2
Выжатый лимон
В больницу её доставила Скорая. Потеряла сознание… на работе, сидя за очередной статьёй. Сейчас «оклималась» маленько.
Днём солнышка и в помине не было. Спряталось от людских глаз, забыло «получезарить» на земле. В палате было тихо. Казалось, слышала своё дыхание. Взглянула на окно. За ним пролетал лёгкий снежок. «Надо же, как уставший старичок, семенит через пятое на десятое. Надо подняться». Накинув халат, подошла к окну. Снежок продолжал свой февральский танец. Услышав воображением его музыку, Евгения уже сочиняла:
Снежинки падают вокруг,
Любовь Небес роняют.
Покуролесят, затанцуют вдруг,
Пока судьбы своей не знают.
С.А. Демченко. Из серии «Зима». Лунная ночь.
Ладонь ловит танцующую в воздухе серебристую снежинку. То – поцелуй, в котором путешественница, изнемогая от прикосновения с теплом, тает, исчезая с этого мира навечно.
Одна, вторая, третья… Кружатся, как мысли, непостижимо возникая и прячась одна за другой. Говорят, что существует сто тридцать пять типов этих изящных балерин воздушного балета. Формы их условных "пачек" зависят от многих обстоятельств: температуры и влажности воздуха, атмосферного давления, даже структуры воды, с которой они образуются.
Если физические свойства капли хотя бы чуть-чуть меняются, форма снежинки тут же становится иной. Как же они образуются? Этот процесс давно изучен.
Под воздействием низких температур в капле воды происходит так называемое явление "ликвации". То есть образовавшиеся кристаллики льда начинают выталкивать различные примеси (хотя бы ту же пыль) наружу. В результате этого и возникают симметрические кристаллы.
Они обрастают водным паром, переходящим в твердую фазу, создавая, собственно, ту или иную форму снежинки. Найти две одинаковые среди них, абсолютно совпадающие, практически невозможно.
Подумалось: все, как у людей: неповторимость каждого становится непреходящим уделом человека. Мы – разные. И чем больше "выталкивания" из своего мира ненужных примесей-пороков, тем совершеннее и светлее Личность, грани которой оттачиваются в вихре жизненных хитросплетений.
Снежинки реагируют на изменение внешних условий изменением формы: от классической – шестигранной до… совершенно непредсказуемой, – двенадцати-, восьми-, и трех-гранной.
То же самое происходит и с человеком.
Один – талантлив, гениален, второй – упорный, трудолюбивый, третий – преуспевающий… Или… – неуклюж, не приспособлен, ленив. У одного Душа заполнена любовью, добротой, другой же – желчный, злой, на всех обижен. Каждому – свое, свои углы и грани.
Ученые, изучающие мир снежинок, сегодня недоумевают: почему увеличивается количество трехгранников, а не снежинок, например, с двенадцатью лучами?
Даже в природе начинает преобладать посредственность, как и в обществе? Или же, наоборот? – Посредственность людей вызывает себе подобные процессы в природе?
Как знать, но этот вопрос сегодня уже задают снежинки, эти выкидыши нежной зимней стихии Неба.
Не пора ли человеку задуматься о том, что его жизнь – это такое же мелькание, вихрь в небесном вечном океане, как и танец снежинок над головой?
А снежинки роняют любовь,
Несут свои чувства всем людям.
Приходят зимой для того, чтобы вновь
В ладони растаять.– Мы их не забудем.
*
«Да, каждая из вас,– мысленно обращалась женщина к снежинкам,– сейчас ликует: простора и света много, но жизнь Ваша, как и наша, быстротечна, увы!» И вот парадокс: от тепла можно тоже исчезнуть.
А у людей не так? Почему же: и человеческое тепло бывает разным,– искренним и лицемерным, замешанным на обмане. Всё в мире содержит в себе свою противоположность. Осознавая это, понимаешь, какого преклонения и пиетета заслуживает гармония, баланс, мера,– черта, за которую нельзя переходить.
*
Какие же короткие эти декабрьские дни. Время сплывает настолько быстро, что не успеваешь оглянуться: кажется, недавно было утро, а уже и дня нет, вечереет. Дни-то, подобно бусинкам на разорванной нити, бросаются врассыпную, убегают враскат по закоулкам и щелям будней.
Ещё и погода такая,– не радует: серость и сырость, словно танцующая пара, повсеместно правят бал.
В ясную погоду со второго этажа больницы можно чётко различить и строения, и деревья, и спешащих по своим делам людей. А сейчас её глаза отчаянно пытались отделить один силуэт от другого, робко осваиваясь с наступающими сумерками.
Евгения почувствовала холод, съёжилась. Отошла от окна, чтобы набросить тёплую кофту. В дверь постучали. Вздрогнув от неожиданности, произнесла:
– Да, да, входите.
В палату вошёл он, её шеф, Павел Сергеевич Ордынский. Посетитель, которого она ждала меньше всего. Мысль, прежде чем быть озвученной, беспорядочно спотыкалась, беспокойно ворочалась со слова на слово. Выручил гость.
– Женечка, я на минутку, только сегодня узнал, что ты в больнице. Что с тобой? Не шути так. Работы ведь много…
– Я устала, Павел Сергеевич,– и запнулась, увидев принесённые ей соки.
Соки. Кто их не пил! Свежие и консервированные. С мякотью и без нее. Подслащенные и натуральные. С консервантами и без таковых. Соки, как мы знаем, жизнеутверждают все живое. А тут…
– Ну, зачем мне теперь эти "сандоры", "живчики"? – с внутренним раздражением принимала их женщина. – Мои-то собственные соки уже выпиты до дна?!
– Ты поправишься, – утешал ее сидящий рядом Павел Сергеевич. – Ты же знаешь, как нужна нам.
Да, она понимала, что необходима. Иначе, кто, кроме нее, будет писать доклады и выступления для него? Конечно, она, его референт, или, как сейчас принято говорить, пресс-секретарь. Сотрудники уже посмеивались. На каждом форуме, где с трибуны звучал уверенный голос ее шефа, по залу ходило колкое: "слова Ткачевой, музыка Ордынского".
Но в том-то и дело: Ордынскому от этого ни холодно, ни жарко. Когда его хвалили за произнесенную речь, он все это напыщенно и самодовольно принимал на свой счет. А Ткачева в это время, сжимая виски от головной боли, сидела где-то в сторонке и думала:
«Когда же, наконец, это все закончится, и шеф разрешит уйти домой?»
Он властвовал на своем служебном троне, успешно делал карьеру; докладов, отчётов, речей все прибавлялось. И она продолжала писать, – на работе, дома, ночами и днями, чтобы успеть положить материал на стол начальнику к обозначенному сроку.
И дописалась до истощения нервной системы. Теперь вот сидит Ордынский у постели и отпаивает ее соками.
– К тебе вернутся силы, – утешал.
– Силы, может, и вернутся, – вдруг решилась журналистка, – а вот соки отныне будете пить сами, свои.
– То есть?
– Будете писать себе сами. Десять лет такого труда, всегда спешного и неупорядоченного, – с меня достаточно.
– Еще чего надумала. Тогда увольняйся, – не медля, поднялся с места.
На том и распрощались.
Всхлипывая, Евгения выключила свет и прилегла. Может, не стоило так резко сообщать о своём решении? И дальше жить молча со стиснутыми зубами. Можно, конечно. Но не так уж и далеко время, что и стиснуть-то будет нечего.
Ну, что же теперь? Пусть как будет. А будет, как она всегда считала, как должно быть.
Но на душе было неспокойно.
Встала. Но свет не включила. В который раз подошла к окну
Небо было беззвёздным, каким-то притаившимся, ушедшим в засаду. И хотя его задёрнула занавеска лёгкого снегопада, оно где-то в выси было живым и видящим. По крайней мере, так считала Евгения.
Для неё лицо неба всегда было понятнее лица земли. Вот оно у неё какое,– её небо.
Небо!..
Ты величественно простираешься в необозримом и непостижимом пространстве, заставляешь с надеждой и удивлением вглядываться в безмерную высь, настойчиво зовешь в теплые странствия мечтаний и упований, которые изначально возвышали наше естество выше природной самости.
Ты предусмотрительно накрываешь нас невидимым пространственно-временным покрывалом, властно фиксируя свою сущность, приглашая к серьезным раздумьям о таинственном, доселе неизведанном небытии.
Ты пестрое, причудливо разноликое: от морского глубинного мрака до росистой дрожащей лазури.
Щедро посылаешь на Землю свою священную благодать. Она – в сплетенных косах красочного соцветия радуги, всепроникающих золотистых лучах Солнца, в строгом холодном свечении Луны, в светящем мерцании чарующих звезд.
Этот специально и тщательно рожденный Космосом, неестественно бурный поток жизнеутверждения мерцает и разливается ежеминутно, подпитывая и выверяя чудоизменения всего сущего.
Венцом твоей неповторимости выступает сказочная звездность, когда ночами соловьино выщелкиваешь свою красоту и становишься светлячковым алтарем для исповеди звездных колдуний, больших и малых, чудом познанных и доселе совсем неизвестных.
Их сонм, неописуемое множество. Но каждая нежно приласкана и радушно успокоена твоей щедрой опекой.
Небесное бытие переполнено своих страстей и чувств.
Кажется, что молодой Месяц только то и делает, что игриво заискивает, похотливо заключает в объятия раскрытого "серпанка" твоих ночных красавиц, как бы выбирает свою единственную, способную утолить жажду наполнения и превратить его в тот символ любви, под покровом которого можно сбросить с себя цепи искусственно придуманных на Земле условностей.
Звезды, с любовью купающиеся в лунном физическом океане, также обьясняются в своих трепетных чувствах выкидышу ночи, небесному Мефистофелю.
С Земли они кажутся то ли крестом, то ли неровно окантованным кругом, или еще какой-то совсем причудливой фигурой.
Иногда, надолго цепляя глазом какую-то веселую небесную невесту, замечаешь, что она движется, удваивается, словно размножается в пространственно-временной паутине.
И тогда нас пьянит и всецело захватывает ощущение причастности к целебному таинству животворящей небесной Праматери.
Небо!
Иногда ты, множественно украшенное звездами, даришь нам загадочный ликующий танец звездопада, во время которого отдельные его бунтующие солистки пресыщенно вырываются из взаимозависимого содружества и быстро скатываются небосклоном.
Они спешат известить нас об осуществлении задуманных нами желаний и мечтаний.
Ты иногда сердишься, когда содрогаешься от раскатистых перекатов грома и на преломлении световых волн рождаешь раскрепощенный зигзаг огненной молнии или же откупориваешься метеоритными осколками далеких космических субстанций.
Ты можешь расплакаться ручьями близнецового дождя или с удовольствием засмеяться вихрем пушистых снежинок, не останавливаясь столько, сколько тебе заблагорассудится. А то бываешь меланхолически спокойным и ласковым, когда насытишься равномерно рассеянным светом или сумрачным переливом космической энергии.
Ты удивительно красивое внешне. Но намного богаче по существу: своим естеством, функциональным побуждением.
Смело и безвозмездно предоставляешь надежный приют различным хулиганистым облачным химерам, рожденными нашим представлением и фантазией. Жаль только, что их контуры, скоррегированные восприятием глаз, стеариново тают в замедленном течении твоего молочного тумана.
Ты зримый образ вечной Вселенной! Огниво жизненной энергии и воодушевления!
Существуешь только тебе известной логикой бытия и ни с чем не сравнимого самовыражения.
Тебе молимся, к тебе втайне и явно посылаем свои вожделенные мысли.
Во сне без тебя напрочь одиноки.
Когда же взором касаемся твоего вселенства, преисполняемся желанной надеждой.
Ты такое родное и вместе с тем такое недоступное.
Манишь, тайно зазываешь, обжигаешь горечью осознания необратимости всего ранее ощущаемого, воспринятого, пережитого и представляемого.
Ты единственная в мире свободолюбивая крестоносная бездна примирения. Она рано или поздно, раз и навсегда примет в свои объятия порой смущенные, как правило, натруженные, иногда совсем изнасилованные земной жизнью, человеческие души.
Низкий поклон тебе, Небо, за то, что ты было, есть и будешь во веки веков!
*
Вспомнила это своё эссе о небе, понимая, что его лицо чище лица земли.
Люди не видят землю первозданной, собственноручно и постоянно её изменяют, а небеса такому влиянию не подвергаются, являясь человеку такими, какими их ежеминутно рождает праматерь-природа. Они выразительнее земли не только пространственно, но и отличительны своей искренностью, чистотой.
«Как жаль, что нет тебя со мной, мама. Ты вознеслась в небесную обитель и, надеюсь, вкушаешь вечное заслуженное на земле блаженство; в непроглядной дали тебе не до наших земных дел, объятия небес тебе оказались ближе, и ты так рано покинула меня». Слезы медленно катились по Жениному лицу, как роса по цветку.
«Господи, да что ж это я? Совсем расклеилась. А врач сказал, что нервничать нельзя. Только разве это возможно?»
И тем не менее, Евгения мысленно усовестила себя, переведя свой взгляд вниз. Рассеянная темень, несмотря на освещённость, рождала причудливые силуэты городской улицы. Деревья «окудрявились» хлопьями непрерывно идущего снега, и дорога белелась неяркими мерцающими пятнами.
Да, темнота в городе иная, чем, скажем, в поле или на селе. Кажется, что темнота – это довольно просто: солнце заходит, и небо темнеет. Но с ней всё гораздо сложнее. На самом деле существует даже особая шкала, разработанная специально для того, чтобы измерять разные степени темноты. Шкала Бортле для оценки степени темноты неба была создана в 2001-м году, и измеряет темноту неба в пределах от 1 до 9. В деревне она характеризуется третьим показателем, на границе пригорода и села – четвёртым, в пригороде – пятым и шестым, на границе города и пригородных районов – седьмым. И только восьмой и девятый показатель характеризует степень темноты неба в городе.
По-настоящему тёмные небеса, вроде тех, что вдохновляли поэтов Древней Греции – Гомера, Ксенофана или Флавия, Сапфо и Коринны, – тех, что нависали над библейскими городами, – исчезают. Чем больше строится домов, городов и пригородов, тем выше уровень светового загрязнения, и тем светлее становится небо.
Международная Ассоциация Тёмного Неба пытается сохранить темноту первого типа, способствуя распространению светильников, фонарей, излучающих рассеянный свет и сводящих световое загрязнение к минимуму.
Вот и сейчас темнота не справлялась с освещением улиц, с мигающими лампами, неоновым светом витрин, с неясным рокотом неспящего города, негромким шелестом мягких колёс по шоссе.
Она не мешала белому снегу таинственно лучиться какой-то светлой прорезью в больничном саду, выплывающей из самого мрака. Должно быть, это был счастливый вздох светила, луч солнца, прокравшийся, как змеёныш, сквозь сгрудившиеся облака. Словно небо знало, что жажда солнца в людях никогда не убывает. Эта мерцающая полоска то вспыхивала, пронизывая внезапным проблеском мрак, то так же мгновенно умирала, поглощённая им.
*
Выйдя через месяц из больницы, Ткачева пришла за расчетом. У дверей кабинета Ордынского встретила новую сотрудницу. Казалось, тень изысканной чеховской дамы её удочерила: стройна, молода, бархатный взгляд, словом, блеск молодости. « Однако, губа у Павла не дура»,– мелькнуло в голове.
– Приятно познакомиться, – сказала новенькая. – Шеф много чего хорошего о вас говорил.
Странное дело: пара фраз, а первого впечатления, как и не бывало. Оно ускользнуло, впустив в женино восприятие брюсовский женский портрет:
Что я могу припомнить? Ясность глаз
И детский облик, ласково-понурый,
Когда сидит она, в вечерний час,
За ворохом шуршащей корректуры…
– Спасибо. Вы только не позвольте ему превратить вас в выжатый лимон. Он потом вас выбросит с работы за ненадобностью.
«Странно, что она такое говорит?» – подумала новая сотрудница, а вслух спросила:
– Причем здесь выжатый лимон?
– При том.
– Хм, я же не фрукт, тем более, не лимон…
– Вы загляните в толковые словари. Это, когда человек лишается духа, как говорится, душа в теле – еле–еле; когда жизненные силы из тебя выжимают до края. Без этого Ордынский жить не сможет. С ним – работа на износ. Каждый день как двойник другого,– без продыха.