Гера готовила салат из маслин, лука и грибов. Маслины она мариновала сама. Собирала с любимых деревьев только самые крупные и черные и заливала их уксусом, сделанным из вина многолетней выдержки и сдобренным специальными травами. Такими маслинами не мог похвастаться никто. Вообще, она была прекрасная хозяйка. Постели в доме всегда мягкие и душистые, сад ухожен и составлен так, что цвел почти круглый год, дети приветливы и воспитанны. Да и сама Гера выглядела тридцатилетней. Муж, когда приходил вовремя и трезвый, всегда говорил ей, что она богиня домашнего очага. А когда приходил под утро и от него пахло другими женщинами, то ничего не ел и огрызался на каждое ее слово.
Если бы он не был так красив… она бы просто легла спать, не дожидаясь его, и утром подала бы ему завтрак как ни в чем не бывало.
Гера попробовала салат. Лучше и вообразить нельзя.
Иногда Гера ходила к маме и рассказывала, как она живет. Мама утешала ее, говорила, что и отец Геры вел себя как скотина. Но не был таким красавцем, так что и в лучшие минуты с ним было немного радости. А Гера своего любила. Ни у кого на свете не было таких ясных глаз, такой стройной шеи, таких густых кудрявых волос. И руки у него были прекрасные – могучие и умелые.
Опять где-нибудь шляется со своей коровой. Муж ухлестывал за многими, но эту, к которой он ходил постоянно, Гера совершенно не выносила. Говорили, что она на редкость хороша собой и тоже очень вкусно готовит, а он любил поесть и понимал толк в еде и вине.
Наконец, уже ближе к утру, хлопнула дверь. Муж, пьяный и виноватый, заглянул в спальню.
– Будешь есть? – спросила Гера.
– Нет, спасибо, дорогая, я сыт. Важное совещание было, заодно и перекусили.
– Совещание? – взвилась Гера. – С коровой своей совещался о делах Вселенной?
– Молчи, дура! Что ты понимаешь в делах Вселенной?
– Не меньше твоего! – закричала Гера. – Вместе учились. А ты-то что понимаешь? Смотри, какой бардак развел вокруг.
Гром загрохотал ей в ответ. Тысячи молний засверкали в небе. Зевс светился от обиды и гнева.
«Сейчас сокрушит мироздание», – с запоздалой тревогой подумала Гера.
– Ну ладно, ладно, угомонись, – мирно сказала она. – Там внизу самый сенокос. Зачем им теперь гроза? Ты ведь отвечаешь за все. Ну извини. Раз в самом деле было совещание, дай я тебя поцелую.
В молодости Гефест любил женщин. Не каких-нибудь искусных в любви безупречных красавиц. Таких ему и даром не надо было. Он был женат на такой, и она надоела ему уже в первые пятьдесят лет.
Ему нравились деревенские бабы – энергичные и решительные. Без фокусов и претензий. Плотные кудрявые девки с деревянными бусами на загорелой шее. Сноровистые и работящие. И они отвечали Гефесту взаимностью. Он правда не был красавцем, как его олимпийские братья. Не пускал пыль в глаза чудесами, прихрамывал, не метал молний, и пахло от него потом и дымом. Даже не всегда признавался, что он бог. Однако в любви был решителен и неистов. Управлялся в полчаса, оставляя подружку совершенно довольной. Поспав часик, они вставали и съедали десяток свежеиспеченных лепешек с козьим сыром, запивая завтрак молодым вином из подвала. А потом, добродушный и милостивый, Гефест предлагал починить то, до чего у нерадивого мужа никогда руки не доходили: удлинить цепь колодца, наладить ворот, отковать новую ось для двери, которую уже просто прислоняли к входу в дом, или даже сложить из камней специальный маленький колодец, через который дым очага выходил прямо на крышу, оставляя воздух в доме чистым и прозрачным.
Хозяйка радовалась и гордилась. А муж, вернувшись со стадом с пастбища, только отводил глаза, не смея задавать вопросов.
Однажды, возвратившись от своей земной зазнобы на Олимп, Гефест почувствовал, что скучает. Он потолкался среди пирующих богов, послушал их болтовню, выпил амброзии – не полегчало. Пошел в кузницу. Занялся выдумыванием хитрого сундука, который обещал Гермесу для хранения сандалий, – не увлекло. Тогда, послонявшись из угла в угол, кузнец махнул на все рукой и вернулся к своей любезной Алкесте. Он стукнул в дверь, которая теперь отлично закрывалась и даже имела крючок изнутри.
Алкеста отворила.
– Не, – сказала она. – Сейчас муж придет. Не могу! Он, конечно, муж завалящий. Что в поле, что в кровати толку немного. Пустозвон и забияка. А все же я ему жена. Коли он пришел домой – его право.
Гефест почесал затылок.
– Кто у вас теперь царем? – спросил он.
– Известно кто! Менелай! И Елена царицей!
– А, слышал, слышал, – пробурчал Гефест. – Сегодня на Олимпе болтали. И вроде у них Парис гостит теперь?
– А мне почем знать? – сварливо сказала Алкеста. – Мне бы со своим гостем разобраться.
– Ну не ворчи! У меня тут есть кое-какие знакомства. По работе… Эроту стрелы кую, Гермесу сундук обещал. Деловые связи… Я с ними поговорю. Думаю, на днях Менелай соберет дружину и отбудет на войну. Елена ваша – та еще штучка. Вроде моей жены. Так что муж твой уедет с царем лет на десять. Ты же не против?
– Совсем не против! Ты всяко лучше его! А через десять лет видно будет. Может, он вернется с добычей – пара рабов в хозяйстве большая подмога.
– Значит, договорились, – решил Гефест. – Как они отплывут, я к тебе перееду. Моя жена этой войной так увлечется, что и не заметит…
А вы говорите: «Бессонница, Гомер, тугие паруса…»
Дом Аспазии стоял на холме вне города, но совсем близко от северных городских ворот Диррахия. Муж забрал ее в Иллирию, и она привыкла к его сородичам, так что уже лет двадцать считала эти края своей родиной. Супруг (да будет благословенна его память) давно умер, сыновья уехали по торговым делам в Коринф да там и остались. Жила старуха одна, на что особенно не сетовала. Дом был просторный и удобный. Слуги преданные, и хозяйство приносило приличный доход. Поэтому Аспазия имела вдоволь папируса, не жалела серебра на лучшие чернила и каламы[13] покупала только египетские.
Горе ее состояло в том, что с годами ухудшалось зрение, она писала все крупнее, и глаза часто слезились от напряжения. С тоской она думала, что закончить труд жизни сможет, только если удастся найти грамотного юношу, способного быстро и красиво писать под диктовку.
В детстве Аспазия с отцом и матерью ходила из деревни в деревню, от рынка к рынку и участвовала в представлениях, которых всегда ждали. Мать играла на кифаре, отец рассказывал под музыку древние предания. А когда он уставал и садился передохнуть и закусить, девочка пела слушателям простые деревенские песенки. Бродячими сказителями был и дед, и прадед, и все предки, кто значился в семейной родословной. Однажды на таком представлении богатый молодой вдовец заметил девочку и тут же решил жениться на ней. Отцу он дал богатый выкуп, а молодую жену сделал хозяйкой своего дома, показал, как управляют хозяйством, научил грамоте и философии, а когда их близнецам исполнилось десять, защищая, как должно мужчине, свой полис, погиб в сражении с дарданами. Аспазия горевала ужасно. Но прошло несколько лет, и она поняла, что призвана к великому служению. Она, знавшая наизусть множество сказаний о войне греков с троянцами и жизни богов и героев, должна записать все предания на папирус. Ее давно сердило, что разные сказители рассказывают по-разному, путают последовательность событий, меняют слова и добавляют от себя глупые шутки, чтобы рассмешить публику и получить несколько лишних монет. Теперь каждое слово будет ею записано и сохранено навеки. Хотя и сама она, исписав многие десятки папирусов, иногда замечала противоречия между частями повествования и вынуждена была изменять эпизоды, вклеивая поверх написанного новые кусочки текстов. Работа продвигалась медленно. Теперь она писала только несколько часов в день, когда солнце освещало рукопись особенно ярко. В самых ранних сумерках она уже не видела ясно манускрипт и боялась каждый день, что не увидит его и в полдень.
Ранним весенним вечером она сидела, задумавшись о том, что грамотного раба с хорошим почерком, сообразительного и трудолюбивого купить можно только за огромные деньги и только в Милете или Афинах. Мысли были горестные, и Аспазия порадовалась посетителю, который отвлек ее от печали и дурных предчувствий.
Управляющий впустил привлекательного мужчину. Вошедший был красив, молод и слова приветствия произнес убедительным, звучным голосом.
– Как зовут тебя? – спросила Аспазия.
– Мое имя, вероятно, известно госпоже. Меня зовут Гермес. Я посланник значительного лица, от которого имею поручение.
В левой руке его хозяйка различила кадуцей – небольшой жезл с двумя змеями. Золотые головки змей слегка поворачивались, разглядывая Аспазию изумрудными глазками.
Сомнений не было. Аспазия встала, низко поклонилась, придвинула к своему клисмосу кресло и усадила в него нежданного гостя.
– Меня послал мой брат – великий бог войны Арес. Сам он к переговорам неспособен – слишком резок, совсем не слушает собеседника и, между нами говоря, глуповат… Он просит убрать из повествования упоминания о его кровавых поступках. Говорит, что ничего этого не было. Что он даже не заглядывал на то поле сражения и не хочет, чтобы клевета его недругов осталась в памяти будущих поколений.
– Желание великого бога было бы для меня законом, если бы я выдумывала то, что пишу, – ответила Аспазия. – Но я не добавляю ни слова к тому, что рассказывают уже столетия. Я только записываю то, что помню наизусть.
– Но ведь немного поправляешь? – засмеялся Гермес. – Приходится ведь согласовывать слова и находить новые выражения, чтобы заменить те, что употребляли люди, чуждые грамматике?
– Только по форме.
Они беседовали долго. Гермес был богом торговли, но и Аспазия все детство провела на рынках, да и потом вела большое хозяйство, которое учит продавать подороже, а покупать подешевле. В конце концов плата, предложенная за сделку, удовлетворила обоих. В мешке Гермеса кроме кадуцея оказалась и маленькая бутылочка из слоновой кости. Он купил ее у Асклепия по дороге в Иллирию. Аспазия вылила жидкость из флакона на ладонь и плеснула себе в лицо.
Потом они поужинали вместе и прошлись по тексту, согласовывая, что было клеветой, а что только служило к чести бога войны. На столе горели две свечи, но света было вполне достаточно, чтобы разглядеть самые маленькие буквы.
Торг закончился справедливым обменом: Аспазии досталось острое зрение до конца жизни, а Аресу – добрая слава на тысячи лет вперед.
К вечеру с гор подул ветерок – в перистиле[14], куда выносили больную, когда спадала жара, дышать стало легче. К тому же и новая микстура, которую приготовил приезжий врач, помогала от болей в груди. Так что Зоя повеселела и даже согласилась съесть несколько фиг, сорванных прямо с того дерева, в тени которого она лежала. Характер у нее был легкий, ухаживать за такой пациенткой несложно. Хотя доктор и сказал домочадцам, что жить ей осталось недолго, а все же дочь решила, что, пока мать чувствует себя бодрее, к ней можно допустить посетительницу. Много дней она не видела нового лица – только родственники и домашние рабы.
Навестить больную пришла молодая женщина под покрывалом. Ее провели в перистиль, и она села на раскладной табурет, стоявший возле кровати.
– Как зовут тебя, милая? – спросила хозяйка.
Девушка спустила покрывало на плечи. Открылось прелестное молодое лицо, обрамленное золотыми волосами, уложенными в сложную, красивую прическу.
– Артемида! Сестра моя! – закричала Зоя, приподнявшись на кровати. – Это ты! Я столько лет тебя ждала!
Она села на ложе, и они обнялись. Потом девушка осторожно опустила старушку на изголовье.
– Ты не изменилась за пятьдесят лет, – сказала Зоя. – Теперь расскажи мне все: как вы с Аполлоном попали к нам и отчего внезапно исчезли.
– Да, конечно, я все расскажу. Для этого и пришла – все рассказать и проститься. Мы с братом-близнецом оказались в опасности. Отец поведал нашей матери: его жена узнала, что мать моя родила близнецов, и ищет нас, чтобы убить… Нам с Аполлоном было только пять лет. Мы были совсем беспомощны, а мать наша не могла противостоять воле самой Геры. Тогда они с отцом решили укрыть нас в обыкновенной человеческой семье. Мать отыскала ваш дом, в котором тоже росли двое близнецов, и договорилась с твоими родителями, что они будут воспитывать всех четверых. Они обещали не делать различий между своими детьми и нами, а мать моя, Лето, обещала, что ваш дом обойдут болезни, неудачи, неурожаи, падеж скота и злые люди. У нас было замечательно счастливое детство, правда?
– О, да! – ответила Зоя. – Мы были необыкновенно дружны. Нам всегда было весело, и учились мы все четверо прекрасно. За те десять лет никто из нас не поссорился с братом или сестрой.
– Но однажды, – продолжила Артемида, – когда мы все вязали снопы, помогая родителям в поле, Гермес явился за нами и увлек на Олимп. Он не позволил проститься ни с кем, чтобы вы не узнали, кто гостил в вашем доме десять лет. Мы с братом были уже в силе и не боялись мести, а вы, люди, по-прежнему беззащитны. Тайну следовало сохранить как от вас самих, так и от ваших соседей. А Аполлон потом никогда не приходил к вам?
Старушка замялась, потеребила край легкого одеяла и ответила:
– Он бывал у нас много раз, но уже давно не заходил…
– Так ты все знала, – ахнула Артемида.
– Он рассказывал, конечно. Просто не хотелось портить тебе удовольствие. Не каждый день случается раскрыть священную мистическую тайну.
Они помолчали.
– А кто твои дети? – спросила наконец гостья.
– Две дочери, – обрадовалась вопросу Зоя. – Очень удачные. Одна чудесно играет на кифаре. И стихи сочиняет. А другая – не представляю откуда – знает все про звезды. Девочки! Эвтерпа, Урания! Зайдите к нам, поздоровайтесь с тетей. Вообще-то они здесь не живут. У них домик на Парнасе. Теперь только приехали, когда им сообщили, что я заболела. Ухаживают.
Две молодые женщины вошли в перистиль и низко поклонились Артемиде. Мать кивнула и показала жестом, что этого достаточно, они могут заниматься своими делами.
– А ведь я не хотела уходить тогда, – сказала Артемида. – Я любила твоего брата настоящей, жаркой, человеческой любовью. Но приказа Зевса ослушаться невозможно. От этого я никогда в жизни не была с мужчиной – ни человек, ни бог не обладал моим телом. Я люблю одного его.
– Ну конечно, – ответила Зоя. – Ты всегда была послушной девочкой. А Аполлон никогда никого не слушал. Делал что хотел.
– Теперь пойду к Актеону, – сказала богиня.
– Актеон постарел. Голова трясется, колени почти не сгибаются. Да и умом ослаб. Собственную жену не узнает… не стоит ходить к нему теперь. Если бы ты вернулась к нам, когда он был молод, и твоя жизнь, и наша пошли бы другим путем. А теперь уже поздно. Судьба! Простимся, дорогая сестра!
Никанор сидел на заседании коллегии архонтов[15] и старался не отвлекаться от обсуждения. Тем более, как эпоним[16], он руководил собранием. А как опытный политик, отдавал себе отчет в том, что процветание города во многом зависит от того, думают ли члены коллегии о том, что говорят остальные, и говорят ли они сами, обдумав вопрос. Заседание продолжалось уже несколько часов. Они окончательно договорились об укреплении Пирейской гавани, о тексте регламента на торговлю скотом в городских стенах и о продаже некоторых трофеев последней войны для ремонта храма Деметры. Осталось решить, когда созывать народное собрание. Политически это было важное решение, и вначале Никанор намерен был биться за самый конец месяца таргелион[17], но почувствовал, что ему до смерти хочется вернуться к жене и сыну. Подумал с горечью, что стареет, и, вздохнув, согласился на ближайший благоприятный для собраний день – уже через неделю.
По обычаю архонты выпили по чаше разбавленного вина и неторопливо разошлись.
Собрание проводилось в доме Никанора, однако, чтобы вернуться к семье, ему надо было сесть на лошадь и скакать около часа. Управляющий умолял пообедать, но хозяин сказал, что не будет терять времени, а пообедает с семьей. Слуга подвел взнузданного коня, Никанор легко вскочил на него и рысью двинулся к городским воротам. А выехав на дорогу, перешел на галоп. Конь был отличный, и всадник в расцвете сил.
Что ни говори, Атена, его жена, к которой он так стремился, была странной женщиной. Она согласилась выйти замуж за архонта Афин только при условии, что жить они будут в деревенском доме, и ему пришлось срочно перестраивать, укреплять и украшать старый дедовский ойкос. Она любила тонкие ткани, посуду, расписанную лучшими мастерами, красивую мебель, драгоценные украшения и свитки с поэзией и философскими трудами, иные из которых стоили очень дорого. Разумеется, Никанор был богат и мог покупать все, что радовало ее. Но Атена приказала отослать из дома всех рабов и делала сама всю домашнюю работу. Ей даже не понадобилась повитуха, чтобы родить сына, и уж тем более она не нуждалась в няньках и кормилице. Дом ее сиял чистотой, двор был всегда аккуратно выметен и побрызган водой, одежда всех троих стиралась часто и тщательно, а стряпня жены была выше всяких похвал. И сад ее благоухал и плодоносил.
Они пообедали втроем очень весело. Ганимеду исполнилось только четыре года, но он вел себя за столом как взрослый и не только аккуратно ел, но даже участвовал в застольной беседе.
После захода солнца мальчик улегся спать, а отец по обыкновению принялся рассказывать вечернюю сказку. Атена любила его слушать и, быстро управившись с посудой, тоже присела рядом.
Никанор в тот вечер рассказывал про суд Париса. Услышав, что три богини просили пастуха – царевича Париса – рассудить, какая из них красивее, она засмеялась и спросила мужа:
– Это ты придумал?
– Нет, конечно, – ответил Никанор. – Это всем известно. Так началась великая Троянская война. Это не сказка для детей, а эллинская история.
– Вздор! – опять засмеялась она. – По какой бы причине царевич Илиона пас овец в одиночестве? Этого не могло быть. Но ладно… А почему три великие богини избрали его, чтобы решить спор о превосходстве? Ну, допустим, дурочка Афродита – ей лишь бы кто сказал, что она красавица. Но Гера? Царица богов? Какое ей дело, что думает Парис? Или Афина – это даже обидно…
– Но как же, дорогая, – растерялся Никанор, – ведь Парис влюбил в себя Елену и увез ее из Спарты. Разве она согласилась бы, не помогай ему Афродита?
– Ты не видел ее мужа Менелая. Он был препротивным малым. Мало того что почти бессилен в постели, так еще и скуп и вдобавок гневлив. Не гнушался отстегать жену уздечкой или даже оставить синяк на ее хорошеньком личике. А Парис – красавец! Обходительный и страстный. Вот они и сбежали. И Эрот тут ни при чем. Он шалун и бездельник, а любовь – вещь редкая и драгоценная.
Ганимед уже спал, и они вышли в сад. Никанор с трудом осознавал, что означают слова жены.
– Но во время войны Афина помогала грекам? – спросил он осторожно.
– Немножко, совсем чуть-чуть. У меня были и другие дела.
Никанор задохнулся от ее слов.
– Почему ты выбрала меня? – запинаясь, проговорил он. – Так что же, Ганимед – полубог?
– Ну конечно! – ответила Атена. – А разве сразу не заметно?
– Да, – пробормотал архонт, – таких детей у людей не бывает. Он… особенный. Но почему я?
– Помнишь, как мы встретились? – лукаво спросила Атена.
– Да, конечно! Разве я смогу такое забыть! Я был тогда вторым архонтом и приносил в храме Афины государственную жертву. Когда я выходил из храма, увидел на ступенях юную деву, прекрасную, как богиня. Я заговорил с ней, и она мне отвечала. И каждое слово ее сочилось мудростью. Ты сказала, что не имеешь родни и опекуна, значит, решение о браке твое собственное. И мы поженились. Но почему я?
– Потому что мне хорошо с тобой. Любовь – редчайшая драгоценность, одинаково ценная для людей и богов. Ты смертен, да! Но не отказываться же от целой жизни счастья из-за того, что за ним последует горе. Мы живем только теперь… Поцелуй меня и забудь все, что было после обеда!
Никанор прикрыл глаза на секунду и сказал:
– Жалко, я не рассказал Ганимеду сказку перед сном. Он уже спит, наверно. Пойдем и мы спать, дорогая. Завтра надо отвести коня в кузницу. Я так спешил к тебе, что он потерял в пути подкову…