Я тщеславна и хочу чего-то большего, – не меньше, чем получить царство и спасти человечество, но никогда ничего не получаю и никого не спасаю. А ведь шевелится где-то внутри мысль: чтобы свет тебя возвеличил, надо сделать что-то маленькое, пусть неприметное, но тщательно и с огромной любовью. И тогда произойдет чудо.
– Картухин! Где ваша последняя лабораторная?.. Картухин, ау!
При повторном звучании имени от сожженного кислотой стола пугливо отрывается большая голова, похожая на украшенный ушами капустный кочан. Он так тяжел, так устал сам от себя, что большую часть занятий дремлет, уткнувшись в руки и закрыв глаза.
– Лабораторная? Я думал…
– Думать – удел мыслителей! Боруха Спинозы, Блеза Паскаля и далее по списку! Ваш удел, Картухин, жалкий маленький удел, вовремя выполнять задания! Ваш курс самый бездарный за двадцать семь… нет, двадцать восемь лет моей работы на биофаке!!! Хотя я еще не на пенсии, и возможны сюрпризы! Сюрпризы!
Доцент Замрущев походил на бритого садового гнома. Маленький, с крошечными ручками, в ослепительно белом халатике и греющей лысину шелковой шапочке, он был, пожалуй, самым забавным преподавателем на биофаке. Его занятия походили на бесконечную клоунаду. Такой была даже его привычка повторять все по два раза.
При всем том, по рассказам старших курсов, получить у него на экзамене выше тройки было нереально. «Я сам знаю не выше, чем на четыре с плюсом!» – говорил он, размашисто расписываясь в зачетке.
Существовала и другая коронная фраза, которую доцент приберегал для экзамена, как вор приберегает кастет. «Если человек не может выразить свою мысль внятно в трех-пяти предложениях, значит у него нет никакой мысли!» – говорил Замрущев, ставя «неуд.» буквально после первых десяти секунд ответа.
Но пока до экзамена было еще далеко.
– Что главное в любом опыте? Опыте? – продолжал он, бегая по аудитории от одного солнечного пятна у окна до другого, от приоткрытой форточки до дверей. – Хорошо, хорошо. С мылом, с мылом. Вымыть руки. А затем навести справки, а нужен ли этот опыт вообще. Ваша проблема в том, что вы стучите не в закрытую дверь, а в открытую! А некоторые стучат даже там, где и двери никакой нет. Мой прошлый аспирант убил семьдесят крыс, чтобы доказать, что регулярно принимаемый 9 %-ный спирт разрушает мозг и печень. Он этого так не знал? Не знал?
Группа торопливо засмеялась, зная, что Замрущев, как истинный комик, ценит только благодарную аудиторию. Не улыбнулся только Меф, который, отвлекшись, ручкой гонял по столу муравья, создавая для него горы и искусственные препятствия. Его поражала способность муравья все начинать заново, не унывая, не тратя время на пустые страдания, досаду и раскачку.
Доцент поднес палец к губам, подкрался и, радостно вскрикнув «Ночь!», накрыл муравья своей шелковой шапочкой.
Буслаев удивленно вскинул лицо.
– Мефодий, Мефодий! – запел Замрущев. – Я давно к вам присматриваюсь! Вы славный молодой человек! Красивый! С волосами! Думаю, у вас золотые руки, хотя я и не делал химическую пробу! При всем том у вас есть серьезный изъян! Изъян! Вы недоверчивы. Вторгаетесь в область практики там, где можно обойтись теорией. Теорией. Зачем доказывать, что, если ткнуть иголкой в руку, пойдет кровь? Поверьте хоть раз кому-то на слово! На слово! Нельзя пойти далеко в науке, каждый день изобретая велосипеды. Велосипеды.
– Баран он! – наябедничал приятель Мефа по фамилии Манский. Все дразнили его Маннокашкин или просто Кашкин.
– Почему баран? – мгновенно заинтересовался Замрущев, обожавший сплетни так сильно, как это делают только садовые гномы.
– Вчера погрузил меня в 59-й троллейбус, хотя я говорил ему, что он идет к Серебряному Бору! Просыпаюсь, вокруг черная ночь, а надо мной водитель склонился и подсовывает мне под голову куртку!
– Погрузил, говоришь? Что, прямо так насильно? – быстро переспросил Замрущев.
Манский-Кашкин смутился и что-то залепетал. Внимание Замрущева прочно переключилось на него, и Буслаев был оставлен в покое.
«А ведь все верно, – подумал Меф. – Сколько раз мне повторяли, что идти к свету – это всегда боль, потому что мы пропитаны мраком, а он так просто не отпускает. Я же пытаюсь это перепроверить. Все хочу как-нибудь извернуться и проскочить без боли. Отдайте мне Дафну и отстаньте от меня – вот моя мечта!»
Он наклонился над столом и обнаружил, что муравей исчез. Вероятнее всего, перелез на шапочку Замрущева и вместе с ней переселился на его лысину. Меф хотел сказать об этом доценту, но потом подумал, что это будет лишняя информация.
Трескучий звонок подарил группе свободу.
– Минуту, господа! – строго сказал Замрущев, постукивая пальцем по столу. – Дайте мне шанс вложить в ваши головы хоть одну мысль! Способность любить науку важнее учебы. Преподавать надо не предмет, а любовь к предмету. Сам не понял, что сказал, но звучит умно. Все! Свободны! Можете деградировать! Или, как это сейчас модно говорить, эволюционировать!
Этот семинар был последним. После него стояла еще, правда, этика, но ее всегда помещали седьмой парой, чтобы можно было благополучно слинять.
Правда, улизнуть Мефу оказалось не так просто. Широкая натура Манского-Кашкина, которой не хватило ночной поездки в троллейбусе, требовала продолжения банкета. В присутствии восьми девушек их группы он громко стал звать Мефа к фонтану у Гэ-Зэ[1], чтобы познакомиться там с какими-нибудь нормальными девушками.
– Хочешь великую биологическую тайну? Ненормальных девушек относительно немного. И все они, как правило, надежно изолированы, – нравоучительно сказал Буслаев и, отделавшись от приятеля, пошел к лифту.
По дороге Меф развлекался тем, что маркером переправлял на факультетских досках объявления. «Свободное жилье» переделал в «Свободное жулье», добавив яркую и нравную завитушку, а «Уголок потребителя» в буфете стал «Уголком употребителя».
Лучше бы он, конечно, в буфет не заходил, потому что там его подстерегала Лада из Подольска. Это была бледная, всегда очень тепло одетая девушка, пожалуй, даже хорошенькая, но это как-то не замечалось, потому что на лице у нее был вечный испуг.
На курсе Ладу называли Миссис Трабл.
Если со шкафа падал тубус с картами – можно было не сомневаться, что упал он на нее. Если сломалась ручка в туалете и кто-то оказался запертым внутри – это, конечно, тоже была Лада. Ее кусали тишайшие жертвенные лабораторные крысы, двери охотились за пальцами, а зубец сломавшейся пластиковой вилки ухитрялся так застрять между передними зубами, что выковыривать приходилось кончиком шила.
Разумеется, рядом с такой девушкой всегда должен находиться супергерой, который вышибает плечом хлипкие двери туалетов, чинит отлетевшие каблуки и доступно объясняет лежащей у биофака ленивой дворняге, что совсем необязательно всякий раз лаять на одного и того же человека, когда мимо тебя идет целая толпа.
И вот, зорко обозрев курс своими близоруко-всевидящими глазами, Лада выбрала своим супергероем Мефа и уже почти полгода не оставляла его в покое.
– Мефодий! – крикнула Лада, на радостях роняя себе на колени стаканчик и опрокидывая стул. – У меня сломалась молния на сумке! Ужасная, адская ситуация! Ты не посмотришь?
– Посмотрю, – пообещал парень и, выполняя обещание, вежливо изучил молнию. Потом повернулся и пошел.
– Ты куда, мальчик-герой! А чинить?
– Не сломалась она. Край платка застрял.
– Правда? – поразилась Лада. – Так вот в чем дело! И как ты догадался? Это же невероятно сложно!
Меф с усилием сохранял на лице вежливое выражение. Лада его ужасно раздражала. И не только своей патентованной беспомощностью. Если бы спросили, на какое животное она похожа, он, не задумываясь, ответил бы: «На лису». Именно так: вкрадчивая, улыбчивая, передвигающаяся полубоком, точно плывущая. Не просто врет, а врет всегда. Где вчера была? Ответит «в кино», хотя просто гуляла. Какой хлеб покупаешь: белый или черный? Если ответит «белый», значит, покупает черный. Даже время у нее спрашивать опасно. Ответит «без пяти десять», а будет без пятнадцати. А зачем соврала, и сама объяснить не сможет. Как-то само совралось.
Буслаев выпутал из молнии застрявший платок и рванул к выходу. Уже на пороге его догнал очередной вопль: «Мефодий! Подожди!» Буслаев остановился, убежденный, что за прошедшие три секунды у девушки еще что-нибудь сломалось, потерялось или испачкалось.
– Чего тебе? – спросил он опасливо.
Глаза Лады – огромные, как два блюда – трагически глядели на него. В каждом Меф видел себя – спешащего молодого человека со скрещенными на груди руками.
– Ты сейчас подумаешь, что я ку-ку! Ты же так не считаешь? – с мольбой спросила Лада.
– Конечно, нет! – сказал Мефодий.
Лада с облегчением вздохнула.
– Мефодий, – торжественно продолжала она. – Думай про меня, что хочешь! Топчи меня ногами, презирай! Я тебе все прощу!
– Ну да. Здорово. Буду иметь в виду, – осторожно откликнулся Мефодий, замечая, что на соседних столиках очень заинтересовались подробностями. Две девушки даже забыли жевать, рискуя остаться голодными.
Он взял Ладу за локоть и отвел к окну. Девушки поневоле перестали подслушивать и вернулись к наматыванию вермишели на легко ломающиеся пластиковые вилки.
Она прижала руки к груди.
– Ты не понимаешь! Ты меня даже не слушаешь! ЗА ТОБОЙ КТО-ТО СЛЕДИЛ!
– Да? – Буслаев с сомнением оглянулся на дверь.
– Нет! Оттуда! Я сама видела! – Лада, дрожа, показала на стену.
Между горшками с комнатным виноградом висела большая картина маслом. Называлась она «Березовая роща» и ничего крамольнее березок не содержала. По ним, безуспешно пытаясь совершить прогулку на природе, ползали мухи.
Лада подбежала к холсту и тревожно разглядывала его вблизи.
– Тут! Между этими двумя деревьями! Кто-то высунул голову, посмотрел, куда ты идешь, и скрылся!
Буслаев задумчиво ковырнул ногтем пыльное масло. Поверить Миссис Трабл? Да никогда в жизни! Лучше он и дальше будет проявлять мелкий героизм, защищая ее от захлопывающихся дверей, пауков и капель конденсата из текущего кондиционера.
– Думаю, это были зеленые человечки… Они, знаешь, любят ошиваться в буфете, – заявил он.
Лада жалобно смотрела на него.
– Я клянусь! Ты же не считаешь меня больной? Ведь правда?
Меф увильнул от прямого ответа.
– И как он выглядел? Ну, этот… между деревьями?
– Маленький, толстый, с усами! И челка у него такая вся… под горшок! – выпалила Миссис Трабл.
Мефодий снова оглянулся на картину. Между корнями березы в траве лежало что-то малозаметное, светло-зеленое, с белой оторочкой. Скорее всего, шапка.
– А одет он был как? В синее или зеленое? – спросил Меф.
Миссис Трабл мучительно попыталась не соврать: лицо у нее задрожало от напряжения, кончик носа побелел.
– В… в… в… синее, – ответила она.
– Значит, в зеленое, – пробормотал Буслаев и снова посмотрел на картину.
Точнее, попытался. Между корнями ничего уже не было – шапка с белой оторочкой исчезла.
Меф вышел на улицу. Москва захлебывалась в осени, такой сказочно яркой, что просто не могла не оказаться краткой. Все с тревогой ждали проливных дождей, как ждут несчастья во время безоблачного счастья. Дожди, конечно, уже шли, но ночные, легкие. В мелких лужицах на асфальте клочками отражалось небо. Весело было наблюдать, как какая-нибудь белая тучка беспокойным барашком прыгает из одной лужи в другую, пока совсем не исчезнет где-нибудь за поворотом дорожки. Солнце изливалось на желтые листья, и казалось, что они светятся сами по себе. Каждая козявка, выползшая на упавший желтый лист, каждый цветок на клумбе, каждая сидящая на ограде птица кричали: «Я есмь! Я существую! Это мой город! Мой мир! Моя вселенная! Мое мгновение жизни!»
Ощущение слежки не покидало Мефодия, но слежки осторожной и не назойливой. Он ускорился, несколько раз поменял направление движения и потом долго стоял у зеркальной витрины, притворяясь, что его очень заинтересовали кастрюли и фирменные ножи. Никого и ничего.
Тот, кто следил, делал это грамотно и неуловимо, возникая то на рекламе авиалиний рядом с марципанового облика барышней с таким пухлым ртом, точно ее в губы ужалила оса, то в луже рядом с барашковой тучей, то выглядывал из водосточной трубы, на миг высовывая и сразу пряча любознательную голову.
«Суккуб, что ли? Или комиссионер?» – соображал Меф, однако отклика в душе не получил, решив, что едва ли угадал.
Ехать в общежитие озеленителей Буслаеву не хотелось. В последнее время там стало слишком беспокойно. То пожар, то прорыв водопровода, то в окно на верхнем этаже влетит вдруг на полную длину тяжелая парковая скамейка, когда кто-то неосторожно швырнет в форточку пивную банку и она упадет у ног проходящей Прасковьи. Озеленители суеверно притихли, перестали галдеть по ночам и резать баранов на баскетбольной площадке и к себе в каменные норки пробирались трусливо, вдоль стеночки, втягивая головы в плечи.
Особенно тихо они вели себя рядом с 70-й комнатой, в которой жила молчаливая девушка, а с ней два неразлучных друга – Зигя и Виктор Шилов.
С последним Прасковья, вопреки всем ожиданиям, неплохо поладила. Оба они тартарианцы, и это сближало, несмотря на разность привычек. Шилов при необходимости мог пообедать и тухлой рыбой из ближайшего мусорника, разделав ее осколком там же найденной бутылки. Прасковья же не согласилась бы есть и черную икру, упади на нее тень какого-нибудь нестерильного предмета.
При всех очевидных тараканах своей новой соседки Меф ловил себя на мысли, что относится к ней гораздо терпимее, чем прежде. Безотносительно к свету и мраку, с каждым днем он понимал ее все лучше. И порой вспоминал слова, сказанные про Прасковью Иркой:
«Мое основное отличие от нее – что я иногда проигрываю ситуацию в голове, а она мыслит поступками. Каждая ее мысль равна поступку. Захотела разнести – разнесла. Захотела поджечь – подожгла. Захотела убить – убила. Но не факт, что я лучше. Ведь то, что она делает, я совершаю в мыслях. И мысли мои гораздо страшнее любых поступков Прасковьи, потому что я сложнее ее. То есть внешне вроде как действия хуже мыслей, а на деле я чувствую наоборот. Куда ж тут нос задирать?»
Меф шагал вдоль проспекта, изредка от полноты сил прыгая за низко висевшими листьями, и думал о чем угодно: о чудящей Улите, купившей своему нерожденному ребенку ролики; о Корнелии, который, устав воевать с непослушной флейтой, раздобыл для охраны Варвары травматический пистолет и уже нанес им первую травму: уронил его себе на ногу так, что получил трещину мизинца.
Еще Меф думал о спате, к которой лишь изредка порывался сердцем и потому чаще всего не был достоин того, чтобы она служила ему. В результате грозное оружие лежало у него без дела.
Как-то к нему в общежитие приехал Эдя, оказавшийся в городе неподалеку и решивший заглянуть. С собой он притащил палку копченой колбасы и, бродя по комнате, искал, чем ее отрезать. Меф валялся на диване, домучивая брошюру по биофизике. Парню никто не задавал ее читать, но у него был принцип – если что-то начал, нужно закончить. Шатавшийся Эдя дошатался до кухонного стола и там затих.
«А нормальный ножик у тебя есть? Или только эта тупая ржавчина?» – услышал Меф его голос и что-то рассеянно промычал в ответ. Эдя продолжал топтаться и пыхтеть.
Меф дочитал одну страницу брошюры, перелистнул другую. Попутно он вяло соображал, что Эдя назвал «тупой ржавчиной». Когда же, наконец, сообразил, то вскочил с громким воплем. Гость сосредоточенно и безнадежно пилил спатой копченую колбасу. Оружие не убило его, не опалило руки, видимо, понимая, с кем имеет дело, но, с другой стороны, и до колбасы не снизошло.
Меф же раз и навсегда понял важную для себя вещь: каждый предмет света имеет ценность в той мере, в которой сам человек верит в нее. Если веры нет, можно иметь у себя самое совершенное оружие света – но оказаться неспособным отпилить даже колбасу.
Еще он думал об универе, который больше не вызывал тех же неуемных восторгов, что и в первые дни. Иллюзии мало-помалу рассеивались, и кое-кто с курса уже сгинул, разочаровавшись кто в образовании, кто в биологии, а скорее всего, просто сдувшись. Труднее всего любить то, с чем связана твоя жизнь. Педагогу сложнее всего любить детей, врачу – назойливых больных, компьютерщику – софт и железо, а садовнику – растения. Бывают моменты, когда каждому из них кажется, что он ненавидит свою работу. Однако в такой ненависти, усталости и раздражении часто больше привязанности, чем в сюсюкающей и показной любви, которая обожает гладить по головке и пускать пузыристые слюни ничего не стоящих восторгов.
Все это Меф не то, чтобы ясно формулировал для себя в словах и понятиях, а скорее улавливал в целом, добивая раз и навсегда выбранный путь фирменным буслаевским упрямством.
Только об одном Мефодий старался не думать: о Дафне. Это было внутреннее табу. Он знал, что всякая мысль о ней, даже случайная, неминуемо вызовет целую цепочку других, и закончится все тем, что он будет бить кулаками по стволам деревьев или отжиматься как бешеный.
Неожиданно размеренный строй мыслей растолкала одна с грифом «срочно!». Меф вспомнил, что должен зайти к своему научному, чтобы заверить тему курсовика. Это надо было сделать еще в июне, а он дотянул до сентября, поскольку не исключал, что летом его убьют и можно будет не возиться. С научными все было сложно. Их было два. Первый – деятельный и молодой, не мог руководить, поскольку не имел еще нужной ученой степени. Другой был почетный старичок, заслуженный с головы и до ног, имевший кучу званий и степеней. Его именем были названы улица в провинциальном городе, в котором он когда-то родился, и целое ответвление в биологии. Сейчас старичка привозили в университет на такси дважды в год, на открытие значимых конференций. В остальное время он тихо дремал в кресле, изредка принимая студентов или великодушно ставя свое имя под готовыми рецензиями.
Жил он тут же, недалеко от универа. Меф потому и вспомнил о нем, что внезапно углядел за более низкими крышами красный карандаш его нового дома. Проверив, с собой ли бумажка на подпись, Буслаев перешел проспект, попетлял по знакомым улицам и вскоре оказался у подъезда. Набрал на домофоне номер квартиры и, услышав голос, сказал: «Факультет». Замок щелкнул. Меф вошел.
Подъезд был самый обычный для нового дома среднекрутого класса. Вся левая стена чешуилась бумажками, отражавшими ругань между управляющей компанией дома и каким-то ТСЖ. Переплаты за воду, незаконная сдача в аренду подвала, разоблачения фальшивых списков с подписями «мертвых душ». Чаще всего попадалась сделанная тайком фотография какого-то «врушки Гаврилкина», бывшего председателя, который вывел своего добермана без намордника, хотя на собраниях гнобил всех за это же самое.
«Вот где можно маркером разгуляться! Ирка бы оценила!» – подумал Меф. Свою свежую привычку править объявления он заимствовал у нее месяц назад. Правда, Трехкопейная дева делала это культурно, карандашиком и в огромных Сокольниках, где ее сложновато было поймать. Меф же, как всегда, придал делу размах, риск и авантюрность.
В стеклянном загончике дремала консьержка. Рядом с ее головой стоял электрический чайник.
– Здрасьте! – сказал Меф чайнику и прошел к лифту.
Профессор жил на двадцать первом этаже. Мефодий нажал на кнопку. Двери закрылись. Пол едва заметно задрожал. Именно в эту секунду Буслаев ощутил, что в лифте находится не один. Он резко обернулся, привычно забрасывая руку за плечо, где в рюкзаке лежал катар Арея, намного более удобный в каждодневном ношении, чем спата. Правда, катар так и не выхватил – на Мефа никто не нападал. У самой стеночки стоял человечек крошечного роста, кургузо и смешно одетый в зеленую ткань, похожую на прорезанную занавеску. Мефу он едва доставал до пояса.
У него были лихо торчащие пушистые усы, делавшие его похожим на кота, начесанная на лоб челка и яркие помидорные щеки. Задиристая голова выпивохи и бретера венчала круглое туловище, широкое, как бочка, но бодрое, упругое, налитое прыгучей силой. Из-за толщины геометрия этого туловища была нарушена, отчего казалось, что в ширину он гораздо больше, чем в высоту.
«Это тот, что шел за мной от универа!» – сообразил Меф.
– Кикимор? – ляпнул он, вспоминая Антигона, на которого незнакомец неуловимо смахивал.
Краснощекое лицо оскорбленно дрогнуло, пушистые длинные усы рванулись вверх, после чего лифт остановился так резко, словно кто-то обрубил трос. Свет мигнул и погас. Не удержавшись на ногах, Меф завалился на усатого. Дернулся, сбросил рюкзак, вскочил. Резинка, сдерживающая волосы, зацепилась за что-то и лопнула. Волосы разметались по плечам.
– Ты что, с ума сошел? – крикнул он.
Глаза Мефа жадно пили темноту, привыкая к ней. Рука нашарила катар. Мало ли как сложится. Наемные убийцы не всегда бывают огромного роста.
Несколько секунд спустя свет вспыхнул вновь. Мефодий обнаружил, что в кабине никого нет. Крошечный задира с помидорными щеками исчез. Рюкзак валялся на полу, все его содержимое было раскидано по лифту. Меф спрятал катар и стал ползать по полу, торопливо и без разбора забрасывая вещи обратно. Он еще не закончил, когда лифт добрался до двадцать первого этажа и, отдуваясь, раздвинул двери. Отыскав на полу порванную резинку, Меф кое-как связал ее, после чего с усилием заправил под нее тяжелые волосы. Посмотрев на себя в зеркало и убедившись, что хотя бы внешне он походит на приличного человека, Буслаев вышел на площадку и позвонил.
– Войдите! – громко сказали ему из коридора.
Меф потянул ручку.
Открывший ему академик вполне вписывался в известную схему Мефа, что истинный талант в науке никогда не выглядит таковым. Он был маленьким, кособоким, с серебряными зубами и прыгал по коридору боком, как воробей. На макушке торчал забавный хохолок.
– Как ваша фамилия? – строго спросил он у студента.
– Буслаев, – сказал Мефодий, хотя они виделись уже раза четыре и однажды даже вместе пили чай.
– А-а, да-да! Где нужно подписать?
Мефодий, не глядя, сунул руку в рюкзак и протянул листок. Академик некоторое время, шевеля бровями, скользил по строчкам.
– Это точно ваша тема? Довольно оригинальная, – сказал он с некоторым сомнением.
– Мне тоже не особо. Но какую утвердили! – энергично ответил Меф.
Академик вздохнул, подумал немного и подписал. Потом допрыгал к окну и глянул в запыленное стекло.
– На улице как? Тепло?
– Тепло, – признал Меф.
– Аллея-то наша желтая?
– Желтая.
Академик вздохнул.
– Высоко живу. Над жизнью. Осени не видно. Как, вы сказали, ваша фамилия?
– Буслаев!
– Ну, успехов вам, господин Буслаев! Заходите, если буду нужен! А интересы свои в выборе тем вы все же защищайте!
Только в лифте Меф удосужился взглянуть на бумагу, которую подписал академик. К его удивлению, это была совсем не та принтерная страница, которую ему дали на кафедре. В руках он держал мятый, желтоватый лист, причем даже не один, а несколько. Между собой они были скреплены ржавой скрепкой. Подпись профессора сиротливо ютилась внизу первой страницы.
Так вот почему он скромно спрашивал: «Ваша ли эта тема?» Меф расхохотался, оценив деликатность маститого ученого. Он уже хотел вернуться и даже попытался остановить лифт, но скользнул взглядом по тексту и палец его замер, так и не коснувшись кнопки «стоп».
Меф узнал твердые решительные буквы, каждая из которых кричала: «Я – Арей! И я Арей! И я тоже Арей!»
Пернач Гарна
Ударное оружие. На дубовое древко со следами драконьих зубов насажены бронзовые перья-пластины. Наделен способностью нейтрализовать магические свойства любого оружия и выбивать артефактные мечи, даже те, которые считаются непобедимыми.
В бою обладает большой запальчивостью. Плохо отличает своих от чужих, вследствие чего опасно использовать пернач в групповом бою. Не защищает от иллюзорного, призрачного оружия и штопорных маголодий.
Преследующий нож Элдера
Похож на обычный десертный нож. Имеет затупленный конец, тяжелую металлическую рукоять и посредственные режущие качества. В лезвии – небольшое отверстие. Если через него посмотреть на человека или стража, а потом метнуть нож, то он будет преследовать этого человека или стража вечно – и днем и ночью, не давая ему ни минуты покоя.
Именно им был убит считавшийся неуязвимым великан Восьмибрунн. Нож поразил великана на сотый день охоты, залетев ему в ноздрю во время чиха.
Очень упорный нож. Невозможно остановить никакой магией. Единственный способ его отвлечь– подбрасывать непрерывно свежие фрукты, на которые тот отвлекается.
Пилум Шоша
Метательное копье с шаром-утяжелителем для устойчивости в полете. В момент броска пилум абсолютно невидим для противника. Попав в цель, пробивает любую защиту, за исключением щита валькирий, холщовой рубашки Бробуса, щита Ахилла и обнуляющей татуировки Хорна, нанесенной на кожу младенца в первые полчаса после его рождения. Трудноуязвим для отводящей и запутывающей магии.
Уступает копьям валькирий.
Поющая секира Верда
Внешне походит на египетскую секиру. Заточенный полумесяц с двух сторон надежно прикреплен к древку. На ударной части зазубрины и следы ржавчины. В бою издает воющие либо лающие звуки, заглушающие и блокирующие атакующие маголодии света первых трех уровней сложности.
Во время использования в лесах секира Верда способна петь нежным женским голосом или звать на помощь, завлекая путников в чащу, где беспощадно с ними расправляется.
Раны от секиры Верда напоминают укусы оборотня. Они не заживают и не затягиваются. Кормить ее нужно еженедельно, сырым мясом, в противном случае она может стать опасной для хозяина.
Этой секирой Верд зарубил двух циклопов с острова Клеос и стража второго ранга Гомункулюса, обладателя трех редчайших эйдосов, принадлежащих близнецам.
Флейта Лебера
Деревянная блок-флейта, одна из самых совершенных флейт света. Изготовлена из красного дерева. Имеет семь пальцевых отверстий на лицевой стороне и одно на тыльной. При необходимости в отверстие на тыльной стороне может быть вставлен штык. Флейта Лебера усиливает атакующую магию в десять раз. Особенно опасна для драконов, оборотней, мавок и прочих существ стихийного мира.
Практически единственная флейта света, которая «работает» под водой и в безвоздушном пространстве. Кроме того, клювовидный мундштук позволяет владельцу дышать на океанском дне или под землей.
Минусы: ослабляет защитную магию, что делает владельца беззащитным для любой опережающей атаки. Длина флейты (около 1 метра 80 см) затрудняет ее скрытое ношение.
Наделена острым чувством справедливости. Способна вмешаться, если кто-то неправильно разделил сухарики или взял себе большое яблоко, а другу дал маленькое. По слухам, именно из-за нее был разрушен Карфаген. Карфагенский наемник, покупая тыкву, расплатился со старухой фальшивой монетой, и флейта, обидевшись, открыла ворота города для римлян.
Поперечная флейта Мероха
Мощное оружие, поражающее противника на любой дистанции. Защищает от ядов, уныния, робости и сумеречных состояний. Сама исправляет погрешности владельца, вследствие чего невосприимчива к ошибкам в маголодиях.
Она довольно капризная. Так, к ней нельзя прикасаться влажными руками. Кроме того, помнит любое дурное слово, сказанное в ее адрес, и может обращать маголодии на своего владельца. Средний срок злопамятности флейты составляет около четырехсот лет.
Среди минусов можно отметить крайнюю самонадеянность. Часто переиначивает маголодии или изменяет их на свой вкус. Кроме того, флейте Мероха присущ максимализм. К примеру, если вы собрались вскипятить стакан воды, то лучше не делать это на берегу озера. Она может перепутать и вскипятить озеро.
Очень ревнива. Не позволяет владельцу брать в руки другой музыкальный инструмент.
Свирель Корна
Традиционной формы греческая свирель. Состоит из семи тростниковых трубочек разной длины. Атакующие качества – средние, защитные – высокие. Ее владелец может не опасаться никакого оружия мрака, за исключением ряда артефактов (рапира Пулиуса, меч Лилла, пилум Шоша и т. д.).
Минус свирели в том, что она неправильно оценивает масштабность проблем, следовательно, нарушается последовательность их решения. Поэтому у того, кто играет на ней, может искажаться чувство реальности. К примеру, хозяин свирели Корна способен выпутывать из паутины муху, хотя рядом убивают человека.
Не исключено, что со временем она может мутировать и перестанет быть оружием света.
Мефодий заканчивал читать уже в подъезде, у книжного шкафа, куда жители дома складывали старые книги и журналы для взаимообмена. Память подсказывала, что Арей всегда серьезно относился к особенностям артефактного оружия стражей мрака и света. Не только тех, с которыми собирался сражаться, но и тех, с кем судьба могла схлестнуть его неожиданно. Мастерство мастерством, но полагаться только на него опасно. В магическом мире можно погибнуть и от зубочистки.
Буслаев сжимал желтоватые листки и пытался понять, как эти страницы оказались у него. Он достал их из рюкзака, совершенно точно! Но как они там оказались? Ага, в лифте он собирал рассыпавшиеся бумажки. Значит, их потерял или специально оставил тот бешеный помидор с торчащими усами, вспыливший, когда Меф назвал его «кикимором».
Но откуда у него список артефактного оружия, выполненный рукой Арея? Страницы не давали Мефу никакой подсказки, сколько он ее ни искал. И на свет смотрел, и с обратной стороны заглядывал – ничего.
Проснувшаяся консьержка посматривала на Мефа с беспокойством. Она уже трижды проходила мимо него с чайником, притворяясь, что ей нужно налить воды. Присутствие волосатого молодого человека рядом с ее боевым постом тревожило старушку. Кто их знает, этих длинноволосых! Стоит себе вот так, как порядочный, а потом треснет ее по голове тумбочкой или украдет телевизор.
Решив не тревожить консьержку, Меф вышел во двор и, ослепленный солнцем, на секунду поднес ладонь к глазам. Когда он отнял ее, первым, кого Меф увидел, была Дафна. Она стояла у футбольной площадки и испуганно махала руками, словно предупреждая о чем-то. Не раздумывая, он бросился к ней. За спиной что-то пронеслось, больно толкнув Буслаева в левую лопатку. Меф упал, перекатился через голову и вскочил, готовый защищаться. Еще во время падения он успел увидеть, что Дафна исчезла.
В стволе старого клена торчало копье с узким злым лезвием. Древко недовольно дрожало, словно никак не могло простить себе промах.
Меф обшарил взглядом кустарник, откуда могли метнуть копье, но никого не увидел. Тот, кто умел их бросать, умел и скрываться. Нелепо было предполагать, что он промахнулся. Если бы Мефодию не померещилась Дафна и он не рванул бы вперед, копье торчало бы в нем.
Буслаев подбежал к клену, настороженно разглядывая копье, едва не ставшее причиной его смерти. На древке он увидел шар-утяжелитель, кованый, с заметными закусами молота. Оставаться здесь было опасно. Возможно, затаившийся недруг готовит для броска второе копье. Буслаев не стал искушать судьбу и телепортировал.
Телепортация получилась непродуманной. В последнее мгновение, уже окутанный золотым дробящим сиянием, Меф спохватился, что на обычной площадке, которую он чаще всего представлял себе, переносясь к общежитию озеленителей, вчера вечером поставили сетчатый загончик для торговли арбузами. Отменять телепортацию было поздно, мысли Мефодия лихорадочно заметались, и он кое-как представил себе зеленый щит со схемой Сокольников.
Спустя несколько мгновений Буслаев уже стоял около него. Парня шатало, виски раскалывались от боли. Каблук правого ботинка застрял в асфальте, и высвободить его так и не получилось. Пришлось укорачивать его катаром, оставив в асфальте торчащий огрызок. Хромая из-за отрезанного каблука, Буслаев направился к Ирке, но до сарайчика не дошел, заметив на поляне мелькание двух знакомых фигур. Со ста метров Ирка и Багров казались играющими в бадминтон, только на очень близкой дистанции.
Меф осторожно приблизился, стараясь не бросаться в глаза, прислонился плечом к дереву и стал наблюдать за «бадминтонистами». Ирка рункой отбивалась от Матвея, который нападал на нее со шпагой в одной руке и дагой в другой. Следить за боем было интересно, особенно за Матвеем. В работе шпагой и дагой он достиг высокого мастерства. Почти не повторялся, нападая поочередно двумя клинками. Парировал непредсказуемо, путая противнику карты. К тому же шпага с дагой имели громадное поражаемое пространство от головы до ступней.
– Переброс! – внезапно крикнул Багров, и красивым одновременным броском поменял оружие местами.
– Это чего такое было? – не выдержал Мефодий.
Матвей на секунду отвлекся на голос. Ирка подсекла древком рунки переднюю ногу противника. Тот упал. Меф протянул ему руку, чтобы помочь встать, но тот вскочил сам, не коснувшись земли ни клинком, ни ладонью.
– Уйди, – буркнул он.
– В общем, какая мысль: если ты и с мраком так будешь шпагами жонглировать, останешься без ушей. В бою надо убивать, а не плести кружева, – заявил Буслаев.
– Да пошел ты! Это тренировка. У меня не так много Ирок. Если убивать по одной на каждой тренировке, надолго не хватит, – отозвался Багров.
– Можно и не убивать. Но зачем разменивать удар в бедро на удар в глаз? Ты просто знаешь, что в глаз она тебя не станет атаковать. Да и все эти пляски с кинжалом, в общем, можно оставить горским народам.
– Плагиат! – вступилась Ирка за Багрова.
– Почему?
– Потому что так говорил Арей! Может, другими словами, но мысль такая.
– А если я говорю «ку-ку», это плагиат кукушки? – возмутился Меф.
– Ну вот видишь: признался, что и птичку обокрал! – сказал Багров и, взяв у Ирки рунку, понес оружие в сарай. Свою шпагу он держал под мышкой, а дагу в левой руке.
Меф с Иркой остались одни.
– Ну как ты? – спросил Меф после долгой паузы.
– Хорошо. А ты?
– Прекрасно.
– Ну вот видишь, наконец где-то в мире встретились два человека, у которых все хорошо и прекрасно, – отозвалась она.
Мефодий хмыкнул – с Иркой не соскучишься. Они немного помолчали, потом пошли к скамейке, которую кто-то перетащил с аллеи в кустарник.
Ирка присела на корточки. Меф увидел под скамейкой корзину, а там щенка. Ощутив Ирку, щенок слепо приподнял морду и запищал. Было ему дней пять, не больше. Хозяйка вытащила из-под подстилки шприц, уже не тот первый, на два кубика, а купленный в зоомагазине с резиновой насадкой для выкармливания животных.
– Твой? – спросил Меф.
Она кивнула, кормя и лаская щенка. Буслаев любовался ей. Она была похожа на молодую мать, родившую неведомого зверька.
– Скажи что-нибудь вумное! – попросил он.
Ирка строго взглянула на него и чуть оскалилась. Меф подумал, что она похожа на готовую к защите волчицу.
– Прости. Фраза кривая. Мне правда нравится тебя слушать, – поспешил добавить Меф.
Она расслабилась, волчица ушла из глаз.
– Я по заказу не умею, – сказала она, трогая пальцем нижнюю губу. – Хотя вот… навещает меня в последнее время навязчивая мыслишка, что самое важное в жизни – не позволять себе манипуляций. Быть честной со всеми и, главное, с собой.
– Чего не позволять?
– Манипуляций. Пример: маленький мальчик хочет мороженое, но ему не покупают. Как его получить? Можно выгибаться, биться головой об пол и орать дурным голосом. Можно клянчить, повторять «купи, купи!» миллион раз. Если родители уважают деловой подход, можно договориться: «Мол, вы мне мороженое, а я уберу комнату. И буду есть понемножку, пусть во рту тает». Еще можно подлизываться: «Милая мамочка, я тебя та-а-ак люблю! Ты такая красивая! Купи мне, пожалуйста, одно ма-а-аленькое мороженце!»
– Не, некозырно, – поморщился Меф.
– Или притвориться таким дохлым, беспомощным и обвисающим, что все плюнут и скажут: «Надо ему мороженое купить, а то он какой-то жалкий! Как бы совсем не сдох!»
– Чимоданов разорался бы, – сказал Буслаев.
– Мошкин прикинулся бы круглым сироткой! «Это мороженое, да? Но мне же его теперь никогда нельзя? Даже самого маленького кусочка, да?» – передразнила Ирка.
– Ната охмурила бы продавца. Прасковья подожгла бы город. По трупам прошла к киоску с мороженым, лизнула два раза и заявила бы, что мороженого больше не хочет, а хочет пиццы… – увлеченно сказал Меф.
Ирка, помедлив, кивнула.
– Наверное, так. Только мне почему-то кажется, что Прасковья сложнее.
– Погоди, – внезапно сказал Меф. – Ты хочешь сказать, что ВСЕ манипулируют? Абсолютно все?
– Да, – грустно подтвердила Ирка. – Боюсь, что так. Каждый новенький человек примеривает все формы манипуляций по очереди. Смотрит, что у него лучше прокатит, и останавливается на одной манипуляции как на основной. А я так не хочу! Просто не хочу, и все!
– Гм… Слушай, а… он тоже манипулирует? – с интересом спросил Меф, посмотрев в сторону, куда скрылся Багров.
Ирка слишком резко нажала на шприц – щенок закашлялся. Трехкопейная дева испуганно отдернула руку.
– Не знаю, – неохотно отозвалась она. – Хотя… может, Матвей ушел бы в партизаны и пускал бы составы с мороженым под откос. Потом лежал бы на ящиках с мороженым, весь в пулеметных лентах, с бомбами на поясе, и презирал бы их… Пальцем не притронулся бы к мороженому, хотя ужасно бы его желал. Но вообще про него я стараюсь не думать. Потому что если буду ловить его на манипуляциях, это будет такое маленькое, но предательство.
Буслаев долго молчал. Потом подошел к кусту и несильно ударил кулаком по листьям.
– А мне толку нет по полу кататься! Катайся – не катайся! Все равно ее не вернут, – глухо сказал он.