Сергей сидел на детской площадке и болтал ногой. Занял он старые деревянные качели, они от этого стонали, а он наблюдал за детьми. В дальнем углу двора назревал конфликт – два «брата-акробата», как называл их Серёгин, опять стали зачинщиками ссоры, но мамки-няньки смотрели в другую сторону. Компания подростков в чёрных шапочках и в широких приспущенных штанах вытаскивали из подъезда лист ДВП. Их магнитофон плевался жуткими частотами, а «крутые парни» добавляли «Е-е-э-э-э…», и так как на них все смотрели, то ещё водили вокруг руками с растопыренными пальцами. Малыши между тем успешно выгнали близнецов из песочницы. Дети этих братьев недолюбливали: играть они не умели, разговаривать не любили, улыбаться не могли. Чаще всего их видели просто сидящими на скамейке. Как совята, они поворачивали голову то в одну, то в другую сторону или стояли друг против друга, засунув руки в карманы одинаковых модных курток, и жевали жвачку, если же они начинали двигаться, то обязательно задирали кого-нибудь. У Серёгина было несколько удачных фотографий этой замечательной парочки. Больше всего он любил снимать детей и стариков. Дети и старики – мудрость и непосредственность. Кто из них, кто? Кто наивнее, а кто мудрее? Идея о такой фотовыставке посетила Серёгина довольно давно. Особенно ему удавались детские портреты. Была у него в этом дворе и любимица Варенька. Прошло, наверное, месяца три, но Серёгин прекрасно помнил их знакомство. Как всегда, он сидел на детских качелях, бережно сжимая коленками сумку, из которой чуть высовывалась бленда длиннофокусника. Многие и не подозревали, чем он занят. Дети не обращали на него никакого внимания, а она обратила, бросила свои важные девчачьи дела и подошла к нему. С минуту она рассматривала его. Мамаше, которая недалеко от сего действия лузгала семечки, это не понравилось – она по-птичьи вытянула голову и нахмурила бровки. Рассматривала его Варенька очень внимательно, вдумчиво, как бы запоминая или сравнивая с кем-то. Сергей хотел спрятать фотоаппарат, но тут же замер, аппарат тоже подлежал внимательному изучению. Потом девочка сказала: «Это тебе», – и протянула кулачёк, разжимая его. Два желтых одуванчика, как два маленьких ручных солнышка, лежали на её ладошке. Ни одна мамаша, конечно, этого вытерпеть не могла, и в их сторону уже направилось раздраженное цоканье.
– Я возьму один, – сказал Серёгин, – а второй подари маме.
Девчушка кивнула, и снова зажав в ладошке одуванчик, побежала навстречу матери. Потом маленькая болтушка рассказала, что её зовут Варварой, что маму зовут «мама Галя», и работает она где-то на работе. Почти блондинка, со смешно вздёрнутым носиком, чуть вьющимися волосами и небесно-голубыми глазами, для своих четырёх лет она была очень проницательна и умна. Варенька не просто определяла плохой дядя или хороший, она с лёгкостью отличала жадность, лживость и злобу от просто плохого настроения. С этого дня он стал её другом, а она – его любимой моделью. Он как-то попытался познакомиться и с её мамой, не из какого-то особого желания, так, из вежливости, но дамочка отнеслась к этому неожиданно холодно:
– Ни к чему это, ведь вы женаты, – проговорила она. «Уже навела справки», – подумал Серёгин. Но зато препятствий для общения с Варенькой больше не было. Сейчас эта маленькая принцесса копалась в песочнице, метрах в десяти от него, и не замечала, как близнецы тихонечко, маленькими шажочками, глядя то на её стряпню, то переглядываясь между собой, явно замышляя что-то подлое, приближались к ней. Первое правило фотографа – снимать и ни во что не вмешиваться… Как поступить?
– Варенька, – сказал Серёгин, – а где твоя мама?
Девчушка поднялась, смешно растопырив перепачканные глиной пальцы, близнецы замерли.
– Мама сказала, что из окна за мной приглядывать будет.
Братья, проследив за её взглядом, тоже закинули головёнки куда-то в небо, затем переглянулись и потеряли к Вареньке всякий интерес. Они взялись за руки и потянулись в сторону рэперов, которые локтями, коленками, а кто половчее и головой, пытались провертеть лист ДВП до дыр. Довольный выходом из ситуации, Серёгин снова ушёл в себя.
Вечерело, громады стоквартирок, со всех сторон сжимающие детскую площадку, расцветали множеством причудливых огней. Детей, кого лично, а кого и нечеловеческим воплем, типа «Ванечка, домой пора…», загоняли по домам. Скрип качелей и другие детские звуки сменились девичьим щебетанием и гоготом подростков. Как забрали Вареньку, он даже не заметил, кивнул «маме Гале» приветствие и остался в себе. Ну и ладно, ведь пришёл он не к «маме Гале» и даже не к Вареньке. Он пришёл к Толяну.
Толян был алкоголиком, он сам в этом признавался, при этом он всегда шутил, что ни один алкоголик не скажет, что он алкоголик. Но объединяло их не это. У них был совместный бизнес. Сергей Серёгин – профессиональный фотограф, любитель краеведения и страстный коллекционер не любил, а, скорее, не умел торговаться, да и разговаривать с незнакомыми людьми для него чаще всего было проблемой, он больше слушать любил. Толян же мог болтать с кем угодно, о чём угодно и сколько угодно долго, к тому же, имея самую русскую фамилию Иванов, в торговле был натуральным евреем. Скупал Толян всё: от старых почтовых открыток до старинных книг и икон, вернее, Анатолий, пользуясь своими старыми, раньше он работал художником в музее, и новыми знакомыми, то есть друзьями-собутыльниками, собирал раритеты, а рассчитывался за них Серёгин, так как у Толяна денег не было никогда. Серёгин не обижал напарника деньгами, что-то оставлял себе, а что-то продавал дальше. Вот и сейчас на «сделку века», о которой уже две недели намекал Толик, Серёгин пришёл вовремя. Открыл Толян не сразу, хотя дверь обычно не закрывалась, даже во время «переговоров», в квартиру не впустил, преградив дорогу своей тощей фигурой. Из глубины квартиры доносилось пьяное бубнение.
– Ты с деньгами? – спросил Толян. Его взгляд оценивающе пробежал по Серёгину, чуть задержавшись на висевшем на шее фотоаппарате. Серёгин кивнул, хлопнув в подтверждение по оттопыренному карману, и с нетерпением таким же заговорщицким шёпотом спросил:
– Что там?
– Рано… не торопись. Давай через часик. Погуляй пока.
Такие обстоятельства не были неожиданностью, и Серёгин отправился во двор ждать условного сигнала.
Была у них с Толяном ещё одна точка соприкосновения: в экспедициях Сергея больше всего волновала тема мифов и легенд, а также местные сказки, часами мог слушать их Серёгин, а Толян, опять же не без участия своих дружков, знал множество таких историй, правда, чаще всего он превращал их в анекдоты. Домой идти не хотелось, вот Серёгин и сидел на детской площадке, изредка поглядывая на окно Толяна. Жена уехала на какие-то курсы повышения какой-то квалификации, и он никуда не торопился. Ну, а если бы даже и не уехала… Серёгин снова взглянул на окно Толяновой кухни и погрузился в воспоминания. Жена – это тоже целая история.
Археологическая экспедиция тогда была. На Ангаре. Семь, нет – восемь лет уже миновало, приехал тогда Серёгин поснимать… судьба, наверное, а Светочка тогда сопровождала группу детей медсестрой, а так как археологией она не интересовалась даже ни капельки, то с утра она делала причёску, потом красила глазки, губки, занималась маникюром, а потом скучала. Единственным её развлечением было купание, да фотосессии, фотографом, конечно, был он. Тогда и получилась у них любовь, два или три раза. Потом в городе она сама нашла его и сообщила, что беременна. Серёгин был честным джентльменом и уже через месяц сыграли свадьбу. Светочка была счастлива. Ещё через три месяца Серёгин узнал, что Светочка не беременна, совсем не беременна, даже чуть-чуть, да и никогда таковой не была. Был скандал, были слёзы… Года через два выяснилось, что Светочка не может иметь детей, были слёзы, хотя скандала не было… А потом какой-то парень, встретились они у Толяна, сказал ему, что он «лошара», что Светка знала всё ещё с медучилища и, дескать, все парни в меде знали, от чего это у неё. У Толяна получилась драка, а дома – скандал, но слёз не было… Потом Светочкина подруга, из лучших побуждений, конечно, шепнула, что есть в отделении доктор молодой, и что благодаря интригам, то есть советам его жены, он хорошо по службе продвигается, а она доплаты какие-то имеет, и что дежурства ночные и командировки там разные проходят именно с ним… Не было ни скандала, ни слёз… Выставки, презентации, различные фестивали, экспедиции к чёрту на кулички доставляли Серёгину большую радость, чем совместно проведённое время с красавицей-женой. Даже поговорить о разводе не получалось, два-три дня в месяц, когда он ночевал дома, жена была либо на работе, либо где-нибудь ещё.
Окно толяновой кухни погасло, свет пробивался лишь из освещённой прихожей – это и было условным сигналом: переговоры закончились. Как-то вдруг, неожиданно чувство нетерпения, ожидания той самой «сделки века» сменилось чувством тревоги, видно непростое, трудное решение принимать придётся… а может быть наколоть попытаются. Внимательнее быть надо, что-то произойти должно, не иначе… Сергей взглянул на часы и усмехнулся – ровно час, точен Толян, как в аптеке. Подождав пять минут для страховки, чтобы не испортить Толяну минуту расставания, Серёгин подхватил пакет и зашагал к подъезду. В пакете весело позвякивало пиво «Бархатное», три по пол-литра, как любит Толян – две для разговора, а одну – на утро. Дверь с тугой пружиной громко хлопнула позади, Серёгин и не пытался её придерживать, в тамбуре нет света и поэтому надо быстро сделать два шага и взяться за ручку следующей двери. Успеть-то успел, но за второй дверью тоже темнота… Воняет кошачьей мочой и сыростью. Серёгин медленно шагнул вперёд, он инстинктивно запахнул плащ, замотнув под него висящий на шее аппарат, сделал ещё шаг. В то же мгновение он увидел, нет, скорее, почувствовал, руку, которая ухватила его за ремень фотоаппарата, он задел её локтём правой руки, а слева ещё две руки, – одна из них была с ножом. Доля секунды на раздумье. Серёгин чуть шагнул влево, туда же швырнул пакет, ремень на шее натянулся. Три по пол-литра с грохотом падали на пол, а Сергей тем временем со всей дури саданул локтём вправо, предполагая попасть в грудину или чуть ниже. Локоть глубоко вошёл в мягкое брюхо, сдавленный выдох со стоном показал, что попал Серёгин куда надо. Но тот, который с ножом, тоже не стоял. Взмах – шею обожгло как огнём, снова свист удара и лезвие блеснуло у самого носа, шаг назад, но вот какой-то шорох за спиной… Огромная лапища ухватила его и с небывалой, нечеловеческой силой тряханула так, что затрещал плащ, его ноги медленно оторвались от земли, уши заложило как при перегрузках. Когда Сергей вдохнул свежего осеннего воздуха, понял, что эта огромная лапа и вырвала его из того страшного подъезда, что когти её и сейчас держат его, больно впиваясь в его бока и шею, что он может шевелить и руками, и ногами, но сделать ничего не может, так как болтается над землёй метрах в десяти, и что это расстояние стремительно увеличивается. А ещё он понял, что будет падать, он потихоньку выскальзывал. Шея уже была свободна, цепкие когти держали его только за плащ, он не слышал ни хлопанья каких-либо крыльев, ни шума ветра, только треск рвущейся ткани. Нереальность происходящего навела его на мысль, что это сон. Шея болит – отлежал. Вот упаду и проснусь. У него снова закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные круги, но фотоаппарат на всякий случай прижал к себе покрепче.
Очнулся Серёгин в полнейшей темноте, лежал он в позе эмбриона, обнимая своего «одноглазого друга». Только бы с ним ничего не случилось, – это была первая мысль, а уже потом понял, что лежит на чём-то мокром. Сел, мокрое оказалось всего лишь землёй. Пошарил вокруг руками: сырая земля да трава. Прислушался, никаких звуков цивилизации или человеческой речи, только дуновение ветерка отзывается шелестом невидимых из-за темноты листьев, да редкое кваканье лягух. Серёгин встал, медленно вглядываясь в темноту, обернулся вокруг себя, но не заметил ничего, подсказавшего бы ему, где находится и что вообще произошло. Он снова присел и начал рассуждать. Он часто снимал на свадьбах и иногда после этого попадал в разные истории, но помнил отлично, что никакой свадьбы вчера не было, к тому же голова была совершенно свежей. Сон, ужасный подъезд, человек с ножом – жуть. Серёгин потрогал шею – широкий воспалённый рубец. Нет, конечно, это не порез. Да! Конечно, это ожог, ожог от ремня! Значит, всё-таки и подъезд, и человек с ножом, и тот, кто схватил, а потом, падая, сильно дёрнул за сумочку с фотоаппаратом, были. Пускай, но это не объясняет того, где он находится и как он сюда попал. Он пошарил вокруг – плаща нигде не было. Часов на руке тоже не оказалось. Немножко потоптавшись на одном месте, Сергей потихонечку сделал десяток шагов, вытянув вперёд обе руки, дошёл до какого-то дерева, навалился на него спиной и стал ждать рассвета. Народная мудрость гласит, что утро вечера мудренее, но утром ничего не изменилось. Разве что Серёгин понял, что крепко влип… Оглядевшись, он сделал вывод, что сидит среди болота, что хочет есть, а вокруг кроме лягушек да комаров ничего нет, и куда ему идти – не знает. Была ещё одна пословица про лежачий камень, и, хотя под задницей у Серёги всё равно уже была вода, опровергать её он не собирался. Сначала он обошёл свой островок, планируя, как и в какую сторону ему двинуть, потом, так и не поняв, с какой стороны встаёт солнце, – всё небо было затянуто какой-то дымкой, – выломал длинную жердину и отправился в путь. Но перед этим осмотрел свой фотоаппарат – он был в полном порядке. Кроме аппарата в сумочке были: запасной комплект аккумуляторов, маленький, всего пять сантиметров, складной ножичек с пилочкой и щипчиками для ногтей, зажигалка, Серегин не курил, но, по научению Толяна, «чтоб разговор завязывать», носил с собой зажигалку. Правда, Толян настаивал, чтобы он носил с собой и сигареты, но это предложение Серегин успешно игнорировал. Так же в сумочке были документы, карамелька, которую Сергей тут же сунул в рот и презервативы. Да, самая нужная в этой ситуации вещь. Серегин достал один и аккуратно раскатал его на фотоаппарат от видоискателя к объективу. Если резиновое колечко закрепить на светофильтре, то с такой подготовкой можно снимать и в проливной дождь. Этим секретом с ним поделился один старый фотограф. Но сейчас Серегин стянул колечко выше, закрутил как воздушный шарик и перевязал шнурочком. В другую резинку он упаковал аккумуляторы, зажигалку и документы.
Уже через несколько минут он понял, что не зря принял такие меры предосторожности, хотя в основном вода доходила чуть выше колена, несколько раз Серёгин провалился по самую грудь, иногда даже на секунду остановиться было невозможно, – качающаяся трясина тут же начинала проваливаться. Хотелось бросить шест, встать на него и отдохнуть, но была вероятность утерять шест, а это значило – смерть. Он несколько раз обернулся – не вернуться ли на твёрдую землю, но берёзок, около которых провёл ночь, не было видно.
– Человек, эй, человек!
Серёгин остановился, убрал с мокрого лица прилипшие волосы. Недалеко от него, как бы на островке, стояла девушка и манила его к себе.
– Иди сюда, только не бойся. Стой, ближе не надо.
Серёгин уже рассматривал её.
– Ты меня только не бойся, не беги от меня.
Девушка была бледна, даже слегка прозрачна, её прямые зеленоватые волосы падали на плечи, грудь, а потом, превращаясь в какое-то тряпьё, спускались дальше, и вся она была, как китайский фарфор, тоненькая и прозрачная. Серёгин был на грани истерики.
– Ты это… что… русалка, да?
Девушка хихикнула и крикнула, куда-то за спину:
– Маришка, он меня не боится! Нет, русалки, они в море живут, ну, и в реке тоже, а нас кикиморами называют. А ещё у русалок хвост, а у меня вот…, – и она подняла и вытянула в сторону Серёгина, обнажив до самой ягодицы, совершенно прехорошенькую, босую с маленькими аккуратными пальчиками, ножку. Серёгин, как пятнадцатилетний пацан, раскрыв рот, смотрел, как с этой ножки, с коленки, с идеальной лодыжки, с этих очаровательных пальчиков, струится вода. Со всех сторон послышалось уже знакомое хихиканье.
– Меня тут попросили за тобой присмотреть…
– Варенька?
Вчера вечером у песочницы Варенька что-то щебетала ему про русалок, водяных, всяких там домовых и кикимор. Наслушался!
– Не-е-ет, меня зовут Иринка, а сестру мою – Маринка. Слушай внимательно, сначала пойдёшь так, – она повернулась к нему почти спиной и показала рукой вперёд себя, – там островок будет, почти как тот, на котором ты ночевал, понял?
Глянув на него через плечо, спросила кикимора. Серёгин кивнул и повернулся в этом же направлении.
– Никуда не сворачивай только, на островке повернешься так, – и она повернулась влево градусов на девяноста, – они снова встретились глазами, – понял?
Глаза у неё были такие, какие могут унести в небо, а могут, если захотят, и утопить в болоте.
– Понял? – переспросила она.
Серёгин кивнул и тоже повернулся под прямым углом.
– Так пройдёшь сто шагов, солнце уже встанет. Сто шагов! Запомни! А потом встань так, чтобы солнце светило тебе в это ухо, – она сделала движение рукой, и по левому его уху, обгоняя друг друга, щекоча его, покатились две большие капли, – так и выйдешь из болота.
Вид у него был весьма дурацкий. Оценив это, Иринка добавила:
– Сто – это столько раз по столько, – и двумя изящными ладошками с растопыренными пальчиками махнула ему два раза, как бы прощаясь, и исчезла.
Серёгин покрутил головой – никого. Туман. Тишина. Только там, где только что стояла девушка, из болотной жижи поднимались пузырьки. Если она настоящая кикимора, то, по-моему, нет, по мнению Вареньки, она должна была меня защекотать. А может всё дело в пирожке, которым вчера вечером Варенька угощала его? Серёгин отломил кусочек от лепёшки из песка и глины, поднёс к губам и театрально почавкал. А потом она рассказала, что добавила туда семечек и кое-какую волшебную травку, и поэтому пирожок волшебный. Ерунда… Но Серёгин всё-таки повернулся и зашагал в указанном направлении.
Сколько времени шлёпал Серёгин по болоту, сказать сложно, но, когда он понял, что под ногами сухая твёрдая земля, солнце уже припекало от души, так как стояло довольно высоко. Он выбрался из болота и был так рад, что готов был прыгать, скакать как молодой телёнок и приплясывать, но, добравшись до какой-то дороги, так устал, что упал и уснул…
Серёгу трясло, руки и ноги затекли в неудобном положении, в голове регулярно, раз в три-четыре секунды, открывалась и закрывалась скрипучая калитка, стукая при этом Серёгу по затылку. Он попытался сесть – не получилось, попробовал хотя бы пошевелиться и понял, что куда-то едет. Вернее, его куда-то везут. Руки его были связаны за спиной, туда же были подтянуты ступни. Серёгин ещё раз напряг руки и ноги, на что услышал спокойный голос:
– Кто такой?
Серёгин изогнулся так, что видел спину говорившего, и ответил, тоже стараясь казаться спокойным:
– Серёгин я, Сергей Серегин, фотограф.
– Откуда ты? – последовал вопрос.
– Из Енисейска.
– Ну, тогда тебе не повезло.
– Почему? – удивился Серёгин.
– Да потому что мы в Енисейск едем.
Рядом раздался глухой мужицкий гогот. Сергей тоже оценил шутку, насколько это можно было сделать со связанными руками, и продолжил:
– Да нет, туда мне и надо, живу я там, мужики, развяжите руки…
Но «спокойный» перебил его:
– Где живёшь там?
Серёгин, чувствуя, что разговор мало-помалу налаживается, в тон собеседнику:
– Да в центре, Ленина сто сорок…, – но договорить он не успел, лошадь под натянутыми вожжами встала, телега перестала трястись, скрипеть и, конечно же, тоже остановилась.
Оба мужика повернулись и уставились на него, – перестал жужжать даже гнус, – повисла такая тишина, что Серёгин слышал биение своего сердца.
– Где живёшь? – повторил вопрос тот, который хохотал, но сейчас в его голосе не было ни капли веселья.
Серёгин понял – что-то пошло не так, что-то он сказал лишнего, и, медленно анализируя слова, проговорил:
– В центре живу, у базара.
Мужики развязали, вернее, разрезали постромку между руками и ногами и посадили его на край телеги. Тут Сергей впервые увидел своих пленителей и уставился на них, пораженный колоритным типажом. Коренастые, ростом чуть ниже среднего, но ничуть не сутулые, с длинными граблеподобными ручищами. А мужики уставились на Серёгу, ожидая чего-то.
– Дом там двухэтажный, большой такой дом, – проговорил он, глядя то на одного, то на другого, ничего ни понимая.
– Ну? – спросили мужики, – ну и причём здесь Владимир Ильич?
– Какой Владимир Ильич? – чуть было не спросил Серёгин, но вдруг как-то поперхнулся, закашлялся, что давало ему дополнительные секунды для раздумий.
В голове его в это время ураганом неслись мысли – куда попал, что делать и, вообще, кто это такие, и причём здесь Ленин. «Наверное, секта какая-то, типа братья Ильича», – подумал Серёгин и проговорил:
– Владимир Ильич – вождь мирового пролетариата, – при этом глядя «спокойному» прямо в глаза. Он понял, что попал прямо в точку. Перевёл взгляд на «хохотавшего» и добавил:
– Все силы и знания – выполнению программы КПСС.
Но глаза мужика оставались серьёзными, лишь промелькнула там какая-то искорка, тревожная такая, и говорить, что верной дорогой идёте, товарищи, Серёгин не стал, итак много наговорил. Лишь добавил, день рождения у него двадцать второго апреля.
– Дак ты что, товарищ?
– Товарищ, товарищ, – закивал головой Серёгин.
– А зачем графом назывался?
Серёгин прокрутил в голове их знакомство и сообразил:
– Не-е, я – фотограф, товарищ фотограф. Я фотографии делаю.
Мужики переглянулись:
– Карточки что ль?
Серёгин кивнул. Мужики снова переглянулись и отошли от телеги шагов на двадцать. Серёгин их не слышал, но зато у него появилось время оглядеться вокруг и рассмотреть своих пленителей. Телега была большая, двуосная, в задней её части была навьючена какая-то поклажа, там же к корме, за узду, привязана ещё одна лошадёнка, с искусанной паутами мордой и жутко грустными глазами. Она словно понимала, что сейчас решается чья-то судьба. Серёга тоже это понимал и, ненавязчиво поглядывая на мужиков, потихоньку разбалтывал узел на запястьях. Точно сектанты, – из одежды на них не было ничего покупного: штаны, рубахи, – всё самошитое, обутки и те были какие-то самодельные. На одном из них была короткая овчинная безрукавка, на другом тоже безрукавка, но из серого шинельного сукна. Волосы да и бороды их были нестрижены, да и нечёсаны уже, наверно, лет сто. Его наблюдения были прерваны вопросом:
– А документы у тебя есть?
– Да, в сумочке, – сказал Серёгин и похолодел, сумочки с фотоаппаратом при нём нет.
– Сумочка у меня была, синяя такая.
– Да, хитрая торба, – проговорил «спокойный», развязывая Серёгину руки.
Когда он закончил, другой мужик сунул сумочку прямо в руки Серёгину. Раскрыв сумочку, он с удивлением обнаружил, что в ней никто не рылся, – всё лежало на своих местах, но зато от его внимания ускользнуло, с каким недоумением смотрели мужики на то, как он расстегивает замки на ремнях и молнию. Паспорт Серёгин им не дал, а вот удостоверение журналиста, – ведь оно тоже имело и печать, и фотографию, – было отдано в руки мужикам. Они отошли на несколько шагов и стали рассматривать, да так внимательно, что не заметили, как Серёгин достал аппарат и несколько раз их сфотографировал, попросту забыв, что он пленник и у него связаны ноги. Но тут ему развязали ноги и даже вернули удостоверение, очевидно, против прессы сектанты ничего не имели. Развязали и снова отошли шагов на двадцать. Снова начали спорить, изредка поглядывая на Сергея, а когда он встал, чтобы размять затёкшие руки-ноги, вообще отвернулись от него. Серёгин походил туда-сюда, погладил морду лошадке с грустными глазами и, уже не стесняясь, достал фотоаппарат. Скоро он услышал:
– Ну что, Сергей Серёгин, поехали, коль тебе в город надо…