Ради эксклюзивных фотографий пришлось проторчать в подъезде чужого дома битых два часа. Но Лина совершенно ни о чем не жалела. Это того стоило. Она могла бы опубликовать гораздо больше материала, но тогда подставила бы свой источник наверняка. Они и так ходили по очень тонкой грани дозволенного. В последней переписке ГринСити так и сказал: «Шеф лютует. Палимся». Хотелось, конечно, расспросить самого Парфенова, но он, как и следователь Копылов, наотрез отказался от интервью, отправив в пресс-службу. А из них ничего толком не вытянешь. К тому же общаются они, как дохлые рыбы.
Вообще, это дело вызывало какую-то внутреннюю дрожь. И Лина совсем не понимала, почему так реагирует. Не первый же раз пишет материал по убийству. Может быть, все дело в жестокости?
– Куда это ты намылилась? – прервал ее размышления Славик.
– У меня сеанс. Я же тебе вчера говорила, – объяснила Лина, застегивая на шее неброские бусы.
– И надо обязательно вот так вот наряжаться?
– Как «так»?
Журавлева посмотрела на себя в зеркало. Простое платье, перехваченное тонким серебристым ремешком. Мягкие мокасины. И бусы, чтоб не быть совсем уж скучной.
– Как на свиданку, – буркнул Славик. – Зачем тебе психолог? Ты что, психичка? Иди вон с подружками побухай – и все пройдет.
– Кое-что я не собираюсь обсуждать ни с подружками, ни с кем-то еще.
– Кто-то еще – это я? А с каким-то левым мужиком ты можешь обсуждать какие-то там свои секреты? Нормальный расклад! Чем это он так хорош? Может, трахает тебя лучше?
– Замолчи!
– А что это мы так занервничали? А? Что, угадал? – Славик ехидно заухмылялся.
Лина почувствовала, как щеки покраснели. С ней всегда так: то слезы выступят в неподходящий момент, то краснеть начнет, как школьница, застуканная с сигаретой на школьном крыльце. Но если у других это были проявления слабости, стыда или обиды, то Лина в такие моменты бывала крайне разгневана.
– А когда вы с ним того-этого, ты тоже футболку не снимаешь? – продолжал Славик. – Или нет, подожди! Вы ж в кабинете шпилитесь. Там, конечно, раздеваться нельзя. Так, быстрый перепихон…
Пощечина прервала тираду мужчины. Она была такой сильной, что ладонь Лины будто кололи сразу тысячи иголок.
– Не смей говорить со мной в таком тоне! – сказала женщина. – Никогда, ты понял?
– Истеричка долбаная, – пробурчал Славик, держась за щеку.
Едва сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего, Лина подхватила сумочку и вышла из квартиры.
Женщина чувствовала себя нехорошо. Обида на Славика не давала ей усидеть на месте. Она хмурилась. Но ведь не про Славика говорить она пришла к психоаналитику.
– В прошлый раз вы рассказали о своей неудачной попытке завести друзей, – напомнил Валентин Игоревич.
– О да, попытка была так себе, – кивнула Лина.
– Ну а позже? Когда вы пошли в школу, вы в любом случае попали в коллектив. Вам было трудно найти с другими детьми общий язык?
– Это было, как будто меня высадили на иной планете без средств связи. Но и этого могло бы не быть.
– Почему же? Неужели все было настолько плохо?
Лина закрыла глаза. На ее лице возникла трагическая гримаса. Так хотелось вернуться на машине времени в прошлое и обнять себя маленькую, сказать, что все будет хорошо. А еще лучше – забрать саму себя далеко-далеко и дать вырасти нормальным человеком.
– Тут, наверное, надо по порядку рассказывать. – Журавлева открыла глаза, отпила предложенной минералки и откинулась на спинку самого удобного кресла, которое ей только попадалось.
– Нужно сказать «спасибо» за то, что во времена моего детства существовало такое понятие, как «всеобуч». Все дети, достигшие школьного возраста, были обязаны посещать школу. За этим следили очень строго. Помню, видела из окна, как мать через закрытую калитку разговаривает со строго одетой женщиной. Я сначала думала, что она такая, как мы. Но потом увидела, что, несмотря на строгий костюм, у нее накрашены губы и подведены глаза. А на лацкане поблескивает какая-то брошка. Впрочем, половины этих слов я не знала, и это были лишь ощущения перемен в моей маленькой жизни.
Мать вернулась после разговора очень сердитой. Я замерла, сидя на своей кровати, притворяясь, что читаю Евангелие. Если бы родители поняли, что все это время я таращилась в окно, наблюдая за происходящим, мне была бы обеспечена трепка.
– Надо отдавать ее в школу, – сказала мать.
– Зачем? – спросил отец.
– Эта так и будет сюда ходить. Уже два раза приходила.
Они говорили еще о чем-то, но я уже не вникала. Слово «школа» перекатывалось у меня в голове. Никто со мной не разговаривал про школу. Научили читать по Библии, научили считать, научили быстро запоминать и пересказывать длинные скучные тексты. Научили усидчивости. На этом мое образование должно было быть оконченным. Ну, может быть, еще я бы выучилась варить постные щи и шить на машинке. Все.
Для меня целым событием был выход на базар. Мать цепко держала меня за руку, а я по возможности старалась не глазеть по сторонам. Это было очень сложно. И стоило мне поднять глаза на какой-нибудь яркий прилавок с развалами игрушек, одежды или даже обычной посуды, мать тут же дергала меня за руку, будто собираясь выдернуть ее из суставов. Хотя, может быть, так оно и было.
Мне купили платье. Тогда оно казалось очень красивым. Темно-синее, на целую ладонь выше щиколотки. С блестящей металлической пуговкой на воротнике сзади. Пуговку мать дома отпорола и пришила на ее место обычную черную. Куда она дела ту красивую, я не знала и втайне вздыхала. Еще мне купили портфель. Тоже темный. На нем была нарисована какая-то совершенно фантастическая машинка. Такие не ездили по нашей деревне. Отец тщательно соскреб ее, оставив на этом месте уродливое размазанное пятно.
Прилежно сидя за столом, я, что хватало легких, вдыхала запах купленных тетрадей. Зеленые обложки и поля, которые требовалось расчертить красным карандашом. Одна шариковая ручка. Один простой карандаш. Короткая деревянная линейка, которую я побаивалась.
И это все для меня! Столько обновок мне не доставалось никогда. Совершенное богатство. Вполне легальное, не как тот осколок фарфоровой тарелки с цветочком, который я нашла на улице год назад. Тогда мать брала меня, чтобы купить башмаки. Я долго любовалась на тонкую роспись на белом треугольном осколке. А потом это увидел отец, и меня ожидала всенощная одиночная служба, чтобы замаливать свой грех.
Наверное, в тот день, первого сентября, я стала взрослой. В семь лет. Мне велели одеться в черные колготки, черные, почти мальчишечьи туфли, в новое темно-синее платье. Никаких белых бантов. Никаких гольфиков с оборочкой. Никаких цветов для первой учительницы. Никакого праздника.
Я, собственно, не осознавала, что вот этот день должен стать для меня праздником. Мне следовало просто идти в школу. Неведомое и немного пугающее место, к которому меня совершенно никак не готовили.
Мать выставила меня за ворота и сказала идти. Сопровождать меня в этом важном деле никто не собирался. Впервые я оказалась предоставлена самой себе. Относительно, конечно.
Где располагается школа, я примерно представляла. Вцепившись в лямки новенького, такого красивого, как мне казалось, портфеля, я зашагала по улице. Пару раз оглянулась, но наша калитка так и осталась запертой.
А потом я увидела своих будущих одноклассников. Впереди шла красивая женщина и вела за руки красивых девочек. Они были так похожи друг на друга, что я не поверила сама себе. Долгое время существование близнецов было для меня чудом.
Они шли такие яркие! Их волосы были чуть завиты и шикарными локонами спадали на плечи. У обеих были огромные воздушные банты на головах. Такого белого цвета, что слепили на солнце глаза. И нарядные белые блузочки. И туфельки с пряжками. И розовые ранцы с картинками, которые почему-то никто и не подумал стирать. А еще эти девочки несли по маленькому букетику астр. Большие бутоны, фиолетовые, розовые, желтые, покачивались в такт их шагам.
Я, завороженная красотой, шла за ними. И чем ближе мы подходили к школе, откуда неслась музыка, тем больше нарядных, шумных, веселых людей мне встречалось.
С каждым шагом мне становилось нехорошо. Мне стало так страшно, что я хотела уже повернуться и побежать домой. И никогда больше не выходить за порог.
Все казалось странным и непонятным. И эти люди, и флажки, украшающие школьное крыльцо, и веселые песни с непонятными словами. Я была чужой здесь.
Чужой и уродливой. Я поняла это. Ведь никто, кроме меня, не пришел в черном. Волосы просто собраны в косу и схвачены обычной резинкой.
Я стояла у ворот школы, не в силах идти дальше. На глазах выступили слезы, защипало в носу.
Маленькая потерянная девочка, которой точно не было здесь места. Люди обходили меня, как неудобно растущее дерево. Кто-то оборачивался. Кто-то из детей тыкал в мою сторону пальцем и смеялся. Взрослые неодобрительно покачивали головой.
Какая-то женщина вышла на крыльцо и строгим взглядом обвела школьный двор. Я все еще стояла у ворот, не решаясь ни войти, ни сбежать. Это была моя первая учительница. Она быстро подошла ко мне, спросила фамилию и повела в класс. Наверное, как я поняла позже, ей про меня кто-то рассказал.
На первой школьной фотографии я стояла в последнем ряду с самого края, так что левый рукав даже не вошел в кадр. Впрочем, на последующих фотографиях я тоже не была в центре.
Так начались мои школьные годы.
– Неужели ваши родители игнорировали школу? Ведь есть же все эти родительские собрания, внеклассные мероприятия?
– О! Моя мать только однажды переступила порог школы. На третьей неделе моего первого класса. И лишь потому, что я в который раз передала ей слова учительницы про форму для физкультуры.
– Что бы ни говорили, а физкультура нужна. Тем более в начальной школе. Нужно же куда-то девать столько энергии.
– Моя мать могла бы с вами поспорить, – криво усмехнулась Лина. – И готова спорить на что угодно, вы бы этот спор проиграли. Потому что, когда она вышла от директора, моя классная забыла про форму и про спорт для меня.
Валентин Игоревич поправил на переносице очки в золоченой оправе.
– Хорошо, оставим пока спорт. А как вас воспринял коллектив? И как вы адаптировались в детской компании?
– Я понятия не имела, что значит дружить. Никогда прежде меня не окружало столько разных, чужих людей. Говорю же, меня высадили если не на другой планете, то уж точно на другом острове.
– Меня посадили на последнюю парту. Это вышло само собой, ведь я, мягко говоря, опоздала на самый первый урок. Я сидела и ошалело озиралась. Оказалось, существуют яркие цвета, которыми можно покрасить стены. Есть большие светлые окна, закрытые лишь прозрачным тюлем. А цветы могут расти в помещении в горшках. Все мне казалось частью какого-то сна.
Учительница стояла у доски и писала по ней мелом. Белые буквы на коричневом фоне. Это было так красиво. Она спросила, кто может прочитать написанное. Я шепотом, себе под нос, прочитала. Но так и не решилась повысить голос, чтобы она меня услышала. Потому что повышать голос – грех.
Когда прозвучал звонок, от звука которого я вздрогнула всем телом, дети сорвались со своих мест. Они носились по классу, задирали друг друга, знакомились. Подходили к учительнице и что-то рассказывали. Я тоже встала, прошлась между рядами. Меня пару раз толкнули, втягивая в игру. Вот только я знала, что нужно подставить другую щеку, если тебя ударили. Просто не реагировала, улыбаясь и опуская глаза.
Потом ко мне потеряли интерес. А потом снова стали его проявлять, только уже не с тем, чтобы поиграть со мной или подружиться. С первого до последнего класса я была изгоем. Объектом постоянных насмешек. Меня дергали за косу, пихали локтями. Дразнили за уродливое платье и обувь. И жуткие колготки, которые полагалось носить в жару и холод. Долгие годы меня называли Монашкой.
А я училась не замечать других людей. Но проще сказать, чем сделать. Потому что они были другими, такими, какой мне никогда не стать. Свободные, красивые, громко говорящие и громко смеющиеся. Втайне, глубоко внутри, я им завидовала.
– Я заметил, что вы сегодня чем-то расстроены. Не хотите поговорить об этом?
– Это не про детство, – ответила Лина.
– Открою вам маленькую профессиональную тайну, но только вам, не для печати. – Валентин Игоревич доверительно подался вперед.
Лина заинтересованно повторила его жест. Журналистка в ней всегда была готова выслушать историю.
– Не все наши проблемы гнездятся в детстве, – сказал Валентин Игоревич. – Они, эти проблемы и триггеры, имеют свойство приключаться с человеком на протяжении всей его жизни. Давайте проговорим вашу нынешнюю ситуацию. Если вы, конечно, не против.
– Я ударила человека, – после минутного молчания сказала Лина.
– Какого человека?
– Славика. Это мой…
– Партнер? – предположил, уловив заминку, психолог.
– Я хотела сказать «сожитель». Но это слово звучит как откуда-то из криминальной хроники.
– За что же вы ударили Славика?
– За то, что он сказал. И как он это сказал.
– Сильно?
– По щеке. – Лина посмотрела на свою ладонь, как будто там могли остаться следы.
– И что в этой ситуации вас напрягает больше всего? То, что вы ударили своего партнера? Или то, что он вам наговорил?
– Наговорил он явную чушь, – попыталась отмахнуться женщина.
– Тогда первое, – кивнул Валентин Игоревич. – Итак, вас беспокоит именно насилие. У вас часто случаются вспышки агрессии?
– За тридцать пять лет я впервые ударила человека, который не причинил мне физического вреда, – призналась Лина. – И это меня саму несколько удивляет, если учесть, что с насилием я знакома не понаслышке.
– Я помню, школьная линейка.
– Если вы думаете, что школьная линейка для битья по пальцам – самое страшное, что со мной случалось, вы очень глубоко ошибаетесь.
Лина вздохнула. Ей было сложно говорить, но еще сложнее было не рассказывать. После сеансов с психоаналитиком в ее голове будто прояснялось, и она начинала видеть произошедшее в несколько другом свете. Журавлева отпила воды.
– Большинство людей, если их спросить, не любили школу. Всеми силами старались ее прогулять, остаться дома, поваляться в теплой постельке или, еще лучше, пойти гулять. Никаких уроков, никаких учителей, пристающих с домашним заданием и дурацкими вопросами. Многие, очень многие не вспоминают о проведенных за партой годах как о чем-то чудесном. Все помнят детство, пару-тройку друзей – и только.
Но не я. Для меня школа стала настоящим открытием. Оказалось, что есть на свете много чего такого, о чем я не догадывалась. Об этом не писали в Библии и в Евангелиях. Об этом не было молитв в требнике. Этого невозможно было разглядеть на иконах.
Пока мои одноклассники выводили палочки и крючочки в прописях, я листала букварь. Разглядывала яркие картинки, читала коротенькие сказки. В семь лет я была в восторге от этих ясельных сказок про колобка и репку. А еще в учебниках говорилось про загадочные фрукты, какие-то страны и города. Тогда моя маленькая жизнь расширилась до неимоверных размеров.
Может быть, подумалось мне, мама и папа просто не знают того, что знаю я? Что вот тот шар на ножке, сине-коричневый, со странными неровными пятнами, с белой верхушкой и донышком, с мелкими-мелкими надписями, называется «глобус». А глобус – это наша планета, на которой мы все живем. Она очень большая.
В тот день я шла домой, убежденная, что несу полезные знания, почти откровения. Ими необходимо было поделиться с родителями. Что я и сделала, едва переступив порог. Восторженно я пыталась рассказать, как много нового узнала в школе. Что нас водили в школьную библиотеку и я читала книгу вслух. И библиотекарь – худая женщина, одетая в две кофты – погладила меня по голове.
– Не смей! – зашипела на меня мать. – Не смей произносить скверну в этом доме!
– Это детская книга про животных…
Она ударила меня по губам. От неожиданности я прикусила язык, а шатающийся молочный зуб выпал, и я его машинально проглотила. Во рту стало солоно от крови.
– И в дом не смей таскать эту дрянь. Есть только эти книги. – Палец матери указал на полочку с Библией и прочим. – Остальное от лукавого! В них нет правды! Нет Бога!
Меня снова наказали. Сначала все той же линейкой, а потом отец пару раз хлестанул ремнем по заднице, чтобы лучше поняла.
Книг я в дом не носила. Читала в библиотеке, на переменах под насмешки одноклассников, украдкой под партой на уроках.
К третьему классу эта история немного подзабылась, хотя доставалось мне ремнем уже чаще. То плохо прополю картошку, то вернусь не вовремя со школы, то недостаточно чисто вымою пол. У меня было много послушаний. А еще уроки, обязательные молитвы, вышивка икон для храма. Слишком много забот для маленькой девочки. Слишком много поводов быть наказанной.
Однажды, на уроке природоведения, я испытала настоящий шок. Мне было девять лет, когда я узнала, что есть иные теории происхождения жизни на Земле. В моей семье была лишь одна – нас по образу и подобию своему сотворил Бог. Он же прогневался на перволюдей за их грехи, прогнал из Рая, и теперь все мы должны всеми силами вымаливать Его прощение. Иначе – Преисподняя с вечными муками и зубовным скрежетом.
Но все не так. Никто до сих пор не знает, откуда мы взялись. Так сказала учительница. Она рассказала про теорию какого-то Дарвина, про внеземную теорию развития жизни, что-то еще про развитие всех организмов, от самых простых до человека. И назвала человека венцом природы. Это было страшно, захватывающе, волнительно, непонятно.
Мне просто необходимо было как-то уложить в своей голове все, что я узнала. И я пошла за советом к отцу. Тогда я любила его больше, не понимая, что его «доброта» – всего лишь равнодушие. Он выслушал меня. А потом взял за ворот школьного платья и подвел к матери, которая возилась у печки.
– Бесовка! – орала мать, когда отец, крестясь через слово, пересказал ей мою пылкую речь.
– Пропащая! – вторил отец.
Я была готова расплакаться. Отец толкнул меня матери, начав вытаскивать ремень из брюк. Мое тело догадывалось, что будет после. Внутренне я вся сжалась. Но мне было уготовано нечто иное.
Мать грубо стащила с меня платье и швырнула на кровать, как куклу, которой у меня никогда не было. Поясом от платья она привязала мои руки к спинке. Через плечо я оглядывалась на подходящего отца. Мать отошла к плите.
Не помню, сколько раз он ударил меня. Не меньше трех наверняка. Бил сильно. От боли я вцепилась в подушку и порвала наволочку. Потом мне досталось и за это тоже.
Мать накалила на плите вилку и приложила раскаленный металл к моей спине. От боли и страха я потеряла сознание.
На следующий день я не пошла в школу, потому что просто не смогла надеть платье. Никто меня не гнал, как можно догадаться. Если бы я вообще туда не ходила, родителей бы это не слишком обеспокоило.
Никакого врача мне не вызвали, никакой мазью не намазали горящую огнем спину. Справку о том, почему меня не было в школе, учительница, конечно, потребовала. Но я не принесла ее ни на следующий день, ни через два дня. Вообще не принесла, потом от меня отстали. Сами знаете, что было в середине девяностых, – как бы достать денег или хотя бы еды для своей семьи, чего соваться в чужую.
Для себя же я четко поняла одно – никогда больше я ничего не расскажу родителям. Все, что происходит в школе, там и останется.
Но если вы думаете, что пороть меня перестали, вы ошибаетесь. На моей коже есть шрамы не только от раскаленной вилки.
– Господи… – не сдержался Валентин Игоревич. – Простите. Но в голове не укладывается, насколько люди могут быть жестокими по отношению к своим детям.
– Да, жестокости в моем тогдашнем мире хватило бы на многих, а досталось мне. – Лина тряхнула головой.
– Вы молодец, Лина. Правда, молодец. Немногие справляются с таким настолько успешно. Люди часто ломаются психологически, не видят иного способа жить. Им просто необходимо либо быть жертвой, либо подавлять всех вокруг себя. У вас получилось найти свой путь.
– И все-таки я ударила Славика. Я хотела, чтобы ему было больно.
– Знаете, я не одобряю насилие как таковое, однако есть ситуации, когда без этого просто не обойтись. Возможно, это была ваша защитная реакция на выпад со стороны вашего партнера? Попробуйте сесть и, как взрослые люди, обсудить произошедшее.
– Это твой психолог, – Славик показал в воздухе кавычки, – посоветовал? Че тут обсуждать? У тебя скоро месячные, вот ты и поехала.
– Я «поехала», как ты выражаешься, потому что ты наговорил кучу гадостей.
Лина пришла домой спокойной, готовой простить Славику его грубость. Она даже купила по дороге его любимые эклеры с вареной сгущенкой. Он милый, действительно милый. У него бывают смешные шутки.
И вот почти с порога они снова ссорятся.
– А что я должен думать?
– Что твоей женщине хочется стать самой собой.
– О! – протянул Славик, закатывая глаза. – Вот теперь все понятно! Теперь-то все точно понятно.
– Что тебе понятно?
– Что ты стареешь! Тебя потянуло на саморазвитие, на разборки с собой, на вот такие идиотские ниочемные разговоры. Бла-бла-бла, я хочу стать лучшей версией себя. Мне нужно думать о том, что я на самом деле хочу от жизни. И всякая такая ересь, которую тоннами пишут в интернете. Только тупицы ведутся на этот лохотрон!
Лина не знала что ответить. Она смотрела на мужчину, с которым делила дом, постель и, как ей казалось, жизнь, и не узнавала его. Слова больно ранили, звоном отзываясь внутри. И им начинал вторить внутренний голос, который Журавлева периодически затыкала.
– Значит, я стареющая тупица? – переспросила она.
– Алло, мать! – Славик помахал перед ее лицом ладонью. – Тебе далеко за тридцатник. Ты, что ли, молодеешь? Еще год-другой – и все, можно списывать.
– Пошел вон, – тихо сказала Лина, глядя на пол.
– Чего? – опешил Славик.
– Пошел вон из моей квартиры, – повторила женщина.
С полминуты мужчина не двигался. Он смотрел на Лину и переваривал услышанное. Потом встал, навис над ней:
– Ты серьезно?
Лина подняла на него взгляд. Ей снова захотелось его ударить.
– Ну-ну, – грозно сказал Славик, отправляясь в комнату.
Было слышно, как он открыл шкаф, швырнул на кровать свою сумку. Вот скрежещут по стойке металлические вешалки-плечики. Что-то невнятно бубнит Славик. Он прошел в ванную и вышел, неся свои вещи. С шумом захлопнул ноутбук. Зашуршали молнии на сумке и кофре.
Лина сидела и краем сознания отмечала все эти звуки. Ее жизнь менялась. Менялась ли так, как она хотела, или менялась так, что после только катастрофа?
Славик в прихожей. Задрал ногу на обувную полку и натягивает кроссовки. «Как же это бесит», – отвлеченно подумала Лина.
– Ты останешься никому не нужной старухой! Одинокой сумасшедшей бабкой. Потому что, кроме меня, никто тебя терпеть не будет! Идиотка! – сказал Славик, подхватил вещи и на прощание хлопнул дверью.
Она осталась одна. В своей маленькой квартире в большом городе. Лина заплакала.