Глава 8
Час пик еще не наступил, поэтому в поезде было не так многолюдно, и Элизабет заняла место у окна, глядя в него на клубы дыма, поднимающиеся из-под локомотива, пока поезд, пыхтя, мчался в центр города. Воздух был густым от сажи и пепла, и она видела, как ее мать качает головой, озадаченная ее выбором транспорта: «Такой грязный и вонючий! С какой стати кому-то, кто может позволить себе комфортно передвигаться, хотеть…»
Ее размышления были прерваны витриной магазина с коваными перилами и старомодной надписью:
Ее немецкий был достаточно хорошим, чтобы понять, что написано на вывеске: «Герман Вебер – мясник. Наивкуснейшее мясо». Она быстро встала и чуть не упала на пол, когда машинист резко затормозил перед следующей остановкой.
Выйдя из поезда, она направилась обратно к магазину. Эта часть Бауэри находилась на южной окраине района, известного как Маленькая Германия, или Kleindeutschland, где проживало самое большое количество немецких иммигрантов. Более зажиточные люди обитали к северу от Хьюстона, но чем ближе вы продвигались к центру города, тем больше могли заметить, как бедность сковывала людей в тиски. Белье висело на веревках, натянутых поперек аллей и балконов. Дети с немытыми лицами, оставленные матерями без присмотра, пока те страдали от гнета ежедневных обязанностей, сновали по подъездам. Звуки плача младенцев и лая собак соперничали с грохотом проносящегося мимо вагона поезда, извергающего дым и сажу в загрязненный воздух. Такова была жизнь бедных работяг в Нью-Йорке, и Элизабет страстно хотелось писать о них, а не об избалованных павлинах Пятой авеню.
Высокий мужчина в холщовом фартуке и котелке стоял перед мясной лавкой, покуривая трубку с замысловатой резьбой. У него были усы, похожие на щетку для обуви – темные, густые и пушистые, – а рукава рубашки, закатанные до локтей, обнажали мускулистые предплечья. На вид ему было чуть за сорок, отчего этот мужчина с властным видом напомнил Элизабет самого мистера Вебера. Рыжая кошка обвила своим гибким телом его голень, приподняв хвост и держа глаза полузакрытыми – воплощение кошачьей безмятежности. У многих магазинов города были свои усатые друзья, и Элизабет с трудом могла представить себе лучшую жизнь для животного, чем в мясной лавке. Она позавидовала этому простому счастью.
Светский этикет запрещал уважаемой молодой леди приближаться к незнакомому мужчине на улице. Глядя в темное окно третьего этажа, она размышляла, что делать, как вдруг мясник постучал своей трубкой о железный поручень, вытряхнул остатки пепла и вернулся в свою лавку.
Элизабет посмотрела на квартиру на третьем этаже, но не увидела никакого движения за темными окнами: в ней не прослеживалось признаков жизни. Она уже собиралась войти в мясную лавку, когда услышала позади себя шипение:
– Псс, мисс! Сюда, мисс!
Обернувшись, она увидела женщину неопределенного возраста, с бугристой кожей и проницательными темными глазами. Ей могло быть как сорок, так и восемьдесят лет. Пьянство и разгульная жизнь уже сказались на ней, сделав кожу тусклой, а кости истонченными. Она стояла перед салуном «Запойная ворона» через две двери. Таких заведений на Бауэри было множество, часто по три и более на квартал.
Одетая во все черное, с выдающимся тонким носом и острыми скулами, женщина напомнила Элизабет ворону. И вправду, при каждом шаге в ее сторону женщина проявляла настороженность, подобно птице: начала оглядываться по сторонам, быстро вертя головой, словно проверяла, нет ли опасности. Ее настороженность казалась излишней. Все на улице, казалось, были поглощены своими делами, спеша, как типичные жители Нью-Йорка. Считалось, что людям, приехавшим в город из других мест, хватало всего месяц, чтобы начать быстрее ходить, быстрее говорить и даже быстрее есть и пить.
Она пристально посмотрела на Элизабет.
– Вы выглядите, как та молодая леди.
Элизабет почувствовала запах алкоголя в ее дыхании: дешевого зернового виски, такого, от которого у вас разъедаются внутренности и гниют зубы.
– Какую юную леди вы имеете в виду?
– Ту, которая жила там, на третьем этаже, в квартире, на которую вы смотрели.
– Вы ее знаете?
– Знала. Ее больше нет, – сказала женщина, громко рыгнув. Кислый запах колбасы и лука исходил из ее грязного рта.
– Куда она уехала?
Женщина приблизила свое лицо так близко к лицу Элизабет, что та могла отчетливо разглядеть каждый бугорок. Ее кожа напоминала изрытую кратерами поверхность Луны.
– О-о-она ис-с-чезла, – сказала женщина, невнятно выговаривая слова. – Сегодня утром, а сейчас в комнатах пусто. Все ее вещи исчезли. Даже не сказала «пока».
– Откуда вы знаете?
– Домовладелец иногда нанимает меня убирать. Сказал, чтобы я прибралась для нового жильца, кто-то завтра переедет.
– Что произошло?
– Что-то плохое.
– Что именно?
– Не знаю, но вы ни от кого здесь не получите ответа.
– Почему?
Женщина посмотрела на мясную лавку.
– Я думаю, им кто-то заплатил.
– Кто?
– Не знаю, но сегодня утром я видела старину мистера Вебера с изрядной суммой наличных. Их было так много, что он закрыл магазин в полдень, чтобы пойти в банк.
– Может быть, он просто продал сегодня утром много мяса?
Женщина рассмеялась, что вызвало приступ кашля.
– Может, вам дать воды? – предложила Элизабет.
– Воды? Эта дрянь вас убьет, – сказала она, рассмеявшись так громко, отчего еще сильнее закашляла. Наконец она ударила себя в грудь, затем откашлялась и выплюнула огромный комок мокроты в грязную сточную канаву.
Борясь с желанием подавить рвотный позыв, Элизабет глубоко вздохнула.
– У вас есть какие-нибудь предположения, кто дал ему эти деньги?
– Возможно, – сказала женщина с лукавой улыбкой. – Например, за определенную плату.
Элизабет порылась в сумочке и достала пятьдесят центов. Едва она достала их, как женщина жадно выхватила деньги из ее рук.
– Вот так, милая. Грэмми Нэгл нужно поесть.
– Вам следует поесть, а не тратить деньги на виски.
Женщина сунула монеты в карман своего поношенного пальто.
– Не волнуйтесь насчет Грэмми, милая. Она сама о себе позаботится.
– Грэмми – это ваше имя?
– Мое настоящее имя Матильда, но все зовут меня Грэмми.
– Что ж, Грэмми, кто дал мистеру Веберу денег?
– Я не разглядела его лица, но могу сказать, что он был высоким и крепко сложенным.
– А что насчет его одежды?
– Она была достаточно приличной. На нем был темно-бордовый сюртук и брюки в серую полоску и чесаная шляпа. Но что меня больше всего поразило, так это то, что обувь была чистой, будто он никогда не ходил по этим улицам, – добавила она, указывая на булыжники, забрызганные конским навозом, апельсиновыми корками, окурками сигар и прочим мусором. Казалось, даже знаменитые чистоплотностью немцы не смогли содержать свои улицы в чистоте в Нью-Йорке.
Упоминание Грэмми о темно-бордовом сюртуке привлекло внимание Элизабет.
– Вы видели, как он давал мистеру Веберу деньги?
– Не совсем… но он зашел в магазин с сумкой и вышел без нее. Многие же люди заходят в мясную лавку, чтобы что-нибудь купить, верно?
– Возможно, у него были другие дела.
Грэмми пожала плечами.
– Я знаю лишь то, что позже мистер Вебер закрыл магазин и направился в банк, и, похоже, он очень спешил.
– Спасибо вам, миссис…
– Зовите меня Грэмми. Вам еще что-нибудь нужно знать? – спросила она, облизывая губы.
– Нет, спасибо, – сказала Элизабет, давая ей еще пятьдесят центов.
– Благодарю! – заявила она, кладя деньги в карман. – Если я вам снова понадоблюсь, вы знаете, где меня найти.
Элизабет наблюдала, как Грэмми проскользнула обратно через боковую дверь, или «дамский вход», в «Запойную ворону». Ей было интересно, где бедная женщина спала по ночам, если она вообще спала. Накинув на плечи пиджак, Элизабет направилась в мясную лавку Германа Вебера в поисках дополнительных ответов. Взгромоздившись на перекладину газового фонаря, одинокая ворона смотрела на нее сверху вниз своими черными глазами-бусинками.
Память мясника оказалась удручающе плохой – либо так, либо, как подозревала Элизабет, он что-то скрывал.
– Nein, Ich habe keinen solchen Mann gesehen, – сказал он, когда она спросила его о хорошо одетом мужчине, которого описала Грэмми. – Сегодня такой человек не приходил.
– Возможно, ваш помощник встречался с ним?
– У меня нет помощника, – сказал он, вытирая свои большие, запачканные кровью руки окровавленным полотенцем.
На протяжении всего их разговора он оставался неизменно любезным, что для Элизабет было не столько дружелюбием, сколько фасадом, призванным развеять ее подозрения. Она ушла с отчетливым ощущением, что ей солгали. Но она не знала – почему.