. У отцовского ухода, у маминого обращения в христианство, у безвинно убитой собаки, у долгой петляющей дороги на пропахшем дизелем и соленой рыбой автобусе, у школы, в которой меня все ненавидели. Все превратилось в замкнутую систему, где вершиной, наивысшей точкой всего был момент, когда там, на автобусной остановке после уроков, она протянула мне свой наушник. А потом тот момент в старом «Вольво», когда она засунула мою руку себе под свитер и поцеловала меня под только что вышедший «Sleeping With Ghosts»[22], орущий на полную мощность их охрипшего динамика.
Конечно, мама и Юкка ненавидели Иду и запретили нам общаться в тот же день, когда увидели ее в первый раз. Наивные, они не знали, с кем имели дело. Она научила меня врать. Ничего криминального, просто социальная инженерия, как у мошенников в торговом центре, которые предлагают купить лотерейный билет. Всю жизнь скитаясь от одной тетушки к другой, она лучше всех знала, когда и что надо говорить, а главное – кому. Как извлечь максимум из неприкрытой ненависти матери к отцу и его чувства вины, впрочем, довольно неглубокого.
Это она придумала написать ему, рассказать о жизни с Юккой, молитвах и постах, о долгой черной зиме, о том, как меня не любят в школе. Это было гениально. И это даже не было ложью, просто альтернативная версия реальности. «Главное – самому верить в эту полуправду, тогда и другие поведутся», – так говорила мне Ида Линн.
Я последовал ее словам, и вместо ответа отец стал присылать мне деньги, которые мы тратили на мятный ликер, сигареты и билеты на музыкальные фестивали, где все надеялись увидеть «Placebo». Тогда мне казалось, что мы – настоящие бунтари, что мы – пропащие, как ребята в том фильме из восьмидесятых, который обожала Ида Линн. Через год после переезда мама вышла замуж за Юкку официально, хотя в церкви они поженились еще давно. Я взял его фамилию, чтобы смешаться с толпой. Так я стал Сержем Веналайненом, человеком, чью национальность не угадать никому.
После школы я поступил в университет в Хельсинки на технический факультет и получил свою первую работу системным администратором. Тетя Иды Линн, ветеринар, наняла еще двух сотрудников, и я настроил для них внутреннюю сеть. Потом появилось еще несколько клиентов. Ида Линн работала несколько часов в день мастером по пирсингу в торговом центре. Она не ходила в университет, она была свободным художником и часто принимала участие в протестах антиглобалистов возле здания вокзала. Я так и не понял связи между искусством и политикой, но она сказала мне, что я и не должен понимать, я человек науки, и в этом моя сильная сторона.
Конечно, она была права. В юности, осознав, что рок-звезда из меня никакая, я задался целью стать программистом, а еще лучше – хакером. Они казались круче рокеров, точно умнее, и не надо столько общаться с людьми. В шестнадцать я прочитал книжку того странного русского парня, кажется, он недавно умер – Крис Касперски. Она называлась «Техника и философия хакерских атак». Там говорилось о том, что взлом – это разрушение, а разрушение – путь познания. Мне нравились эти слова, я тоже стал называть себя «кодокопателем». У Юкки был компьютер, и я часто ковырялся в нем тайком. К выпускному классу, не без помощи методик Иды Линн по манипуляции чувством вины отца и ненавистью матери, я накопил на собственный компьютер и занял программированием все свое свободное время, пока Ида Линн рисовала огонь и глаза тьмы или прокалывала пупки своим толстым подружкам.
На обеде я снова иду в парк. Сидя на той же самой лавке, что и неделю назад, я еще раз удостоверяюсь в том, что Трон так и не был онлайн. Потом я вбиваю в поисковике сайт продажи авиабилетов.
Это было той весной, когда я готовился к экзаменам на бакалавра. Именно тогда я впервые заметил золотистую полоску у нее в проборе – так я понял, что она решила избавиться от своих черных волос. Ей не хватило терпения, она была слишком порывистой для того, чтобы просто ждать. Сначала она пыталась смыть краску растворителем, и ее волосы почти истлели, стали тонкими и колючими, как корка на весеннем снегу. Тогда она взяла ножницы и отстригла их перед зеркалом в прихожей, вернувшись с работы, не снимая куртки и ботинок.
Я помню пряди на полу, сметенные в кучу вместе с пылью и мусором, они так и остались там, пока я не вынес их в сад. Я решил, они могут пригодиться птицам для гнезд, и выбросил их во двор. Это был конец эпохи. Тогда я еще не знал, что вместе с этими волосами уйдет и ее любовь к «Placebo», которых теперь заменят какие-то более модные парни из Лондона во главе с татуированным черноглазым вокалистом. Впрочем, с ней это было не в первый и не в последний раз. Она любила разбиваться на части, каждый раз собирая заново немного измененную версию себя.
Тем вечером, под одеялом, когда я уже почти спал, Ида Линн сказала, что Хельсинки – слишком маленький город, что она задыхается, что люди здесь узколобые, а мечтателям, таким как мы с ней, тут просто негде развернуть крылья. На свете есть места, где мы можем стать, кем захотим.
«Какие?» – спросил я.
«Лондон».
Сквозь сон я помню, что сказал ей: «Да!» Я хотел быть только с ней, мне было все равно, в каком городе. Мы купили билеты в один конец и улетели, не дождавшись экзаменов. Тогда я не знал, что оставляю позади не только Хельсинки.
Рядом со мной на лавку приземляется огромная чайка. Она смотрит на меня, моргая глазами. Может, эта птица, которая прилетает ко мне уже второй раз, один из знаков, которые ждала Ида Линн? Птица, самолет. Я поднимаю глаза в небо и вижу высоко над головой в просвете меж облаков длинный белый пунктир.
Я не боюсь летать. Я знаю, как устроен двигатель самолета, что заставляет его лететь, а что – падать. И я совсем не боюсь смерти, потому что она – неизбежный химический процесс, который уже запущен в каждом из нас. А вот Ида Линн боялась. Не смерти, смерть не страшила ее, а именно летать, знать, что под ногами нет земли. Она крепко прижалась ко мне на посадке в Лондоне, до боли впилась в мое запястье своими влажными от нервной испарины острыми пальчиками. Было темно, били молнии, самолет здорово потряхивало. После паспортного контроля она сказала, что гроза – это знак. Что-то в темноте без конца манило ее. Она твердила о том, что мир – живой, он шевелится и дышит, пульсирует и выгибается, если нажать на него. А иногда ей снились кошмары, и она просыпалась, вся промокшая от пота, и бродила по квартире, тихонько вздыхая и думая, что я ее не слышу. То, от чего она пыталась бежать, когда мы покинули Скандинавию, последовало за ней.
Зачем обманывать себя? По ту сторону нет ничего. Там, в темноте, не прячется никакого другого мира. Там только сама темнота. Впрочем, то, что по эту сторону, тоже не особо-то радует. Думаю, моя главная проблема с этим миром заключается в том, что в нем нет никакой системы, никакого высшего принципа, никакого порядка или тайного смысла, объясняющего все вещи. Есть только хаос, который вращает нас вверх ногами, пока мы пытаемся анализировать предметы, которые пролетают мимо нас в вихре смерча, выделить из них те, которые гармонично вписываются в наше видение мира. А я просто, как всегда, хочу докопаться до истины, разложить все по чертовым полочкам, расставить все точки. Увидеть все концовки. Как там еще это называют? Я не могу оставить вопрос неотвеченным, не терплю недосказанностей. Эта моя черта так отчаянно бесила Иду Линн с самого нашего детства.
Я нажимаю кнопку «купить» на холодном стекле телефона. Собственно, даже не кнопку, а картинку, проекцию чьего-то воображения, которую создала какая-нибудь миловидная девушка графический дизайнер, сидя за большим монитором в светлом и просторном офисе без стен, с музыкой в наушниках и фотогеничным латте возле клавиатуры, обязательно слева, чтоб нечаянно не опрокинуть его локтем. Кнопка выполняет свое предназначение.
Мой рейс до Рена отправляется в три пятнадцать в пятницу. Придется снова пораньше уйти с работы.