Книжный в сердце Парижа - читать онлайн

1

На моем столе лежит сверток, обернутый страницей китайской газеты. С запиской. Мое имя наспех начертано ручкой на конверте – так, что его едва можно прочитать. Почерк похож на тетин. Отец бы сказал: «Никакого уважения!»

С не самым радостным выражением лица я застыла на месте, даже не сняв верхней одежды, а руки зависли в воздухе, словно дирижируя безнадежным оркестром.

В сердце гремят аккорды из «Кармины Бурана»[1].

Я закрываю глаза и делаю три больших глубоких вдоха, как учила меня доктор Манубрио.

На первом сеансе Манубрио попросила составить список того, что делает меня счастливой. Непростая задачка. Не опоздать на работу, успев при этом позавтракать? Во время обеденного перерыва поехать в спортзал, а тот окажется закрыт на незапланированный ремонт?

Составлять список оказалось делом приятным: маленькие радости приходили в голову одна за другой. Когда в душевой отеля такой сильный напор воды, что соседям не слышно, как я пою, пока моюсь. Когда пирожные «макарон» внутри мягкие, а снаружи – хрустящие. И еще их так много, что я со спокойной душой могу поглощать их не считая.

Кое о чем я только подумала, не записывая. Например, о том, как хорошо гулять по полю в одиночестве, зная, что меня никто не увидит. Тогда можно заплакать, броситься на землю и закричать: «Ничего, завтра будет новый день!» – или обнять кота, как это делает Холли Голайтли в фильме «Завтрак у Тиффани», и поцеловать воображаемого Пола, затянутого в плащ.

Еще я умолчала о воображаемых беседах с тетей, с Тото[2], с леди Дианой, Эйнштейном, матерью Терезой, Пикассо, Наполеоном, Мэрилин Монро, Моцартом и Клеопатрой.

Зато призналась, как здорово бродить между стеллажами азиатского супермаркета, расположенного за офисом, изучать упаковки с героями мультфильмов, покупать случайные продукты, пробовать их во время обеденного перерыва и никому об этом не рассказывать.

Мне пришли на ум некоторые идеи, показавшиеся совершенно безобидными. Я перечислила их вслух. Например, как было бы славно получать достойную зарплату на заре моих тридцати лет и перестать зависеть от родителей. Чтобы больше не нужно было заливать всем и каждому: «Я подрабатываю техническими переводами с английского». Их у меня не заказывают с момента появления гугл-переводчика. Через полгода оказаться в белом платье рядом с Бернардо и даже с застрявшим рисом в волосах[3] удачно выйти на фотографиях, хоть раз в жизни. Заставить родителей гордиться мной, даже если наше крыло в церкви будет полупустым. Проводить вечера у Бернардо: он бы работал, а я часами сидела в кресле, решая судоку. По субботам помогать матери с домашними делами, которыми пренебрегает горничная: переворачивать матрасы и сиденья дивана и кресел, чтобы они проветрились, выметать подковерную пыль, очищать микроволновую печь от налета, наводить порядок в шкафах, протирать полки. Благодаря этому чувствовать себя в ладу с совестью: я вспотела и поэтому, возможно, похудела на несколько граммов, а маме стало лучше – наконец-то кругом порядок. Видеть, как улыбается отец, когда я сообщаю ему хорошую новость – быть может, о том, что меня взяли на работу. Этого еще не случалось ни разу, но я прекрасно представляю его улыбку. Получить букет моих любимых белых ирисов, которые можно купить в любое время года.

Я молча смотрела на стул в форме яйца у окна, давая Манубрио понять, что закончила. Она задумалась, а затем, к моему великому облегчению, изрекла, что у меня, как и у всех, есть свои тараканы, но со мной все в порядке.

Уже шесть месяцев каждый вторник я провожу в ее кабинете по часу, во время обеденного перерыва, но до сих пор ни разу не заговорила о брате. И о тете. И как бы я могла? Манубрио – подруга моей матери. Профессиональная тайна существует, но кто может дать гарантии? Конечно, моя мать обо всем ее расспрашивает. С недавних пор я замечаю, как она обеспокоенно смотрит на меня дома. И подозреваю, она догадалась, что это я таскаю у нее снотворное и что это я, а не уборщица, тайком съедаю шоколадные конфеты «Ферреро Роше» из вазочки в гостиной и сворачиваю обертки так, чтобы они выглядели нетронутыми.

А еще мать придает слишком большое значение моим обострениям псориаза.

– Кожные заболевания часто имеют психосоматическое происхождение, – заявила она после изучения моей пятнистой руки. Она была поражена, что я пыталась скрыть это автозагаром. – Ты чувствуешь… Э-э, ты злишься? У тебя депрессия? Панические атаки?

– Нет, нет, нет, – ответила я. Хотя на самом деле я этого не знала. Мамин рецепт был прост: я должна была поболтать с Манубрио.

Мои родители хоть и не одобряют азартные игры, но на меня они поставили все. Я училась в католической школе, с детского сада изучала английский язык, меня заставляли заниматься классическим танцем, я брала уроки пения и верховой езды. И вот я здесь. Глядя на меня, конечно, не скажешь, что в моей жизни был балет; пою я только в душе и плохо; в тридцать лет я все еще ищу постоянную работу; да, я хорошо знаю английский, потому что он мне нравится, но какой в этом смысл? Не получается даже подрабатывать техническими переводами.

Мои ровесницы в городке уже делают карьеру, растят детей и выплачивают ипотеку. Я же чувствую себя отстающей во всем, но изо всех сил пытаюсь скрыть это от Манубрио. Наоборот, я стараюсь выдать ей столько информации, чтобы этого хватило успокоить маму.

Лежа на кушетке с пятнистой обивкой, я пытаюсь не замечать того, что действительно вызывает мучительные мысли, опасаясь обнаружить смутную причину – будь то комплекс Электры или бессознательная ненависть к своей работе. Я опускаю рассказ о ночах, которые я провожу, глядя на время, проецируемое на стену электронным будильником, и гадая, какой была бы моя жизнь, если бы в ней все еще были мой брат или тетя, или какой бы она стала, если бы я продолжала корпеть над книгами по юриспруденции вместо того, чтобы перейти на экономику. Была бы я сейчас юристом? Стал бы мой отец счастливее? Или я все-таки создана для театра? Смирились бы в конце концов родители с тем, что мое увлечение превратилось в работу?

Когда доктор, поправляя очки на носу, спросила, страдаю ли я какими-либо физическими недугами, я покачала головой и уставилась на висящие на стене репродукции Энди Уорхола. Никогда не смотрите в глаза своему психотерапевту! Особенно если стены в его кабинете оклеены обоями с рисунками супов «Кэмпбелл» в жестяных банках.

Я оставила за кадром обострение псориаза (который, кстати, мне таки удается замаскировать автозагаром), приступы тахикардии и следующее за ними чувство пустоты, в котором я как будто тону. Это всего лишь моменты. С кем не бывает? Об этом даже и говорить не стоит. И потом, у меня есть Бернардо, и мы поженимся, а мою кандидатуру утвердят в офисе. Я стану как все – счастливой. Скоро мне не нужно будет встречаться каждый вторник с Манубрио. Я снова начну спать по ночам и перестану прятать «Нутеллу» в пустых цветочных горшках.

Одно я поняла точно: шансы на то, что мечты сбудутся, практически равны нулю. Так зачем спешить навстречу разочарованию, если его можно избежать? Правда в цитате Оскара Уайльда, завернутой в конфету Baci Perugina[4]: «Счастье – это не иметь все, что пожелаешь, а желать то, что имеешь». Счастье – это жить нормальной жизнью.

– Олива, можно я приведу вам одну метафору? – спросила меня Манубрио в конце первого сеанса.

– Конечно, – ответила я, хотя вопрос был скорее риторический.

Она снова поправила очки на носу.

– Представьте, что ваша жизнь похожа на море. Закройте глаза. Представили?

Я кивнула, хотя в голове была пустота. Готова поспорить, когда кто-то смотрит на вас так пристально, сосредоточиться просто невозможно.

– Обычно море спокойное, но иногда его накрывает шторм. И с этим ничего не поделать, стихию вам остановить не под силу. Верно? Но вы можете научиться ловить волну.

Ловить волну. Я представила, как барахтаюсь в воде на скользкой доске среди группы серферов в облегающих гидрокостюмах. Даже в фантазии я была неспособна держаться прямо. Излишне говорить, что это никак не улучшило мое самочувствие.

Манубрио объяснила, что «ловить волну» можно по-разному. Самый простой способ – закрыть глаза и сделать три глубоких вдоха, чтобы найти гармонию со своим внутренним Я. Мне не очень удавалось ухватить суть, но вопросов я не задавала, дабы избежать риска начать все сначала. Как бы я ни старалась, в этом кабинете с висящими на стенах супами Энди Уорхола, лежа на кушетке с прокалывающей одежду мохнатой обивкой, океана мне не увидать. Быть может, если бы Манубрио позволила мне сесть в кресло в форме яйца рядом с окном… Я не осмелилась попросить ее, ведь кто знает, какой вывод она бы сделала из этой просьбы.

Даже если методы терапии Манубрио мне не очень понятны, порой я пытаюсь применить их на практике, хотя бы из страха, что она заподозрит меня в недостаточном усердии.

Что, если это как с диетой? Кто знает, может, рано или поздно она сработает.

Но, видимо, не в этот раз. После третьего глубокого вдоха я открываю глаза – сверток все еще на месте.

Я ожидала получить руководство для диеты по биотипам, которое заказала несколько дней назад. Уже лет пять я пытаюсь сбросить пять килограммов. Один из двух ящиков моего стола завален книгами «Семидневная диета Дюкана», «Десять холистических правил доктора Йоши для преодоления приступов голода», «Водная диета», «Жиросжигающие смузи»… Они все еще в пленке, потому что время от времени выходят новые издания, которые кажутся мне более убедительными. Я обязательно прочитаю «Диету по биотипам» – хотя бы для того, чтобы понять, какой у меня тип фигуры: яблоко или груша. Если выяснится, что груша, клянусь, я навсегда откажусь от любых усилий похудеть и выйду замуж в трапециевидном платье, фото которого мама вырезала для меня из журнала «Современная невеста». Но нет смысла торопиться: пособие по биотипам не пришло, зато пришли вести от тети.

Опять звучат аккорды из «Кармины Бурана»! Я смотрю на сверток, обернутый в китайскую газету, и не могу поверить своим глазам. Моя тетя жива.

– Его принесли с почтой, – объясняет сидящая на другом конце стола Вероника, указывая на посылку подбородком.

Я пытаюсь применить технику серфинга: сосредоточиться на мелких конкретных деталях, чтобы спастись от… Как это называла Манубрио? Душевного смятения? Волнения? Смущения? В общем, обращаюсь к своему внутреннему Я.

Я снимаю пальто и вешаю его на крючок. Хватаю конверт. Вскрываю, едва контролируя трясущиеся руки. «Кармина Бурана» в моем сердце уступила место «Металлике» раннего периода, когда они еще разбивали гитары.

В конверте записка.

«Олива, приезжай ко мне в Париж, – пишет тетя, – это очень важно».

Заняв этим предложением слишком много места, оставшийся текст она вывела по кругу, постепенно уменьшая буквы: «Жду тебя в „Шекспире и компании“[5], рядом с Нотр-Дамом, в следующие выходные. Мой подарок возьми с собой и не распаковывай его, пока не приедешь на место. До скорой встречи, Вив».

На обратной стороне реклама на французском языке, что-то вроде: «„Малик. Африканская косметика“ дарит в этом месяце скидку 30 % на парики, дреды и наращивание… Укладка в подарок».

Письмо на рекламной открытке – как же это в ее стиле! Даже жирное пятно имеется. Интересно, от чего оно?

Тетин эпистолярный пыл никогда не находил выражения на простых листах белой бумаги. «Зачем способствовать глобальной вырубке лесов, когда в мире и так много бесполезных поверхностей?» – говорила она моему отцу, который был в ужасе от ее импровизированных записок на обратной стороне билетов парижского метро, бумажных салфетках, конвертах от управдома или счетах. «Это неуважение к получателю», – утверждал отец. Тетя же отвечала, что форма уводит в сторону и отвлекает от содержания, искажает его и в конечном итоге обедняет. Я была маленькой, поэтому не считала себя вправе иметь собственное мнение по этому поводу, но записки тети на подручных поверхностях я коллекционировала, как фантики и наклейки. Я до сих пор храню их все, включая застрявший во флаконе духов кусочек бумаги, который мне так и не удалось извлечь. По-моему, на нем ничего не написано.

И вдруг я замечаю, что в конверте, помимо открытки, лежит билет на поезд на следующую пятницу. Ночной поезд Милан – Париж, на мое имя.

Я взвешиваю в руках сверток – на ощупь он мягкий и довольно тяжелый. Это пальто? Но уже весна. Может, скатерть? Но что мне делать со скатертью в Париже? А главное, зачем посылать мне подарок из Франции, чтобы я везла его обратно, не открывая? Похоже на одну из тех затей, которые могут прийти в голову только моей тете.

Мне хотелось бы обдумать это получше, но пора приступать к работе. Я складываю все на одну сторону стола, ту, что с пятнами от кофе. В ящиках места нет: первый занят книгами, второй – запасами снеков, которые я покупаю в азиатском супермаркете. Печенье с предсказаниями, жевательные резинки со вкусом женьшеня, арахис в кокосовой глазури, соленые лимонные конфеты, острый хрустящий горошек, шоколадки KitKat с зеленым чаем, острые и пряные жареные водоросли, креветочные чипсы. Пока компьютер загружается, я поливаю алоэ, ведь сегодня понедельник. В землю воткнута зубочистка и маленький флажок с надписью: «Хочу пить».

– И кто присылает тебе такие классные посылки? – спрашивает Вероника, наклоняясь ко мне.

Я не понимаю, шутка это или нет. Пожимаю плечами и отвечаю:

– Моя тетя.

Ни слова о тахикардии, желании пробежать целый квартал, заплакать, сожрать креветочные чипсы, закричать. Не говорю я и о том, что моя тетя бесследно исчезла шестнадцать лет назад.

– Итак, давай попробуем разобраться, как предотвратить эту потенциальную катастрофу.

Вероника уже вся в работе, поэтому перешла на тон для чрезвычайных ситуаций.

Она моя ровесница, но, в отличие от меня, не тратила время зря, когда дело касалось выбора занятия ее жизни. Она все решила еще с рождения, получила диплом с отличием и сразу же устроилась на работу. Пока я переходила с факультета на факультет, со стажировки на стажировку в поисках «своего пути», ее приняли на работу. А потом опять приняли, и еще раз. И наконец повысили, а потом еще раз повысили – и теперь она мой босс.

В компании Energy and Co мы занимаемся продажей энергетических батончиков – к слову, она лидер рынка в этой области. И во время обеденных перерывов мы пробуем продукцию наших конкурентов. Недавно у нас случилось неприятное открытие: транснациональная компания по производству продуктов для завтрака решила запустить линию злаковых батончиков. Вот она, потенциальная катастрофа. Мы живем в 2011 году, во времена перемен, когда люди выбирают экономию и удобство. Большинству будет проще купить батончики в супермаркете вместе с печеньем, нежели искать нашу продукцию в спортзалах, спортивных магазинах или аптеках. По всей вероятности, они при этом еще и сэкономят.

– Бушует пожар, а мы ни разу не проводили испытания на огнестойкость, – прокомментировал ситуацию проницательный Большой Босс Руджеро, тот самый, что год спустя все еще называет меня Оливией.

– Мы должны разработать стратегию, – говорит Вероника, протягивая мне отчет об анализе рынка.

Мне нравится маркетинг, потому что он немного похож на судоку. Дело в числах и суждениях разного уровня сложности. И вот настал черед самого высокого уровня.

После стажировки мне предложили год производственной практики, который вот-вот закончится. Скоро они должны принять решение, брать ли меня на работу. Вероника утверждает, что время сейчас подходящее, им нравятся мои идеи, я гожусь на эту роль и могу стать достойным членом команды. Чему учат мотивационные ролики? Если чего-то очень хочется – достаточно протянуть руку и забрать. Вот это я и должна сделать: протянуть руку и получить контракт. Я повторяю себе это каждое утро в лифте, после чего плутаю и попадаю не на тот этаж, а потом преодолеваю пешком два-три лестничных пролета. Меня утешает мысль, что это помогает от целлюлита.

Я изучаю отчет: мне нужно найти новую стратегию, придумать идею. Однако, как и в случае с судоку, маркетинг требует максимальной концентрации, а мой разум продолжает блуждать в потемках. Мысли постоянно возвращаются к тете.

Шестнадцать лет!

2

Когда я была маленькой, тетя Вивьен приезжала к нам в гости из Парижа с огромным баулом, полным подержанных книг и одежды – абсолютно безвкусной, по мнению моей матери. Яркие носки, широкополые шляпы, длинные расшитые бисером юбки, брюки с напыленным металлом, меха… Я была от всего этого без ума.

Вивьен была худой и энергичной, кареглазой, с длинными ресницами. Ее пышное блондинистое каре со временем поседело, но розовая помада оставалась неизменной.

В молодости она работала моделью, была лицом газировки Orangina и Chinotto и блендеров Bialetti. Ей вечно не везло в любви, поэтому она выплескивала свою энергию в какой-нибудь новый проект или посвящала себя служению только что открытому идеалу.

Был у тети и период помешательства на астрологии: значение имеют не только знак гороскопа и асцендент, объясняла она мне, но и вся натальная карта человека. Мой отец был строгим, потому что родился с Юпитером в Козероге, большой проблемой моей бабушки Ренаты был Уран в седьмом доме. На этом этапе жизни тетя носила серебряные серьги в форме круга и подвески с минералами и полудрагоценными камнями и одевалась только в синее.

Потом она ударилась в защиту окружающей среды. Этот период начался после первой поездки в Африку. Она вернулась вегетарианкой, была одержима рассказами Карен Бликсен, даже в городе одевалась как на сафари и почти сразу же, пропустив рождественский обед, уехала в Серенгети с миссией по спасению семьи слонов.

Отец повторял, что тетя – особа легкомысленная и поверхностная, но я была с ним не согласна. Она глубоко и бурно переживала свои жизненные циклы и несла с собою важнейшие учения на непрерывном пути к открытию новых миров. Она всю жизнь анализировала планеты на небе каждого близкого человека и придерживалась вегетарианства, по крайней мере до тех пор, когда я видела ее в последний раз.

В детстве именно в компании тети я могла вытворять что-нибудь опасное: водить ладонями над огнем, пробовать стойку на руках, пользоваться электромиксером. Мы разговаривали с незнакомцами, терялись на миланских улицах, красили пряди в синий цвет купленными в супермаркете средствами.

Она был противницей столового серебра, пустых трат, тюрем, видеоигр, этикета, англицизмов, брака. И на все у нее было собственное мнение: путешествие должно изменить тебя, иначе это просто туризм; не нужно стыдиться менструации; неудача – это новые возможности; все наши беды из-за промышленной революции. Мне казалось, что от каждого ее движения идет эхо, раскрывающее мир, что реальность специально создана для того, чтобы служить ее резонатором.

Она научила меня ставить на место тех, кто смеялся над моим именем. Наверное, его выбор был единственным экстравагантным поступком моих родителей. А дело было так: после потери сына, моего старшего брата, они долго не могли зачать ребенка; во время отпуска в Чефалу они преклонили колени перед статуей святой Оливы в одноименной церкви и долго молились; девять месяцев спустя появилась я – чудо, за которое нужно было благодарить небеса.

– Это прекрасное имя, – утешала меня тетя. – Знаешь, что нужно говорить своим товарищам? Что оно латинского происхождения. Спроси у них: «Вы знаете латынь? А я знаю: veni, vidi, vici[6]. И они сразу заткнутся».

Так я и делала. И это даже срабатывало. Иногда.

Когда я повзрослела, тетя Вивьен стала моим доверенным лицом. Игра в бутылочку, засосы, первые поцелуи – я всегда спрашивала у нее совета.

Поскольку у нее не было телефона, я рассказывала ей о своих проблемах в письмах и отправляла их почтой. Она отвечала, цитируя Мартина Лютера Кинга, Майка Бонджорно[7], Будду, Мадонну, Библию. Таблетки мудрости, которые мне всегда помогали, особенно высказывания Майка Бонджорно – сплошное веселье!

Вивьен была моей самой любимой – пусть и единственной – тетей.

Во время нашей последней встречи она находилась в романтической фазе, носила серьги неопределенно-готического вида, читала лорда Байрона и Шелли, восхваляла возвышенное, провозглашала необходимость немедленно слиться с природой и защищала идею свободы. Ставила мне Шуберта, Штрауса, Вагнера, Чайковского. Она приехала из Парижа, потому что моей бабушке Ренате стало хуже, но вместо того, чтобы сидеть у изголовья бабушкиной кровати, решила отвезти меня в Лигурию, чтобы преподать мне море. Январь 1995 года, мне было тогда четырнадцать лет.

«Морю обучают зимой», – объяснила она, поэтому ехать нужно было немедленно. Мы должны были отправиться в однодневную поездку, но задержались на два дня. Когда мы вернулись, бабушка уже умерла.

Отец с искаженным лицом позвал Вивьен в свой кабинет. Они сидели за дверью и тихо разговаривали, как тогда казалось, целую вечность, но мне не удалось разобрать ни слова. Тетя уехала второпях в тот же вечер, не сказав никому ни слова. Ужинали мы с родителями молча, не поднимая глаз от тарелок. Будто траур пошел на второй круг. Когда я нашла в себе смелость попросить объяснений, отец ответил, что узнал кое-что о моей тете – точнее, нашел кое-что в ее чемодане. Что-то настолько ужасное, что мы больше никогда не должны с ней видеться. Мне надлежало вести себя так, будто ее никогда не существовало.

Никогда не существовало тети? Я блуждала во мраке, не в силах понять, чем можно оправдать столь бурную реакцию. «Только преступлением», – сделала я вывод. Мне представились пистолет, пачки украденных денег, фальшивые документы… Неужели тетя была на такое способна? Та самая тетя, что выступала за чистую любовь, ненасилие, мир во всем мире? Та, что предпочтет голодать, чем положить на сковородку куриную грудку? Точно должно быть какое-то другое объяснение. Может, все было настолько сложно, что я просто не могла себе этого вообразить.

В тот вечер, много лет назад, я нашла на кровати в своей комнате карманный французский словарик, в котором была карта Парижа со стикером: «Veni, vidi, vici. Я жду тебя. Вив».

Этот день стал началом целой череды событий. Отец перестал улыбаться. Вечера он проводил, закрывшись в кабинете и глядя в окно на ночное небо. Мать становилась все более обидчивой и вспыльчивой, и ей было все труднее угодить.

После нескольких месяцев бесплодных попыток выяснить, что же такого страшного совершила моя тетя, я сдалась. У меня появились сомнения. В каком-то смысле я стала ее ненавидеть. Она изменила наш домашний уклад и больше не возвращалась. Просто исчезла.

Однажды утром, стоя перед своим отражением в окне гостиной, выходящем в сад, я торжественно поклялась, что никогда не разочарую окружающих меня людей. И ни с кем и никогда не буду больше говорить о тете. Но потом я часами пекла булочки шу, эклеры, пирог «тарт татен» и пирожные «макарон», изучала французский язык по купленному тайком учебнику грамматики с подаренным тетей маленьким словарем.

Когда тетя еще была рядом, мне все казалось возможным, мир играл всеми красками, и я никогда не чувствовала себя одинокой. Где-то, быть может, в далеких странах, в Париже, в Африке, на Северном полюсе, был человек, который меня понимал. Без нее я не знала, кому довериться или с кем по-настоящему повеселиться. Я снова стала никем.

Я писала ей письма, которые оставались без ответа. Кажется, она сменила адрес. Что мой отец узнал о ней и почему она больше никогда не появлялась в нашей жизни, так и осталось загадкой. Вторая рана нашей семьи.

Обеденный перерыв почти закончился. «Это очень важно, – твержу я себе. – Жду тебя в „Шекспире и компании“…»

Ровно в час дня, как всегда по понедельникам, я вышла из-за стола со спортивной сумкой на плече, но потом решила сделать небольшой крюк и для начала выпить кофе. Я выбрала привычный бар, которым управляет милая китайская семья. Заведение это стерильное и совершенно безликое, но мне оно нравится, потому что туда никто не ходит, а еще меня умиляет сынишка хозяев, который только и делает, что ест фасованные деликатесы и пьет газировку. Счастливчик! Однажды он предложил мне кусочек своего батончика из белого шоколада с вишней. Было трудно, но я устояла.

Крепкий кофе просочился в мой пустой желудок, скрутил внутренности и заставил отказаться от идеи посещения тренажерного зала. «В другой раз», – сказала я себе, ощущая вялость, как всегда при отлынивании от физических нагрузок. По крайней мере, сегодня у меня имеется хорошее оправдание.

При одной мысли о ночном поезде мне приходят в голову хаотичные образы: летучие мыши, наркотрафик, Агата Кристи, складной нож, яд, темнота, тоннели и, сама не знаю почему, проказа, чума и лазарет.

Конечно, добираться самолетом было бы еще хуже: раньше мне нравилось летать, но сейчас я предпочитаю оставлять другим острые ощущения от часового сидения взаперти в тяжелом металлическом ящике, подвешенном в воздухе. Может, это и самый безопасный вид транспорта, но падение – вопрос мгновения.

Часы, висящие на стене, показывают 14:00. Мои коллеги уже вернулись на свои рабочие места. Я собираю в стопку маркетинговые исследования, с которыми так и не удосужилась ознакомиться, и плачу за кофе. За прилавком мне улыбаются. Перед тем как открыть «Фанту», мальчик машет мне рукой. Я бегу в сторону офиса, поэтому слегка потею.

Шестнадцать лет. Поездка в Париж занимает одно из первых мест в списке моих желаний. Список длинный, но я пока не осуществила ни один из пунктов.

В лифте я достаю маленькое полотенце из спортивной сумки и, не вытирая пот, вешаю его на шею – этого должно быть достаточно, чтобы все поверили, будто я была на тренировке. Не то чтобы кого-то это волновало, но тренажерный зал – это отговорка, которой я пользуюсь, чтобы избежать коллективных обедов, где меня будут заставлять пробовать столовские макароны с мясным соусом или фруктовый салат, «в котором, по крайней мере, есть витамины». Нет, я предпочитаю проводить перерыв в китайском баре. Пропускать обед и, пока никто не смотрит, обходиться готовыми снеками.

Тетя жива и хочет со мной встретиться! За прошедшие годы я выдвинула уйму самых невероятных гипотез: что на ее любовь наконец ответил взаимностью такой очаровательный мужчина, как Питер О’Тул[8], и что она живет с ним в маленькой деревне в Перигоре[9], где они выращивают хищные растения и разводят кроликов породы Гавана; что она стала информатором секретных служб, приняла монашеский постриг, уехала миссионером в Африку и не вернулась. В самом худшем варианте я представляла, что она одинока и живет на улице, продавая за гроши свои стихи, как та женщина, которую я видела в Париже в детстве, когда мы навещали тетю. То, что она жива, уже неплохо. И раз она прислала мне подарок, значит, все еще лучше.

Я открываю ящик стола, достаю упаковку острого хрустящего горошка, прячу ее в рукав пиджака и пробираюсь в туалет. С едой покончено за двадцать две секунды. Острота помогает утолить чувство голода. Это открытие сделали в сельских регионах Индии.

Какой эффект произведет на меня встреча с Вивьен? Когда я наконец узнаю, что произошло много лет назад и как она жила все это время. Возможно, она не впечатлится моими успехами. Факультет экономики, стажировка, работа в сфере маркетинга. И как она отреагирует на мои планы выйти замуж?

Что, если это шанс наладить отношения между ней и отцом? А если он узнает о нашей встрече и перестанет общаться и со мной? И что, если это возможное открытие заставит его копаться в прошлом, с которым он когда-то покончил навсегда?

Поезд отправляется в пятницу вечером и прибывает в Париж в субботу утром. Мне придется ехать на вокзал сразу после работы и возвращаться в воскресенье вечером, чтобы в понедельник утром уже сидеть за рабочим столом. Две ночи в дороге, одна в Париже. Безумие.

Я не могу спросить совета у Манубрио: она целый месяц будет в Мексике и для связи недоступна.

– Отпуск есть отпуск, – сказала она мне на последнем сеансе, протягивая украшенную драгоценностями руку.

Довериться Бернардо – это все равно что предстать перед судом: он всегда мыслит логически и никогда не проигрывает в спорах.

Если жизнь и правда похожа на океан, то сейчас я нахожусь на гребне огромной волны, балансируя на доске, которая движется будто сама по себе, а мой гидрокостюм настолько тесный, что я не уверена, смогу ли когда-нибудь стянуть его с себя.

3

В центре стола на серебряном блюде ждет разделанный на порционные куски жареный цыпленок. К нам, как и всегда по четвергам, присоединился Бернардо, поэтому моя мама накрыла стол по всем правилам этикета. И, как и всегда по четвергам, они спорят, кто же удостоится права положить себе первый кусок.

– Гости в первую очередь, – говорит мама.

– Спасибо, Габриэлла, только после тебя.

– О, как это любезно с твоей стороны, – сдается она и кладет на тарелку самый маленький кусочек грудки.

Я бросаю взгляд на отца. Его взор прикован к экрану телефона – решает рабочие вопросы, как обычно.

– Как-то безвкусно, – огорченно заявляет мать. – Неудачный цыпленок в этот раз получился.

– Как по мне, так идеальный, – тут же успокаивает ее Бернардо.

Настал мой черед. Я беру ножку.

– Очень вкусно, – спешу сказать я. Но на самом деле мама права.

После нескольких неудачных попыток беседа не клеится и сегодня. У нас дома не так много тем, на которые можно говорить свободно. Под запретом все неразрешимые проблемы, печальные новости, экстремальные виды спорта, теории заговора, эзотерика, гомеопатия, сложные для интерпретации утверждения. Идеальной темой могли бы стать мои достижения – жаль, что таковых не имеется. Время от времени на обсуждение выносится мой табель успеваемости за четвертый класс лицея, в котором я получила две девятки[10]: одну – по итальянскому языку, другую – по латыни. Учителя постоянно не было, и мы играли в нарды с его заместителем – в общем, оценки эти мне поставили незаслуженно. Разумеется, я никому в этом не призналась.

С тех пор как мы обручились, приветствуются и успехи Бернардо. К счастью, сегодня один из них на повестке: мы поднимаем бокалы за то, что его приняли на работу в крупную юридическую фирму. Ему больше не придется заниматься жилищными спорами.

Отец торжественно пожимает ему руку.

– Теперь мы с тобой говорим на одном языке.

– Спасибо, Марчелло, приятно это слышать, – отвечает Бернардо.

Отцу импонирует мысль, что однажды мой муж возьмет на себя управление его конторой. Эта участь светила бы мне, если бы не экзамены по римскому и частному праву и то, что мне не хватило настойчивости и должной доли мазохизма, чтобы стать юристом. Я утешаю себя тем, что хоть я и провалилась в университете, зато с выбором будущего мужа не ошиблась.

Разговор заходит о доме, в котором мы будем жить после свадьбы. Скоро он освободится от арендаторов и будет готов принять нас.

– Удачная инвестиция, – говорит мой отец. – За двадцать лет его стоимость удвоилась.

Дом этот находится в конце улицы, и он точно такой же, как и все остальные: два этажа, покатая крыша, балкон за окнами. В таком живем и мы с родителями.

Я стараюсь не думать о том, что на самом деле они купили этот дом для брата. Удалось бы ему устроиться на хорошую работу, жить идеальной жизнью по соседству? Хватило бы этого моим родителям? Может, тогда я стала бы им не нужна? Иногда я задаюсь вопросом, каково это – не родиться вообще, но не могу себе этого вообразить. Я вижу себя плывущей в пустоте или в абсолютной темноте, но картина недостоверна, так как мне представляется существующая я.

– Город уже наступает, – отмечает Бернардо, – а у нас даже сад будет.

Сейчас он говорит, что рад переехать из Милана сюда, в пригород. Мир и спокойствие, дружелюбная обстановка, а если выйти из дома вовремя и чуть быстрее проехать по кольцевой, то до офиса не так уж и далеко. Хотя в приватной беседе он признавался мне, что здесь просто не надо будет платить аренду, а в будущем он надеется купить квартиру в Милане. Он хотел бы жить в центре города. На самом деле эта идея мне тоже по душе. Так что меня совсем не нужно было убеждать.

– Не верьте никому, кто утверждает, что будущее – это иллюзия, – говорит мой отец. – Если в жизни и есть что-то определенное, то это будущее. И важно быть к нему готовым.

– В субботу я повезу Оливу в Алассио[11], – вдруг объявляет Бернардо.

Словно я какой-то пудель! Разве нам не стоило сначала обсудить это друг с другом? Даже я помню тринадцатую статью Конституции: «Свобода личности неприкосновенна». Может быть, потому, что тетя часто повторяла мне эту фразу. Повезет в Алассио к его друзьям, с которыми мне совершенно не о чем говорить. Всякий раз, когда я пытаюсь завязать с ними разговор, передо мной сгущается тьма. Все они молодые юристы, нотариусы, стоматологи. О чем я могу им рассказать? Об острых жареных морских водорослях? Спросить, помнят ли они финальную сцену из «Унесенных ветром», в которой Скарлетт О’Хара восклицает: «Ведь завтра будет новый день!»? Тишина, неизменно сопровождающая мои шутки, вызывает у меня чувство неловкости и приступы тахикардии. Я бы предпочла остаться дома и решать судоку или печь пирожные, даже если никто из домашних их не ест: мой отец ненавидит сладкое, а единственная калорийная пища, входящая в рацион моей матери, – это гималайские ягоды годжи.

Они все ждут, когда я отреагирую на это предложение. Многозначительные взгляды моей матери становятся все более настойчивыми. Она много раз говорила мне, что ради любимых людей нужно уметь чем-то жертвовать. «Ответственность лежит в основе счастья». Я не ставлю это под сомнение, ведь речь идет о социальных нормах, и, если они существуют, на то есть причина. Например, чтобы реальность не дала трещину, посеяв в нас панику, чтобы все знали, чего ожидать от жизни, чтобы она текла гладко и без волнений. И это работает из века в век, по себе знаю. Лучше бесконечный миг притворства, чем череда прыжков в пустоту и постоянные разочарования.

Вот почему я сама удивляюсь тому, что произношу в следующий момент:

– В эти выходные я буду в Париже.

Тут же эхом звучит хор голосов:

– В Париже?!

Застывшие в воздухе вилки, широко распахнутые глаза. На ум мне приходит фотография Дали с котами и летающими стульями.

– Как это – в Париже? – бормочет мать.

– В Париже? – повторяет Бернардо.

– В эти выходные? – напирает отец.

Я тоже сижу неподвижно. Сердце стучит так сильно, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди и приземлится на тарелку.

– Да, в Париже.

– А зачем? – спрашивает мама, будто ее наконец подключили к аппарату искусственной вентиляции легких.

Я не готова к этому вопросу, ведь я решила, что поеду, только сейчас. О том, чтобы признаться, что я еду одна и ночным поездом, не может быть и речи. Невозможно. Как и упоминание о тете Вивьен. С другой стороны, я ненавижу врать. Не хочу жить в страхе, что мою ложь раскроют.

– Олива? – мать торопит с ответом.

– Я еду в отпуск.

– В отпуск? – повторяет она.

Мне приходит в голову идея:

– В воскресенье у Линды день рождения. Мы едем вместе.

Из всех моих немногочисленных подруг Линда – любимица родителей. Она кажется им самой надежной. Взгляд отца меняется. Он что-то подозревает? Если честно, с тех пор, как она вышла замуж, мы с ней почти не виделись.

– Вы забронировали все в последнюю минуту? – спрашивает Бернардо, который не в состоянии даже помыслить о таком.

– Да, мы едем в субботу рано утром, – говорю я. – Поэтому завтра ночую у нее. В честь ее дня рождения, – повторяю я. По крайней мере, хоть это правда.

– Но Линда… Она же замужем, – замечает мама.

– Именно, – отвечаю я наугад, и это срабатывает. – А мне тридцать лет, и я имею право на отпуск.

Правильно, обращусь, пожалуй, к тринадцатой статье, не просто же так ее написали. Теперь, когда я это сказала, да еще и не один раз, назад пути нет.

– Значит, никакого Алассио? – Бернардо сдувается.

И не только. Коль скоро мне нужно собирать чемодан, я, против обыкновения, не пойду ночевать к нему. Увидев его расстроенное лицо, я уже почти готова сдаться. Но я стискиваю зубы и пытаюсь стоять на своем.

Я достаю из холодильника десерт – приготовленную мною панакоту с соусом из лесных ягод – и подаю к столу. Из всех присутствующих лишь Бернардо кладет себе порцию.

– Я села на диету по биотипам, – объясняю я матери, мотивируя свой отказ от сладкого.

На самом деле руководство по диете мне еще не доставили, но эта новость вернула ее к жизни. И она опять заводит знакомую песню: «Ты совсем не толстая, не нужно сбрасывать прямо много, но если ты чуть-чуть похудеешь, то, несомненно, будет лучше. Сахар – это яд, он вызывает привыкание и…» Я улыбаюсь и киваю, пока она перечисляет все побочные эффекты глюкозы. Я объясняю ей, что мой биотип – яблоко (для своего душевного спокойствия я выбираю его, отметая грушу) и что мой новый рацион не предусматривает ничего сладкого. Так что на какое-то время придется воздержаться.

Мама одобряет. Она забывает о Париже, о Линде, об Алассио – обо всем на свете. Я спрашиваю себя, не настал ли тот самый момент: соблюдать режим питания, не зная, в чем он состоит, – может быть, именно это и принесет результат? Пожалуй, я отменю заказ книги.

После ужина я провожаю Бернардо до калитки. Его зеленые глаза сверкают в темноте, озаренной уличными фонарями. Интересно, чем я заслужила такого красивого мужчину? И неважно, что иногда мне кажется, будто нам нечего сказать друг другу, и что он не смеется над моими шутками. Красота успокаивает. В каком-то смысле красота – это все. Покуда она не увянет.

Глядя, как он идет к машине, я вдыхаю воздух Корнаредо – городка, по которому я могу передвигаться с закрытыми глазами. На его немногочисленных улицах я знаю каждую выбоину, каждую калитку, каждый дорожный знак. Я любила его, а потом мне стало здесь тесно. Теперь я живу с чувством неотвратимости происходящего. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть ожидающий нас дом – наверху горит свет. Эта комната будет нашей спальней. Я вижу, как через год мы будем лежать в постели, положив головы на подушки из моего приданого, Бернардо будет читать заключительные записки для завтрашнего слушания, а я решать судоку последнего уровня. Пойду ли я в ванную, чтобы нанести крем, и вместо этого приму снотворное? Буду ли я еще в нем нуждаться?

4

Я распахиваю дверцы шкафа и открываю чемодан.

Чего у меня предостаточно, так это одежды – вся она прямиком из бутика моей матери. После третьего класса средней школы она записала меня в лицей в Бусто-Арсицио[12], и мы стали каждое утро выходить из дома вместе. И каждый день из-за меня опаздывали. В машине мы слушали Леонарда Коэна и Де Андре[13]. Мама высаживала меня у ворот школьного двора, а сама ехала открывать магазин. После уроков мы вместе обедали в местной забегаловке – точнее, я лопала все подряд, а она лишь смотрела, потому что у нее всегда болел живот, или ее тошнило, или она «уже поела». Во второй половине дня она грызла сухофрукты и орехи из банки, которую держала в кладовке магазина, куда зимой мы складывали зонтики и пальто.

После обеда я принималась за учебу, спрятавшись за кассовым аппаратом в попытках отвлечься от бесконечной болтовни постоянных клиенток. Моя мать относится к такому типу продавщиц, которые никого не оставляют равнодушным. Ее можно или любить, или ненавидеть – как курицу в кисло-сладком соусе. Она считает, что хорошая одежда повышает качество жизни, что классический стиль выгодно смотрится на любой фигуре (а также молодит); она не верит в моду, в крайности – в слишком короткие юбки, слишком высокие каблуки, одежду оверсайз; она не приемлет сочетания более трех цветов, синтетические материалы, стразы, цветочные принты, горизонтальные полосы. Она слепо полагается на правила «Полного руководства по сочетанию цветов», в которых есть два основополагающих принципа: никогда не совмещать первичные или соседние цвета цветового круга Иттена и никогда не одеваться в разные оттенки одного цвета.

Я осмелилась взбунтоваться против ее учения всего один раз – когда отправилась на шопинг со школьными подругами, на который копила карманные деньги три месяца. Трофеями стали желтые брюки с заниженной талией, очень узкая футболка цвета фуксии и ожерелье с эффектом татуировки цвета морской волны. Я надела все это в тот же вечер на семейный ужин, чувствуя себя при этом очень взрослой и харизматичной. Увидев меня, мать потеряла дар речи. В течение всего ужина она молча на меня смотрела, а в конце взорвалась. Почему я так вырядилась? Что я хотела сказать этой низкопробной одежкой? Что я хотела этим сказать, мне было неведомо. Я просто хотела нравиться себе, возможно, чувствовать себя желанной.

«Ума не приложу, у кого ты этому научилась! Разве что у своей тетушки! – кричала она мелодраматично. – Только ей может прийти в голову сочетать фиолетовый с красным, желтый с черным, а синий с бежевым и носить распоротую, дырявую или линялую одежду. Что говорит лишь о неряшливости, непочтении к окружающим и дурном вкусе. Хорошо одеваться – дело серьезное. Ведь это помогает завоевать уважение и определяет будущее». Все эти принципы мать пыталась внушить мне, дабы у меня была достойная моих способностей полноценная жизнь, построенная на прочном фундаменте.

Тетя Вивьен однажды сказала, что потребность в поиске эстетической гармонии может быть одной из форм самозащиты. Возможно, я могла бы просто объяснить матери, что мне приятно время от времени одеваться неэлегантно. Но она разрыдалась горькими, отчаянными слезами, задаваясь вопросом, где же она ошиблась. Я повернулась к отцу в поисках поддержки, но встретила только тяжелый усталый взгляд. Он увидел во мне свою сестру. Я, его единственная дочь, подвела его.

«Ты не ошиблась, – прошептала я матери. – Это моя вина».

Я поднялась в свою комнату, чтобы переодеться. И как мне пришло в голову надеть эту дурацкую одежду? Я выбросила ее в мусорное ведро.

Количество предположений о том, что может произойти во время путешествия, ошеломительное. Я понимаю, что должна предвидеть все, но ума не приложу, как это сделать. У Бернардо есть своя методика сбора вещей: он берет одинаковые рубашки по числу дней отпуска плюс одну запасную, кладет две пары брюк и, если мы едем куда-нибудь в холодное место, определяет, сколько нужно свитеров, разделив общее количество дней на полтора, и добавляет еще один не слишком тяжелый.

Я решаю довериться собственной логике. Прогноз погоды обещает двадцать шесть градусов тепла, без осадков. Можно уверенно брать пару брюк и две блузки. Еще купленное в секонд-хенде платье с цветочным принтом. Оно хранится в дальнем ящике шкафа уже много лет, и, хотя очень мне нравится, я ни разу его не носила, чтобы не сердить маму. Если в Париже будет жарко, мне выдастся шанс его надеть. Я также решаю взять с собой красивые пластмассовые серьги фламенко, купленные для праздника по случаю карнавала, который в последний момент отменили. В офисе или в Алассио мне их, конечно, не поносить, но в Париже – вполне. Помимо туфель, которые будут на мне, я беру пару кроссовок и балетки.

Наконец, я складываю и упаковываю в чемодан расшитое блестками платье с еще не оторванной биркой – на случай, если Вивьен захочет сводить меня куда-нибудь в субботу вечером. В театр, в ресторан, в гости к друзьям… Думаю, блестки в Париже уместны всегда. На всякий случай прихватываю куртку и зонтик. Кладу две ночные рубашки: одну с длинным и одну с коротким рукавом. Мне не уснуть, когда слишком жарко или слишком холодно. Еще беру халат, резиновые шлепанцы, чтобы не поскользнуться после душа, и домашние тапочки.

Я роюсь в ящике с нижним бельем в надежде найти свежий бюстгальтер и трусики в тон, но шансы на успех стремятся к нулю. Вещи я обычно стираю все вместе, поэтому белое белье уже совсем пожелтело – ситуация патовая.

На дне ящика я нахожу батончик «Тронки» – даже не помню, как спрятала его туда. Я уже было развернула обертку, рассчитывая на заслуженный перекус после пресного цыпленка, как раздается стук в дверь. Приходится затолкать батончик обратно.

Мать протягивает мне прямоугольный объемистый футляр.

– Дорожная аптечка, – поясняет она с обеспокоенным видом. – Я читала, что, если вовремя не продезинфицировать порез, могут ампутировать ногу.

– Мама, я же не на войну собираюсь, – говорю я, но аптечку тоже беру.

Одна нелепая случайность. Иногда бывает достаточно одной. Никто не знает этого лучше нас, лучше моих родителей. Теперь они видят опасность во всем. Когда уже слишком поздно.

Мама дает мне антибиотик общего действия, кортизон и термометр. Убедившись, что я все положила в чемодан, и взяв с меня слово, что я буду осторожна во время поездки, она желает мне спокойной ночи. Я обнимаю ее, чтобы успокоить. И чтобы успокоиться самой.

Когда она выходит из комнаты, я кладу в сумку перцовый баллончик, который дал мне отец, когда я училась в третьем классе лицея. Правда, срок действия, наверное, уже истек – на упаковке нет даты.

Я опять достаю батончик «Тронки» – выглядит он вполне съедобно. Не думаю, что диета по биотипу допускает шоколад. А ведь он союзник хорошего настроения, снимает стресс, полезен для кожи и даже делает вас умнее. Я цитирую самой себе научные исследования. Кожа и хорошее настроение меня не очень волнуют, а вот интеллект бы пригодился. Я кусаю батончик.

– Это та самая тетя, которая смастерила тебе на Карнавал костюм конфеты Baci Perugina из фольги? – спрашивает Линда.

– Она, – шепчу я в трубку.

– Та, что с фламинго?

– Да, моя единственная тетя.

– Надеюсь, меня никто ни о чем не спросит… Олива, ты же знаешь, что я не умею врать.

В ее тоне я улавливаю легкий упрек.

– С чего вдруг ты приплела именно меня?

На самом деле я и сама задаюсь этим вопросом.

– Потому что у тебя дня день рождения.

– Возвращайся скорее. В любом случае вряд ли я встречу твоих родителей в эти выходные, правда?

Мы прощаемся на позитивной ноте. Но я уже предчувствую катастрофу. Батончик «Тронки» меня совсем не успокоил. И тут вдобавок ко всему позвонил Бернардо.

– Ты едешь в Париж не с Линдой, – заявляет он обиженно.

– С чего ты взял?

– Просто знаю.

На самом деле распознавать ложь – его работа. И вот еще одно доказательство того, что я не умею врать, – пока я мысленно прокручиваю возможные варианты ответа, повисает гнетущая тишина. В голову приходит лишь банальное и бестолковое: «Конечно же, я еду в Париж с Линдой».

– Ну?

Кажется, он ревнует. Пожалуй, из всех зол тетя – наименьшее. Хочется быть честной хотя бы с ним. Без дальнейших раздумий я рассказываю ему все. О записке, о ночном поезде, о свертке в китайской газете. О моих сомнениях, о том, что тетя не оставила даже номера телефона.

Бернардо какое-то время молчит, а затем шепчет:

– Значит, у тебя нет никого другого?

Я выдыхаю с облегчением. Клянусь ему, что, кроме него, у меня никого нет. До свадьбы осталось шесть месяцев, мы не герои «Сбежавшей невесты», и я не похожа на Джулию Робертс, как бы мне этого ни хотелось. У нас тут обычная жизнь.

– Если в деле замешана твоя тетя, думаю, обычного мало.

– Но ты ведь с ней даже не знаком!

– Коль скоро твои родители разорвали с ней отношения, значит, на то есть веская причина. И поездка в Париж видится мне пустой тратой времени.

Бернардо – человек рациональный. Проще аргументированно убедить его в том, что Земля плоская, чем заставить поверить в то, что мой беспричинный отъезд имеет какую-то ценность. Если не закончить сейчас этот разговор, боюсь, моя решимость улетучится.