1
В сущности, сейчас я понимаю, что это был последний вечер перед началом того, что я назвал бы «пробуждением силового поля». Конечно, силовое поле не пробуждалось, оно и не засыпало никогда. Просто мои друзья, согласно их наблюдениям, сделали вывод о нейтрализации некоторых опасных качеств поля, перестали пить чай с притупляющими восприятие добавками и на следующий день взялись за творчество…
Мы сидели за столом. Было около семи, но за окнами давно сгустились зимние сумерки, тяжёлые, как меховая ширма. После заката подул ветер, его порывы были хорошо слышны: гудел тростник, поскрипывали ветви, где-то высоко наверху, выше комнаты, в которой спала Тянь Ся, ветер выл под покатой крышей, заставляя глухо стонать деревянные перекрытия… Сегодня я пил чай из отдельного чайничка, потому что мне по-прежнему следовало принимать положенную порцию линьчжи. Надо сказать, к этому времени однообразный горьковатый чай мне уже основательно надоел.
Прошлым вечером Син Чен читала нам старинные китайские сказки, последняя была кратким изложением «Путешествия на Запад», и Хуршид сегодня вызвался продолжить тему поисков духовного предназначения.
‒ Я большой поклонник суфийской традиции, – прокашлявшись, начал он. – Суфии, если кто не знает, – он покосился на меня, но я гордо вернул ему взгляд, – это своеобразные вольные каменщики от ислама. Не то чтобы тайный орден, но общие моменты есть… Так вот, в прошлый раз мы говорили о буддизме и его тайных учениях, а суфии занимались вычитыванием скрытых смыслов в Коране. Иногда их интерпретации уводили их очень далеко… так что многие мусульмане суфизм не особо жалуют. К некоторым проявлениям суфизма я тоже отношусь с опаской, но старинные предания дервишей по-настоящему глубоки и открывают сокровенное знание. Если в двух словах, в основе суфизма лежит идея разных уровней познания сокровенного мира, и каждый уровень сопряжён со своей цветовой символикой. Но цвета – это только символы, главное здесь – идея света и качества этого света. Потому что познание в суфизме, как и в буддизме, есть просветление. В своё время меня поразил в суфизме один символ, очень метафоричный, очень странный. Символ чёрного солнца, излучающего чёрный свет. Понятно, что тут мы многим обязаны Платону с его пещерой, тенями на стене, светом истинного солнца и так далее. Суфии опирались на очень давнюю традицию: что-то напрямую брали у греков, что-то унаследовали от христиан, от гностиков, потому что жили в общем культурном пространстве.
О суфиях я читал когда-то в книжке из богатой бабушкиной библиотеки. «Световой человек» или что-то вроде; даже вспомнил забавную фотографию на одной из первых страниц: автор-француз с проникновенно-вдумчивым взглядом бывалого мистика. А вот содержание книги из памяти уже выветрилось.
‒ Чёрное солнце… что же это такое, спросите вы, – продолжал Хуршид. Повествуя, он активно жестикулировал, его крупные смуглые руки не знали покоя. Увлёкшись, он скинул с себя одеяло и расточал пряно-сандаловый запах духов. – Это солнце Божественного мира. Но для мыслителя, находящегося на высшей ступени, свет этого солнца ясен и очевиден, а для тех, кто стоит уровнем ниже, этот свет как бы временно сокрыт, и потому предстаёт в виде тьмы. Чёрное солнце – это Божественный мрак Творения, когда мир ещё не был проявлен в своей вещественности, не был обозначен словом. Но мир существует в Разуме Аллаха – а значит, вечен. Чёрное солнце – это метафора и для человеческого творчества. Создавая произведение, поэт, художник, скульптор, входит во мрак вдохновения, когда зыбкие сны силового поля шепчут ему что-то невнятное, прекрасное или пугающее – то, что он должен вывести из Разума Аллаха и подарить людям. Так когда-то Джабриил говорил с Мухаммадом, а Отец из облака вещал Исе, чьё предание дошло до нас в искажённом виде лишь по вине ущербности человеческого разума, который наделил пророка качествами Бога.
Увидев, что я с сомнением пожимаю плечами, Чуань Дзон заметил:
‒ Не будем вдаваться в историю религий, Хуршид. Опираясь на твою же точку зрения, можно заключить, что и Мухаммад мог неверно истолковать слова ангела. Мы уважаем твою любовь к теологии, но сегодня мы собрались, чтобы послушать истории, ничего больше!
‒ Будут вам и истории, – спокойно отозвался Хуршид, – но вы же ничего не поймёте, если я вам сначала не объясню, что к чему, – Син Чен и Манфу исподтишка обменялись улыбками, но не злорадными, а приятельскими, потому что все любили Хуршида и уважали его твёрдость в вере.
Хуршид глубоко вздохнул и сказал:
‒ А вот вам история. Понимайте её как хотите, но если вы сейчас хотя бы примерно поняли то, о чём я толкую, возможно, вы эту историю истолкуете верно.
Одним глотком осушив чашечку чая, иранец медленно и распевно начал повествование.
2
‒ Давным-давно, и время здесь ни при чём, потому что нет ни прошлого, ни будущего в пульсации силового поля, человек шёл по пустыне в поисках чудесного города. Как он оказался в пустыне, откуда он и кто – человек не знал. Он знал лишь одно: когда-то он помнил своё имя и предназначение, но отчего-то позабыл. И чем дальше он шёл, тем больше он забывал, и даже сам вопрос постепенно стёрся у него из головы. Так и блуждал он от оазиса к оазису, от колодца к колодцу. Шёл, опережая караваны, шёл, ведомый одним только тайным чувством, которое указывало ему маршрут. От женщин в оазисах, от кочевников возле колодцев, от бедуинов в караванах он узнал о чудесном городе в сердце пустыни, которым правит мудрый халиф, способный ответить на любые вопросы. Халиф этот, великий аятолла, наделён знанием обо всех вещах мира.
Но шли дни, месяцы и годы, а тайный город всё не появлялся на горизонте. Зато были другие города, шумные и весёлые, с блеском украшений и светом фонарей, которые не гаснут по ночам. И в этих городах всегда находилось место для путника. Поначалу, прежде чем оказаться в пустыне, он хотя бы помнил своё имя, имя своего отца и свой главный вопрос к халифу. В первом городе он повстречал золотых дел мастера, который в обмен на его имя открыл ему тайну подземных сокровищ. Несколько месяцев, а может быть и лет, прожил путник в довольстве и достатке, был приближен к королю, а после и сам едва не стал королём, потому что мог купить всё, что было в этом городе, включая самого короля со всеми его наложницами и домочадцами. Но он ещё помнил имя своего отца, ещё не стёрся в его памяти главный вопрос к халифу. Потому он оставил город и отправился дальше странствовать по пустыне жизни. Но имя своё он потерял.
Во втором городе люди страдали от недостатка песен и красивых историй. Поэты были изгнаны в пустыню за вольнодумие, и людей оставила радость слова. Наш путник был хоть и никудышный, а всё-таки немного поэт. Оттого и обрадовался он случаю стать первым поэтом в городе, знаменитым и всеми почитаемым. В обмен на имя его отца седой лукавый библиотекарь открыл ему тайну стиля и звука, так что можно было писать витиевато и без всякого вдохновения. И путник начал писать. Да что там, он слагал стихи на ходу – и не вольнодумные, а славящие город и его мудрого короля. Народ обожал нового поэта, сам король склонял перед ним голову, и даже малые дети распевали его песни, ещё не выучившись грамоте. И хотя новый поэт славил власть короля, но народ взбунтовался, сверг правителя (кому нужен король, не умеющий писать стихи?) и потребовал, чтобы знаменитый поэт сам стал королём. И тут поэт понял, что слава и власть не дадут ему ответа на его главный вопрос. Под покровом ночи он бежал. Но имя отца вспомнить уже не мог.
Как вы понимаете, в следующем городе он встретил свою любовь. Изящная девушка возле городских стен пела про своё одиночество и про то, что красота её вянет понапрасну и никому не приносит счастья. Сердце путника растаяло. Он отдал девушке свой вопрос в обмен на её любовь и уют домашнего очага. В том городе он прожил дольше всего. Ибо не осталось у него ни своего имени, ни имени отца, ни вопроса. Не к чему было стремиться и не о чем сожалеть. Так и жил бы он в иллюзии счастья под пение его жены под окнами – жены, зазывающей к себе других путников, пока глупый муж верит в то, что обрёл земной рай. Ибо сердце девушки легче пера, а мысли её – как горный ручей, вертлявы и неглубоки. Она сама забыла главный вопрос путника в тот самый момент, как получила его.
Что ж, Аллах милостив к людям и знает о постыдной мечте людей обрести прижизненное счастье. И вот дева с крыльями из железа, мать угнетённых и сестра всех путников в мире, так не похожая на своенравных девушек поднебесья, спустилась к нашему герою. Её очи были сделаны из песка, расплавленного в стекло ударами молний, и торчали из глазниц, как кинжалы. В темноте ночи, когда все спали, а неверная жена ушла во тьму с новым поклонником (в прошлом – большим мечтателем), небесная дева рассказала незадачливому мужу о том, что не для того он был брошен в мир, чтобы оставаться в этом городке. Она была добра к нему, но слова её были остры, как стеклянные ножи её глаз. Она поведала ему и про измены жены, и про то, как неосторожно растерял он память о сокровенном, а потом – само воспоминание о забытом.
И в тот же миг человек вскочил на ноги и, не собирая вещей, вышел из дома и побежал. Ему не было ни тоскливо, ни печально… как можно печалиться, когда дух небес посетил тебя? Он бежал оттого, что боялся не успеть, оттого, что жизнь человеческая коротка, а до чудесного города путь далёк.
Он снова стал странником, и тут мы возвращаемся к тому, с чего я начал рассказ: человек без имени и памяти идёт навстречу своему предназначению. Он знает, что должен найти город. Он одержим такой страстью воплотить свою неведомую мечту, что даже если бы смерть настигла его в пути, он бы не заметил её и продолжил свой путь. Для любимцев Аллаха нет преград, и чудесный город был обретён.
Странника встретили высокие, усеянные копьями, крепостные стены из чёрного, как сердце ночи, обсидиана. Неприступная твердыня, самая величественная из всех, какие знала Земля, предстала перед ним. И вот маленький ничтожный странник ‒ уставший, поседевший, в лохмотьях ‒ встал перед циклопическими вратами, вознёсшимися к самому небу. У него не было надежды попасть внутрь. И каково же было его удивление, когда врата твердыни распахнулись, вой труб и грохот барабанов приветствовали его, и, окружённый колонной лучших воинов города, доблестных и гордых своей миссией, он прошёл через врата и широкие праздничные улицы, где люди, завидев его, громко и радостно кричали и готовились к пиру. Прекрасные воины сопроводили путника прямиком к дворцу халифа.
Дворец был весь вырезан из слоновой кости и украшен жемчугами четырёх цветов, он слепил белизной и неземным великолепием. Путник поднялся по ступеням дворца, он вошёл в приёмную халифа и склонился перед троном величайшего аятоллы и лучшего среди людей и духов. «Встань», – пророкотал голос, добрый и странно-знакомый. Путник встал и робко поднял взгляд. Перед ним на троне, в одеяниях из пурпура, золота и шёлка, в сиянии солнца, бьющего через окно – солнца, не знающего заката, – сидел он сам, величественный, юный и прекрасный.
«Ты терял, а я находил, ‒ сказал халиф. ‒ Пора нам поделить найденное поровну». И в этот миг путник стал халифом, а халиф стал путником; старец стал молодым, а молодой – старцем, и их было уже не различить. И не было нужды ни в вопросах, ни в ответах, ни в памяти, ни в именах. Халиф вернулся в свой город.
3
Хуршид закончил так внезапно, что в комнате на какое-то время повисла тишина. Все ждали, что вот сейчас он изречёт мораль рассказа, станет поучать… Но ничего этого не было. Иранец молча пил чай, даже аромат его духов как будто ослаб. Наконец Манфу не выдержал:
‒ Надо полагать, ты завершил историю. Интересная сказка, вдруг напомнило мне странствующие сюжеты о героях-двойниках, которые дополняют друг друга, так что их, пользуясь английским словом, квест немыслим в одиночку.
‒ Это не двойники, – возразил Хуршид. – Халиф и путник – одно целое, один человек на разных ступенях духовного совершенства. Наш образ в памяти Аллаха вечен и совершенен, при жизни мы лишь изредка можем прикоснуться к этому идеалу. В момент творчества, например, человек преображается в нечто иное, родственное Самому Творцу. А потом опять падает в телесность. Небесный двойник может снизойти к избранным и приоткрыть для них завесу тайны…
‒ Мысль относительно ясна, – промолвил Чуань Дзон, расправляя складки на своей хань-фу, – хотя меня, скажем так, не оставляет ощущение, что между твоим философским введением и рассказанной историей есть пропущенное звено, знаешь ли. Связь, безусловно, прослеживается… но она не очевидна.
‒ Пропущенное звено – это дверь для творчества, – заметил Хуршид. – Я ничего не опустил, всё, что нужно было сказать, сказано.
‒ Насколько я знаю, суфии славились мастерством создавать загадки, – слегка улыбнулась Син Чен. – Но вот лично мне идея чёрного солнца нравится. Очень поэтично. Что-то подобное я ощущаю во время творчества, да и всем людям искусства, думаю, знакомо такое чувство. Это как попытка выразить невыразимое, нарисовать свет, который не имеет цвета, или описать мир, который не существовал. Все мы – собирающие линзы для света чёрного солнца, которое и есть силовой поток. И завтра мы приступим к новому заплыву в неизвестность. Не забывайте, что в свободное время мы должны фиксировать всё, что с нами происходило в течение дня, в журнале. Журнал будет здесь, на столе. Спускаемся – записываем. Не доверяем ничего электронным носителям, мы уже знаем, что из этого может выйти… Так что только бумага и ручка.
Все закивали. Я не знал, что дурного может случиться с информационными носителями, но почему-то так и не спросил. Всё вертелась в голове притча Хуршида, я упорно пытался извлечь из неё исчерпывающий смысл.
Мы посидели ещё около часа. Время от времени разговор возвращался к рассказанной иранцем истории, а порой касался совсем других тем. В конце все пожелали друг другу спокойной ночи, а я получил указание в течение следующего дня просто наблюдать за происходящим, фиксировать свои наблюдения в журнале и не мешать тем, кто занят творчеством. В случае возникновения непредвиденных обстоятельств действовать по обстановке, но беспрекословно подчиняться требованиям «старших». Если соберусь покинуть дом – обязательно предупредить об уходе. И да, я должен продолжать пить чай с линьчжи… если хочу. Это на моё усмотрение. Если сам вдруг надумаю поэкспериментировать, то могу и перестать, но об этом также надо предупредить.
Приложение 5
Между страницами дневника вставлен, как закладка, билет в Сад Мастера Сетей (город Сучжоу). Плотная бумага. В одном месте на стёртой краске виден отпечаток пальца. На билете изображены китайские павильоны, окружающие пруд. Покатые крыши отражаются в воде. Рядом с изображением ‒ двенадцатизначный номер билета, стоимость и надпись традиционными иероглифами: 古典夜園 – 網師園. На обратной стороне, поверх схемы сада, рукой Александра написано: 我的红楼梦 (фразу можно перевести как «Мой сон в Красном тереме»).
Приложение 6
Тетрадный лист формата А5, спрятанный между склеенных страниц дневника. Почерк очень неровный, принадлежит не Александру, буквы местами написаны с таким нажимом, что бумага надорвана. Текст хорошо виден на просвет. На обратной стороне листа – карандашный рисунок кита на белом фоне.
Господи, Сашка, как здорово ты придумал письма друг другу писать. Ты потом их сожги, не надо меня помнить. А я твои перечитываю, я их с собой заберу. Особенно первое, в котором ты опровергаешь мою схему, в которой я показала, как в моей жизни все события ведут к неудачам и тупикам. Даже в стажировку ту европейскую меня не взяли, когда я в меде училась. А многие тогда поехали. Тебя же вот повсюду зовут… А ты мне нарисовал график, по которому выходит, что я самый счастливый человек на свете. Мне так смешно. Ты дурак, ничего у нас не выйдет, потому что я умру.
И чего они нам видеться не разрешают? Боятся, что я подхвачу заразу и помру раньше времени? Заразу? От тебя, от мамы? Я даже в палате вынуждена сидеть в маске. У меня уже привычка появилась – облизывать маску изнутри, представляешь… Она на вкус как процедурный кабинет. Мне кажется, я вся пропиталась хлоркой, спиртом и лекарствами.
Скучаю по тебе, скучаю по маме, скучаю по Луньке. Даже по Евлампии Гупёховне скучаю. Ты-то по ним не соскучился, наверное, у тебя же аллергия на кошек и рыбий корм. Мне вчера снилось, будто я снова иду по парку и нахожу Луньку – грязную, несчастную, брошенную… Мама тогда была в шоке, такие круглые глаза сделала, как у твоих китайских драконов. А потом сама помогала Луньку выхаживать. После того как мы её отмыли шампунем, она (Лунька, а не мама ☺) распушилась так, что стала похожа на шерстяной овал. Шерсть белая, с желтоватым отливом. Тогда-то мы и поняли, что эта кошка – настоящая Луна, и нарекли её Лунькой. А она вместо благодарности залезла в аквариум и поймала Евлампию Гупёховну. Я успела рыбоньку спасти, но Лунька ей хвост уже отгрызла.
Так вот, я вчера во сне как бы вспоминаю всё это и одновременно думаю (когда высокая температура, очень хорошо получается думать во сне): Лунька – белая, Евлампия – красный вуалехвост (теперь, можно сказать, красный бесхвост). Это же знак мне был! Белое побеждает красное. Это гражданская война в моей крови, Сажа-сан. Белокровие – это победа белогвардейцев. Без хвоста меня оставили они. Так-то.
Плохи дела, Сажа-сан. Больно. Мне кажется, я слышу, как у меня расслаиваются кости. Я так зубами скрипела ночью, что теперь они шатаются.
Я волосы потеряла. Последнюю прядь из тех, что до начала химии у меня мама состригла. Я хранила в коробочке всего одну прядь, я тебе её передать хотела. Мне казалось, надо мной кто-то всю ночь стоял и шуршали когти под подушкой. Сил не было повернуться и посмотреть. Наутро пряди нет.