Княгиня Ольга. Невеста из чащи - читать онлайн

Глава 3

Зимой, когда реки покрываются льдом и с одной на другую можно проехать просто на санях, обозы торговых гостей тянутся с юга на север почти непрерывно. Завидев на реке вереницу саней, люди съезжаются из лесных весей: привозят на продажу добытый за зиму мех, сотканные бабами полотна, меняют на соль, красивую посуду, полосочки ярких шелковых тканей, блестящие бусы из стекла и камня. На куньи и бобровые шкурки вымениваются серебряные шеляги, а те можно просто носить в ожерелье, а можно перелили на перстни и обручья. Князья и старейшины приглашают проезжающих на пиры. Угощают, расспрашивают о новостях – порой не менее ценных, чем товары, – получают и дарят подарки.

Через устье Ловати на Ильмень-озеро и дальше на север варяги ездили постоянно. Целые роды кормились тем, что поставляли им припасы, чинили сани и лодьи, обеспечивали всем необходимым, давали проводников. У князя Дивислава для варягов было поставлено несколько просторных изб возле реки, но в самом Зорин-городце он их на постой не принимал. Он первым завел собственную дружину для поддержания порядка на торгу и охраны путей, отказавшись от найма воеводы-русина. Свой род он вел от старшего из троих братьев, которых звали Зоря, Полудень и Вечерко. Каждую зиму, в Карачун, на княжеском пиру непременно рассказывалась повесть о братьях, которых отец, Дунай-князь, послал на север искать себе доли. Старший, Зоря-князь, добыл себе в жены берегиню реки Ловать и осел ближе к устью. Двое младших ушли по восточному берегу Ильменя и поселились там. До нынешнего века дожил только род Зори, и Дивислав полагал себя наследником дедней славы, ответственным за то, чтобы не уронить ее под напором все сильнее наседающей руси.

В обчине Зорин-городка стояла тишина, нарушаемая только размеренным голосом гусляра. Хотовид, волхв и сказитель, был дальним родичем Дивислава и в каждый Карачун заново пел сказание о своем предке. И все, кому хватило места в княжьей обчине – родичи во всех коленах, домочадцы, старейшины окрестных родов, наиболее знатные из торговых гостей, кому случилось пережидать здесь праздники солоноворота, пока нельзя трогаться в путь, – затаив дыхание, слушали о том, как заселился людьми этот край, откуда пошли роды, населяющие ныне берега Ловати.

И каждый слушатель видел мысленным взором юную девушку дивной красоты: еще не опомнившись после превращения, снявшего с нее злые чары старости и смерти, она лежит, раскинув по траве белые руки, разметав золотые волосы. Грудь тихо вздымается, ресницы трепещут, румяные губы чуть заметно улыбаются в ожидании поцелуя, что пробудит ее и даст новую жизнь – ей самой, земле-матушке, роду человеческому…

В душной обчине, среди запахов дыма и жареного мяса, будто веяло весной.

И яснее всех эту весну видел князь Дивислав – прямой потомок того молодца, который сотворил это чудо и населил берега освобожденной Ловати своими внуками. Он слушал это сказание каждую зиму, сколько себя помнил. Тринадцати зим он остался старшим в роду – наследником Зори-князя в глазах семьи, рода и племени. С тех пор как раз минуло еще тринадцать зим. Теперь это был зрелый мужчина, довольно рослый, крепкий. Не сказать, чтобы он был очень хорош собой: черты округлого лица, на которое волосы с середины лба спускались углом, были правильны, но грубоваты, скулы слишком выступали, серые глаза были широко расставлены. Но короткий прямой нос облагораживал черты и придавал им приятность. Во взгляде князя отражался ум, решимость и твердость, и в то же время – дружелюбие.

Судя по тому, как посматривали на него гости, именно таким они воображали древнего витязя, слушая «Сказание о Зоре и Водянице».

Дивислав взглянул на жену. Всевида, его ровесница, уже принесла ему пятерых детей и теперь ждала еще одного. Десять лет назад, когда он впервые ее увидел под свадебным покрывалом, она показалась ему прекрасной, как та берегиня. Годы, заботы и частые роды сказались на ее внешности: румянец побледнел, у ясных глаз появились морщины, не хватало нескольких зубов. Но Дивислав почти не замечал перемен: любовная память о первой поре заслоняла в его глазах нынешнюю явь. Для нее он покупал самые красивые шелка и бусы, и сейчас она выглядела достойной соперницей для любой берегини: на ней было красное платье из греческого шелка с крупным узором в виде пар оленей, обращенных друг к другу мордами; голову покрывал длинный убрус белого шелка. Пояс Всевиды был соткан из красных и желтых шелковых нитей, а на шее висела снизка бус из медового сердолика и желтого стекла с «глазками» – эти бусины считались не только украшением, но и сильным оберегом, и каждая из них стоила целую кунью шкурку. При огне бледность лица женщины была почти незаметна, зато шелка сияли, будто солнце!

Здесь, на торговом пути, все привыкли к паволокам; даже старейшины ближних сел и их жены, не имея средств на настоящее греческое платье, шили дома такое же изо льна и домокрашеной шерсти, пуская привозной шелк лишь на отделку. И сейчас среди гостей таких щеголей было с десяток; приверженцы дедовых обычаев, чьи жены носили в поневы и обычные белые сорочки с вершниками, косились на них – не то с неодобрением, не то с завистью…

Все уже знали, что княгиня опять тяжела – даже под широким платьем это было заметно. Беременность давалась ей нелегко: она часто хворала и недавно, как встал санный путь, вызвала к себе свою старшую сестру Держану, уже вдову, чтобы ухаживать за ней и помогать по дому. Держана привезла троих собственных детей, так что в доме теперь было не протолкнуться от ребячьей возни и писка. Но Дивислав не роптал: это было будущее его рода, его племени.

Все восемь мальцов сидели, притихнув, вокруг матерей и слушали, вернее, впитывали своими незрелыми умишками то, что божественным лучом осветит им дорогу в жизни.

После сказаний снова подняли чаши за предков, попросили у богов и чуров благословения потомкам.

Потом пошли уже разговоры о том, о сем, о делах житейских…

– Что там в Киеве? – спрашивал князь у Бодди, торговца-варяга, которого кривичи звали Будиной. – Видели князя Олега?

– В этот раз я князя Олега не видел … Помнится, на лову он был, – с важностью ответил Бодди, будто князь непременно позвал бы его к себе, если бы только случился дома.

Бодди был мужчина уже зрелый, довольно грузный, хотя не толстый, рослый, с широким лицом, черными бровями. Из каких мест он был родом, никто не знал: имя у него был северное, на северном языке и на словенском он говорил одинаково свободно, но бороду брил, оставляя темные усы подковой до края нижней челюсти. Держался он всегда горделиво и постоянно возил с собой пару молодых рабынь; каждый год новых.

– Как у него дела? – продолжал князь. – Что древляне?

Дивислав знал, что в тот самый год, когда Олег-младший занял киевский стол, ему сразу пришлось отправиться на войну. У Олега Вещего с древлянскими князьями имелся договор о дружбе и совместных походах – еще лет двадцать назад они вместе ходили на Царьград и привезли огромную добычу. Но после его смерти древляне от договора на прежних условиях отказались и представили новые: чтобы киевский князь пропускал их товары беспошлинно, а купцов включал в число своих людей, которых греки обязаны кормить все время пребывания на царьградских торгах. Кияне возмутились. Олег Предславич не мог начать свое княжение с уступок, и древляне пошли на него ратью. Киевское войско, растерянное потерей прежнего полководца, было разбито, Олег оказался вынужден принять унизительные условия. Поляне приуныли: казалось, вместе с Вещим их покинула удача и возвращается прежнее убожество. Поговаривали даже, что-де с князем неудалым скоро сами опять будем, по-старому, Деревам дань давать. Многие из дружины, даже знаменитые воеводы, отправились искать себе другого князя, благо русских князей имелось немало до самой Волги-реки.

– Но в Киеве говорят, что скоро с этим унижением будет покончено! – оживленно рассказывал Бодди. – Я слышал, на будущее лето готовится поход. Князь Олег обижен, что его родичи с Ильмень-озера не прислали ему никакой помощи, но теперь Ингер, брат княгини, уже почти взрослый и сам намерен идти на древлян.

– Взрослый? – удивился Дивислав. – Я же помню, он совсем мальцом туда уехал.

– Сколько лет назад это было! – улыбнулась Всевида. – Забываешь, как быстро время течет. В тот год как раз наш Солоня родился, а ему уже пять.

– Ингер получил меч год назад! – добавил Бодди. – Не удивлюсь, если он скоро женится, особенно если боги пошлют ему в походе удачу и случай проявить себя! Я ведь слышал, он уже давно обручен с какой-то девушкой знатного рода.

– Да, – кивнул Дивислав, – с дочерью… то есть внучкой плесковского князя.

– Уже не внучкой, а племянницей, – поправил Хотовид. Отложив гусли, он теперь сидел на почетном месте за княжьим столом и подкреплялся медом десятилетней выдержки и жареной вепрятиной с кислой капустой. – Сестричадой. Старый Судогость умер летом, теперь его сын Воислав в князьях. А за Ингоря холмоградского они просватали дочь Воиславовой сестры.

– Ну, вот! – поддержал довольный Бодди. – Значит, юному Ингеру осталось только доказать, что он уже взрослый мужчина, и можно будет готовить свадебный пир. Хотел бы я на него попасть!

Дивислав переглянулся с Хотовидом, и оба из вежливости спрятали усмешки. Прочие ухмылялись более откровенно: «Как же, ждут тебя там, все глаза проглядели!»

Несмотря на свою внушительную внешность, Бодди уважением не пользовался: это был жадный, тщеславный человек с недобрым взглядом. Чуть что, начинал кричать, обличая свою трусость и слабодушие. Вид у него был довольно мрачный, но хвастливость делала его разговорчивым. Здесь его знали уже достаточно: настолько, что ему приходилось платить мыто несколько больше обычного, лишь бы его пустили на Ловать.

Нудогость, старейшина гнезда Требонежичей, с негодованием отворачивался всякий раз, как Бодди подавал голос. Три весны назад у него пропали с луговины две девки, а последними чужаками, проезжавшими через угодья, был Бодди со товарищи. Доказать их вину тогда не удалось – девок ведь мог и леший заманить, – но дед Нудята до сих пор держал зло на варягов и не имел с Бодди никаких дел. Говорил: «Лучше с кашей съем своих бобров, чем этому шишку лысому продам».

– А, что? Я такой человек, что меня на любой пир позвать не стыдно! – разливался соловьем Бодди, не замечая недобрых и насмешливых взглядов. – Я ведь не какой-нибудь растяпа, что весь век просидел в своем углу и думает, будто за рекой весь белый свет кончается! Я умею и хорошо одеться, и вести беседу. Мне есть что людям показать!

– Жене своей, видать, показать нечего! – шепнула Держана на ухо Всевиде, и на бледном лице княгини появилась улыбка.

– У меня даже пес умнее иного человека! Он ездит со мной во все поездки, и плохо придется тому вору, который подойдет к моим товарам. В Царьграде он однажды целую ватагу прогнал. А у меня там были немалые сокровища! Вот что мне подарили в Царьграде! – Бодди, уже довольно пьяный (умеренность за столом в перечень его достоинств не входила), вытащил из-за пазухи какую-то цепь или ожерелье и поднял повыше, чтобы все могли посмотреть. – Это мне подарил один знатный человек на пиру… Меня приглашал в гости один куропалат…

– К курам в палату? – охнула изумленная Держана, и весь стол разразился хохотом: так и представился Бодди, сидящий в курятнике и важно держащий речи среди домашней птицы.

– Да что бы вы понимали, женщины! – Бодди взмахнул своей добычей. – Да любая из вас бы переспала с лешим ради такой награды!

– А ты-то с кем за него переспал? – крикнул Нудогость, ради такого случая соизволивший заметить своего неприятеля.

– Я? – Бодди взвился от негодования. – Да я получил в подарок! Это мне подарила одна знатная женщина, которая служит самой василиссе!

– Чьей лисе она служит?

– Она полюбила меня… Она сказала: «Ты, Бодди, такой достойный человек, что всех сокровищ для тебя будет мало! А пока возьми хоть эту безделицу…»

– Сам ты безделица!

– А ты старый лешак, борода веником!

Нудогость был уже стариком, и седые волосы вздымались у него над залысым лбом, будто белое пламя. Но его морщинистое, раскрасневшееся от меда лицо выражало решимость и негодование; он был для своих лет еще очень крепок и бодр, как телом, так и духом.

Без раздумий он ринулся вперед и накинулся на Бодди. Оружия ни при ком на пиру не было, но свалка вышла знатная. Товарищи Бодди пытались вступиться за него, кривичи хватали их за руки; опрокинули два стола, посуда полетела на пол, и уже захрустели под ногами черепки. Женщины подняли вопль, взвился крик и брань. Кто-то торопливо топтал на полу лужицу горящего масла из опрокинутого светильника, пока не вышло пожара.

Цепь, которой хвастался Бодди, выпала из его руки и отлетела почти к княжескому сидению. Кто-то поднял ее и вручил Дивиславу – пока не затерялась. Князь глянул, потом показал жене и Держане, тянувшей шею из-за плеча сестры.

Это оказалось ожерелье. Тут Бодди не преувеличил: каким бы путем ни попала к нему эта вещь, ее следовало счесть настоящим сокровищем. Ожерелье составляли восемь крупных бусин, похожих на плоские бочонки; они были вырезаны из полупрозрачного камня насыщенного зеленовато-голубого цвета. Между ними были вставлены девять округлых, гладких белых жемчужин величиной с ягоду брусники. Сквозь каждую бусину или жемчужину был пропущен золотой стерженек, с двух концов загнутый петелькой; эти петельки цеплялись одна к другой, скрепляя ожерелье. Застежкой служили золотой крючок и колечко на двух круглых бляшках из чистого золота. Бляшки, похожие на золотые монетки, покрывал сквозной тонкий узор из побегов и цветов. В середине ожерелья красовалась золотая подвеска в виде креста, тоже с жемчугом. Даже у княгини, повидавшей немало дорогих вещей, захватило дух при виде такой красоты, и она не сразу сумела передать ожерелье обратно в руки мужа.

Драка меж тем прекратилась: противников разняли, развели по углам, умыли, напоили водой.

Нудогость все еще грозил оторвать Бодди все, что болтается, тот отвечал, что никогда в жизни больше не приедет к «этим невежам»…

– Недокунь ты старый! – орал он. – Норка пешая![2]

Князь переслал Бодди ожерелье, и тот удалился, провожаемый напутствием Держаны:

– А к глазу сырого мяса приложи, хорошо помогает, синяк быстрее сойдет!

Словом, пир удался.

О нем еще говорили несколько дней спустя, когда княгиня Всевида с сестрой и челядинками вышла прогуляться по берегу – размяться и подышать.

Все восемь детей возились под заснеженным обрывом: рыли пещеру, чтобы играть в «подземельного мамонта». Над пригорком поднимался дым: горели праздничные костры на валах святилища. Но их оставалось только три: в знак того, что через три дня закончатся двенадцатидневные празднества солоноворота.

У реки выстроились в ряд просторные избы и клети: в избах жили торговые гости, в клетях хранились их товары. Под длинным навесом стояли сани и лошади, вдоль ограды прогуливались сторожа.

Сегодня Всевида чувствовала себя совсем здоровой и надеялась, что теперь уж доносит до срока безбедно. Держана, старше нее лет на пять, вела княгиню под руку, чтобы не споткнулась. Внешне сестры очень походили друг на друга, всякий признал бы в них единую кровь. Среднего роста, не пышные, скорее жилистые женщины, с рыжеватыми бровями, веснушчатыми носами, они были не так чтобы красивы, но миловидны. Держана уже сильно поблекла, лицо ее высохло и утратило румянец, три зуба спереди и сбоку потерялись, но она была бодра и жаловалась гораздо меньше, чем многие вдовы, оставшиеся с малолетними детьми.

– Я во сне сегодня видела, будто тебе двойню принести, – сказала вдруг она, оглядевшись сначала, не слышит ли кто. – Сына и дочку.

– Ох, ты! – Весвида в изумлении глянула на нее. – Вот чего не хватало!

– А я думаю: похоже на правду! Живот у тебя как скоро вырос, а не понять, кто там: то одно думаешь, то другое.

– Да ладно, у нас уже и дочки, и сыночки есть, теперь кто ни прибудет – и слава Суденицам! Обошлось бы… Да у нас и не было в роду двойни ни у кого…

– Была, ты забыла. Гостяна, бабки Солокрасы младшая сестра, дважды приносила по двойне! А ты уже не молодица: это точно, что у баб на возрасте чаще двойни случаются. Правда, я про одну слышала, у той двоен было не то пять, не то шесть…

Держана всегда «слышала про одну» и знала множество случаев, примет и средств для всего на свете. А также помнила всю родню, свою и покойного мужа, не хуже самих Судениц. Здесь, в Зорин-городке, она всякий вечер вела долгие беседы с местными бабами: неустанно расспрашивала, кто кем кому приходится, с искренним любопытством разглядывала свадебные «родовые полотенца», охотно извлекаемые из укладок, и разбирала родовые дерева старейших местных семей. Можно было не сомневаться, что вскоре она будет знать всю родню Дивислава лучше него самого.

Они дошли уже почти до крайних изб гостиного двора. На широком пустыре перед ним зимой и летом нередко шумели торги – всякий раз, как придет очередной обоз. Сейчас снег был истоптан и примят – на недавних праздниках тут устраивали игрища, «медвежью борьбу», с настоящими медведями и ряжеными. Глянув на пустырь, Держана фыркнула – вспомнила, как смешно поддельный «медведь» гонялся за девками, норовя опрокинуть в снег и зарыть: «засолить», как это называется.

Всевида тоже хотела сказать что-то веселое, обернулась… и вдруг резко втянула в себя воздух.

От ограды навеса прямо к ним стрелой несся огромный пес грязно-желто-бурой шерсти – с широченной мордой, черной, будто его окунули в сажу, ростом человеку по пояс. Пышный от густой шерсти, косматый, как медведь. Он летел по примятому снегу, молча, нацелившись на двух женщин.

Всевида только охнула, покачнулась и рухнула без памяти. А Держана, поначалу обомлев, быстро опомнилась и завопила во все горло.

То ли псу не понравился крик, то ли он с самого начала так и собирался поступить, но, не добежав по женщин шагов пяти, зверюга вывернула петлю и помчалась обратно к ограде. Наверное, псу велели охранять сани, вот он и отгонял посторонних.

Всевида замертво лежала на снегу, Держана стояла над ней и вопила:

– Ой, убили, погубили княгиню, да что же это делается, звери лютые…

От ограды бежали трое мужчин – варяги из дружины Бодди; от вала святилища торопился еще кто-то, путаясь в полах длинного овчинного кожуха. Из городца их еще не заметили.

Увидев людей, Держана перестала кричать, опустилась на колени рядом сестрой и попыталась привести ее в чувство, легонько похлопывая по щекам.

– Что же вы делаете-то, чудики вы лихие, юды вы беззаконные! – ругала она подбежавших, но вполголоса, чтобы не пугать еще сильнее княгиню. – Извод вас возьми! Убили, совсем загубили! Да разве ж можно таких псов страшенных без привязи держать! А если бы он нас тут растерзал обеих? Вот князь узнает, он вас в бараний рог скрутит! Давайте, несите в город, что уставились? Так ей и лежать на снегу, пока совсем не помрет?

– Это сторожевая собака! – попытался оправдаться один, по имени Эйлак. – Она товар охраняет…

– Очень княгине нужен ваш товар! Пусть бы за загородкой бегал или на привязи. А как можно такую чудищу среди бела дня на воле держать! А если бы ребенок попал? Да он его в один присест заглотнет! Бережней поднимай, это тебе не репы мешок! Ой, боги мои…

Второй варяг, покрупнее и посильнее, поднял Всевиду и понес к городцу.

К ним подбежал Видимер, прибиравшийся в святилище после праздников; Держана послала его вперед, чтобы приготовили лежанку, а сама шла рядом с Хавгримом, несущим княгиню, и вполголоса причитала.

Почуяв что-то ужасное, все восемь их отпрысков бросили игры; старшие умчались в городец, вопя: «Княгиня умерла!», а младшие облепили Держану и заревели с ней заодно.

В воротах сам Дивислав выскочил навстречу и перенял у варяга жену. Увидев его, Держана тут же перестала причитать, стала успокаивать: напугалась, мол, княгиня, вот и сомлела, это бывает, ничего, обойдется…

На варягов князь только глянул, но так, что они тут же кинулись прочь.

Всевиду уложили, раздели, растерли ей руки и ноги. На сорочке обнаружилось кровавое пятно.

Тут уже Держана, не на шутку перепуганная, кинулась заваривать калиновую кору, полезную в таких случаях. Детей она собрала чуть не в охапку и выставила за дверь, велев пока забрать их другим бабам. Все это время она не переставала причитать почти шепотом, для собственного утешения, но действовала здраво и споро. Рыжеватые пряди от суеты выбились из-под волосника и платка, и она безотчетно засовывала их обратно тонкой бледной рукой.

Князь сначала присел у двери, но быстро понял, что тут от него толку не будет. Немного опомнившись, вскочил. Подойти к жене он не решался: в ней открывалась бездна, с которой если кто и справится, то лишь другая баба, а его присутствие могло только навредить. Словно вспомнив что-то, он схватил шапку и в расстегнутом кожухе выскочил наружу.

У избы толпились чуть ли не все жители Зорин-городка, расспрашивая друг друга, что произошло. Торговые гости маялись перед своими избами. Широким сердитым шагом, в сопровождении целой гурьбы родичей, князь направлялся к ним. Завидев его, варяги частью попрятались, частью на всякий случай схватились за оружие.

Дивислав остановился перед избой, где пристала ватага Бодди.

– Где этот хрен болотный! – рявкнул он. – Иди сюда, шкура варяжская!

Из низкой двери с неохотой вылез хмурый Бодди. Он предпочел бы прикинуться, что его нет, но у князя был такой вид, точно не окажись Бодди на месте – без раздумий прикажет поджечь избу.

– Где твоя проклятая собака? – Дивислав шагнул к Бодди, будто намереваясь схватить за грудки, и тот, хоть и был выше ростом и крупнее, отшатнулся.

Князь опомнился: не к лицу ему лезть в рукопашную с каким-то варяжским бродягой.

– Опять ты за свое! – Дивислав кипел и с трудом держал себя в руках; отраженное в чертах бешенство делало этого в целом приятного человека почти страшным. – На пса твоего уже люди жаловались, я тебе говорил, чтобы больше его в моих землях не было? А ты, мало того, что опять его притащил, так и без привязи пускаешь! Он на княгиню мою напал!

– Да мой пес умнее человека… – по привычке начал Бодди, уже упираясь спиной в стену дома: дальше пятиться было некуда.

– Не твой пес умнее человека, а ты сам дурее всякого пса! Сегодня чтоб прикончил его. И чтобы люди мои видели!

Дивислав обернулся и глянул на толпящихся за ним мужчин: те охотно закивали.

– А не то велю все ваши сани сжечь, лошадей и товары заберу, и скажи спасибо своим богам, если сам живым уйдешь!

Он пошел было прочь, но через три шага обернулся.

– А если княгиня моя… если что дурное с ней случится, я… Дохлым псом ты от меня не отделаешься.

Князь ушел, а Бодди вздохнул и послал за топором.

Даже если не считать последней угрозы, стоимость лошадей, саней и товаров неизмеримо превосходила его привязанность к псу. Этого зверя он пару лет назад выиграл в кости; как пса кликать, никто не спросил, но за размеры и угрожающий вид его прозвали Кабанья Морда. На самом деле он был не так уж и зол, просто ему нравилось из озорства пугать людей.

После случая с княгиней Эйлак догадался привязать его под навесом у саней на крепкую веревку, там он сейчас и сидел.

Наблюдать за казнью остались Видимер и Жила, княжий отрок.

Вскоре они вернулись на княжий двор и рассказали не то со слезами, не то со смехом, как несчастного пса держали втроем, пока Бодди пытался топором проломить ему череп, но прочная кость не поддавалась. Когда наконец тот перестал дергаться, в крови и брызгах мозга были все четверо.

– Досмерти забили? – уточнил хмурый князь.

– Досмерти, княже…

Всевида к тому времени очнулась, выпила отвар калиновой коры и цветков нивяницы и заснула. Была она уже спокойна, кровотечение прекратилось, затворенное зельями и заговорами. Держана уверяла, что-де все обойдется, но Дивислав не спешил радоваться.

– Точно! – заверил Жила. – Потом на санках на реку свезли и там зарыли.

– Кровищи налилось… – морщась, Видимер развел руками, – на полдвора. Будто свиняку резали. Вот бесы – и животину забить не умеют толком. Откуда руки у людей растут…

Дивислав отвернулся.

– Скажите этому шишку лысому, чтобы собирался, – буркнул он. – И пусть больше к нам сюда глаз не кажет – не пущу. Пусть хоть через Хазарское море ездит, мне плевать.

Жила вновь ушел и вернулся с нижайшей просьбой от Бодди: разрешить отложить отъезд до окончания праздников. Ранее, стало быть, со сборами никак не управиться.

До этого срока оставалось всего два дня, и Дивислав махнул рукой.

Эти два дня княгиня провела в постели: Держана настаивала, что нужно лежать, пить сон-траву и нивяницу. Да и Дивислав не хотел, чтобы жена выходила из дома, пока не уехали варяги: что-то может ей напомнить о злосчастном происшествии.

– Я сердечко послушала, – однажды шепнула князю Держана, когда никого не было рядом. – Ну, к череву ее ухом припала да послушала: хорошо ли бьется. И вот что я тебе скажу, родненький…

Она еще раз оглянулась и наклонилась к самому его уху:

– Два сердечка там стучит! Одно справа, другое слева.

– Да что ты! – Дивислав даже привстал.

– Тише! Не сболтни никому. Верно тебе говорю, что два!

Это известие ободрило Дивислава: он не помнил, чтобы в его роду появлялись двойни, но истолковал это как добрый знак.

Поэтому он даже с благодушием встретил известие о том, что в последний вечер перед отъездом Бодди устраивает пир и приглашает окрестных старейшин: Перенега, Буеслава, Кочебуда и даже Нудогостя. Все они присутствовали, когда Бодди хвастал ожерельем и подрался с Нудятой. Как объясняли посланцы, раз уж Бодди здесь больше не бывать, он сожалеет о былых ссорах и хочет со всеми помириться, чтобы оставить о себе добрую память.

Дивислав только хмыкнул: неужели совесть пробудилась? Но вслух ничего не сказал, и старейшины решили, что, пожалуй, не худо будет сходить послушать, что бродяга скажет на прощание. Только Нудята в ответ лишь сплюнул и показал посланцам дулю, но иного, в общем-то, от него и не ожидали.

Пир прошел гладко. Бодди принимал гостей хорошо, лишь по привычке неумеренно хвастал. Угощение было внушительное: полный котел мяса, тушенного с луком и чесноком, с подливкой из брусники, два котла похлебки: рыбной – с пшеном и луком; гороховой – с репой и поджаренным салом. Приглашенные остались довольны, перед очагом вскоре выросла куча обглоданных костей, пивом обносили без задержек, и под конец пира гости и хозяева даже принялись нестройно петь.

– Ну, прощевай! – говорили старейшины, уже в темноте пробираясь к своим саням и поддерживая друг друга. – Только ты того… больше к нам не жалуй. Скучать без тебя будем, да князь наш суров: сказал нет, значит, нет.

– И я буду скучать без вас! – твердил раскрасневшийся от пива Бодди. – Вы еще не раз меня вспомните… Кощей меня возьми.

Наутро варяги уехали. Убрались они еще в темноте, а ближе к полудню, как совсем рассвело, княжьи челядинки пошли чистить в избе и клетях. После пира тут был свинарник: везде на полу объедки и кости, на столах – треснутые грязные миски, под лавками – стоптанные черевьи и сено, которым их набивают, на полатях – рваные обмотки и протертые чулки, в углах – лужи мочи и блевотины. Даже подстилки из еловых лап и соломы варяги не потрудились сжечь. Бабы мели пол, выгребали грязь из углов, скоблили лавки, столы и полати, чтобы не стыдно было пустить новых постояльцев.

И вдруг одна испустила пронзительный вопль.

Пытаясь вымести под лавкой, она наткнулась на темную кучу… непонятно чего. Было похоже на шкуру, и эта шкура пованивала. Стиснув зубы, баба вытащила «эту дрянь» на свет – дверь стояла нараспашку, чтобы выморозить вшей и блох – и развернула.

Сразу ей померещилось нечто знакомое.

Это была шкура довольно крупного зверя – свалявшаяся, изрезанная, залитая спекшейся кровью, от которой совсем склеился грязно-желтый и бурый мех.

– Да это ж ихний пес! – сказала другая. – Вон там еще что-то в углу, глянь.

– Сама глянь, – морщась от вони, пробормотала первая. – Чего они ее сюда затолкали-то?

– Да это не может быть того пса! – возразила третья. – Того пса они в снег у реки закопали, как бы он сюда опять попал? И кто с него шкуру снимал? Шкура-то дрянь, они его искромсали всего, будто врага кровного.

– А-а! – первая баба заглянула под лавку и обнаружила там… отрубленную песью голову со знакомым черным пятном на морде. – Голова!

На бабий визг прибежали княжьи отроки. Шкуру и голову выволокли из избы и бросили на снег. В это время Жила с глубокомысленным видом изучил сваленные у очага кости, пошевелил их ногой, чтобы получше рассмотреть… и схватился за горло, судорожно глотая.

– Слава Перуну, что меня этот шиш болотный на пир не звал! – прохрипел он, удерживая рвотный позыв. – Он ведь своих гостей дорогих… псиной накормил!

Весть мгновенно облетела городец и округу. Скрыли ее только от княгини, опасаясь, что ее начнет выворачивать, если не хуже. Весь народ сбежался смотреть на шкуру и голову – жуткие доказательства «гостеприимства» Бодди.

– Это он нам отомстил так! – толковали возмущенные жители. – Песье мясо есть заставил!

– А дурням и не в примету, что хозяева их потчуют, а сами не едят?

Когда старейшина Перенег, проблевавшись, снова мог говорить, его спросили об этом, и ответ всех изумил.

– Да как это – «сами не едят»? Тут бы мы уж заметили, чай у нас на плечах не репы печеные сидят! Ели они! И Будиня сам ел, хрен лысый! Так еще наворачивал! Из того же котла куски брал, что нам, то и себе. И люди его ели.

Дивислав, узнав обо всем этом, не то расхохотался, не то разрыдался – по лицу его текли слезы. Налицо было тяжкое оскорбление, нанесенное волости и самому князю.

Поняв, что здесь ему больше не ездить, Бодди лихо отомстил. Как он и обещал, его еще долго будут здесь вспоминать: ему светило войти в местные предания и красоваться в них, пока живо племя Зори. То, что он не пожалел собственного желудка ради удачи обмана, наводило на мысль о тех славных мужах древности, что готовы были погибнуть заодно с врагом. Так сразу и не поймешь, чего достоин такой «подвиг»: уважения или презрения.

Старики, наевшиеся псины, со сраму попрятались от людей.

А через пару дней, пока не утихли еще разговоры, Бодди дал новый повод говорить о себе. Прибежал на лыжах мужик из веси близ Ильменя, где по речке проходил рубеж владений ловатичей и Будогостичей.

– Корова! – закричал он, будучи допущен к князю и забыв даже поклониться. – Корову мою забрали, нечистики проклятые! Лешии, шиши водяные, чтобы им бревном подавиться! Чтоб им каждая кость буренки моей поперек горла встала и весь век мучила! Чтоб им оба рога ее в задницу воткнулись! Чтоб им…

– Ты о чем? – Жила встряхнул его за плечо, боясь, что мужик так и будет браниться до самой весны.

– Забрали корову мою! Варяги, что отселе ехали на Ильмень! Сказали, это взамен того барана, что здешние старики сожрали у него! Так велел и передать.

Оказалось, что сельцо этого хозяина, всего-то из трех дворов, ограбили люди Бодди. В сельце было пять мужиков, но против двух десятков хорошо вооруженных и бывалых варягов они ничего поделать не могли.

Кормились они больше озером, и коров на всех имелось всего две. Обеих и забили варяги, которым предстоял еще долгий путь, а по зимним холодам была надежда сохранить мясо до тех пор, пока все не будет съедено.

Когда Дивислав уразумел суть дела, на лице его вместо ожидаемой ярости отразилось вдруг такое облегчение, что мужик от удивления даже умолк. А князь успокоился, потому что теперь точно знал, что делать.

Грабеж окончательно подтолкнул его к решению, что негодяев нельзя отпускать восвояси. Дружину он мог собрать небольшую, но на два десятка подлецов, растерявших всякий стыд, сил хватит!

Как всякий, кто приезжал из Киева последним, Бодди мог рассчитывать в Хольмгарде на хороший прием: ведь он привез самые важные для хозяина новости.

– Понятное дело, Олег киевский хочет, чтобы Ингер отправился в поход, – рассуждал Бодди за столом Олава, будто Олег Предславич с ним лично советовался. – Ведь его собственный сын еще слишком мал, ходить на войну ему рановато: он едва-едва научился ходить, ха-ха! А Ингеру ведь уже четырнадцать, да?

Бодди посмотрел на Сванхейд, и хозяйка кивнула: она-то помнила, сколько лет ее старшему сыну.

– Он уже почти совсем взрослый мужчина! Ему уже скоро можно жениться! Я уверен: когда он покроет себя славой в этом походе, пора будет посылать за невестой!

– Если мы правильно поняли Вальгарда из Плескова, его дочь еще слишком юна для брака, – возразил Олав. – Хотя это не значит, что ей не пора переехать в ее будущий дом. Пока что она могла бы пожить у нас… среди наших детей…

– Уж лучше бы Мальфрид наконец прислала нам своего ребенка! – возразила Сванхейд, которой гораздо больше хотелось заполучить собственного внука, чем совсем чужую девочку.

– Еще через год мы сможет этого потребовать, – кивнул Олав. – Но сейчас, наверное, не стоит отрывать его от матери, как ты думаешь?

Сванхейд только вздохнула. Она часто с тревогой думала об обоих своих детях, Мальфрид и Ингваре: ведь они жили так далеко от нее, среди чужих людей и разных опасностей. Говорили, что княгиня Мальфрид стойко переносит вместе с мужем все их поражения и неприятности, и мать гордилась ею; но вот и сын, которого она проводила в путь совсем маленьким, уже стал взрослым мужчиной, носящим меч, и собирается на войну!

Но что Сванхейд могла сделать? Таково предназначение тех, кому суждено было появиться на свет в знатном роду.

Тем временем Бодди, видя, что хозяева от него отвлеклись, заговорил о другом.

– Эти жалкие людишки запомнят меня надолго! – хвастал он перед соседями по столу. – Они теперь знают, как угрожать мне и посягать на мое имущество! Они заставили меня зарубить моего любимого пса, лучшего пса на свете! Он был умнее любого человека. Я не променял бы его на трех коней! А они заставили меня убить его самым беззаконным образом. Но я отомстил им! Им пришлось съесть этого пса! Ха-ха! Вы бы видели, как эти дураки глодали собачьи кости! А чтобы возместить ущерб, я забрал двух коров…

– Я не расслышал, где это было? – Олав наклонился ближе к нему со своего высокого сидения.

– В Зорин-городце, недалеко за устьем Ловати.

И Бодди поведал всю повесть о гибели Кабаньей Морды. Всеобщее внимание было приковано к нему: кто-то смеялся, Сванхейд качала головой, сочувствуя княгине. Олав до самого конца рассказа не проронил ни слова и не сводил с Бодди пристального взгляда.

– Занятное происшествие, – обронил он, когда гость закончил свою похвальбу. – Но ты понимаешь, что больше не сможешь ездить этой дорогой?

– Я не боюсь их жалких угроз! – хорохорился Бодди. – Я буду ездить, где захочу, и никто не помешает мне!

– Если Дивислав потребует, чтобы я больше не допускал тебя в земли кривичей, мне придется прислушаться к его просьбе. Таков уговор: я не должен пропускать через свои владения людей с враждебными намерениями. А твои намерения отныне никто не посчитает дружескими. Я знаю, что кривичи уже на тебя жаловались. Теперь тебе не место на торговом пути.

– Неужели ты станешь слушать этих жалких людей?

– Мне нет дела до этих людей, но меня очень волнует серебро, которое попадает ко мне через Дивиславовы земли.

– Конунг! – В грид вошел дозорный с крепостной стены. – На реке виден какой-то отряд – человек пятьдесят, и все вооружены. Никаких товаров не везут. Похоже, едут с кем-то сражаться.

Повисла тишина. Бодди заметно переменился в лице.

– Сдается мне, Бодди, это к тебе! – Олав взглянул на гостя. – Те самые жалкие людишки, которым ты оставил о себе такую добрую память. И что мне теперь делать? Они потребуют, чтобы я тебя выдал. Желаешь выйти к ним и показать, как мало ты с ними считаешься?

– Нет, Олав конунг, ты ведь не сделаешь этого! – Бодди разом побледнел, что странно было для такого крупного и могучего по виду человека. – Ты не можешь, меня охраняет закон гостеприимства, а еще – ты сам обязан давать приют и защиту всякому честному торговому гостю… Для этого ты здесь поставлен богами…

– Ты сам это произнес – «честному гостю», – Олав движением руки велел своим людям готовиться, и все встали с мест, чтобы идти одеваться и вооружаться. – Но я не уверен, что это слово применимо к тебе. Твое поведение в гостях у Дивислава не назовешь красивым. Я никому не позволю приказывать мне или запугивать меня, но его доводы, сдается мне, будут убедительны. Ты нанес обиду его жене в ее собственном доме. И вместо того чтобы загладить свою вину хорошими подарками, оскорбил еще и его старейшин.

– Я поднесу тебе хорошие подарки! – из всей этой речи Бодди выхватил единственное слово, которое хорошо понял. – Я дам тебе три… пять соболиных шкурок от бьярмов, это очень хорошие шкурки, здесь таких не водится!

Сванхейд презрительно фыркнула, сощурив глаза.

– Ты все равно сюда не вернешься, – Олав поморщился и покачал головой. – И мне, в общем, все равно: уедешь ты живым и здоровым или Дивислав убьет тебя и спустит под лед. Так или иначе, я тебя больше никогда не увижу. А вот мир с Дивиславом мне еще очень пригодится! Если он не станет пропускать через свои земли тех гостей, которых пропустил я, мне придется с ним воевать, а война очень вредит торговле. А виноват во всем будешь ты! И ты думаешь, что эти убытки можно возместить тремя собольими шкурками! Да пусть твои соболя величиной с ледовых медведей – этого явно мало!

– Конунг! – вошел кто-то из хирдманов, уже в шлеме, с копьем и щитом. – Они остановились перед воротами. Говорят, дружина Дивислава ловацкого, и он требует, чтобы ему выдали Бодди.

– Ну? – Олав выразительно уставился на означенного гостя. – Похоже, у меня нет иного выхода…

– Ты не можешь допустить… – начал Бодди, но Олав движением век отмел этот довод.

– Я дам тебе кое-что получше! – в отчаянии Бодди полез за пазуху и вынул ожерелье с золотыми застежками и жемчужным крестом. – Вот что я дам тебе! Это носил один епископ в Грикланде… Этой вещи нет цены!

Олав взял ожерелье в руки. Не требовалось долго рассматривать, чтобы понять высочайшую ценность украшения – драгоценные камни, золото, жемчуг, тонкая работа…

Конунг передал его жене, и та с удовольствием взяла драгоценную низку. Переглянувшись с ней и увидев в ее глазах одобрение, Олав, не глядя, протянул руку к своему оруженичему. За время разговора тот успел принести из спального чулана все оружие и снаряжение хозяина: кольчугу, шлем, щит, копье и меч.

– Я посмотрю, что можно сделать, – неохотно обронил Олав. – Я буду говорить с ними, а ты сиди тихо, как мышь, и не высовывайся.

Бодди с готовностью закивал. Безумного порыва отваги от него явно не следовало ожидать.

Когда-то, три поколения назад, укрепление Хольмгарда было выстроено так, чтобы оборонять пристань и корабли: оно подковой огибало часть берега с холмом и стояло незащищенной «спиной» к высокому речному обрыву, к воде – стихии, если не родной варягам, то дружественной, а «лицом» к берегу – враждебному чужому миру, откуда следовало ждать нападения. Нижние концы укрепления давно оказались размыты паводками Волхова, верхние, тоже выстроенные из срубов, засыпанных землей, порядком обветшали. В стене имелись ворота, к которым вела дорога через неукрепленное поселение под стенами: там жили ремесленники, торговцы, корабельные мастера всякого языка и рода.

Имея преимущество в числе дружины, Олав приказал открыть ворота и вывел своих людей на пустырь за последними избами, где велел выстроить стену щитов. Однако сам с оруженичим и знаменосцем стоял впереди.

Он немного знал Дивислава и намеревался решить дело переговорами, а мощный строй из восьми десятков хирдманов в шлемах и с круглыми щитами был тем его доводом, который обычно и не приходилось пускать в дело. Кольчуга и шлем с бронзовой позолоченной отделкой сразу придали ему внушительности и даже как будто сделали выше ростом. В руке он держал секиру с красивой серебряной насечкой на обухе. Копье тоже было драгоценностью – украшенное на втулке насечкой из серебра и золота, оно под солнцем сверкало, будто молния. Когда-то у Олава таких было два, но одно он подарил своему человеку, Свенельду, когда отпускал его со своим маленьким сыном в Киев.

Дружина Дивислава выглядела далеко не так представительно. В кольчугу облачился только князь; старейшины и два десятка отроков имели щиты, на некоторых красовались шлемы. Остальные были одеты в кожухи, вооружены топорами и копьями, а вместо щита многие держали дубину, чтобы отводить ею вражеские выпады. Зато много было лучников.

Нелегко им будет одолеть дружину Олава – превосходящую числом, гораздо лучше выученную и вооруженную. И раз уж Дивислав не сумел, как надеялся, догнать Бодди по пути сюда, оставались переговоры.

– Что привело тебя сюда? – спросил Олав, поздоровавшись. – Я был бы рад встрече, если бы не твой воинственный вид и эти вооруженные люди с тобой.

– На тебя, Улеб, я зла не держу. Ищу одну тварь брехливую, двуногую – ее и псом не назовешь, а то псам обидно будет.

Дивислав в шлеме выглядел ничуть не менее внушительно, чем его собеседник. Его серые глаза под серой сталью тоже казались железными – такая твердая решимость в них светилась.

– Не у тебя ли в доме варяг один укрылся – Бодди его зовут. Да с ним людей два десятка. Он мне обиду нанес, по пути жителей ограбил, старейшин моих оскорбил.

Дивислав указал рукой с копьем на строй позади себя, где сбоку от его собственной дружины выстроились Буеслав, Перенег и Кочебуд со своими родичами. Они были вооружены копьями, топорами, переставленными на более длинную рукоять, и сулицами. К троим, отведавшим песьего мяса, присоединился и избежавший срама Нудогость – ухватился за случай посчитаться со своим давним недругом.

– Не может быть! – деланно удивился Олав. – Какое же оскорбление он нанес этим мужам?

– Достаточное, чтобы они искали возмещения за бесчестье. И он напал на жителей моей земли, отнял две коровы. Я вправе мести искать. Если у тебя этот лиходей, ты мне его выдай.

– Не буду требовать доказательства твоих слов, ибо ты человек знатного и старинного рода, – немного помолчав, будто обдумывал эти новости, ответил Олав. – Но Бодди в Хольмгарде нет. Он ждал, что ты за ним придешь, и поспешил уехать дальше в Альдейгью, у меня не задержался.

– Коли так, и я за ним. Хоть до самого моря по следу пойду.

– Прости, но это невозможно, – Олав покачал головой. – Перед людьми и богами я поклялся не пропускать вооруженных людей с враждебными намерениями ни на Волхов, ни в озеро, в любом направлении. Ты не хуже меня знаешь, как важен мир на этих землях.

– Но если ты знаешь, как важен мир, почему ты пропустил этого шишка болотного? – вспылил Дивислав. – Тебе уже приносили на него жалобы. Ты знал, что это бесчестный человек. Эту гниду вовсе нельзя было на Ильмень пропускать! И я не дам ему просто так уйти. Если ты не хочешь дать мне дорогу, чтобы я взыскал мою обиду с него, мне придется взыскивать ее с тебя! Ты готов платить за его разбой?

– Ты слишком много от меня хочешь! – хотя его более молодой оскорбленный собеседник горячился, Олав сохранял невозмутимость. Ему в жизни приходилось вести немало подобных споров. – Бодди – не мой человек, я беру с него плату за постой и безопасность на моем участке пути, как и с любого проезжающего. Я не могу отвечать за его дела вне моих земель! Если так рассуждать, то ко мне поедут люди со всего света, от самого Серкланда, и будут требовать с меня возмещения всей добычи, которую там взяли викинги, все эти бесчисленные конунги, которые прошли туда через мои земли. Он совершил свое преступление не на моей земле, а на твоей…

«И только ты сам и отвечаешь за него», – слышалось в умолчании Олава.

– Ты знаешь, я не из тех варягов-лиходеев, что ищут себе добычи, где судьба пошлет, – ответил Дивислав. – Я не собираюсь грабить людей на Волхове или в Ладоге. Мне нужен только Будина, и никого другого я не трону, клянусь Перуном!

– Не сомневаюсь, что цели твои благородны и законны. Но, так или иначе, ты принесешь на Волхов войну. Мы не можем знать, где Бодди найдет приют и поддержку, кто пожелает вступиться за него. Все эти земли могут оказаться охвачены раздором и заполыхают на много лет. На памяти людей такое уже случалось и никому не принесло счастья. Мне ведь не придется объяснять тебе, как невыгодно это нам всем?

– Я не уступлю своей чести и не продам ее за серебро!

– Твой порыв благороден, но пока я не вижу способа нам с тобой обоим сохранить честь и не нарушить свои обязательства. Но это не значит, что такого способа нет. Я предлагаю вот что. Я не могу пустить в свой дом вооруженную дружину, раз уж меж нами вышел спор, но ты можешь, я уверен, найти приют в ближних селениях, – Олав указал копьем в сторону Словенска, – и немного обождать. Завтра или через день мы вновь побеседуем и найдем решение, подходящее для нас обоих.

– Глаза отводит, – шепнул Перенег Нудяте. – А злодей наш тем временем утечет.

– Но не воевать же его, пса варяжского! – Нудята окинул взглядом укрепления. – Вон, у них стена какая высокая, а дружины против нашей вдвое.

– Больше того! – добавил Олав. – Я очень прошу тебя не возвращаться домой, пока мы не договоримся. Менее всего я хочу, чтобы между нами возникла вражда и расстроила все наши дела.

Олав понимал: у него будут большие неприятности, если Дивислав в отместку перекроет путь на Ловать. Тогда он обязан будет пойти на кривичей войной, чтобы расчистить путь для торговых гостей. А ввязываться в войну он не хотел: это откроет его спину для желающих занять выгодное место. Даже от Хакона ладожского, любимого родича и зятя, можно ожидать чего угодно.

Словенск, самое старое поселение в этом краю, не имел укреплений и городом не был. Зато в избах вдоль узкой речки жили потомки тех первых словен, что прибыли сюда почти пять веков назад. Как уверяло предание, там уселся пришедший с юга по Ловати князь Словен, отчего род пришельцев, расселяющихся среди чуди и голяди, стал зваться словенами. Князь, сидевший в Словенске, считался старшим из пяти князей малых племен вокруг озера и до сих пор собирал подать «на богов» для главного святилища в Перыни.

За последние века Словенск не раз подвергался разграблениям. Прекратились они только тогда, когда князь Гостилюб, дед нынешнего Унегостя, признал Тородда конунга своим владыкой и стал платить ему дань. Так с тех пор и продолжалось: Словенск властвовал над малыми князьями, а сам платил дань руси.

Увидев перед собой вооруженную дружину, местные жители сперва испугались. Но кривичи лишь попросили приюта, и вскоре Дивислава с нарочитыми мужами провели к Унегостю.

Дивислав был так мрачен, что с трудом находил силы учтиво отвечать на приветствия и расспросы хозяев. Больше всего он хотел знать: впрямь ли Бодди со товарищи уехал или Олав его прячет?

Но на этот вопрос Унегость ответить не мог. Это был мужчина уже в годах, давно выдавший замуж всех дочерей и переженивший сыновей, рослый, худощавый, с продолговатым лицом и впалыми щеками. Усы и борода у него росли клоками, каждый жил будто сам по себе и торчал в свою сторону, а в седой, пегий и ржаво-рыжий цвет природа окрасила эти клочки безо всякого цельного замысла, как попало.

– Вроде приезжали к нему люди в эти дни… – Унегость неуверенно переглядывался со своими домочадцами. – А вот остались или дальше поехали… Я ж не слежу за ними, мне своих забот довольно. Улеб за проезжающими глядит и с них шеляги берет, его и забота…

Глядя, как старик мнется, Дивислав заподозрил, что тот знает больше, чем говорит, но не хочет неприятностей. Старейшина Поозёрья находился в полной власти Олава, имевшего под рукой сильную дружину, и не хотел с ним ссориться.

Рассказ о проступках Бодди все выслушали с полным сочувствием. Завидев в глазах Унегостя и его домашних яркое любопытство, Дивислав заставил себя подробно рассказать о случае с Всевидой: иначе по Ильмень-озеру разойдется совсем иной рассказ о том, как именно Бодди «обидел» его жену. Сраму потом не оберешься.

– Да уж, такие они, племя проклятое! – сказал Призор, один из младших сыновей Унегостя.

Он был почти ровесником Дивиславу, всего на пару лет моложе. Уродился он явно в мать: пониже ростом, чем отец, плотный, круглолицый, только буйные светло-русые кудри жили своей жизнью, как у отца, несмотря на носимый им у пояса красивый привозной гребешок из самшита.

– Сколько наш род на этом месте сидит, столько почти от них житья нет, – горячо продолжал он. – Вам там еще хорошо, до вас не всякая дрянь доходит, а у нас тут… Теперь вот этих Туродичей посадили к себе на шею. Они нас подряжались от прочих волков оборонять. И что – обороняют?

– Да ладно тебе! – унимал его старший брат, Требогость. – Мы не видели, как было, когда на Холм-граде дружина не сидела. А дед рассказывал. Ты еще не родился тогда, а я помню…

– Да толку от того, что они там сидят? – горячился Призор, видимо, не в первый уже раз. – И почему они? Дань с нас берут! Чем они так хороши, чтобы мы, старший словенский род, им дань платили? Да наши деды тут сидели за три века до того, как на Ильмене в первый раз про них услышали. Мы здесь всегда были и всегда будем. От разбоев нас защищают?! А я не просил меня защищать! Что, сами не можем? Руки слабы, копья держать не умеют? Посади меня в Холм-град – я не хуже справлюсь! И дружину наберу! Или у словен мужей и отроков неробких не осталось? Будет серебро – будет и оружие, и кольчуги, и шеломы, и дружина будет. Обойдемся и без Туродичей! Эх, мал я был, когда Улеб со старым Синеусом ратился – вот тогда надо было… Собрали бы войско да прихлопнули их обоих разом, пока они между собой дрались. Упустили случай, теперь опять дань платить!

– Уймись, Зорко! – прикрикнул на него отец. – Доболтаешься до беды!

– Твой сын дело говорит! – поддержал Призора Дивислав. – Посади его с дружиной в Холм-град – уж он-то ни одной гниды варяжской на наши земли не пропустит! Зачем вы дань даете на чужую дружину, когда можно на свою? А сколько серебра и прочего добра в варяжские руки уходит, а могло бы быть вашим!

По лицам он видел, что ненависть и зависть к варягам, что заняли такое выгодное место и захватили власть над людьми и серебром, давно уже точит души.

– Если самим сил не хватит, так найдется, кому помочь, – продолжал Дивислав, видя, что его вполне понимают. – А то перед богами и чурами стыдно: мы, потомки богов наших, каким-то волкам заморским платим. С нашей земли им даем такие прибытки получать! Земля эта наша, наших отцов и дедов, и коли ездят через нее торговые гости, так нам и получать с них шеляги! Почему чужим отдаем?!

Ему отвечал еле слышный ропот – казалось, он исходит не из сомкнутых уст, а из самих сердец словенских нарочитых мужей.

– Нет, ты, друг дорогой, эти речи оставь! – с неудовольствием возразил Унегость. – Ты живешь далеко, а мы близко. Ты приехал и уехал, а нам здесь и дальше жить, землю пахать, детей растить. Улеба так просто не сковырнешь, крепко засел! У него и в Киеве родня, и в Плескове скоро будет родня. Слышал ведь, что он за сына своего берет дочь плесковского князя?

– Не дочь, а племянницу по сестре, – поправил Дивислав.

– Ну, хоть так. Допустим, мы соберемся, ты поможешь, Будогостичи помогут… Побьем варягов, сами в Холм-граде сядем. А дальше-то? Киевский князь за родню обидится – он на Олавовой дочери женат. Наши товары в Греческое море не велит пропускать. Мы на Варяжское – а там, в Ладоге, другой зять Олава сидит. Мы через Плесков на Варяжское море – а и там Олавова родня! – Унегость развел руками и хлопнул себя по бедрам, выражая безнадежность дела. – На Волгу попробуй – и там русы с дружинами. И хоть ты тресни! Не будет тогда ни гостей торговых ниоткуда, ни паволок, ни серебра. И что толку тогда с этого Холм-града? Тут не только городец взять, тут связи нужны. Такие дела с разбегу не делаются, тут вам не через костер купальский скакать…

Он с досадой покосился на младшего сына, который, видимо, уже давно и часто смущал словен подобными разговорами.

Дивислав взглянул на Призора: тот промолчал, но, судя по его глазам, был не прочь еще поговорить с гостем.

Только чтобы отец не слышал.

Назавтра в Словенск явился Герлейк, приближенный Олава. С ним было всего пять человек, но они приехали верхом, возле их седел были приторочены мешки.

– Я приехал передать тебе, Дивислав, предложение от конунга. Он сожалеет, что тебе был причинен ущерб на твоей земле. Конунг не может позволить тебе искать мести на той земле, где он охраняет мир, но больше всего желает сохранить мир с тобой. Поэтому он предлагает тебе принять от него подарки во искупление твоего ущерба и обиды, а также обязуется больше никогда и ни в коем случае не пропускать Бодди через свои владения. Возможно, ты захочешь посмотреть подарки, пока будешь думать над ответом?

– Давай-ка, показывай! – оживленно предложил Унегость, по лицу Дивислава видя, что тот не отвергнет сходу протянутую для примирения руку.

Дивислав тоже понимал, что его ссора с хозяином волховского пути очень дурно скажется на торговле и на отношениях со всеми соседями. Собственные старейшины не скажут ему спасибо, если он лишит их возможности сбывать бобров, куниц, воск и лен в обмен на серебро и паволоки.

Если уж ему придется выбирать между миром и честью, он выберет честь. Но сначала нужно убедиться, что иного пути нет.

Хирдманы принесли мешки, развязали и выложили на столы в обчине их содержимое.

Здесь были драгоценные собольи шкурки, куски цветного шелка, яркие расписные блюда и даже один рейнский меч-корляг[3]. Все мужчины, даже кому никогда не случалось не то что держать подобный меч в руках, а даже видеть его вблизи, знали их превосходное качество. Клинок был еще без рукояти и ножен, но сам по себе стоил столько же, сколько остальные подарки.

– Вот, это тебе, – Герлейк показал Дивиславу на меч. – Если пожелаешь, конунг прикажет изготовить для него рукоять из серебра и ножны с украшениями. Вот этот шелк – для твоей жены, а прочее ты можешь раздать своим людям, которые понесли ущерб и претерпели обиду по вине Бодди. Тогда никто из нас не потеряет чести и сохранится мир.

Дивислав внимательно осмотрел меч, бережно взяв его через льняное полотно, в котором его привезли. Клинок действительно был хорош! И это будет первый варяжский меч в его роду…

Всевида с Держаной обрадуются шелку, а меха и посуда помогут старикам забыть, как они обгладывали ребра Кабаньей Морды. Князь взглянул на лица старейшин: только Нудогость презрительно кривился, зато остальные взирали на подношения горящими глазами.

Мельком Дивислав зацепился взглядом за лицо Призора: тот украдкой ему подмигнул и слегка улыбнулся. «Соглашайся», – говорил этот взгляд. Видимо, младший Унегостев сын знал или думал еще кое-что, о чем не мог сейчас сказать.

– Ну, если согласны мои мужи нарочитые… – Дивислав еще раз оглянулся на спутников, и они закивали. – Вижу, подарки неплохие. Ради мира и дружбы с Олавом… я согласен их принять.

– За это надо чару поднять! – почти пропел Унегость.

Он больше всех был рад, что нависшая угроза войны прямо у его порога благополучно миновала.

– Милодедовна! – крикнул он жене, стоявшей с невестками поодаль у двери. – Меду давай!

А пока Унегость с довольным видом потирал руки, Дивислав снова глянул на Призора. Тот широко ухмыльнулся, уже не скрывая довольства.

На самом деле Олав не понес ни малейшего убытка ради этого примирения. Подарки, включая рейнский клинок, были взяты из товаров Бодди. Объяснив, что кривичи настроены очень решительно и что ему будет гораздо проще, выгоднее, да и честнее выдать им преступника, чем покрывать его, Олав изъял три четверти товаров, которые вез варяг. Из них половину отослал Дивиславу, а вторую половину взял себе за беспокойство. Таким образом, как он объяснил несчастнейшему Бодди, всем вышла прямая выгода: Дивислав сохраняет честь, его люди получают возмещение ущерба, Олав уберегает мир в своих владениях, а Бодди – жизнь.

– И если рассудить как следует, – закончил Олав свою речь, – то всякий признает, что именно ты выгадал больше всех. Честь можно так или иначе восстановить, мир заключить заново, а нажить имущество для толкового человек нетрудно. Вот только утраченную жизнь вернуть невозможно, и от трупа, как говорил Один, нет уже никакого проку.

На следующий день, передав поклон Олаву и оставив трех соболей Унегостю в благодарность за приют и ласку, Дивислав с большей частью дружины уехал восвояси.

Задержались отроки – сыновья его старейшин, Призор их пригласил съездить с ним на лов. К ним присоединился и Нудогость. Призор, хорошо знавший и местность, и людей вокруг, обещал кривичам отличную забаву и недурную добычу. Ради зимней скуки к ним присоединились другие молодцы и отроки Словенска, и когда ловцы наконец снарядились, их оказалось десятка четыре.

В Зорин-городок дружина под предводительством Нудогостя воротилась еще дней семь спустя.

Нудогость прошествовал прямо к князю, но там, прежде чем начать рассказывать, почтительно попросил Держану увести княгиню.

И не зря. После ухода женщин дед Нудята развязал мешок и с торжество вытряхнул на пол нечто круглое, бледное, гладкое…

По обчине пролетел невольный крик – это оказалась человеческая голова. Черты лица были искажены предсмертным ужасом, однако по усам подковой все без труда узнали того, кого видели здесь совсем недавно и кто обещал, что его будут не раз вспоминать…

Все устроил Призор. Когда Дивислав с большей частью дружины уехал и Олав вздохнул с облегчением, Призор послал своих отроков следить за Холм-градом. Кто обращает внимание на мальчишек, удящих рыбу из-подо льда? Уж точно не Бодди, бежавший в страхе и горюющий из-за потери почти всего товара.

И прямо на льду Волхова, еще до порогов, где не было поблизости жилья, среди бела дня его и накрыли «ловцы». Олав мог бы рассердиться за нападение на его земле, зато неведомые лиходеи помогли ему выполнить обещание: Бодди никогда больше не появится в этих краях. Вероятно, потому Олав и не стал поднимать шума.

О происшествии он узнал довольно скоро: ему принесли эту весть пятеро уцелевших спутников Бодди. Часть дружины погибла при нападении, часть пустилась дальше в Ладогу, под защиту тамошнего воеводы Хакона. А пятеро, отсидевшись в лесу, пока нападавшие не уехали, выждали дотемна и пустились обратно в Хольмгард – до него было куда ближе, чем до Ладоги.

– Я предвидел нечто подобное, – сказал Олав жене, когда они остались вдвоем в спальном чулане. – Дивислав – человек упрямый. Он явно мне не поверил, и нет ничего удивительного, если он решил все же добиться своей мести.

– И ты это так оставишь? Ведь он совершил разбойное нападение на твоей земле!

– Видишь ли, если я стану говорить с ним об этом, мне придется признать, что Бодди все же прятался у меня. Иначе нападение могло бы произойти не ближе Альдейгьи, и это была бы уже забота Хакона, а не моя. А Бодди – неудачливый человек. У него был слишком неудобный нрав: хвастливый и тщеславный, но трусливый. Тщеславие навлекало на него неприятности, а трусость мешала выпутаться из них с честью. Как говорится, ничто не спасет обреченного. Нам следует радоваться, что уж нас-то он больше в неприятности не втравит.

– На прощание он принес нам кое-что хорошее, – Сванхейд бросила взгляд на ларец, где у нее было заперто ожерелье из смарагдов и жемчуга.

– Ах, это! – Олав тоже посмотрел на ларь. – Прости, королева, но я не советовал бы тебе держать эту вещь у себя.

– Вот как! – Сванхейд в изумлении развернулась к нему.

– Да. Я бы советовал тебе с этой вещью расстаться. Я уверен, что Бодди хвастал ею на всем пути, в том числе – и в доме у Дивислава. И если не сам князь, то его женщины обязательно это запомнили: ведь такое ожерелье в этой части света одно, это не стеклянные бусины «с глазками» и «с ресничками», кои есть на каждом чудском хуторе. А к тому же подарки неудачливого человека никому еще удачи не приносили.

– Может быть… отошлем это Мальфрид? – поколебавшись, предложила Сванхейд.

Она признавала правоту мужа, но совсем расстаться с такой прекрасной драгоценностью у нее не было сил.

– Не думаю, что нам стоит ставить под удар нашу дочь, у нее и так жизнь непростая. Вот, может быть… – Олаву пришла другая мысль. – Что ты скажешь, если мы отошлем его нашей будущей невестке? Дочери Вальгарда, с которой обручен наш Ингвар?

– Девочке? – Сванхейд вытаращила глаза.

– Может, она еще мала для таких драгоценностей, но ее отец и прочая родня, несомненно, оценят это как знак нашего уважения. Нам уже пора бы его проявить: ведь они обручены целых три года!

– И кому же ты доверишь отвезти такую вещь?

– Думаю, кто-нибудь из сыновей Ветурлиди не откажется исполнить это поручение и заодно глянуть на нашу будущую невестку. Мы хоть узнаем, хороша ли она собой и много ли обещает в будущем. К тому же, если мы подарим ожерелье ей, оно не уйдет из нашей семьи: она ведь привезет его обратно, когда приедет к нам жить. Не думаю, чтобы Вальгард в своем захолустье раздобыл ей в приданое что-нибудь получше!

– Ты считаешь… – Сванхейд взглянула на мужа с сомнением. – Если мне нельзя держать его у себя, то ей можно?

– Через Плесков Бодди не проезжал и там эту вещь никто не видел. А до тех пор, пока невеста приедет сюда, все это досадное дело забудется.

– Но если Бодди мог передать свою неудачу… не опасно ли это для нашей невестки, ведь она еще совсем дитя!

Олав поднял брови:

– А вот и случай проверить, если ли у этой девочки своя удача… Неудачливая невестка нам ведь тоже ни к чему, правда?