– Ничего страшного, – галантно сказал Петр. – Донесем на руках куда прикажете. Хоть на край света.

– Да он здесь и есть, край света, ты что, не знал? – проворчала Маришка. – Самый краешек…

– Да, глуховатое местечко, – согласился Сергей, наливая в Маришкину рюмку знаменитой липовки, но не забывая и остальных. – Неужто вы, Мариночка, тут всегда живете? Работаете, наверное, в Арени? Но ведь это довольно далеко, на чем же вы добираетесь?

– Да нет, я из Нижнего, просто приехала бабулю навестить, на огороде помочь, – ласково улыбнулась ему Маришка. – Тут не больно-то в Арень наездишься, автобусы не ходят уж бог знает сколько времени. Летом еще можно, при желании, на велосипеде, а зимой все заметает по крышу. Который год уговариваю бабулю хоть на зиму в город перебраться, да разве ее сдвинешь с места? Здесь же остались уже только те, у кого нет никакой родни, остальных стариков давно по своим разобрали. Они зимой тут знаете, как живут? Дороги все заметены, Осьмаки полностью отрезаны от мира. Телефонов нету ни одного, если что, даже врача не вызовешь. Пенсию, конечно, не привозят, да и что на нее купишь, на пенсию, когда ближайший магазин в Арени? Когда завьюжит, поутру первым делом прокапывают от дверей дорожки к калиткам. Чтобы дать знать остальным: жива, мол, я, жива пока еще. Жуть истинная!

– Подумаешь, нашла жуть! – отмахнулась бабка Ксеня. – Зато в своем дому, а не в приживалках. У меня ж тут клуб был: один на всю деревню телевизор оставался, который работает. Да вот беда – сгорел. А то, бывало, вечерами девки соберутся… – Она вдруг меленько засмеялась: – Это я бабок наших так называю, мы друг дружку по старинке все девушками кличем. Соберемся, значит, поглядим новости, частушек попоем…

И она вдруг завела тоненьким девчоночьим голоском:

Не пойду я в магазин –

Нету и на маргарин!

Ох, пора, едрена мать,

Президента убивать!

Все дружно расхохотались. Баба Ксеня тоже смеялась:

– Вот так напоемся и напьемся, а потом дед Никишка нас по избам провожает. Сперва он нас, потом мы его. Ночи после буранов светлые, лунные, все аж звенит вокруг. Красотища!

– Так я не понял: этот старик один живет? – уточнил Павел.

– Теперь один. Раньше – это еще до войны, я совсем девчонкой бегала, – помню, прибрел он сюда и к бобылке Серафиме подселился. Она тоже была староверка, вот они и сошлись. Потом Серафима померла, а дед Никифор Иваныч в ее избе так и прижился. Старый он, слабый совсем. Иной раз как обомрет – вроде совсем преставился. А потом глядишь – отойдет, и опять не хуже молодого.

– И что, он к вам тоже ходил телевизор смотреть? – хмыкнул Сергей. – Это ж у них, у староверов, вроде грех…

– Ничего! Очень даже смотрел. Жаль вот только, сгорела моя «Чайка».

– Ребята, а может, кто из вас в технике понимает? – с надеждой спросила Маришка. – Может, посмотрите, что там с ящиком?

– Ну, если вы просите, Мариночка… – обещающе улыбнулся Сергей. – Я загляну, к примеру, завтра, ладно? Вдруг да получится.

– А чего ж, заглядывайте, – кивнула Маришка приветливо. – В самом деле, вдруг что-нибудь да сладится? А нет, так просто посидим, поокаем…

– Договорились, Мариночка!

– Марья она, – буркнул Петр, вставая. – Не Марина, а просто Марья. Пошли, мужики. Засиделись мы тут.

– Да куда вы пойдете в такую позднотищу? – сладко потянулась Маришка, и сарафан туго натянулся на ее спелой груди. – Ложитесь вон вповалку на сеновале. Там хорошо, дух сладкий от сена идет, живой. Сны хорошие снятся…

– Ой, нет, идите, сыночки, – засмеялась баба Ксеня. – Не то меня Вера с Ольгуней поедом съедят. В кои-то веки на постой к ним кто-то стал, да и те сначала ужинать на сторону пошли, теперь еще и ночевать не придут. Им, бабулькам, тоже небось скучно, хочется живого голоса. А ты, Петенька, у меня останешься по старой памяти.

– Баб, ты что, забыла: у нас же Ира ночует, – недобрым голосом сказала Маришка. – Места больше нет. А Петра дед Никиша к себе звал.

– Да он уже небось десятый сон видит, твой дед Никиша, – отмахнулась хозяйка. – А Петенька на сеновал пойдет, правда, голубочек? Ну, гости дорогие…

Все начали дружно подниматься из-за стола.

– Завтра увидимся? – тихо спросил Павел, наклоняясь к Ирине.

– Конечно, – смущенно кивнула она. – Здесь мудрено не увидеться. Тем более мне тоже нужно к этому деду Никише. Если кто и поможет мне найти старые книги, так это только он. Вы представляете? Этот дурацкий Виталя сказал, что в подвале скита была целая гора старых книг и они все пожгли. Вот варварство, да?

– Вандализм! – Павел даже побледнел от возмущения.

– Что вы говорите? – Сергей, услышав их разговор, наконец-то оторвался от прощания с Маришкой. – Сожгли старые книги?! Невозможно, невозможно поверить… Но, может быть, хоть что-то осталось? Хоть что-нибудь! Как бы попасть в этот скит, поискать?

– Ради бога! – обеими руками схватилась за него Маришка. – Не вздумайте! Еще неизвестно, чего нам сегодня ночью от этого Витали ожидать, а вы опять голову волку в зубы сунуть хотите.

– Да уж, с вашим личным оружием супротив Витали делать нечего, – ехидно подал реплику Петр. – Я все хотел спросить: вы же вроде не курите, зачем с собой такую зажигалочку интересную таскаете?

– Таких дураков пугать, как ты и Виталя, – огрызнулась Марина. – Пойдемте, Сережа, я вас до калитки провожу.

И, подхватив молодого человека под руку, вывела его на крыльцо.

– Может, мне помочь со стола убрать? – робко спросил Павел. – Я очень люблю мыть посуду. А потом мы с вами, Ира, может, немножко прогу…

– Посуда – дело бабье, – буркнул Петр, протягивая ему руку на прощание и очень ловко вытесняя из горницы. – И не до прогулок, поздно уже, спать пора.

– Ира! – крикнул Павел, высовываясь из-за его крутого плеча. – Ваши вещи, они пропали, конечно, у этих мерзавцев, так мы можем завтра съездить в Арень, купить вам чего-нибудь. Денег у меня достаточно, вы не беспокойтесь. И мне все равно надо ехать за продуктами для моей хозяйки, я вас заодно прихвачу. Хорошо?

Последние слова долетали уже из-за дверей.

– А чего ему Маришкино платье не нравится? – удивилась баба Ксеня, беря Ирину за руки и поворачивая так и этак. – Красивенькое, веселенькое, оборочки вон какие… разве что великовато малость, ну так подумаешь!

«Платьице» Маришки было «великовато» Ирине как минимум на четыре размера. Только росту девушки оказались одинакового, а что касается объема… Баба Ксеня дала Ирине хорошенькую плетеную подперезочку и помогла стянуть на груди булавкой обширное декольте, однако та все равно остерегалась наклоняться, зная, что просматривается сверху донизу. Впрочем, ее сегодня уже видели во всяких видах, так что…

Против окна громко, вызывающе расхохоталась Маришка, и Ирина разглядела ее статную фигуру. Рядом маячил высокий мужчина – Сергей. Он заботливо вел ее по колдобинам улицы, поддерживая под локоток, а Маришка жалась к нему, словно в стужу к печке.

– Ох, дорезвится молодка! – пробормотала баба Ксеня, начиная собирать со стола ложки.

Да уж, Маришка ведет себя, извините за выражение… А Сергею, похоже, это очень нравится. Ну так и на здоровье!

Ирина с тоской поглядела на стол, заставленный грязной посудой.

Кошмар! Сейчас придется мыть все это. А горячей воды нет. В смысле ее сначала надо согреть, потом возиться в каком-нибудь тазу, руки жирные будут, противные. Про «Фэйри» здесь небось и не слыхали, придется по старинке, с хозяйственным мылом… Маришка, видимо, отправилась провожать этого долговязого Сергея не только до калитки, а до самой избы бабы Веры. Потом, конечно, он проводит ее… А что ж, в такую ночь только и провожаться до рассвета. Луна таинственно заглядывает в окно, так и манит. Может, и Ирине следовало выйти проводить Павла – тем более что он именно этого и хотел.

Ирина вспомнила его глаза – светлые, широко расставленные, нос – будто ястребиный клюв, губы – твердые, четкие, которые не смягчались даже улыбкой. Красивый парень. Петр тоже очень симпатичный, с этим его не то диковатым, не то добрым взглядом. Он единственный ничего о себе не рассказал за столом. Кем он работает, интересно? Ну, торгует небось, сейчас все торгуют. Хотя вряд ли. Петр – вряд ли! Обветренные щеки, загорелое лицо – наверное, много времени проводит на свежем воздухе. Впрочем, Сергея с Павлом тоже «белыми воротничками» по виду не назовешь. Они между собой чем-то похожи, общим типом, что ли, хотя у Сергея более худощавое лицо и резкие черты. Недобрый излом бровей, пристальный прищур серых глаз. Странно – откуда это ощущение, будто она его видела раньше? Ну, наверное, и впрямь видела – в библиотеке: все-таки он фольклорист, не мог там не бывать. Правда, она раньше и представить не могла, что бывают такие фольклористы. Они все какие-то тухлые, заморенные, а этот вон как махал руками и ногами в драке…

– Поставь, поставь! – воскликнул кто-то над ухом, и задумавшаяся Ирина от неожиданности чуть не брякнула на пол сковороду с остатками картошки.

– Никак посуду мыть собралась? – возмущенно спросила баба Ксеня. – Да ты и так еле на ногах держишься. Иди, иди спать! Вон, заверни в задец по нужному делу да и поднимайся в Маришкину светелку. А она в боковушке ляжет ради такого случая.

– Да не надо, это неудобно, я сама могу в боковушке, – смущенно пробормотала Ирина.

– Нечего, нечего! Гостю честь и место, – напористо подталкивала ее баба Ксеня в сени, связанные дверью с крытым двором, в котором и размещался знаменитый задец, а попросту – маленький деревянный туалетик. – Там же рядом умывальник висит, зубы вон почисть, а потом – спать, спать.

У Ирины заплетались ноги и закрывались глаза. Она кое-как взобралась по кривой лестничке в мезонин и вошла в комнатенку с покосившимся потолком. С улицы несся заливистый Маришкин смех. «Ох, дорезвится молодка!» – вспомнила Ирина. Хотела выглянуть, но окошко оказалось затянуто марлей от комаров. Луне, однако, марля была не преграда: на полу лежал бледный, дымчатый квадрат, да и вся комната, чудилось, плавает в голубоватом тумане.

Кровать была жутко старомодная – железная, с шишечками на спинке. И до чего узкая! Как только объемистая Маришка на ней помещалась?

Ирина размотала на себе платье, стянула трусики – она всегда спала голой – и забралась под покрывало. Сетка слегка подалась под ее телом, скрипнула. Со спинки кровати соскользнул пестрый Маришкин халат, но у Ирины уже не было сил поднять его.

Спать! Боже, какое счастье! Наконец-то кончился этот бесконечный день. Ни о чем не думать, только спать. Завтра надо будет…

Она так и не успела решить, что будет делать завтра: голова ухнула в мягкую бездну подушек, и сон, как лунный свет, озарил ее прекрасное даже в глубокой усталости лицо.

* * *

– Как это вам в голову пришло? – недоверчиво спросил капитан. – Ведь это страшный риск!

И опять у Катерины возникло то же странное ощущение, словно все это происходит не с ней, а если все-таки с ней, то это уж было в ее жизни – в точности так и случалось!

Конечно, случалось, и французское выражение deja vu – ложная память – тут было ни при чем. Она уже сидела в этом кабинете, на этом продавленном стуле, опираясь локтем на этот же самый стол, заваленный бумагами вперемешку с пустыми и полупустыми сигаретными пачками, а тот же самый капитан уже задавал ей тот же самый вопрос…

В пятом часу этого туманного, сырого утра у него пролегли тени под глазами, а щеки сделались синеватыми от проклюнувшейся щетины. Он смотрел на Катерину, то щурясь, будто она отлетела куда-то далеко-далеко, то широко открывая глаза, словно она вдруг надвинулась на него близко-близко. У самой Катерины тоже плыла муть в голове и глаза резало так, словно в них сыпанули песку, однако она старалась держаться перед этим бесконечно усталым человеком. У него выдалось тяжелое дежурство, в отделении народ кишмя кишит, будто белый день в разгаре, и все какие-то криминальные элементы, и с каждым надо разбираться, а тут она второй раз за ночь. То ее грабить собрались, то обнаружился труп в квартире…

– Ну, с другой стороны, если бы я не решилась и не пошла, они бы меня наверняка застрелили, правда?

– Почему вы думаете, что были какие-то они? – сердито подавляя зевок, спросил капитан. – Не исключено, тот человек сам у вас в квартире застрелился. Вообще, надо еще выяснить, не были ли вы с ним знакомы, может быть, что это ваш отвергнутый поклонник покончил с собой.

В углу раздался сдавленный смешок, замаскированный смущенным покашливанием. Катерина неприязненно покосилась на сидевшего там Асипова. Конечно, воображение у него на нуле, а тактичность – и вовсе ниже нуля. Ну почему хотя бы на миг не допустить, что ради нее может кто-то застрелиться?!

– Поклонники у меня, конечно, были, – соврала она с независимым видом. – Однако этого человека я вижу в первый раз, честное слово. А главное, сам он вряд ли мог застрелиться четырьмя выстрелами, не так ли?

Асипов снова закашлялся, но красные глаза капитана метнули в него такой взгляд, что он мгновенно исцелился.

– Да, что и говорить, вовремя вашу соседку прихватило, – пробормотал капитан. – И часто с ней такое бывает?

– Довольно часто, но так сильно, как этой ночью, ни разу не было. Она позвонила, конечно, в «Скорую», но они никак не ехали, а ей становилось все хуже и хуже. И тогда она постучала ко мне (звонок-то вместе с сигнализацией грабители сорвали) и попросила сделать укол. Ну, внутримышечно все умеют делать, это совсем не сложно, а вот внутривенно… – Катерина поежилась. – Я иногда знакомым своим делаю уколы, даже капельницы ставила, а все равно ужасно боялась, руки, знаете, как тряслись? Но, слава богу, все обошлось. И докторша из «Скорой» потом сказала, что все сделано очень хорошо и своевременно. Но я так с этим уколом перетряслась, что потом, когда началась вся эта суматоха вокруг трупа, даже не очень-то испугалась. До меня как-то только сейчас все это начинает доходить… И как же мне теперь там ночевать, в этой квартире?

Она испуганно огляделась и сгорбилась, обхватив плечи руками.

– А ночевать сегодня и не придется, уже утро, – успокоил ее Асипов. – Днем вам не так страшно будет, а к вечеру вы приберетесь, успокоитесь. Если хотите, я могу вам дать телефон одной женщины, она зарабатывает тем, что убирается в квартирах после всяких таких случаев. У вас еще ничего, только постель сменить да чуть-чуть замыть вокруг дивана, а знаете, бывают какие квартирки? Ого-го! То расчлененка, то вырежут всю семью, то братки начинают выяснять отношения и палят друг в дружку через всю комнату так, что мо́зги по стенам…

Катерина издала какой-то странный звук и поспешно зажала рот рукой.

– Заткнись, Асипов, – устало сказал капитан. – Вечно ты как вылезешь…

– Зря вы так, товарищ капитан, – обиделся Асипов. – Если бы я сегодня ночью не вылез вовремя, еще неизвестно, сколько б мы трупов нашли в квартире гражданки Старостиной! Мы спугнули убийцу, а ведь он мог бы вернуться и застрелить ее так же, как своего сообщника застрелил!

– Еще не факт, что это был его сообщник, – буркнул капитан, но видно было, что он упрямится все от той же усталости. – Ну хорошо, был, был там кто-то еще, но куда он мог подеваться, если у входа наша машина стояла?

– Тот самый, «чулок», – торопливо заявила Катерина. – Это был он, точно! Он же пообещал: «Я тебя достану!» – вот и пришел доставать. Про убитого и я в самом деле ничего не скажу, не знаю, но насчет того, что «чулок» вернулся, – нет никаких сомнений. И, кажется, я знаю, куда он мог пропасть. Через подвал ушел!

– Мы проверили подвал, – снова обиделся Асипов. – На всех ячейках замки наружные висят, не мог же он сам себя снаружи запереть. А которые без замков, те пустые были. Куда ему деваться? Нет, не было его в подвале!

– Был, – уныло сказала Катерина. – Был! Он меня искал. И первым делом, конечно, сунулся в сарай с цифрой 5 – номером моей квартиры.

– Мы тоже туда заглянули, – кивнул все еще надутый Асипов. – Никого там не было, и замка тоже не было. У вас сараюшка совсем пустая, хоть шаром покати, да еще и стенка проломлена.

– А она, кстати, не моя, – усмехнулась Катерина. – У нас там почему-то все цифры перепутаны, мой сарайчик, например, номер 17. Разве угадаешь, если не знаешь? А в пятом вообще никто своих вещей не держит, он лишний, ничей, и в стенке не просто пролом, а ход в подвал соседнего подъезда.

– Ход?! – вскрикнули капитан и Асипов.

– Именно так. Когда-то давным-давно подвал затопило, надо было протаскивать помпу, стенку сломали, ну и не заделали, конечно. Теперь вы понимаете, каким образом этот человек скрылся?

Асипов возбужденно кивнул.

– Это-то мы понимаем, – озвучил его движение капитан. – Одного мы так и не смогли понять, Екатерина Дмитриевна… Одного. А именно: за каким чертом он упорно лезет именно в вашу квартиру?

Катерина опустила голову так резко, что уставший за ночь узелок на затылке развалился.

– Не знаю, – сказала она глухо. – Не знаю, и от этого мне еще страшней.

Капитан и Асипов озадаченно переглянулись. Второй раз за ночь они общались с этой невзрачной особой, но ни разу никому и в голову не пришло, что ей может быть страшно. Гражданка Старостина вела себя совершенно не так, как полагалось бы перепуганной женщине. Она совершала поступки, на их взгляд, бессмысленно рискованные, она пыталась сопротивляться обстоятельствам там, где элементарная осторожность требует подчиняться. И все это, оказывается, делалось от страха?!

– Ну ладно, – сжалился над ней (а может, над собой) капитан. – Давайте на сегодня с этим покончим. Днем, как мы и договаривались, подойдете насчет фоторобота, а пока идите. Асипов вас отвезет, проверит квартиру.

– Не привыкать! – усмехнулся Асипов. – И мы опять какой-нибудь условный знак установим, правда же, Екатерина Дмитриевна? В прошлый-то раз сигнальчик сработал, это мы на ваши освещенные окошки отреагировали так оперативненько! Вот классно, что преступник сам нам просигналил, верно?

– Слушайте, – всплеснула вдруг руками Катерина, – вы говорите – днем подойти. Но я не могу, я только сейчас вспомнила, что совершенно не могу!

– Давайте не будем, гражданка Старостина! – категорично выставил ладонь капитан. – Вы потерпевшая по делу, можно сказать, уже по двум делам, ваши показания жизненно необходимы. Имейте в виду, я вправе взять с вас подписку о невыезде.

– Вы же только что сказали, что я потерпевшая, – невинно напомнила Катерина. – А подписка, насколько мне известно, – это мера пресечения для преступников или подозреваемых?

«Начитанные, гады! – скрипнул зубами капитан. – Начитаются детективов – и шпарят через слово терминами, а того в голову не возьмут, что детективщики все выдумывают и жизни ни хрена не знают. Такого понаворотят, что волосы дыбом у профессионала. А эти дурачки читают и верят каждому слову, будто бы это Священное Писание. Ишь ты – мера пресечения!»

– Знаете что, Екатерина Дмитриевна, – сказал он задушевно, – если вы мне сейчас сообщите, что сегодня собираетесь улететь в Монте-Карло…

Асипов закашлялся в очередной раз. Капитан окинул взглядом понурые плечи гражданки Старостиной, ее прямые некрасивые волосы – и понизил планку:

– Или в Анталью…

Посмотрел на ее измятое платье:

– Или в Коктебель… то я с вас точно возьму подписку о невыезде, и плевать мне на ваши юридические знания!

– Нет, – серьезно сказала Катерина, – ни в Монте-Карло, ни в Анталью, ни даже в Коктебель, хотя, по-моему, там гораздо лучше, я, к сожалению, не лечу.

Она смотрела на капитана очень чистыми и прозрачными глазами, голос звучал искренне, и вообще, не было никакого повода усомниться в ее словах, но что-то, какое-то смутное ощущение, все же заставило капитана уточнить:

– Не врете?

– Да я вообще стараюсь не врать больше одного раза в сутки, – усмехнулась Катерина. – А на сегодня мой лимит уже исчерпан.

Капитан и Асипов переглянулись и разом кивнули. Они сразу вспомнили, как гражданка Старостина обвела вокруг пальца грабителей, заставив их позвонить не в охрану, а к какой-то незнакомой женщине. В самом деле – соврала!

Однако Катерина вовсе не имела в виду этот эпизод. Ведь он произошел не сегодня, а уже вчера! Лимит же вранья на текущие сутки был исчерпан, когда она сказала, будто не имеет представления, что искал убийца в ее квартире. А ведь она знала… Теперь – знала!


Кто знает, может быть, не капитан, так Асипов и почуяли бы неладное. Или, несмотря на недосып, сообразили: если человек не едет в Монте-Карло, Анталью или Коктебель, это еще не значит, что он вообще никуда не едет. Но вдруг от стенки послышалось задушенное хрипение, а потом беленькая коробочка, висевшая рядом с листом календаря, сказала человеческим голосом:

– Оперативная группа, на выезд.

– Какого там еще?.. – Асипов закончил предложение шепотом и перегнулся через стол к селектору: – Алло, дежурный! Куда едем? Что случилось?

– На улице Горького, напротив «Спутника», убийство. Какой-то маньяк застрелил двух женщин и скрылся, разумеется. У соседа собачка начала выть и в дверь биться, он вышел, смотрит – напротив квартира открыта, а оттуда нога торчит. Там жили бабка с внучкой, внучка убийце, очевидно, отперла, он ее тут же, в прихожей, в упор… А бабку достал уже в комнате, прямо в лоб. Что характерно, в квартире ничего не тронуто. Пришел, убил и дальше пошел. Фамилии убитых: Оксана Мальцева и Клавдия Ефимовна Кособродова.

Капитан громко ахнул, а потом послышался звук, словно упало что-то тяжелое.

Асипов испуганно обернулся. На мгновение у него мелькнула мысль, будто количество усталости капитана перешло наконец в качество, и он упал в обморок.

Однако капитан крепко стоял на ногах, перегнувшись через стол и растерянно глядя на гражданку Старостину, которая ничком лежала на полу.

«Ничего удивительного, – подумал Асипов. – Ей, бедняге, сегодня тоже досталось!»

В самом деле, ничего удивительного…

* * *

Из старых писем:

«Дорогая мамаша, здравствуйте. Дорогая мамаша, первым делом хочу сказать: если сейчас рядом с вами сидит кто-то из меньших, или тетка Серафима, или соседи, а то еще какие пришлые люди, вы письмо мое далее не читайте, а примите какой-нибудь вид, что вам неможется. Как бы заболела голова или схватило сердце, но читать нету сил. Или еще чего-нибудь соврите. И только если рядом с вами сидит братишка Минька, ему дозвольте прочитать, что скажу, потому что без его подмоги дело сие не сделать.

Мамаша и братишка Минька, знайте, что здесь, в госпитале, мне привелось услышать весть о том, как нам наконец выбиться в люди из нищеты нашей. Только все это надо сделать шито-крыто, чтоб ни одна живая душа не проведала, не то плохо нам будет, еще даже хуже, чем теперь.

Слушайте, что надо сделать поначалу. Пусть Минька, а то вы сами мамаша, сходит сей же момент на Черный пруд, там за кинотеатром стоят домишки, ни номера, ни квартиры не знаю, но язык до Киева доведет. Спросите, где живет Ася Николаевна Дворецкая с ребятишками, и наврите ей чего хотите, только наведите разговор на письмо, которое пришло ей от мужа из госпиталя. Разузнайте, кровь из носу, тот адрес, по которому она должна была сходить из-за мужниной просьбы. Это должно быть ваше первое и главное дело.

Мамаша, не мне вас учить, как человеку в душу влезть. Вы сами без мыла куда угодно влезете. Если не выведаем адреса, по которому ходила Дворецкая, все пропадет пропадом, и очень скоро. Поэтому до Дворецкой отправляйтесь прямо сейчас! Я хотела вообще выбросить письмо ее мужа, чтоб никто даже и намеком не понял, что случилось, однако тогда мы не нашли бы адреса, по которому теперь лежит наше богатство и счастье.

Теперь слушайте самое главное.

У тех людей еще с до революции… Эта строка зачеркнута.

Нет, опасаюсь. Всяко может быть, еще попадет письмо мое в чужие руки, и лучше мне все вам сообщить с глазу на глаз лично. Поверьте на слово, сделайте, как прошу, и ни о чем нам в жизни больше печалиться не придется. Все забудем, словно и не было ни голода, ни холода, ни горя нашего, словно в сказке все станется! Помните, как я маленькая девочка была и все играла в барыню, про каких бабушка сказки сказывала? Все хотела такой барыней быть, чтоб в драгоценных каменьях и золотых браслетках? Рвала цветочки – они были у меня будто разные камушки. Одуванчики были изумруды, а незабудки – эти, как их, сафиры, нет, сапфиры! И тысячелистник был как бы алмазы. Никогда я эти игры не забывала и вас, мамаша, прошу вспомнить их. А теперь немедля же пошлите братишку Миньку искать Дворецкую. А потом ждите от меня новых вестей. Глядишь, и выберусь к вам на денек, все сладим, а там… Ну, прощайте на этом. Сделайте же, как прошу. Дочь ваша Клавдия Кособродова».

* * *

Ирина очень удивилась, почувствовав, что проснулась и таращится в полутьму. Казалось, она будет спать всю оставшуюся жизнь! И спать ей хотелось, очень хотелось, но что-то ведь разбудило. И это была не луна – ночное светило уже ушло из окна, оставив только бледный туманец за стеклом, как раз достаточный для того, чтобы различить очертания скудной мебелишки – и темную фигуру, застывшую как раз против окна.

«Не может быть, – медленно подумала Ирина. – Этого не может быть. Это сон. Я еще сплю и вижу сон…»

Сон или не сон, а дыхание у нее перехватило так, что не вскрикнуть. Тело сковало страхом – не шевельнуться. Только и могла, что лежать и беспомощно смотреть, как человек совершает перед окном какие-то странные, торопливые телодвижения. И не вдруг до Ирины дошло, что незнакомец… поспешно раздевается!

Шуршала одежда; полетела куда-то в сторону рубашка, поползли на пол джинсы. Человек неловко поплясал на одной ноге, потом на другой, снимая носки; скомкал их, постоял в задумчивости, сунул куда-то в уголок. Потер ладонями грудь, сильно вздохнул.

Да, пожалуй, это был не призрак и не сновидение. До Ирины долетел запах его разгоряченного тела – и от ужаса ее затрясло так, что дрожь передалась кровати.

– Ты здесь, моя сладкая? – выдохнул человек едва слышно. – Ждешь?

И, мгновенным движением спустив с бедер плавки, он шагнул вперед и скользнул к Ирине в постель.

Она почувствовала тяжесть раскаленного мужского тела, сильные руки стиснули ей грудь – и от этого бесцеремонного, грубого прикосновения словно пробку вышибли из горла. Ирина взвизгнула, рванулась – и сразу почувствовала себя свободной. Человек отпрянул, отдернул руки, будто обжегся, навис над ней, всматриваясь в лицо.

Ирина, что-то бессвязно лепеча, тоже пыталась его рассмотреть, слишком испуганная, чтобы возмущаться… И вдруг ее ударило по глазам так, что искры посыпались. Ирина инстинктивно закрыла лицо ладонями.

– А-ах! – громко вскрикнул кто-то неподалеку грудным голосом.

Тут до Ирины дошло, что по глазам ее, пожалуй, не били, а просто внезапно включили свет. Она осторожно приоткрыла веки, но тут же с воплем вытаращила глаза.

Картина, открывшаяся ей, заслуживала того, чтобы смотреть на нее, не отрываясь. Рядом с Ириной на кровати мостился голый Петр, одной рукой прикрывавший лицо от яркого света, а другой тянувший край одеяла на свои нагие чресла. А в дверях стояла…

Боже ты мой! В дверях стояла Маришка и смотрела на кровать остановившимися глазами.

– Ма-ри-ша… – потрясенно пролепетал Петр, переводя взгляд с Ирины, которая тоже старалась прикрыть свою наготу, на ошеломленное лицо молодой хозяйки. – Ты… ты здесь? Ты… пришла? А я думал, ты уже…

– Думал, я уже сплю и никто тебе не помешает в моей постели с другой тискаться? – выдохнула Маришка. – Блудня! Блудня поганый!

Она закрыла лицо руками, сгорбилась, но тут же выпрямилась, пылая возмущением.

В это время между Ириной и Петром шла непрерывная, ожесточенная борьба за обладание одеялом, которое непонятным образом, может, со страху, вдруг уменьшилось в размерах, словно шагреневая кожа. Стоило Ирине натянуть его на себя, как обнажались мускулистые бедра Петра, а если одолевала грубая мужская сила, то все могли наблюдать, как дрожит от страха худое Иринино тело.

– Доска струганая, – с отвращением оценила Маришка ее стать и возмущенно обратилась в Петру: – Занозиться не боишься?

– Мариша! – простонал он, плюнув наконец на борьбу за одеяло. Вскочил, стыдливо прикрывшись горстью, метнулся к плавкам, натянул их на себя, сверкнув белой, незагорелой задницей, и, мгновенно почувствовав себя увереннее, ринулся к Маришке.

– Не подходи! – яростно выставила она ладонь. – Потаскун! Охальник! Пошел вон! Чтоб духу твоего здесь не было! Видеть тебя не хочу, чтоб у тебя отсохло все навеки! Чтоб у тебя невстаниха учинилась!

Петр споткнулся на полушаге, замер, и потрясенной Ирине почудилось, будто проклятие разъяренной хозяйки начинает сбываться. Петр весь словно бы уменьшился, а уж о том, что только что распирало его плавки, и говорить не приходилось. Теперь они натуго прилегали к телу и сзади, и спереди. Ужас мелькнул на красивом, загорелом лице; Петр сгорбился, собрал свою разбросанную одежду. Прижал к груди и шаткой походкой двинулся к двери.

– Ну уж нет! – глумливо подбоченилась Маришка, неколебимо стоя на пороге. – Как пришел, так и уходи, козлище бродячий. В окошко влез – в окошко и вылезешь. Нечего бабку пугать!

Но, видимо, бабу Ксеню уже успели напугать: снизу неслись какие-то странные звуки.

– Ну! – недобро прищурилась Маришка. – Лети турманом! И чтоб утром духу твоего в Осьмаках не было, благодетеля долбаного!

Петр скрипнул зубами, но больше на Маришку даже не взглянул: подошел к окну, на котором болталась сорванная марля, и бросился всем телом вниз, в темноту, словно в глубокую воду.

Ирина испуганно взвизгнула. Маришка метнулась к окну, и на миг могло показаться, что в ней проснулась человечность, что она решила проверить, не валяется ли Петр под окном с переломанными костями… Однако напрасно было ждать снисхождения от разъяренной воительницы: в окошко полетели забытые Петровы кроссовки и благое пожелание:

– Да чтоб тебе разлететься на все четыре стороны!

Вслед за этим Маришка напористо развернулась к Ирине, и та вжалась в скрипучие пружины своего греховного ложа.

– А ты… ты… Я за халатом пришла в свою же комнату, а тут…

– Да я не виновата! – взвизгнула Ирина. – Я спала, а он…

– Что, доброго человека лихие люди в клети поймали? – вздернула крутую бровь Маришка. – Рассказывай! Эх, знала бы, какая ты, не стала бы тебя спасать! Мымра размалеванная! Думаешь, я не видела, как ты в машине голым задом по коленкам Петькиным елозила, как жалась к нему за столом? Не видишь разве – мужик пьяный в сиську, ему все равно, на кого вскочить!

Ирина робко пожала плечами. По ее мнению, Петр был абсолютно трезв, ну не принимать же всерьез тот стопарик-другой, который он опрокинул за ужином. Но возражать она не решилась – да и бесполезно было даже и пытаться прервать поток Маришкиного красноречия:

– Чего вытаращилась? Бесстыжие твои гляделки! Ох, испекла бы я тебе лепешечку во всю щеку, да боюсь, пришибу ненароком. Но ты не сомневайся, я тебе еще подсажу блошку за пазуху, если поутру не уберешься подобру-поздорову. Ишь, выискалась биб-ли-о-те-кар-ша! – Почему-то это слово прозвучало в Маришкиных устах тяжелее самого тяжелого мата. – Видали мы таких! Что, в городе…барей мало осталось, сюда на промысел приехала? Мотай отсюда, немочь бледная!

Ирина, оглушенная количеством и качеством незаслуженных эпитетов, соскользнула с кровати и ощупью нашарила платье. Словно кнутом, ожгло вдруг мыслью, что станется, если возмущенная Маришка вдруг вздумает наказать гостью, столь грубо нарушившую законы хозяйского дома, и отнимет платье. Ведь платье-то ее, ее собственное! И, судя по обстоятельствам, Ирине теперь даже косыночку не дадут прикрыться, даже булавочку не отжалеют…

Однако у Маришки пар валил из ноздрей от ярости, глаза метали молнии, и в этом сверкании ей было как-то не разглядеть, что блудливая гостьюшка воровато обматывает вокруг себя хозяйкино имущество. Чтобы не дать Маришке сосредоточиться, Ирина оставила затею с обуванием, сгребла босоножки в охапку и ринулась в дверь. Скатилась по кособокой лестничке, пронеслась через горницу, чая лишь одного: не встретиться с бабой Ксеней. Уж ее-то праведного гнева она не вынесет, сгорит со стыда, пусть и незаслуженного!

Ей повезло. Баба Ксеня громко рыдала за занавеской, на диванчике. У нее, конечно, была настоящая истерика, потому что вперемежку со всхлипываниями до Ирины донеслись взрывы задушенного хохота.

Прогрохотав в сенях ведрами, которые почему-то оказались стоящими на самом ходу, Ирина долго нашаривала крючок, трясясь от ужаса, что вот сейчас Маришка вспомнит про платье и нагонит ее. Обошлось. Крючок нехотя вылез из петли, Ирина вывалилась на крыльцо, скатилась по кривеньким ступенечкам и полетела к калитке, но выронила одну босоножку, потом вторую, начала подбирать их – да так и стала, растерянно озираясь, завороженная отнюдь не красотою летней ночи, а внезапно ударившим вопросом: куда идти?

Идти было совершенно некуда.

Она потопталась на месте, оглянулась на дом. В светелке еще горела лампа, могучий Маришкин силуэт маячил перед окном. Ирина отпрянула в тень дома и затаилась, пытаясь собраться с мыслями.

Нечего и думать куда-то идти. Сколько сейчас? Стрелки на запястье мягко светились. Ого, половина третьего. Лисий час – самая темная пора ночи, предрассветье. Не больно-то много она и наспала, учитывая, что из-за стола разошлись за полночь. Надо где-то затаиться до утра, пересидеть, а потом прошмыгнуть к дому этого местного патриарха, деда Никиши, успеть поговорить с ним, пока злобная Маришка не разнесет по деревне молву о непристойном поведении гостьи. Вообще-то поразительно, откуда в этой роскошной молодке такая страсть к благопристойности. По всему было похоже, что она займется сегодня ночью с Сергеем тем же самым, чем Петр собирался заняться с Ириной.

Ирина насупилась, потом усмехнулась. А Петра с чего разобрало? Павел бросал на нее за ужином куда более горячие взгляды, скорее ночью можно было ожидать его визита. Петр же был вежлив, очень любезен, но не более того. Один только Сергей казался всецело увлеченным Маришкой. Уж он-то наверняка не появился бы в чужой спальне!

Ирина нахмурилась. Нет, но куда все-таки податься? Вообще-то вокруг громоздится сколько угодно пустых, заброшенных домов, и хоть они стоят заколоченные, наверняка можно найти какую-нибудь щелочку, проскользнуть в нежилую, затянутую паутиной горенку… Ага, проскользнешь туда, а там сидит на пыльной лавочке одичалый домовушка и причитает горько, собирая слезы в мохнатенькую ладошку:

– Ох, золотые мои, ро́дные хозяева! Да на кого ж вы меня, бедного, покинули?

Ирину затрясло – не то от страха, не то от смеха. Ну, если она еще может смеяться… А может, это дрожь от холода?

Как всегда перед рассветом, налетел легкий ветерок; ощутимо попрохладело, хотя ветерок этот уютно пахнул дымком. Неужели на деревне уже кто-то проснулся и начал растапливать печку? Вот бы сейчас погреться у той печки… Увы!

Ирина вытянула руки вдоль тела и начала резко, часто двигать плечами вверх-вниз, вверх-вниз. Это был старинный охотницкий способ согреться, которому некогда научил ее отец. Здорово усиливали кровообращение также энергичные махи расслабленными ногами и руками. Она бросила босоножки, растопырила пальцы и предавалась этому занятию, пока не устала. В самом деле, на какое-то время тепло вернулось, но удержать его было нечем: тоненький ситчик Маришкиного платьишка продувался насквозь, и Ирина снова начала трястись.

В это время порыв ветерка донес до нее пряный запах сена.

О, сеновал! Вот где можно отсидеться до утра! Там даже поспать можно. Ирине, честно сказать, никогда не приходилось спать на сеновале… Но, во-первых, судя по книгам, это ни с чем не сравнимое наслаждение, во-вторых, надо же когда-то начинать, а в-третьих, деваться все равно некуда!

Она повернулась и пошла на запах. Для этого пришлось обогнуть дом и приблизиться к другому двору. Ирина ощупью нашарила дверку, распахнула ее, вошла – и тотчас сладковатый, нежный запах обрушился на нее, словно лавина. Он был плотный, словно даже материальный…

Да он и был материальный! Он имел горячие руки, которые схватили Ирину за плечи, он имел губы, которые сначала восторженно выкрикнули:

– Я знал, что ты придешь! – а потом прильнули к ее губам.

* * *

– Ах ты тва-арь… ах, тварю-юга! Поганка, дурища! Что ж ты наделала, а? Что ж ты натворила?..

Оксана вздрогнула и привскочила, суматошно оглядываясь. Ох, она и не заметила, как задремала. Прямо в кресле… А что, уже утро? Нет, на небе едва брезжится, часа четыре, не больше.

Что? Уже четыре часа? А его еще нет? Странно. Не случилось ли чего?

Ее бил озноб с недосыпу и от волнения. Обхватила себя руками, съежилась, пытаясь согреться.

– Ах ты дура, убить тебя мало! Тьфу! Тьфу!

Теперь понятно, от чего она проснулась. Что-то раненько сегодня началось… А вот интересно, угомонится бабка, когда Стас вернется – и старуха увидит, что все, о чем она мечтала целую жизнь, сбылось?

Хотя нет, то, что сделано этой ночью, всего лишь первый шаг к исполнению мечты. И придется еще какое-то время потерпеть бабкину «утреннюю разминку». Впрочем, Оксана просыпается под эти причитания-ругательства лет десять, не меньше, и успела к ним привыкнуть. Это на свежего человека действует, конечно, очень сильно. Когда Катерина впервые услышала бабкину брань, увидела, как плюет Клавдия Ефимовна в зеркало на свое отражение, так аж побелела вся. С этого все и началось: с бабкиных причитаний, Катерининого испуга и Оксаниных объяснений.


– За что она себя так? – спросила тогда Катерина.

– А она не себя, – усмехнулась Оксана. – То есть себя, но не теперешнюю, а ту, которой она была в 42-м году.

– Что-о?!

– Честное слово. – Оксана захихикала: тогда ей было только смешно. – Это наши семейные призраки: бабкины военные воспоминания. Я тебе никогда не рассказывала? Она в войну работала на швейной фабрике в Случановске, а там стоял госпиталь. Ну, девчонки туда ходили письма раненым писать, ухаживали за ними. Мужей себе подбирали, как я понимаю, а то просто хахалей. В войну же скукотища была смертная, где еще мужика найдешь, кроме как в госпитале. И вот однажды она случайно услышала разговор двух раненых земляков, а потом написала под диктовку письмо жене одного из них. Они тоже были здешние, из Нижнего, в смысле из Горького, как его тогда называли. Говорили они про какую-то чепуху, а бабке черт знает что почудилось. Знаешь ведь, как в войну жили, беднота была страшная, а тут возомнила она, что речь идет о каком-то кладе. А где, у кого, по какому адресу – неизвестно. Однако адрес этот должна была знать одна женщина. Ну, бабка Клава быстренько отписала своей мамане, как следует поступить: найти эту женщину и выспросить, куда она носила письмо мужа из госпиталя.

Катерина посмотрела на нее непонимающе и зевнула. Да уж, понять было трудно, Оксане не один год потребовался, чтобы понять, а главное – поверить… Конечно, по уму, следовало прекратить эту досужую болтовню. Но Оксану словно подталкивало что-то. Все равно им с Катькой тогда было совершенно нечего делать. Та пришла по старой дружбе поставить бабке капельницу. Она хоть и не была профессиональным медиком, изрядно поднаторела в этом деле, ухаживая за своими престарелыми родителями, на которых зимой, как нанятые, обрушивались всяческие хвори. И никогда не отказывала в помощи ни соседям, ни бывшей однокласснице Оксане Мальцевой. Вот и сейчас – физраствор в соседней комнате капал себе и капал, время тоже, а Оксане смерть хотелось почесать языком. Но о чем говорить? Про мужиков? Но Катерина не любила разговоров про мужиков, что вполне понятно с ее внешностью. Вот Оксана и продолжала трепаться про бабку. И правильно делала, как выяснилось вскоре!

– И тут начались сплошные глюки, – весело рассказывала она. – Во-первых, письмо не дошло. То есть дошло, но не скоро, чуть ли не через полгода. Знаешь ведь, как в войну ходила почта! А к тому времени у Клавдиной матери образовались новые заботы: к ним домой стали ходить из милиции и искать ее дочку-дезертиршу.

– То есть у Клавдии была сестра? – спросила Катерина.

– Ой, ну это кино! – отмахнулась Оксана. – Никакой сестры у Клавдии не было – один брат да куча племянников. А дезертирша была она сама. Тут что произошло? В письме Клавдия не могла сообщить ничего подробно. И решила вырваться с работы буквально на день-два домой. Уж не знаю, какие там у нее были выходные или отгулы, а скорее просто так решила оборваться. Думала, быстренько обернуться, чтобы все шито-крыто было. Наверное, подмазала там какое-нибудь начальство. Не знаю, словом! Села на поезд и через сутки должна была приехать в Горький. А тут самолеты немецкие прорвались и дорогу разбомбили. И Клавдин эшелон попал под эту бомбежку. Народу погибло – море, а она была ранена в голову и осталась лежать под обломками вагона. Узелок с вещами не то пропал, не то сгорел, ее подобрали без всяких документов и отвезли в обычную гражданскую больницу, потому что она была одета в гражданское, конечно. А когда Клавдия очнулась, выяснилось, что она потеряла память.

Катерина недоверчиво вскинула брови.

Видя интерес к своему рассказу, Оксана совсем разошлась:

– Клянусь тебе! Ты что, думаешь, только в «Санта-Барбаре» герои память теряют? От сотрясения мозга такое бывает запросто! И вот когда выяснилось, что Клавдия о себе ни черта не помнит, за нее взялся Смерш. Потому что она, гражданская, оказалась в воинском эшелоне. Они же не знали, что Клавдия работала на фабрике военного обмундирования и какие-то знакомства среди военных у нее были. А может, через военных медиков на поезд устроилась, этого она до сих пор толком вспомнить не может.

– Смерш – это что, «Смерть шпионам»? – спросила Катерина.

– Ну да, ее приняли за шпионку и начали мотать по тюрьмам и лагерям. А в это время на фабрике сообщили куда следует, что военнообязанная Кособродова дезертировала.

– Как ты сказала? Кособродова?

– Ну да, это бабкина девичья фамилия. Жуть, правда? – стыдливо хмыкнула Оксана, чуть ли не впервые обнаружив, что не столь уж совершенна, как привыкла думать. Вот бабкину девичью фамилию, оказывается, лучше при людях не произносить. У Катерины, например, глаза так и полезли на лоб. Конечно, у нее-то фамилия довольно звучная – Старостина! Впрочем, Оксана тут же вспомнила, что у Катерины только и есть достоинств, что фамилия, и успокоилась.

– Ничего не жуть. Просто я эту фамилию – Кособродова – уже где-то слышала.

– Ну, наверное, есть и еще страдальцы, не она одна. Короче, прошло чуть не пять лет, пока к бабке вернулась память. Да и то не полностью. Она вспомнила, кто такая и как ее зовут, откуда родом, вспомнила, как разбомбило эшелон, даже фабрику свою вспомнила, а больше – ничего. И когда ее в 49-м году наконец-то отпустили за полнейшей безвредностью, она вернулась домой, совершенно ничего не помня о разговоре тех двух земляков, о своем письме и о кладе. Мать ее к тому времени умерла, а брат служил в армии. Потом вернулся, начал ее про письмо спрашивать, а у нее в памяти абсолютный нуль. Ну а жизнь тем временем шла, шла… Бабка, несмотря на то что пережила бог знает сколько, была еще очень даже ничего. Всего 28 лет, ну а породу нашу ты знаешь. Между прочим, судя по фотографиям, я – вылитая Клавдия в те годы. Так что посмотри на меня – и увидишь, какой она была.

Оксана потянулась так, что все ее стройное тело приманчиво напряглось. Точеное смуглое лицо, великолепные брови, яркие губы, голубые глаза, смоляные гладкие волосы, убранные в строгий узел на затылке… «У тебя такие чудные волосы, почему ты их не распускаешь?» – слышит она то и дело. Нет, с распущенными волосами Оксана похожа на ведьму, причем на злую ведьму. А этот обманчиво-скромный узел придает лицу аристократизм и утонченность. Катерина просто тащится от этой прически, дура несчастная. Соорудила себе такую же, а для начала подумала бы, что ей-то, с ее слишком высоким лбом и носом картошкой, никак нельзя зализываться! Бывают же такие люди, которым бог не дал ни ума, ни внешности, ни счастья!

– Ну, словом, она быстренько нашла мужа, постарше себя и одноногого, но все остальное у деда было на месте, как я понимаю. Родили мою мать. Дед был инженер и хорошо зарабатывал. Потом мать вышла замуж за этого придурка, моего отца. Как-то они с дедом поехали за грибами и попали в аварию. Все трое насмерть! Было это десять лет назад. И на похоронах, это же надо, к бабке вдруг вернулась память! Про госпиталь, про письмо, про клад. Не представляешь, что было! Натурально после поминок она рысью побежала по тому адресу, где жила та женщина, это где-то возле кинотеатра «Рекорд». Но… поезд уже ушел. Те дома давным-давно снесли, никого и в помине не было из старых жильцов. Сколько лет после войны прошло! Потыкалась в адресный стол – тоже облом, никаких Дворецких никто не знает.

– Ну почему, – сказала Катерина. – Я знаю. Например, мой двоюродный дед Сергей Васильевич, тот, что в Питере живет, он – Дворецкий, и все его дети, разумеется. Забавно, правда, что у нас в роду такие «услужательские» фамилии?

– Ну, это само собой, – рассеянно сказала Оксана, которой было, конечно, наплевать на Катерину и весь ее род, что Дворецких, что Старостиных. – Бабка тоже нашла каких-то Дворецких, но не тех, которых нужно. А главное, что проку было искать? Поезд, говорю, ушел!

– И что потом?

– Ну, что потом? У бабки снова крыша поехала. Так-то она тихая, но как поглядит в зеркало, видит там не себя, такую развалину, как сейчас, а ту Клавку Кособродову, какой была в 42-м. И начинает себя, в смысле ее, материть почем зря. Это ты слышала еще очень приличные выражения. Не забывай, она ведь лагеря прошла. Иной раз такое завернет – мужики падают. Я так словарь свой пополнила благодаря ей…

– За что ж она себя ругает? Она ж не виновата, что попала под ту бомбежку?

– Да нет, бабка никак не может успокоиться, что по-другому не написала в письме. Более вразумительно. Брат Минька этот, он теперь тоже помер, он что рассказывал? Дескать, Клавдия просила узнать у Дворецкой адрес тех людей, к которым она ходила с сообщением от мужа. А надо было как написать? Чтобы они выспросили адрес прежней соседки Дворецких, какой-то Анны Ивановны, у которой сына репрессировали!

– А клад был где? – рассеянно спросила Катерина.

– В какой-то черной деревяшке, которую невозможно открыть, не зная секрета. Она была в виде гробика, а хранилась под порогом. Представляешь, гроб под порогом?! Триллер!

Катерина нахмурилась:

– Странно… У тебя не бывает такого ощущения, что с тобой уже когда-то происходило то, что происходит в данный момент? Мне кажется, я все это уже слышала от кого-то. И про гроб под порогом, и про Анну Ивановну, у которой репрессировали сына, и про Клаву, которая писала письмо раненому под его диктовку… Это даже как-то называется, – она пощелкала пальцами, вспоминая, – это ощущение как-то очень красиво называется… Дежа-вю?[2]

– Привет! – Оксане до смерти надоело сидеть тихо, она вскочила и танцующей походкой прошлась по комнате. – Скажешь тоже! «Дежа-вю» – это такая туалетная вода. Или парфюм? Хотя нет, что я говорю! Это стиль моды. Знаешь, как говорят: от кутюр, дежа-вю…


– Сука, уродина! – простонала за стеной бабка, а потом послышался звук пощечины и горькие старческие рыдания.

Оксана усмехнулась. Да, было время, когда и она так на себя злилась, что тоже готова была сесть перед зеркалом и хлестать себя по щекам! Но, по счастью, та самая судьба, которая лишила в 42-м году Клаву Кособродову шанса на главную удачу в жизни, решила возместить убыток ее внучке, Оксане Мальцевой.

Не пойти ли в бабкину комнату, не успокоить ли старуху? Нет, еще рано. Вот вернется Стас… Но где же, где он?!

Сидеть и ждать больше не было сил. Оксана вскочила с кресла и, припадая на затекшую ногу, ринулась к окну.

Вечером шел дождь, и бледное августовское утро было занавешено туманом. Оксана высунулась в окно, с отвращением глотая сырость. И замерла, впившись ногтями в подоконник, когда из белесой пелены вдруг вынырнула худощавая мужская фигура.

* * *

Ирина едва успела что-то возмущенно выдохнуть в жадно приоткрывшиеся мужские губы, как они отпрянули от ее губ. Разжались руки, и возмущенный голос выкрикнул:

– Опять ты?! Да что же это за напасть?!

Ирину так и передернуло:

– Опять я?! Опять ты!

– Зачем ты за мной пошла?

– Я-а?! За тобой пошла? Да ты же сам ко мне на каждом шагу лезешь! Маришка на меня ведро помоев вылила, но ты-то знаешь, что я тебя не завлекала, не звала!

Темнота фыркнула сердито, потопталась, шурша сеном, потом призналась упавшим голосом:

– Знаю.

– Зачем же лез?

– Зачем, зачем! – Петр тяжело пыхтел, словно не зная ответа. – Угадай с трех раз!

Ирина брезгливо отерла рот рукой:

– Да ты потаскун, наверное. Из тех, кто уверен, что мимо них ни одна женщина не пройдет.

Петр громко скрипнул зубами:

– Ох, сказал бы я тебе… Ладно. С бабьем спорить – все равно что пожар маслом заливать. Чего пришла? Я спать хочу.

– Ты знаешь, я тоже! – зло призналась Ирина. – Но по твоей милости мне спать негде!

– Как это? – растерянно спросил Петр, и Ирина словно бы даже в темноте увидела, как расширились его зеленые крыжовниковые глаза, в которых было что-то детское.

– Молча! – огрызнулась она. – Маришка меня взашей выгнала. Не по деревне же ночью шастать, ночлега искать. Вот я и решила тут переждать. И надо же… Опять ты!

Загрузка...