В предрассветный час 19 октября 1930 года лайнер «Азэ-ле-Ридо» уже вошел в порт Джибути, а те двое все еще танцевали. Музыканты несчастного квартета, пропотевшие в плотных смокингах из альпака, давно убрали инструменты в футляры и ретировались в свою душную каюту, затерянную где-то в корабельных недрах. Юнга-аннамец драил палубу, заталкивая в шпигаты размокшие комья серпантина. Двое или трое стюардов снимали декор – флаги расцвечивания и гирлянды разноцветных лампочек. Из пассажиров на палубе задержалась только одна пара: девушка-полукровка, второй класс до Маврикия, и офицер Французского иностранного легиона. Под музыку, доносившуюся из переносного патефона, их ступни медленно скользили по мокрым доскам; танцующие время от времени останавливались и разжимали объятия, чтобы подзавести пружину и перевернуть единственную пластинку.
Минувшие двое суток изнурительной жары не помешали проведению судового en fête[63]. Пассажирам предлагались палубные игры, детишкам – бег наперегонки; за пару франков можно было приобрести лотерейный билет и выиграть какой-нибудь приз из ассортимента судовых магазинов: бутылку вермута, флакон одеколона, жестянку табака, коробку конфет, ветку коралла или узорчатый мундштук из Порт-Саида. Организаторы даже устроили аукцион, выставив на торги фотопортрет маршала д’Эспере[64] с автографом: этот лот ушел за 900 франков и под бурю оваций был вручен какому-то фотокорреспонденту. Один из пассажиров демонстрировал фильм: на экране, который непрерывно трепало горячим морским ветром, мелькали робкие световые пятна; в полном разгаре была игра «конные скачки», где каждый шаг вперед определяется броском кубика, между игроками заключаются пари, а по поводу результатов разгораются жаркие споры; в палубном баре французские чиновники со своими семьями то и дело заказывали шампанское и угощали других – одной бутылки хватало человек на шесть-восемь. Праздник достиг кульминации в последний вечер, когда состоялся костюмированный ужин, затем концерт и, наконец, бал.
В этих мероприятиях участвовала довольно пестрая публика. За моим столиком сидел владелец третьего по значимости отеля в Мадрасе – рыжеволосый американец, державший путь в Сайгон, где он надеялся открыть торговлю сельскохозяйственной техникой; с цепочки его карманных часов свисали многочисленные масонские знаки отличия, на пальце поблескивало кольцо с вензелем какой-то другой тайной коммерческой организации, в прорези манжет были вдеты запонки Общества пеносдувателей[65], а в петлицу – ротарианская эмблема, колесо[66]. Во множестве присутствовали французские колониальные чиновники с женами и невоспитанными детьми; на судах крупнейшей французской судоходной компании «Messageries Maritimes»[67] такие семьи обычно занимают бóльшую часть пассажирского списка, который на сей раз пополнился новобранцами Иностранного легиона, направлявшимися в Индокитай для поддержания порядка. Легионеров разместили в четвертом классе: днем они в небрежных позах сидели на нижней палубе, а по ночам теснились в трюме. Большинство составляли немцы и русские; вечерами, разделившись на небольшие компании, они пели песни. Был у них и свой оркестрик из ударных инструментов и губных гармоник; для участия в заключительном концерте музыканты поднялись в салон первого класса. На раскрашенном барабане читалась надпись: «Mon Jazz»[68]. В Суэцком канале двое легионеров под покровом темноты вылезли из иллюминатора и сбежали. На следующий день их примеру последовал третий. Мы все сидели на палубе, потягивая утренний аперитив, когда раздался всплеск и за кормой возник обритый наголо субъект, который карабкался на берег. Хотя в этот час уже нещадно палило солнце, легионер был без головного убора. Он бросился через дюны прочь от парохода, постепенно замедляя шаг. Когда до него дошло, что за ним никто не гонится, он остановился и обернулся. Судно удалялось. Напоследок мы увидели, как он ковыляет за нами вслед и машет руками. Похоже, этот случай никого не встревожил. Мой каютный стюард ежедневно развлекал меня эпизодами быта обитателей нижней палубы. То двое-трое легионеров устроили драку и были разведены по карцерам, то один китаец ночью сбрендил и пытался покончить с собой, то на борту была совершена кража и так далее. Сдается мне, многое из этого он просто выдумал, чтобы меня позабавить.
Помимо пассажиров, следовавших обычным маршрутом, на борту было человек двадцать таких, как мы, планировавших сойти в Джибути, чтобы оттуда добраться до Абиссинии, где ожидалась коронация императора. Полтора месяца назад его имя – рас Тафари[69] – было для меня, можно сказать, пустым звуком. В ту пору я гостил в Ирландии, в одном особняке, где стиль шинуазри соперничал с викторианской неоготикой за главенство в георгианских стенах. Расположившись в библиотеке и сверяясь с атласом, мы обсуждали мое предложение о совместной поездке в Китай и Японию. Разговор коснулся других наших путешествий и плавно перешел на Абиссинию. Один из гостей приехал в отпуск из Каира; он неплохо ориентировался в абиссинской политике и знал о предстоящей коронации. Другие сведения поступали из менее надежных источников: якобы абиссинская церковь причислила Понтия Пилата к лику святых, а епископа там посвящают в сан посредством плевков ему на голову; якобы законного наследника престола, скованного кандалами из чистого золота, удерживают в тайном месте где-то в горах, а местный люд питается сырым мясом и медом; найдя в «Готском альманахе»[70] сведения о правящей династии, мы уверовали, что она ведет свой род от царя Соломона и царицы Савской; мы нашли исторический очерк, начинавшийся словами: «Самые ранние достоверные сведения из истории Абиссинии относятся ко времени воцарения Куша непосредственно после Великого потопа»; из старой энциклопедии почерпнули информацию о том, что «абиссинцы, номинально исповедующие христианство, отличаются прискорбной распущенностью нравов, практикуют многоженство и склонны к алкоголизму, который проник даже в высшие сферы общества и в монастыри». Все, что я узнал, только добавляло романтического ореола этой удивительной стране. Две недели спустя, по возвращении в Лондон, я забронировал билет до Джибути. Через пять дней поднялся на борт «Азэ-ле-Ридо» в Марселе, а еще через десять дней, стоя на палубе в одной пижаме, под звуки патефона смотрел поверх голов изнуренной танцующей парочки, как занимается рассвет над низкой береговой линией Французского Сомали.
Мне так или иначе не спалось: челядь египетской делегации усердно перетаскивала хозяйский багаж в коридор и составляла возле моей каюты. Под зычные армейские команды сержанта, который был за главного, и зычные, но совсем не армейские протесты его подчиненных у меня под дверью множились кованые сундуки – один за другим. Трудно было представить, что у пятерых пассажиров может быть такое количество одежды. А после кованых сундуков настал черед огромных ящиков с дарами императору от египетского царя. Их доставили на борт в Порт-Саиде под охраной вооруженного патруля и на протяжении всего рейса стерегли с каким-то показным рвением; у пассажиров их содержимое вызывало самые невероятные домыслы: наше воображение живописало поистине библейские сокровища – ладан, сардоникс, белые кораллы, порфир. На самом же деле, как стало известно позднее, в ящиках перевозили элегантный, хотя и совершенно заурядный мебельный гарнитур для спальни.
На борту было три делегации: французская, голландская и польская; четвертая, японская, уже находилась в Джибути, где ожидала нашего прибытия. В свободное от церемонных представлений и стремительных прогулок по палубам время зарубежные посланники открывали атташе-кейсы с яркими гербами и садились писать, печатать и аннотировать свои приветственные речи.
На первый взгляд видится нечто удивительное в том, что посланники цивилизованного мира внезапно устремились в Абиссинию, причем, насколько я понимаю, больше всех удивлялись сами абиссинцы. После скоропостижной кончины императрицы Заудиту, последовавшей весной того года, ее супруг, рас Гугза, тут же был смещен, а рас Тафари уведомил власти предержащие о своей готовности занять трон императора Эфиопии, как только позволят приличия, и поспешил обнародовать – для тех немногих держав, которые не отозвали своих дипломатических представителей, – приглашение на торжественные мероприятия. Несколькими годами ранее он принял корону негуса; тогда разве что его соседи на несколько дней отложили свои дела, чтобы нанести ему визит, которому предшествовал сдержанный обмен любезностями по телеграфу. Восхождение на императорский престол обещало стать чуть более заметным событием, но отклик мировых держав превзошел все ожидания Эфиопии, вызвав и благодарность, и смущение. Два правительства направили в эту страну членов августейших семейств; Соединенные Штаты Америки прислали некоего джентльмена, поднаторевшего в деле установки электрооборудования; прибыли резиденты-наместники Британского Сомали, Судана и Эритреи, временный поверенный в Адене, маршал Франции, один адмирал, трое авиаторов и группа морских связистов – все в соответствующей форме, согласно чинам. Из государственных средств были выделены значительные суммы на приобретение достойных подарков; немцы привезли фотопортрет генерала фон Гинденбурга[71] с автографом и восемьсот бутылок белого рейнского, греки – бронзовую статуэтку современной работы, итальянцы – аэроплан, британцы – пару изящных скипетров, каждый с надписью, составленной на амхарском наречии, причем почти без ошибок.
Более простодушные из абиссинцев узрели в этом подобающую дань величию Абиссинии: ей выказали уважение правители самых разных стран. Другие, немного более сведущие в международных отношениях, увидели некий заговор против территориальной целостности Абиссинии: не зря же «фаранги»[72] приехали что-то разнюхивать в здешних землях.
Чтобы найти этому достоверное объяснение, нет нужды углубляться в политическую подоплеку. Аддис-Абеба – не то место, где легко завоевать себе высокую дипломатическую репутацию, а верхушка Форин-офиса не слишком ревностно контролирует деятельность служащих низшего ранга в этих широтах. У кого повернется язык обвинять скромных посланников, если в их донесениях нет-нет да и промелькнут фразы, явно переоценивающие значимость того места, где они отбывают ссылку? Ну разве не в Абиссинии берет свое начало Голубой Нил? Разве нельзя предположить, что эти неизведанные горы таят в себе богатейшие запасы полезных ископаемых? А когда средь унылого течения жизни на огороженной посольской территории с ее весьма непритязательными формами досуга жены дипломатов – бедные родственницы гранд-дам Вашингтона или Рима – увидят перед собой внезапный проблеск, намек на монарший протокол и золотые галуны, на книксены, шампанское и бравых генерал-адъютантов, кто осмелится их упрекнуть, если они внушат своим мужьям, насколько важно обеспечить самую высокую степень особого представительства на таких празднествах?
И стоит ли удивляться, если нации, чрезвычайно далекие от Африки, – «санные поляки»[73], светловолосые шведы – решили влиться в эту компанию? И если романтический флер Абиссинии даже меня заставил оторваться от сравнительно разнообразной и вольной жизни, то что говорить о тех, кто видит вокруг себя только серую канцелярскую рутину? Их громоздкие чемоданы с формой перемежались ружейными чехлами, которые доказывали, что эти люди собираются использовать по полной программе все возможности увлекательной поездки, а кое-кто даже оплатил, как мне известно, все дорожные расходы из своего кармана. «Nous avons quatre citoyens ici, mais deux sont juifs»[74], – объяснил такой человек и показал мне приспособления, с помощью которых собирался пополнить свою и без того обширную коллекцию бабочек.
Светало; танцоры наконец-то расстались и отправились на боковую. От берега отделились баржи, началась загрузка угля. Между пароходом и лихтерами перебросили доски. Одна подломилась, и грузчики-сомалийцы рухнули на уголь с высоты не менее десяти футов. Они поднялись на ноги, и только один, лежа на спине, стонал. Бригадир запустил в него куском угля. Грузчик застонал сильнее и перевернулся лицом вниз; следующий бросок – и тот, еле-еле поднявшись, вернулся к работе. Вокруг парохода плавали мальчишки-сомалийцы, крича, чтобы им бросили деньги. На палубу начали стекаться пассажиры.
Вскоре стал накрапывать дождь.
Никто не мог с уверенностью сказать, в котором часу и каким способом нам удастся попасть в Аддис-Абебу.
Мы с некоторой тревогой ожидали своей очереди на швартовку. Грузчики-кули обреченно сновали по шатким доскам, мальчишки кричали из воды, выпрашивая франки; иные залезали на палубу, дрожали мелкой дрожью и предлагали за небольшую мзду развлечь нас прыжками в воду; всякий раз, когда правительственный катер высаживал на причал очередную делегацию, с берега доносился орудийный залп. Теплый дождь лил не переставая.
Наконец и у нас появилась возможность сойти на берег. В Аддис-Абебу направлялся еще один англичанин, престарелый джентльмен, который планировал посетить дипломатическую миссию в статусе частного лица. На протяжении всего рейса он штудировал устрашающую книжицу по тропической гигиене и делился со мной тревожными сведениями насчет малярии, лихорадки черной воды, холеры и слоновой болезни; вечерами, попыхивая сигарой, он объяснял, что существуют глисты, которые впиваются в подошвы босых ног и прогрызают себе путь во внутренние органы человека, что есть блохи, которые откладывают яйца под ногти на ногах и тем самым способствуют неуклонному развитию паралича, переносчиком которого является спирилловый клещ.
Мы с ним сообща доверили свой багаж франкоговорящему портье гостиницы «Отель дез Аркад» и направились к английскому вице-консулу, который сообщил нам, что вечером на самом деле отправляются два поезда, но оба зарезервированы для делегаций, а следующий – только через трое суток, но он зарезервирован для герцога Глостерского; такой же поезд будет еще через трое суток – зарезервированный для князя Удине[75]. Вице-консул не мог гарантировать, что мы доберемся до Аддиса. В соответствующем настроении мы вернулись в «Отель дез Аркад». Наши тропические шлемы размякли, белые пиджаки липли к плечам. Портье объявил, что мне необходимо проехать вместе с ним в таможню. По прибытии нас встретил промокший караульный из местных жителей; с его винтовки стекали дождевые струи. Таможенный инспектор, сообщил он нам, отбыл на прием в Дом правительства. Когда вернется на службу и вернется ли в тот день вообще – трудно сказать. Я указал, что нам требуется забрать свой багаж, чтобы переодеться в сухое. До возвращения инспектора ничего трогать нельзя, отрезал караульный. Тогда портье без лишних церемоний подхватил ближайшие чемоданы и стал грузить их в такси. Караульный запротестовал, но портье не дрогнул. И мы поехали обратно в гостиницу.
Она представляла собой двухэтажное здание с облезлыми оштукатуренными аркадами на фасаде; с задней стороны была деревянная лестница, которая вела к двум широким верандам, куда выходили двери двух или трех имеющихся номеров. Во дворе, где обитала угрюмая черная обезьяна, росло лимонное дерево. Хозяйка, эффектная француженка, излучавшая приветливость, не прониклась нашими заботами. Ей неумелая организация движения на Франко-Эфиопской железной дороге была только на руку, так как по доброй воле в Джибути не задерживается никто.
Этот факт, вполне совпадавший с нашими первыми впечатлениями, сделался еще очевиднее после обеда, когда прекратился дождь и мы устроили себе экскурсию по городу. Нас трясло и качало в конной повозке, которая разбрызгивала грязные лужи, испускавшие пар. Улицы, которые описывались в официальном путеводителе как «нарядные и улыбчивые», представляли собой длинные пустыри с редкими участками застройки. В европейском квартале почти все жилые дома оказались точными копиями нашей гостиницы, с такими же арками и всеми признаками запустения.
– Вид такой, будто все это сейчас рухнет, – заметил мой спутник, когда мы проезжали мимо очередного вконец обветшалого конторского здания – и у нас на глазах оно действительно стало рушиться.
С фасада посыпались крупные хлопья штукатурки; в грязь шлепнулись один-два кирпича с верхних рядов кладки. На улицу повалили перепуганные служащие-индусы; из дома напротив выскочил грек в рубашке, без пиджака; сидевшие на корточках туземцы выпрямились и, не прекращая ковырять в зубах деревянными палочками, стали настороженно озираться. Наш кучер взволнованно указывал в их сторону кнутом и о чем-то предупреждал нас по-сомалийски. Оказалось, в городе произошло землетрясение, которого мы не заметили в силу особенностей движения повозки.
Подпрыгивая на ухабах, мы проехали оштукатуренную мечеть, пересекли верблюжий базар и туземный район. Сомалийцы – необычайно красивая нация: очень стройные, с горделивой осанкой, тонкими чертами лица и прекрасными, широко посаженными глазами. В большинстве своем они расхаживают в узких тряпицах на бедрах и с несколькими спиралями из медной проволоки на запястьях и лодыжках. Волосы у них либо сбриты, либо выкрашены охрой. Нашу повозку осаждали не то восемь, не то девять падших женщин, пока возница не разогнал их кнутом; бесчисленные голые ребятишки топали за нами по грязи, требуя бакшиш. Отдельные красавцы, вооруженные копьями, – приезжие из сельской местности – с презрением плевали нам вслед. На городской окраине хижины – крытые соломой глинобитные кубики – сменились маленькими купольными лачужками, похожими на перевернутые птичьи гнезда, сооруженные из прутьев, травы, ветоши и расплющенных жестянок, с единственным отверстием, в которое человек может разве что заползти по-пластунски. Вернувшись в гостиницу, мы застали там вице-консула, который принес добрую весть: он заполучил для нас места в ближайшем вечернем поезде особого назначения. Мы окрылились, но жара не спадала, и нас обоих сморил сон.