Экройд сидел в кресле перед камином в той же позе, в какой я его оставил.
Здесь я во второй раз появляюсь на сцене, потому что Корсо решил снова встретиться со мной. И насколько помню, было это дня за три-четыре до его отъезда в Португалию. Как он признался позднее, уже тогда у него зародилось подозрение, что рукопись Дюма и «Девять врат» Варо Борхи лишь вершина айсберга, и, чтобы разобраться во всем этом, нужно было непременно распутать другие истории, которые переплетались между собой и образовывали узлы, похожие на узел галстука, связавшего руки Энрике Тайллефера. Дело трудное, предупредил я, ведь в литературе не бывает четких границ; одно опирается, наслаивается на другое – в результате получается сложная интертекстуальная игра, своего рода система зеркал или конструкция типа русской матрешки, где почти невозможно установить, что откуда берется. Только совсем уж глупые или очень самоуверенные критики посягают на это. Разве можно, например, сказать, будто в романах Роберта Грейвза заметен след «Quo Vadis»[53], а не Светония или Аполлония Родосского? Что касается меня, то я знаю только то, что ничего не знаю. А когда хочу узнать, ищу в книгах, потому что книги забывать не умеют.
– Граф де Рошфор – один из самых важных персонажей второго плана в «Трех мушкетерах», – объяснил я Корсо, когда он вновь появился у меня. – Агент кардинала и друг миледи, а также первый враг, которым обзавелся д’Артаньян. Я могу даже указать точную дату, когда это случилось: первый понедельник апреля 1625 года, Менг-на-Луаре… Я, естественно, имею в виду романного Рошфора, хотя похожий персонаж существовал и в реальности; Гасьен де Куртиль в «Мемуарах д’Артаньяна» описывает его под именем Рознаса… Но именно такого Рошфора – со шрамом – в жизни не было. Дюма позаимствовал этого героя из другой книги – из «Memoires de MLCDR» (Monsieur le comte de Rochefort), по всей вероятности – апокрифических, их также приписывают де Куртилю… Некоторые полагают, что речь шла об Анри Луи де Алуаньи, маркизе де Рошфоре, родившемся около 1625 года, но это, право, уже такие тонкости…
Мы сидели в кафе, где обычно собирается мой кружок. Я смотрел в окно на фары машин, проезжающих по вечернему бульвару. За нашим столом среди кучи газет стояли чашки с кофе и пепельницы с дымящимися сигаретами. Вокруг расположилась вся наша компания: пара писателей, один художник, переживающий творческий кризис, журналистка, взлетевшая на гребень успеха, театральный актер и четыре-пять студентов – из тех, что стараются быть понезаметнее и все время помалкивают, взирая на меня, как на самого Господа Бога. Корсо сидел с нами, так и не сняв плаща, прислонившись плечом к оконному стеклу. Он пил джин и время от времени что-то записывал.
– Разумеется, – добавил я, – читатель «Трех мушкетеров» на протяжении всех шестидесяти семи глав ждет дуэли между Рошфором и д’Артаньяном и испытывает разочарование. Дюма понадобилось всего три строчки, чтобы разрешить проблему, вернее, очень ловко замять дело; поэтому, когда мы вновь встречаемся с нашими героями в «Двадцать лет спустя», оказывается, что они бились уже трижды и у Рошфора на теле появились новые шрамы. Но ненависти между ними теперь нет, скорее – некое подобие взаимного уважения, которое может возникнуть только в отношениях двух старых врагов. И снова судьбе угодно, чтобы они сражались в разных лагерях; но их связывает род сообщничества, которое невольно зарождается, когда два дворянина знакомы двадцать лет… Рошфор попадает в немилость к Мазарини, бежит из Бастилии, помогает бежать герцогу де Бофору, участвует во Фронде и умирает на руках д’Артаньяна, который сам же и пронзил его шпагой, не узнав в пылу сражения… «Он был моей звездой», – что-то вроде этого произносит гасконец. «Я выжил после трех ударов вашей шпаги, четвертого мне не снести». И он умирает. «Я только что убил старого друга», – скажет д’Артаньян Портосу… Это и стало эпитафией заслуженному агенту кардинала Ришелье.
Тут разгорелась жаркая дискуссия. Актер, бывший герой-любовник, которому довелось когда-то сыграть графа Монте-Кристо в телесериале, – сейчас он пожирал глазами журналистку, – предался воспоминаниям о той своей работе. Надо заметить, рассказчиком он был блестящим, так что писатели и художник засыпали его вопросами. Потом мы перешли от Дюма к Мишелю Зевако и Полю Февалю и в очередной раз воздали должное бесспорному мастерству Сабатини, которому Сальгари[54] явно уступал. Помню, кто-то робко вспомнил о Жюле Верне, однако на него дружно зашикали. Среди неистовых поклонников романа плаща и шпаги Жюль Верн с его холодными, картонными героями был не в чести.
Что касается журналистки, весьма модной девицы, которая уже заимела свою колонку в воскресном приложении к респектабельной газете, ее литературная память начиналась с Милана Кундеры. Потому все это время она благоразумно помалкивала и с облегчением кивала всякий раз, когда слышала знакомые названия или имена героев: «Черный лебедь», Аньес, удар шпагой Невера[55], – потому что вспоминала какой-нибудь из виденных по телевизору фильмов. Между тем Корсо выжидал с терпением опытного охотника; он неотрывно смотрел на меня поверх стакана с джином и ловил момент, когда можно будет вновь повернуть разговор на нужную ему тему. И повернул, воспользовавшись неловким молчанием, которое повисло над столом после того, как журналистка выпалила: ей, мол, приключенческие романы все-таки кажутся слишком легковесными… Поверхностными, если выразиться точнее. Иными словами…
Корсо покусывал кончик своего фаберовского карандаша.
– А какая роль, на ваш, сеньор Балкан, взгляд, отведена во всей этой истории Рошфору?
Все повернулись в мою сторону, и первыми – студенты, среди которых были две девушки. Не знаю почему, но в некоторых компаниях меня воспринимают как патриарха мира беллетристики; и стоит мне открыть рот, как люди буквально замирают, ожидая услышать некие неоспоримые истины и окончательные суждения. А скажем, моя статья во влиятельном журнале может возвысить или погубить начинающего писателя. Абсурд, конечно, но такова жизнь. Вспомните, к примеру, последнего нобелевского лауреата, автора «Я, Онан», «В поисках себя» и знаменитейшей «Oui, c’est moi»[56]. Ведь именно я благословил его пятнадцать лет назад, напечатав хвалебный отзыв в «Монде». Никогда себе этого не прощу, но так уж устроен мир.
– Во-первых, Рошфор – это враг, – начал я развивать свою мысль. – Он символизирует темные силы, черный рок… С его помощью строятся дьявольские козни против д’Артаньяна и его друзей; он служит коварному кардиналу, который, играя их жизнями, плетет свои интриги…
Я увидел, как одна из студенток улыбнулась; но не мог угадать, была ее чуть насмешливая улыбка реакцией на мои слова или ответом на собственные тайные мысли, далекие от происходящего здесь и сейчас. Я удивился, ибо, как уже сказал, привык к тому, что студенты внимают мне с тем же почтением, с каким редактор «Осерваторе романо» отнесся бы к эксклюзивному праву опубликовать папскую энциклику. Поэтому я взглянул на нее попристальнее, хотя, честно признаюсь, еще с самого начала, едва присоединившись к нам, она привлекла мое внимание – у нее были тревожные зеленые глаза и короткие, как у мальчика, каштановые волосы. Теперь она сидела чуть поодаль, отдельно от всей компании. Вокруг нашего стола всегда собирается молодежь – обычно я приглашаю в кафе студентов-филологов; но этой девушки я прежде не видел. Таких глаз я бы не забыл – очень светлого тона, почти прозрачные, на смуглом, да к тому же еще загорелом лице, словно она много времени проводит на солнце и свежем воздухе. Стройная и гибкая девушка с длинными ногами – и тоже загорелыми, подумал я, хотя она была в джинсах. Я заметил еще одну деталь: она не носила ни колец, ни часов, ни сережек; и мочки ушей у нее не проколоты.
– К тому же Рошфор – человек, который всюду мелькает, но его невозможно настичь, он неуловим, – продолжал я, не без труда ухватив нить прерванных рассуждений. – Маска тайны, загадочный шрам. Он – символ парадоксального бессилия д’Артаньяна, который преследует его и не может догнать, не может убить, как ни старается… Вспомните, это случилось только двадцать лет спустя, по ошибке, когда тот перестал быть противником и превратился в друга.
– Твой д’Артаньян – это человек, приносящий несчастья, – заметил один из собеседников, тот писатель, что постарше.
Его последний роман почти не продавался, разошлось всего пятьсот экземпляров, но он здорово зарабатывал, сочиняя детективы, которые печатал под двусмысленным псевдонимом Эмилия Форстер. Я посмотрел на него с благодарностью – он подкинул мне еще одну тему.
– Верно! Его вообще преследует невезение. Любимую женщину отравили. Несмотря на все свои подвиги и услуги, оказанные французской короне, он двадцать лет остается скромным лейтенантом мушкетеров. И когда в самом конце «Виконта де Бражелона» ему прислали маршальский жезл, за который он заплатил огромную цену – четыре тома и четыреста двадцать пять глав, – его настигает голландская пуля.
– Как и настоящего д’Артаньяна, – вставил актер, который к этому времени уже положил руку на бедро модной журналистки.
Я выпил глоток кофе, потом кивнул. Корсо не сводил с меня глаз.
– Нам известны три д’Артаньяна, – пояснил я. – О первом, Шарле де Батц Кастельморе, мы знаем, потому что в «Газетт де Франс»[57] было напечатано, что он погиб 23 июня 1673 года – пуля угодила ему в горло – при осаде Маастрихта. Вместе с ним пала половина его солдат… Иначе говоря, он был не более удачлив, чем его выдуманный однофамилец.
– И он тоже был гасконцем?
– Да, из Люпиака. Городок еще существует, и там установлена памятная доска: «Здесь около 1615 года родился д’Артаньян, чье настоящее имя было Шарль де Батц, он погиб при осаде Маастрихта в 1673 году».
– Тут историческая неувязочка, – заметил Корсо, сверяясь со своими записями. – У Дюма в начале романа, то есть приблизительно в 1625 году, д’Артаньяну восемнадцать лет. А настоящему д’Артаньяну в ту пору едва исполнилось десять. – Охотник за книгами улыбнулся как хорошо воспитанный кролик-скептик. – Он был слишком молод, чтобы управляться со шпагой.
– Верно, – согласился я. – Дюма внес коррективы, чтобы герой мог участвовать в истории с алмазными подвесками, встретиться с Ришелье и Людовиком XIII. Видимо, Шарль де Батц совсем юным прибыл в Париж: в 1640 году он уже числится гвардейцем в роте господина Дезэссара, его имя фигурирует в списках, затем он упоминается в документах об осаде Арраса, а два года спустя участвует в руссильонской кампании… Но он не служил мушкетером при Ришелье, он вступил в эту элитную роту лишь после смерти Людовика XIII. На самом деле его покровителем был кардинал Джулио Мазарини… Да, в действительности между двумя д’Артаньянами существует зазор в десять или пятнадцать лет; хотя Дюма после успеха «Трех мушкетеров» расширил время действия, охватив почти сорок лет истории Франции, и в последующих томах старался приблизить вымысел к реальным событиям.
– А много ли доподлинно известно об этом человеке? Я имею в виду роль настоящего д’Артаньяна в истории Франции.
– Известно немало. Его имя встречается в письмах Мазарини и в бумагах военного ведомства. Как и герой романа, он был агентом кардинала в период Фронды, выполнял деликатные поручения при дворе Людовика XIV. Именно ему довелось арестовать и препроводить в тюрьму генерального контролера, иначе – министра финансов Франции Фуке, и этот факт нашел подтверждение в письмах мадам де Севинье. Он познакомился с Веласкесом на острове Фазанов, сопровождая Людовика XIV, который отправился туда за своей невестой Марией Терезией Австрийской…