Завязав с профессиональным боксом, отец не остался в Восточном Гарлеме. Но переехал оттуда недалеко. Всего лишь на другой берег пролива Гарлем. Они с матерью купили квартиру в районе Белмонт, в Бронксе, в квартале от дома ее родителей. Мамин отец, Сальваторе Витале – старший, держал на Артур-авеню фруктовую лавку, со временем превратившуюся в большой магазин и ставшую прикрытием для всех темных делишек, которые он вместе со своим сыном Сэлом (Сальваторе Витале – младшим) проворачивал для мафии. Умер Витале-старший под градом пуль, лежа между рядами изрешеченных фруктов, за месяц до моего рождения. Моя бабушка, которой сейчас уже 80, до сих пор живет в том доме. Думаю, отчасти из-за этого отец так и не купил нам большой дом в пригороде, где обосновались Сэл и многие другие мафиози. Нонна Витале была матерью Сэла, но мой отец, ее зять, оказался гораздо лучшим сыном.
– Такова была бы воля Джулианы…
Я слышал, как отец говорил это всякий раз, когда дядя Сэл заикался о том, чтобы он перебрался к нему поближе. Сэлу хотелось всегда иметь отца под рукой.
– Я оплачиваю все мамины счета, и с ней проживает прислуга-помощница, – возражал Сэл. – Она не нуждается в тебе, Джек.
Это был предмет вечного спора между ними. Хотя мне думается, что забота отца о теще только упрочивала доверие к нему Сэла. Отец не желал того, что желает большинство людей. И уж точно он не жаждал того, чего жаждал Сэл. Отец никогда не любил показуху. И не пытался пускать пыль в глаза. Он годами ходил в одной и той же шляпе, в одних и тех же темных костюмах и белых рубашках, которые гладил сам. Он не покупал дорогие ювелирные украшения и не носил шикарные часы. Он был правой рукой Сэла Витале, но никогда не позволял доставшейся ему власти или положению вскружить себе голову. И наверное, благодаря этому оставался более свободным по сравнению со многими другими людьми. Впрочем, не знаю. По большому счету отец все равно был несвободен и оставался таким до сих пор.
Он всегда спешил к Сэлу по первому зову, хотя выполнял в основном роль его телохранителя. Отец держался в тени, но Сэл мог быть уверен: пока Джек рядом, к нему никто не приблизится, он мог есть, пить и смеяться, ни о чем не беспокоясь. Отец возил Сэла по городу в большом черном автомобиле, и все окрест знали, что Сэла Витале охраняет Джек Ломенто. Отец не привлекал к себе внимания, но тем не менее всему району было отлично известно, кем он являлся. А это означало, что все отлично знали, кем был и я. Сыном Ламента. Музыкантом. Когда миссис Костьера умерла, оставив мне пианино, нам пришлось поднимать и затаскивать его через балкон с помощью подъемного крана. Никто из соседей ни разу не пожаловался на то, что я играл, хотя стены были тонкими, а играл я порой часами, без перерыва. Возможно, они попросту слишком боялись отца, чтобы высказывать жалобы или претензии.
– Здесь я был счастливее всего, – частенько повторял отец. – Так зачем же мне переезжать?
Я вышел из «Шератона» в два и поехал в свой старый район. Полчаса я провел в поисках места для парковки. Отцовский автомобиль стоял у бордюра прямо перед нашим домом – на том же месте, где он стоял всегда, когда Джек Ламент не работал. Никто и никогда не занимал это место и не трогал машину. Даже пальцем ее не касался. А когда какой-нибудь гость парковался на нем по незнанию, ему быстро указывали на ошибку и советовали незамедлительно его освободить.
– Здесь паркуется Ламент, – говорили люди. – Вам лучше переставить свое авто.
Конечно, находились и такие, которые игнорировали предупреждение. Но, вернувшись к запретному парковочному месту, они не заставали там своей машины. Как правило, ее обнаруживали аж за два квартала от дома. Я подозревал в этой принудительной отбуксировке Фрэнки с его пикапом, но ни разу не застукал его за этим делом.
Был воскресный вечер, и все сидели по домам. Я наконец-то припарковался у церкви, проскользнув на место, только что освобожденное одним из прихожан, и направился к дому, отметив про себя: люди постарели, но больше ничего не изменилось. Несколько человек окликнули меня по имени; я приподнял шляпу и помахал рукой, но предпочел пойти другой дорогой. В детстве меня заставляли играть на органе во время каждой воскресной мессы. Мне приходилось облачаться в одеяние министранта, которое опутывало мои ноги и закрывало педали. Мне нравилось мощное и торжественное звучание органа, но монотонность музыки и бесконечность службы я ненавидел. Отец никогда не ходил в церковь, но следил за тем, чтобы ее посещал я.
Я поднялся по лестнице до отцовской квартиры, глядя на ступеньки и мысленно вопрошая себя: сколько раз я уже проделывал этот путь? Вверх и вниз. Вниз и вверх. Миллион раз! И ничего не изменилось, кроме размера моих ног и длины шагов. Я постучал в дверь: тук-бум-бум (в том же ритме, в каком всегда это делал). И услышал отцовскую поступь. Ему потребовалось чуть больше времени, чтобы дойти до двери, чем обычно. Я постучал еще раз.
– Это ты, Бенито? – донесся голос отца.
– Я, па, – ответил я через дверь.
Замки лязгнули, и дверь широко распахнулась. Уж кто-кто, а отец прекрасно сознавал все зло мира. И всегда запирал двери.
– Ты поживешь здесь? – спросил он, выискивая взглядом мой чемодан.
Мне этого совсем не хотелось. Но пришлось. Предвидя неизбежный спор, я решил: оно того не стоит. Мои вещи лежали в багажнике.
– Да, – ограничился я лаконичным ответом.
– Вот и хорошо. Это разумно. – Отец похлопал меня по плечу и отступил в сторону, давая войти.
Он держал спину прямо, но кожа под его голубыми глазами уже потемнела, истончилась и покрылась рябью, переходившей в морщинки на бледных щеках. Раньше отец таким бледным не был. Даже кожа под его майкой всегда имела карамельный оттенок. А теперь она отливала болезненной желтизной. В затуманенном табачным дымом клубе с приглушенным освещением и в темноте улицы я этого не заметил.
– Ты так странно рассматриваешь меня, – пробурчал отец.
– Ты неважно выглядишь, – тихо признал я.
– Что ж, не далее как вчера вечером ты напомнил мне, что мы похожи. Так что готовься, сын! Когда-нибудь и ты таким станешь, – попытался пошутить отец, ткнув себя пальцем в грудь.
Но его слова не возымели желаемого действия, а прозвучали резко и горько. Отец знал, что я не хотел на него походить. Всегда знал. И наша внешняя схожесть порой становилась яблоком раздора.
– Нет, в самом деле, как ты поживаешь, па? Как у тебя дела?
– Неплохо. Все по-старому. Садись, сынок. Я приготовлю тебе что-нибудь поесть.
Я и к этому был готов – к тому, что отец начнет меня потчевать. И спорить не стал. Такой уж ритуал у нас сложился, и я был благодарен отцу за него.
– У тебя холодно, – сказал я. – Слишком холодно, чтобы сидеть при открытом окне.
– Твоя мать любила открывать окна и петь, и весь квартал тогда затихал. Она мечтала петь для многотысячной аудитории. Увы, ее мечты ограничились концертами для этого района. Иногда твоя мать пела арию из «Кармен». Я рассказывал тебе историю Кармен. Самую печальную историю на свете…
Я не считал историю Кармен печальнее истории моей матери, но и на этот раз не стал возражать.
– Я знаю о Кармен, па. И о маме, певшей у окна… – сказал я так мягко, как только мог. Я не собирался упрекать отца. Просто хотел ему дать понять: я ничего не забыл.
– Я не сомневаюсь, что ты помнишь. Но я столько передумал о твоей матери… Может быть, эта девочка… эта Эстер… У твоей матери не получилось стать известной певицей. Мне хотелось бы, чтобы это удалось Эстер.
При упоминании ее имени отец даже не взглянул на меня, а взял кофейник и налил мне чашку.
– Папа… – начал я, но он опять завел свою шарманку.
– Я сидел вот здесь, – указал он лопаточкой на стол, – тихо и спокойно. А она распахивала окно и начинала петь. Все знали Джулиану Ломенто!
Отец всегда произносил имя матери так, словно она была известной певицей-сопрано и выступала в настоящей опере. Он никогда не называл ее девичьей фамилией. Всегда подчеркивал свои права на нее.
– Я до сих пор вижу – ясно как день, – как она поет вон там. – Отец указал на крошечную пожарную лестницу и занавески, трепетавшие по обе стороны окна.
Это были не те шторы, которые висели на окне при жизни мамы. Когда я был маленьким, отец нанимал домработницу. Она приходила раз в неделю, прибиралась и заполняла холодильник приготовленной едой. Каждые два месяца она стирала те шторы и утюжила их, пока они совсем не износились. В конце концов отец сам их снял, но не выбросил. Они до сих пор лежали, сложенные, в нижнем ящике его стола. Я подошел к окну и закрыл его. Отец не протестовал, его взгляд по-прежнему был устремлен вдаль.
– Джулиана могла делать со своим голосом то же, что делаешь ты с аккордами. Тебе передалась ее любовь к музыке. Только по-другому, – задумчиво констатировал он, буравя глазами стейки, которые жарил.
– А руки у меня твои, па! – пошевелил я пальцами, чтобы вернуть отца в настоящее. Он немного меня пугал.
– Да, – пробормотал отец. – На вид как мои. Не знаю, как ты умудряешься попадать ими по таким маленьким клавишам.
Он поставил на столе передо мной тарелку, взял еще одну для себя и опустился на стул точно так же, как делал это тысячи раз прежде. Более того. И я бы сделал для него то же самое. Наверное, раньше, очень давно, нас обхаживала мама, но мне это не запомнилось. А теперь мы с отцом делили хлеб вдвоем, сидя на тех же самых старых стульях за тем же обезображенным царапинами и рубцами столом. Я всегда сидел на своем месте, а отец на своем.
– Я виделся с Эстер Майн…
Я постарался выговорить эти слова ровным голосом, как будто они для меня ничего не значили, но при этом пристально наблюдая за отцом. Он бы и сам снова завел разговор о ней; вся эта история была немного странной. Глаза отца сверкнули и заглянули в мои, а руки замерли. Меня опять поразил возраст, отпечатавшийся на его лице.
– С Эстер Майн? – переспросил отец.
– Да, я виделся с ней. Па, она совсем не похожа на маму. Не понимаю, с чего ты это взял…
– Ты вернулся в «Шимми» после моего ухода? – прищурившись, поинтересовался отец.
– Нет. Я немного прогулялся. Мне захотелось поиграть. В итоге я снова оказался в «Ла Вите». А когда возвратился в отель, там меня дожидалась Эстер. Она прождала довольно долго.
– Вот, значит, как… – Положив вилку на стол, отец откинулся на спинку стула.
– Па, ты действительно неважно выглядишь, – повторил я.
– Ты явился в мой дом, чтобы говорить мне гадости? – проворчал отец в притворном гневе. – Я выгляжу потрясающе. – Он согнул руки в локтях, напрягая мускулы, и выпятил грудь, но я не засмеялся, и отец отмахнулся от меня так, словно я вообще не понимал шуток. – Я старею, Бенито. Просто тебя рядом не было, чтобы это заметить. А чувствую я себя хорошо. Очень хорошо, – ударил он себя в грудь кулаком. – Никаких жалоб. Лучше расскажи мне об Эстер.
– Нет, па, это ты мне о ней расскажи. У меня сложилось впечатление, будто ты знаешь чуть больше, чем говоришь.
– Она… тебя ждала? – спросил отец, проигнорировав мой призыв. – В твоем отеле? Это небезопасно. – Его брови сдвинулись к переносице.
– Она дожидалась меня в вестибюле. Судя по всему, это Ральф ей сболтнул, кто я такой и где меня найти.
– Говоришь, Ральф? – еще сильнее нахмурился отец.
– Ральф, Пит или кто-то из охранников.
– Так ты расскажешь мне о вашей встрече или нет? – сказал отец, разрезая стейк.
– Она хочет, чтобы я ей помог.
– Написал песню?
– Нет, стал ее менеджером.
Нож застыл в отцовской руке.
– Что это значит?
– Это значит, что она хочет, чтобы я сделал ей карьеру. Нашел ей работу.
– Надо же… Она тебе понравилась?
– Да. Но… Па, что, черт возьми, происходит? Кто эта девушка? Только не говори мне, что ты не знаешь. Иначе я заподозрю тебя в склонности к чудачествам.
– Я когда-нибудь рассказывал тебе, как познакомился с твоей матерью? – спросил отец.
Я вздохнул и сунул в рот кусок мяса. Я никогда не подозревал отца во лжи, но – разрази его гром! – он всегда поступал так, как ему вздумается. И редко соизволял объясниться. А если и давал объяснение, то подходил к нему порой весьма извилистым путем.
– Рассказывал, – ответил я. – Ты познакомился с мамой, когда начал работать на Сэла.
– Да. Но она уже знала, кто я такой.
– Потому что она видела твои бои, – сказал я именно то, что отец ожидал от меня услышать.
– Верно. Она видела, как я дрался. На улице. Мы устраивали собственные бои прямо под открытым небом. Люди делали ставки, и мы дубасили друг друга, пока не заявлялись копы. А потом делили выигрыш. Джулиана видела, как я эффектно проигрывал.
Я нахмурился. Это было что-то новенькое.
– Я думал, ты проиграл лишь Бо Джонсону.
– Так оно и было. Но до того как Бо свалил меня на ринге, он не раз уделывал меня на улице. В молодости и я его порой побеждал. Бо был проворнее меня, но я умел держать удар и продолжал биться. Я не боялся его. А Бо не боялся меня. Мы чуть не покалечили друг друга, прежде чем сообразили, что можем работать на публику вместе. Оттачивать свои навыки и при этом получать нехилые деньги.
– Я этого не знал. Я думал, что вы встретились после войны. После того как ты уже стал чемпионом.
– Нет-нет. Я знал Бо Джонсона задолго до этого. Мы оба родились и выросли в Гарлеме. Мы вроде как присматривали друг за другом. У Бо была своя банда. У меня своя. Ирландцы, евреи, итальянцы, негры. Разные районы держали разные группировки. С тех пор мало что изменилось. Но некоторые улицы объединяются. Границы районов смещаются. И с нами тоже так произошло. Выбор был один – остановиться или же поубивать друг друга. Мы с Бо поладили. Не скажу точно почему. Но мы поладили. Он стал моим другом. Хорошим другом… Я любил его…